Искусство дружеского злословия

Некоторые вещи нельзя доверять бумаге. Как бы ни был хорош имеющийся шифр, всегда может найтись умник, что сумеет разгадать его, а в их деле предосторожности лишними не бывают. Так рассуждал Сергей Трубецкой, выбивая себе отпуск ради тайной поездки в Тульчин. Он почитал себя человеком здравомыслящим и не склонным к романтическим фантазиям, и оттого истово верил: цели у этой его поездки сугубо практические. Волнение же и огромная радость, что он испытывал, являлись также вполне естественными, ведь они с Сережей всегда были и оставались друзьями. Разумеется, Трубецкой прекрасно понимал, что на самом деле был далеко не здравомыслящим, а вздорным, временами своевольным и чрезмерно увлекающимся человеком, да и своим якобы дружеским чувствам цену знал. Однако все же надеялся, что если заранее себя подготовить, все как задумано пройдет, без лишних sentiments. А что до чувств, то кто знает: может, встретятся они, посмотрят друг другу в глаза — и станет ясно, что время и расстояние излечили их от этой мучительной склонности. Все надежды рассыпались прахом, стоило только увидеть Сережу. Сначала издалека, светлой точкой на фоне синего неба и золотых полей, затем все ближе и ближе. Трубецкой и сам не смог бы объяснить, как узнал его сразу, с одного только взгляда, ни на миг не испытывая сомнений в своей догадке. Он смотрел на Сережу — на то, как он ловко держится в седле, как ветер треплет его волосы, на расхристанную белую рубаху — и думал лишь об одном: как ему только в голову могла прийти мысль, будто разлука поменяет что-то? Если она и поменяла, то лишь одно: Трубецкой, к счастью своему, немного забыл, насколько Сережа красивый. Если б не забыл, совсем бы рассудка лишился. А сейчас вспомнил — и словно весь воздух из легких вышибло. Если бы кто Трубецкого спросил в этот момент, зачем он приехал, он бы не раздумывая ответил: за ним, за Сережей. Это была слабость, секундный порыв, однако он показался ярче, чем все, что ни есть в этом мире. Сережа, тем временем, спешился с коня, перевел дыхание и посмотрел на Трубецкого так, будто увидел перед собой ожившего покойника. — Ты, — только и сказал он, и его светлые глаза в этот миг показались почти черными. — Я, — подтвердил Трубецкой с ухмылкой. Он сцепил руки за спиной так крепко, что ладони вспотели. — Погоди, я… Я думал, ты мне от жары померещился! Заприметил тебя издалека и еще подумал: в наших местах, посреди чиста поля, только Трубецкой стал бы вот так наряжаться, а больше никто. Подумал — и сам себя испугался, и… Так, а ну стой здесь и сбегать не вздумай! — Сережа строго посмотрел на лошадь, и у Трубецкого не было сомнений: та непременно послушается. — Отпуск у меня, решил навестить, — невпопад сказал Трубецкой. — А что письмом не предупредил, так сам понимаешь. — Понимаю, — повторил Сережа, порывисто шагнул к нему, сгреб в объятия и тут же отстранился. — Извини, не удержался. Знаю, что потный и что ты сейчас взбесишься на меня. Просто соскучился сильно. Взбешенным Трубецкой себя отнюдь не чувствовал. В голове стало вдруг звонко и пусто, и он чудом удержался, чтоб не продлить объятия. Нет, разлука нисколько не убила эти отравляющие чувства, как Трубецкой втайне надеялся; напротив, она словно бы сделала их острее и ярче. О том, как сильно ему нравился Сережин запах, даже думать не хотелось, это было слишком темной мыслью. — Я тоже, — тихо сказал Трубецкой. Собственный язык вдруг стал тяжелым и неповоротливым. — Тоже ужасно скучал. Сережа улыбнулся. В голове от этой улыбки все поплыло, как от солнечного удара. — Погоди, я лошадь в стойло верну, а там и поговорим, — темень ушла из Сережиных глаз, и они снова стали лучистыми и ясными. — Пошли со мной, тут недалеко до конюшен. Трубецкой кивнул и пошел следом. Сережа задавал ему вопросы, пустые и ни к чему не обязывающие — об общих знакомых, о погоде в Петербурге, о том, что нынче ставят в театре. Трубецкой односложно отвечал, а сам все думал: если вдруг чудом на конюшне никого не окажется, то он Сереже откроется. Все как есть скажет, и чувство свое тем самым заветным словом назовет. Наверное, прибавит даже, что в прежние времена был уверен, что оно, чувство это, взаимно, а сейчас уже не знает и оттого тревожить не станет, и дружбу их это не испортит, не говоря уж про общее дело. Кто знает, когда они еще свидятся и что с ними может совсем скоро случиться. Если умирать, то лучше без сожалений и горьких тайн. Трубецкой так живо представил свое признание, что даже пожалел, что на конюшне непременно будет тьма народу. Но, пожалуй, это даже правильно выйдет: не нужно своими чувствами другого мучить, себе легче сделает, а Сереже — только хуже. Он ведь из тех, кто терзаться непременно будет. Наверняка за невзаимность устыдится, а может, из жалости и соблазнить себя позволит. В общем, к лучшему оно было, что на конюшне в такой час пусто не бывает. Тем сильнее было удивление Трубецкого, когда оказалось, что, кроме них с Сережей, на конюшне никого не было. — Я быстро, а ты можешь снаружи постоять, чтоб не замараться, — сказал Сережа с преувеличенным каким-то весельем, смерив его наряд многозначительным взглядом. Отрицательно качнув головой, Трубецкой последовал за ним. Он осознавал, что ведет себя донельзя странно, и нужно решаться. Раз уж задумал, раз уж так совпало, пора сказать все, как есть — и будь, что будет. Однако слова не шли с языка. Трубецкой наблюдал, как Сережа ласково треплет лошадь по шее и скармливает ей яблоко, как улыбается, как под белой рубахой двигаются мускулы — и обреченно понимал, что не сможет сказать. Не сможет перенести того, как эта улыбка померкнет, а в глазах навеки поселится брезгливость или, что еще хуже, жалость. Даже если не поселится, все равно как раньше уже не будет. Что ни говори, как ни старайся, — не будет, а Трубецкой очень дорожил этим их «как раньше». Не стоило уничтожать все ради химер, фантазий и собственной похоти. Погрузившись в эти размышления, Трубецкой пропустил момент, когда Сережа закончил возиться с лошадью. Теперь он стоял поодаль и молча, не моргая, смотрел на Трубецкого. В его глазах снова мелькнула знакомая уж темнота; в правой руке он отчего-то сжимал кнут. Их взгляды встретились, и Трубецкой первым отвел глаза. Сердце тревожно заныло. Трубецкому казалось, что он выдает себя каждым взглядом, каждым вздохом, каждым движением. Сережа сделал шаг к нему навстречу, и еще один, и еще. Трубецкой не двигался с места. Время стало вязким и медленным. Казалось, будто их жизни и судьбы увязают в нем, и сбежать уже не выйдет, слишком поздно. Трубецкой подумал, что даже рад этому спасительному «слишком поздно». Когда они поравнялись, Сережа резким движением приподнял его подбородок рукоятью кнута, заставляя смотреть в глаза. Это властное движением настолько не вязалось с ним-обычным, что Трубецкой забыл о всех своих мутных размышлениях и пораженно спросил: — Чего ты? — А ты чего? — тихо проговорил Сережа, отвел руку и бросил кнут наземь. — Опять играть будем, как в Петербурге играли? — О чем ты? — с фальшивым недоумением отозвался Трубецкой. Он прекрасно знал, к чему идет их разговор — разговор, который он первым собирался начать. Сережа посмотрел на него усталым взглядом и произнес: — Нет у нас времени больше играть, Сереженька. Совсем нет. Почему ты приехал, скажи мне как есть. Трубецкой помолчал. В памяти завертелись, заискрили картинки из их прошлой жизни, все эти встречи, взгляды, недоговорки, дружеское злословие, снежинки в волосах, а потом разлука и письма, зашифрованные и нет. Только взаимную тоску и тягу никогда по-настоящему зашифровать не выходило — и сейчас не выйдет. Поэтому Трубецкой повыше вскинул подбородок и сказал как есть: — Себе врал, что исключительно по делу, чтоб лично передать тебе кое-что. А если без лжи, то соскучился я по тебе люто, вот почему. Думал, увижу тебя и пойму, что тоска эта исключительно дружеская, что все отболело, и ни во что нам больше играть не придется. — Увидел? — спросил Сережа неожиданно охрипшим голосом. Трубецкой кивнул и сказал почти что с отчаянием: — Ничего у меня к тебе не прошло и не отболело. Некоторое время Сережа просто смотрел на него, будто изучая или заново вспоминая, а затем взял за запястье, поднес ладонь к губам и сухо поцеловал. — И у меня не прошло, — сказал он едва слышно. Сердце заколотилось, как бешеное, и в голове опять стало до глупого звонко и пусто. Трубецкой чувствовал, что вот сейчас, сейчас можно, сейчас хватай свое счастье и никому не отдавай. Однако он медлил, хотя обычно робостью не отличался. Сережа отпустил его ладонь, но в сторону не отошел. На его губах вдруг мелькнула хитрая улыбка. — Я бы, конечно, подождал, пока вы, князь, решитесь наконец, но я не из терпеливых, — шепнул Сережа и толкнул Трубецкого к стене. — Да и времени у нас в самом деле мало. В горле застряли все приличествующие случаю возмущенные слова: что они оба не в том возрасте и положении для подобного, что их могут застать, что это попросту непристойно. Времени и правда было мало, Трубецкой чувствовал это как никогда ясно. Время утекало, но сейчас, в этой конюшне, оно ненадолго остановилось, только для них. Сережа нежно погладил Трубецкого по щеке и сделал то, о чем мечталось так мучительно долго: поцеловал в губы, медленно, точно пытаясь навсегда запомнить. Трубецкой почувствовал, как земля уходит у него из-под ног и вцепился в Сережины плечи. Где-то рядом заржала лошадь, но это не имело значения, равно как и душный запах сена и навоза. Только Сережа и их поцелуи, становившиеся все более торопливыми и влажными, занимали внимание Трубецкого. — Погоди, — шепнул Сережа, вдруг отстранившись. — Тут есть пустое стойло, пошли туда. Трубецкой только кивнул, судорожно и нервно. Сережа крепко стиснул его ладонь в своей и потащил за собой, и следовать за ним хотелось безропотно. Трубецкой всегда знал, каким обаятельным умеет быть Сережа, недаром в полку все его любили, однако сейчас он впервые позволил себе в полной мере поддаться этому обаянию — и чувствовал себя словно бы завороженным. — Ты такой красивый сейчас, — выдохнул Сережа, зажав его в углу стойла и просунув колено между ног. — Глаз не могу отвести. Трубецкой догадывался, как выглядит: раскрасневшийся, растрепанный, с зацелованными губами и диким взглядом — совсем как Сережа. Отчего-то невпопад подумалось, что потом, когда все закончится, когда ничего не останется, ни молодости, ни надежд, ни счастья, именно этот миг он вспомнит перед смертью. Но это, конечно, случится совсем не скоро. Сережа неожиданно поцеловал его за ухом, затем нежно прикусил мочку и жарко попросил: — Скажи, что ты останешься, что не уедешь сразу. Ты же вон какой, с тобой нельзя вот так, впопыхах на конюшне, я по-другому хочу. Его правая рука смело легла на внутреннюю сторону бедра, скользнула выше и замерла, то ли терзая, то ли дразня. — Останусь, — едва слышно сказал Трубецкой, чувствуя, как дрожат его колени. Прежде у него были другие, случайные и ненужные, чем-то похожие на Сережу и на самом деле вовсе не похожие, но с ними было вовсе не так. Голова не кружилась, ладони не потели, по спине не бежала колючая дрожь; все было грязно и просто. С Сережей в каждом движении, в каждом прикосновении жило искреннее чувство, и чувством этим была любовь. — Не нужно, я сам хочу, нам обоим, — сказал Сережа, мягко отводя от себя руку Трубецкого. — Ты же устал с дороги. Хотелось ответить, что вовсе он и не устал, и не позволит, чтоб Сережа старался за двоих, но тот, как оказалось, слишком ловко умел раздевать. Возникла смутная ревнивая мысль о том, где и с кем он так наловчился, однако тут же исчезла. Какая разница, что было прежде? Теперь время остановилось только для них. Как оказалось, милый и ласковый Сережа преображался не только когда командовал полком. Движения у него были расчетливыми, спокойными и этим доводящими до исступления. Трубецкой поймал себя на том, что подчиняется его ритму и едва не застонал слишком громко, когда Сережа на миг прервался, чтобы приласкать их обоих одновременно. От соприкосновения с горячей кожей перед глазами вмиг потемнело, и в голове мелькнуло: нет, не может быть так хорошо, за это будет расплата такая страшная, что… Но Трубецкой не смог об этом думать, не смог бояться сейчас, когда эта убийственная неопределенность между ними наконец разрешилась. После особенно чувственного Сережиного движения в голове словно бы вспыхнули искры, и от обрушившейся томной слабости он едва устоял на ногах. Судя по сдавленному стону, Сережа дошел до разрядки лишь немногим позже. Звуки и запахи возвращались постепенно, словно бы нехотя. Трубецкой поймал себя на том, что все еще цепляется за Сережу, хоть голова уже почти не кружится. Все еще не очнувшись окончательно, он позволил привести свою одежду в порядок и подумал, что непременно задержится настолько, насколько позволит время. Кто знает, сколько этого времени у них осталось. — Ну, а теперь рассказывай, — предложил Сережа все еще немного хриплым голосом. Трубецкой недоуменно нахмурился и спросил: — О чем же? — О делах, что нельзя доверить бумаге, — ответил Сережа и прибавил, лукаво улыбнувшись: — Ты же за этим приехал, разве нет?