Искусство дружеского злословия

В последний вечер они не говорили ни о разлуке, ни о будущем, ни об общем деле. О всем важном уже было сказано, а о том, чего нельзя изменить, к чему болтать? Лучше потратить последние часы на торопливые жадные ласки, не разрешая себе ни единой лишней мысли, в особенности о том, сколько еще таких встреч выпадет на их долю. Однако на словах подобное звучало куда легче, чем оказалось на деле. Трубецкой понимал, что навеки застыть в этом вечере никак нельзя, что совсем скоро проклятое время восстановит свой неумолимый ход, злился и одновременно понимал, что злиться сейчас нельзя. Надобно расстаться легко, чтоб тоска друг по другу было светлой, а не темной и всепожирающей. Однако Трубецкой никогда не был легким человеком, и притворяться тоже не умел. Вот и сейчас, когда они, обнаженные и взмокшие, уютно устроились в смятой постели, а Сережа доверчиво положил голову ему на плечо, взял за руку и крепко переплел их пальцы, Трубецкой упрямо думал об одном: зря они это начали, теперь всегда и со всеми будет мало и не так. Маленькая, с низким потолком, однако чистая комната на постоялом дворе вся пропахла их близостью, и от этого на сердце делалось только лишь тягостнее. — Что с тобой? — тихо спросил Сережа, безошибочно чувствуя настроение Трубецкого. — О чем задумался? — Не будем об этом, — небрежно бросил тот и поцеловал Сережу в макушку. — Договорились же, что не будем о плохом. — Договорились, однако ты по обыкновению своему так громко думаешь, что я не могу не спросить! — обезоруживающе воскликнул Сережа. — Скажи уже, о чем ты думаешь. — О том, как буду грехи наши отмаливать, — произнес Трубецкой едко. Он не хотел так говорить, он и сам в Бога веровал, и знал, что для Сережи это важно было — может, даже важнее, чем для него самого. Однако желчная злость внутри кипела слишком сильно и требовала выхода, и оттого сдержаться не вышло. Сережа ничего не ответил. Он вздрогнул, точно его ударили, и немного отстранился. Трубецкой тут же рассердился сам на себя: не мог же не испортить хороший вечер! Последний хороший вечер в череде грядущих серых и однообразных вечеров. Точно услышав эту мысль, Сережа успокаивающе сжал его пальцы, вскинул подбородок и неожиданно дерзко сказал, глядя прямо в глаза: — Ну, не так уж мы и нагрешили, знаешь ли. — О, неужели? — отозвался Трубецкой. Он чувствовал, словно бы его втягивают в некий странный спор, или же в словесную игру, из которой он не выйдет победителем. — Разве что вот это, — Сережа невинно облизнул губы, и Трубецкой почувствовал, что краснеет от одного лишь воспоминания о том, где были эти губы совсем недавно. — Это отмолить вряд ли выйдет, ну да это скорее мой грех, чем твой. Что же до остального, то это так, мальчишеские забавы. — Ну какой ты… слишком честный! — несколько возмущенно отметил Трубецкой. Ему было совестно оттого, что он не мог оказать ответную равноценную услугу, и не из брезгливости: Трубецкой очень боялся плохо себя проявить. Сережа, безусловно, ни в коем случае не упрекнул бы его, ни словом, ни действием, однако гордость требовала быть идеальным во всем. Опыта отчаянно не хватало — ради других и вполовину так стараться не хотелось. Ласкать Сережу руками он, кажется, приноровился довольно неплохо, а что до остального… Что до остального, то была у Трубецкого одна фантазия, которую он уже много дней желал воплотить, но не мог найти повода, чтоб предложить, да и опасно это было. Во-первых, Трубецкой не знал, хочет ли Сережа того же, что и он. Во-вторых, и здесь существовала вероятность проявить себя не лучшим образом, потому что сведения, которыми обладал Трубецкой, были сугубо теоретическими и по большей части подслушанными. — А к чему мне врать? — Сережа лукаво улыбнулся. Трубецкой посмотрел на него с притворной строгостью и сказал: — Как бы то ни было, по части греха не соглашусь, они все наши общие. Сережа посмотрел на него очень внимательно. — Если ты до сих пор беспокоишься, что я на тебя обижаюсь за то, что ты мне в этом смысле ответную услугу не оказал, то ты даже в голову это не бери. Я, знаешь ли, сам, добровольно такое люблю, и… Да что ты губы поджимаешь! Опять слишком честно? — Опять, — безысходно подтвердил Трубецкой. — Видишь ли, я человек старомодный. Насмешливо фыркнув, Сережа вдруг перевернулся на бок, притянул Трубецкого к себе и горячо поцеловал в губы. Целоваться они могли долго, до того им это нравилось, причем именно друг с другом, с остальными, по обоюдному признанию, так хорошо не получалось. — Не думай о плохом, — выдохнул Сережа Трубецкому в губы, прервавшись, чтоб глотнуть воздуха. — Пожалуйста, не думай. Ты все делаешь правильно, и все будет хорошо, мы пока еще здесь, мы живы и будем живы еще долго, обещаю. — Знаю, — шепнул Трубецкой в ответ, хотя искренне в том сомневался. — Верю тебе. Губы немного саднили, но это было даже хорошо, это не давало совсем потерять голову, потому как Трубецкой вдруг почувствовал: нужный момент для того, чтоб про фантазию свою рассказать, почти настал, надо предложить, и будь что будет. Все равно ведь теперь они оба грешники. Сережа тем временем уложил Трубецкого на спину и навис сверху, продолжая целовать. Его ладонь дразняще легла на бедро и внутри все вспыхнуло от этого прикосновения. Кое-как подавив стон — пусть постоялый двор и совсем пустой, предосторожности не помешают — Трубецкой неловко накрыл ладонь Сережи своей и торопливо проговорил: — Погоди. Я подумал… Пойми, ты ведь ужасно дорог мне, и я хочу, чтоб ты помнил об этом. Хочу сделать для тебя то, чего для других не делал и не мог даже помыслить, что сделаю. То есть, позволю сделать с собой. Я понятия не имею, как полагается и захочешь ли ты меня так, но я… Я хочу. Хочу быть твоим полностью, до конца. Хочу, чтоб ты меня взял. В завершение этого неловкого монолога Трубецкой, кажется, снова покраснел; хорошо, что в неровном свечном свете это вряд ли вышло бы разглядеть. Сережа, тем временем, посмотрел на него пораженно и словно бы неверяще. — Ты в самом деле хотел бы? — неожиданно хриплым голосом спросил он. — Я, знаешь, думал, что ты точно не захочешь, особенно если… если я возьму тебя. Надеялся, конечно, представлял всякое, но не верил, да и не главное это, ты же понимаешь? Ты в самом деле хочешь? — Хочу, — Трубецкой нервно кивнул. — Боюсь страшно, но хочу, и я правда не знаю, как полагается. — Не беспокойся, пожалуйста, — Сережа успокаивающе погладил его по бедру. — Я знаю. Трубецкой даже не успел взревновать к тем другим, что были до него. Сережа крепко вжал его в кровать всем телом и поцеловал так страстно, что в ушах зазвенело, а страх куда-то испарился. Весь мир, что существовал вокруг, потерял значение. Важным было лишь то, как Сережа чуть ли не дрожал от нетерпения, а Трубецкой стонал ему в рот, забыв о сдержанности. Когда они, потные и тяжело дышащие, оторвались друг от друга, Сережа тихо попросил: — Перевернись на живот, хорошо? Так удобнее будет. Страх, совсем было исчезнувший, вернулся снова. Наверное, это как-то отразилось на лице Трубецкого, потому что Сережа улыбнулся ему и попросил: — Доверься мне, ладно? — Давно уже доверился, — ответил Трубецкой пересохшими губами и запоздало осознал, что это чистейшая правда: доверился, давно, раз и навсегда. Он послушно перевернулся на живот, позволил пропихнуть себе под бедра подушку и прикрыл глаза. В такой позе, наверное, полагалось ощущать беспомощность, однако Трубецкой ничего подобного не чувствовал. Рядом с Сережей он всегда был смелее и сильнее, чем один, и сейчас тоже. — Ты такой красивый, — прошептал Сережа, скользнув рукой по его спине. — Мой. Выгнувшись навстречу прикосновению, Трубецкой шепнул: — Твой. В ответ Сережа прерывисто выдохнул, приник к его плечам и начал влажно целовать их, чуть прикусывая кожу. Насытившись, он немного взволнованно проговорил: — Сейчас, погоди. Я, поверь, не надеялся, что ты однажды согласишься, но ведь подготовиться не мешает. Скрипнула кровать, раздалось шлепанье босых ног по дощатому полу. Трубецкому стало немного холодно, несмотря на то, что ночи были теплыми. Он не поднимал головы, и терпеливо ждал, прислушиваясь к происходящему. Вот Сережа зашуршал одеждой, вот раздался некий тихий стеклянный звук, вот снова ноги зашлепали по полу, а затем скрипнула кровать. — Ты только скажи мне, если больно, — попросил Сережа. — Я не хочу, чтобы ты терпел. Обещаешь, что скажешь? Трубецкой, разумеется, уже поклялся себе, что вытерпит все, и оттого вместо «обещаю» проговорил лишь «да». Сереже, кажется, хватило этого ответа. Он навис сверху, его колено уперлось между разведенных ног, и Трубецкой вдруг почувствовал Сережино волнение так же ясно, как он чувствовал свое. Это было удивительно, равно как и крепкая и взаимная тяга друг к другу, которую даже странно было иной раз называть любовью. Это было чем-то большим и высшим, чем любовь. В следующий миг Сережа склонился и поцеловал Трубецкого за ухом, в одному ему известное чувствительное место, и мыслить здраво более не получалось. Трубецкой кусал ладонь, чтобы не стонать, а Сережа медленно покрывал торопливыми поцелуями его шею, опускаясь ниже. От возбуждения перехватывало дыхание, и хотелось одновременно подаваться навстречу и бесстыдно тереться о подушку, не забывая при этом крепче закусывать ладонь. Однажды настанет день, когда можно будет стонать по-настоящему, однако не сегодня, не сейчас. Трубецкой пропустил тот миг, когда внутрь скользнул смазанный чем-то масляными палец: это произошло до того естественно, что даже малейшей боли не было. Однако Сережа все равно дал ему привыкнуть прежде, чем добавил еще один палец и начал ритмично двигать ими. Ощущение было непривычное и не то чтобы возбуждающее до потери чувств, но Трубецкому отчего-то было приятно быть таким раскрытым и беззащитным именно сейчас, с Сережей. К тому же постепенно этот ритм словно бы подчинил и заворожил, к двум пальцам добавил третий, и новая волна возбуждения оказалась горячей и куда более сильной, нежели предыдущая. Кусая губы, Трубецкой глубже насадился на пальцы, и перед глазами потемнело от удовольствия. Сережа тяжело дышал, и было очевидно, что он сдерживается и хочет большего почти невыносимо. Это желание было до дрожи взаимным, и Трубецкой шепнул: — Сейчас. Сейчас уже можно. Однако Сережа, даже получив разрешение и полное согласие, не стал спешить. Он добавил масла, сделал пальцами еще несколько движений, от которых дыхание сбилось, и шепнул Трубецкому на ухо: — Скажи, если тебе не понравится. Когда Сережа вошел в него, быстро, одним рывком, стало немного больно — и тот снова замер, давая привыкнуть, хотя самому явно не терпелось. Сережа упорно не спешил, и от этой его заботы сердце сладко замирало. — Расслабьтесь, князь, — неожиданно вкрадчиво шепнул Сережа. — Жаль, вы сейчас себя не видите. Я таких прекрасных никогда не встречал. От этого светского обращения внутри стало невыносимо томно и жарко, и Трубецкой сам подался навстречу, забыв о боли. Сережа словно бы этого и ждал: хрипло выдохнув, он задвигался резче и быстрее, задевая внутри нечто настолько чувствительное, что сдержать стоны почти не выходило. Кажется, Трубецкой шептал, что любит так сильно, что сам боится, а Сережа все твердил, чтоб тот не боялся, что тот самый лучший на свете, что любит без памяти, и все эти восторженные слова казались сейчас честными и искренними. Сережа глухо застонал, и внутри стало очень влажно. Кажется, от одного лишь этого ощущения, порочного и горячего, Трубецкой и сам дошел до пика лишь несколькими секундами позже. — Я люблю тебя, — шепнул Сережа, бессильно навалившись сверху. — Нет сил как люблю. Едва восстановив дыхание, Трубецкой только и сказал: — Я тоже. Очень.

***

Когда они привели себя в порядок и снова, изможденные и счастливые, легли в постель, Трубецкой все же позволил себе полюбопытствовать: — Кто он? — О чем ты? — недоуменно спросил Сережа. — Тот, с кем ты такому научился, — терпеливо пояснил Трубецкой. — Это был Миша, так? Сережа посмотрел на него с искренним недоумением: — С ума сошел? Миша мне как брат. Если тебе интересно, кто был до тебя, я… Трубецкой поспешно приложил палец к его губам и шепнул: — Ничего не говори. Не хочу знать. Что было, то прошло. Сережа улыбнулся ему светло и радостно, коротко поцеловал и сказал так, чтоб только они двое во всем мире слышали: — Не бойся ничего. Теперь есть только ты, есть и будешь. Трубецкой не знал, что ответить на такое, да и не нужны были им слова. Он обнял Сережу так крепко, как только мог, уткнулся ему в плечо, и на миг в самом деле поверил: все у них будет хорошо, ведь они живы и будут живы еще очень долго.