Искусство дружеского злословия

— Знаешь, кем я иной раз себя чувствую в этом обществе? — устало спросил Трубецкой у Сережи, искоса наблюдая за относительно трезвым собранием. Тот ничего не ответил: смотрел куда-то Трубецкому за плечо и улыбался. Не требовалось оборачиваться, чтобы узнать, на кого был направлен его заботливый внимательный взгляд. На лучшего друга Мишу, конечно, на кого же еще. — Ты мог бы сугубо из вежливости спросить, кем же я себя чувствую, — сварливо напомнил о себе Трубецкой. — Прости, я… Я так, о своем задумался, — Сережа встряхнул головой и наконец посмотрел своему собеседнику в глаза. — Кем же ты себя чувствуешь? — Стареньким преподавателем богословия в уездной гимназии, — с готовностью ответил Трубецкой. — Только ты один, как самый прилежный гимназист, меня слушаешь, да и то через раз. — Неправда твоя, — улыбка Сережи стала шире. — Я всегда тебя слушаю, а вот соглашаюсь не всегда. Трубецкой с притворной обидой нахмурился. — Это-то мне и не нравится. Сережу, впрочем, его гримасы, как и всегда, не впечатлили. — Знаю, мой дорогой, знаю. Однако, признай, было бы скучно никогда не спорить. В отношении нашего собрания, например, я с тобой соглашусь. Они все славные очень, но иной раз думаю: как бы так сделать, чтоб они побольше слушались и поменьше сами думали? Ухмыльнувшись, Трубецкой, кажется, несколько невпопад, но со всей искренностью признался: — Как же я все-таки по тебе соскучился. С кем еще вот так поговоришь! — По злословию ты скучал, а не по мне. — Сережа посмотрел на него ехидно. — Грешное это дело, к слову. — Равно как и пьянство, — парировал Трубецкой. — И вольнодумство, — с удовольствием дополнил Сережа. — За то и выпьем! Трубецкой подумал вскользь, что звон их бокалов звучит как-то по-особенному уютно. Все-таки не по дружескому злословию он скучал, а скорее по таким вот маленьким тихим моментам, когда они с Сережей рядом стоят и вино пьют. — Чего вы там в углу встали и шепчетесь, идите же скорее к нам! — окликнул их Кондратий Федорович. — Вечно у вас двоих секреты какие-то загадочные. — Сейчас придем, — с готовностью откликнулся Сережа, однако с места не сдвинулся. — Тяжело с творческими людьми до невозможности, особенно с литераторами, — шепнул ему Трубецкой так, чтоб только им двоим было слышно. — Вот хороший же человек он, надежный, люблю его безмерно, но как начнет говорить, так иной раз думаешь: ты либо оды сочиняй, либо к сути переходи. — Все поэты таковы, пожалуй, — согласился Сережа. — Тонкие натуры! Главное, чтоб он тебе влюбленные стихи посвящать не начал. — И обязательно тебе так меня пугать? — спросил Трубецкой, с притворным ужасом округлив глаза. — Этого еще не хватало. — Я не пугаю, а предупреждаю, — невозмутимо отозвался Сережа. — Впрочем, вот взять Павла нашего Ивановича: он стихов вроде бы не пишет, но упрямый, как баран, и вспыльчивый к тому же. Лучше б стихи, с поэзией хоть смириться можно, а с упрямством что делать? — Соглашаться и по-своему поступать? — здраво рассудил Трубецкой. — На том и стою, вернее, пытаюсь по мере сил, — Сережа салютовал ему бокалом и прибавил немного рассеянно: — Да все они упрямцы невозможные, если так посмотреть. Я уже сколько раз Мише говорил: ну сбрей ты усы свои, не позорься, ну не выйдет из тебя гусара как с картинки. А он не согласен, спорит со мной, говорит, что барышням, видите ли, нравится. Я как-то не выдержал да и спросил, когда в последний раз ему-усатому барышня благоволила, так он обиделся и два дня со мной не разговаривал, причем самым нарочитым образом! Потом оттаял, конечно, но чего обижаться-то? Я, может, помочь хотел! Трубецкой с трудом подавил так и рвущийся с губ смешок. — Злой ты все-таки человек, Сергей Иванович, — сказал он, покачав головой. — Он ведь твой самый близкий друг, как можно! Мише старше казаться хочется, только и всего, а ты дразнишься. Я бы тебя на его месте за такие слова на дуэль бы вызвал. — Ты усов, слава создателю, не носишь, — резонно отметил Сережа. — К тебе у меня никаких подобных претензий не имеется. — А тебе, стало быть, усы не нравятся? — шутливо спросил Трубецкой. От этого пустого в сущности вопроса сердце отчего-то заколотилось чаще. Не то чтобы Трубецкой дружески ревновал к Мише — он, по внутреннему убеждению, вовсе не был собственником в этих вопросах. Однако иной раз, во время таких разговоров, ему отчаянно хотелось оказаться для Сережи самым лучшим другом — или, что еще прекраснее, единственным. Впрочем, то были темные, плохие мысли. — Совершенно не нравятся, — слишком серьезно ответил Сережа, и отчего-то показалось, будто этот ответ был вовсе и не про усы. — Ладно, довольно сплетен, повеселились — и будет с нас, — сухо сказал Трубецкой. — Перейдем к делу. Ты лучше растолкуй мне, зачем за Шварца заступился?..

***

Когда они вдвоем вышли наружу, наступила уже глубокая ночь, тихая и немного морозная. С неба падал пушистый снег и мягким ковром застилал землю. Весь мир казался по-сказочному красивым, и оттого было решено размять ноги прогулкой. Общих тем для беседы имелось немало, однако сейчас было очень хорошо молчать. — Я, знаешь, тогда, в начале вечера, на тебя засмотрелся, — невпопад сказал Сережа, идя чуть поодаль, точно не желая случайно соприкоснуться рукавами. — На меня? — переспросил Трубецкой, безошибочно поняв, о каком таком моменте речь. — На волосы твои засмотрелся, — прибавил Сережа с рассеянной какой-то улыбкой. — Мне показалось, будто в них снежинки запутались, стряхнуть хотел. От этих слов ночь словно бы стала еще тише. — Отчего ж не стряхнул? — спросил Трубецкой, слыша свой голос будто со стороны. — Решил, что ты рассердишься от таких интимностей, а я ведь совсем не хочу тебя сердить, — ответил Сережа, прямо глядя в глаза. От этого взгляда кровь в жилах вскипала. — Какой ты со мной застенчивый, — едко сказал Трубецкой и сам же на себя за эти слова осердился. — Это только с тобой, — парировал Сережа и прибавил с непонятной нежностью: — О, вот опять снежинки у тебя в волосах путаются. То ли вино в голову ударило, то ли разговоры эти тайные, однако Трубецкой вдруг подумал: нельзя им, нельзя, даже если очень захочется, даже если это чувство гнилое у них одно на двоих, даже если вовсе не гнилое это чувство, а светлое. Хватит на их долю страшных секретов, еще одного не вынесут. Но, вопреки этим судорожным мыслям, Трубецкой остановился посреди дороги и попросил: — Стряхни сейчас, будь любезен. Он поневоле заметил, как Сережа неслышно сглотнул, прежде чем осторожно коснуться его волос и зарыться в них пальцами. Это мало напоминало попытки стряхнуть снег — скорее уж робкое поглаживание, словно бы Трубецкой был своенравным котом, которого следовало задобрить. Стыдно признать, но подобное сравнение, равно как и не совсем подобающие для друзей прикосновения, нравились ему. — Стряхнул, — сказал Сережа незнакомым хриплым голосом, ласково пригладил волосы Трубецкого и сделал шаг назад. Тот лишь кивнул в ответ. Сердце снова заколотилось, как безумное. Показалось, будто именно сейчас настал некий решительный момент, и самым важным было не наделать глупостей, поддавшись порыву, и не обрушить их жизни в бездну. Оттого Трубецкой отрывисто сказал: — Почти до меня дошли. Пойдем быстрее, а то холодно. — Пойдем быстрее, — повторил Сережа. Они снова пошли молча. Уже прощаясь, пожелав друг другу доброй ночи, Сережа порывисто сжал ладонь Трубецкого в своей и шепнул: — Рад, что ты с нами. Со мной, — и ушел, не дожидаясь ответа. Да и какой тут можно было дать ответ? Трубецкой долго смотрел Сереже в спину и снова думал, что нельзя им, ни в коем случае нельзя — и, чем отчетливее им было нельзя, тем сильнее хотелось.