Обет (1630)

      Он хотел почувствовать себя настоящим. Хотел вдохнуть столь нужный воздух, наполниться его живительной силой, испить ее… Но легкие не слушались. Собственная рука сдавила горло, а сам Мурад слышал отталкивающееся от стен эхо своих шагов. Пустота, коей он так любил наслаждаться, опьяненный вином, любезно затянула его, однако теперь без позволения. Он закрыл уши: все посторонние звуки нещадно давили.       Статуи. Они окружили его, сверкали горящими холодом глазами и что-то нашептывали. Отныне они были разными. Герои античной драмы, они причудливо изгибались, почти незаметно крошась, и отчаянно изображали людей. Но он не верил.       Не желая видеть, он с силой надавил на глаза, и вокруг вспыхнули разноцветные огни. Однако шепот все же нашел его. Статуи приблизились, становясь друг напротив друга, и замерли.       «И теперь, когда покои валиде-султан по праву заняла я, когда твой брат Баязид стал султаном…» — равнодушно говорила первая, смотря куда-то вбок. «Твоя валиде пыталась свергнуть моего сына-повелителя, Мурад. Она хотела посадить тебя на трон!»       Эти слова были ему хорошо знакомы. Он не раз размышлял о них, когда обида съедала его душу. Слова были горькими, будто миндаль, и резали подобно мускусу. Не имея земной оболочки, они все же застревали в груди, вынуждая ту с резью сжиматься.       Мурад отмахнулся от назойливого жужжания, но то не прекратилось. Оно мерно, раз за разом повторяло уже наскучившие слова, словно он все еще слушал. Но постепенно и оно притихло, уступая место другой статуе — той, чей взгляд был холоднее и тверже.       К ее острому мраморному лику захотелось бережно прикоснуться.       «Мой Мурад…»       Этот шепот был его спутником почти всю сознательную жизнь.       Этот шепот был холоднее, и в то же время подземные воды закипали, встречаясь с ним.       Мурад отшатнулся. Ему показалось, что статуя тянулась к нему и зазывала. Он был весь исполосован внутри, и кровь стремительно подступала к горлу.       «У нас нет никого кроме друг друга, — прошелестел голос статуи, забираясь под кожу. — Я всегда буду рядом».       Этот шелест был похож на шелест бумаги. И Мурад перелистнул ее, вчитываясь в неровные строки: валиде всегда писала быстро, словно ее куда-то торопили. Он не знал, было ли это связано с тем, что искусство ее родного греческого письма не требовало большого старания, или же с тем, что она желала поскорее доставить письмо во дворец.       Голос все не умолкал, поджидая Мурада со всех сторон.       «Я никогда не желала вам зла…»       «Я лишь хочу, чтобы ты мне верил».       Прочтя одно письмо, Мурад тут же откладывал его, но суровый, дующий с балкона ветер разносил бумагу по покоям. Раньше Мурад не решался взглянуть на письма. Ссылался на то, что уже давно выучил все их содержание, спешно проходил мимо миниатюрной шкатулки, скромно умостившейся на одной из полок деревянного шкафа. Но отныне терпеть было невыносимо. Он задыхался, сходил с ума, слушая противоречивые речи мертвых статуй, этих безжалостных отголосков прошлого.       Вся жизнь Мурада была лишь поэтичным сном, полным горечи мира и жестоких решений. И его тянуло проснуться. Проснуться, дабы увидеть, что настоящий мир сшит целиком из боли, в то время как к канве сна, что он видел все это время, были лишь наживую небрежно пришиты одинокие лоскуты.       Написанные одиннадцать лет назад строки затягивали в прошлое, и Мурад медленно погружался в него, забывая, что под водой невозможно дышать.       «Теперь тебе нельзя показывать свою слабость. Враги только этого и ждут».       Голос валиде отдавался замшелой тоской, надрывался, ломался, становясь похожим на мерное течение вод. И больше не обжигал. Глаза Мурада слипались, но он упорно продолжал вчитываться, не замечая, как пламенный шар за горизонтом исчезал, погружая мир в черноту. Мурад устал. Устал гневаться, устал разрываться от противоречивых чувств, устал сбегать от самого себя.       Больше всего на свете он желал, чтобы на этот раз валиде ничего не сокрыла.       Впервые за десятилетие он попытался ей довериться.

***

      — Ты ведь хотел, чтобы я все рассказала? Тогда слушай внимательно.       Мурад смотрел на нее со смесью неподдельного любопытства и недоверия. Не то чтобы он не думал, что валиде вот так просто ему во всем признается, — просто осознать, что она не пропустила слова, сказанные им прошлым вечером, мимо ушей и решила пойти навстречу, было сложно. Он так и стоял, полусознательно уставившись на валиде в надежде, что на этот раз она не солжет, пока та не начала говорить, видимо, посчитав молчание приглашением.       — Вчера ты сказал мне, будто я тебе не доверяю. Будто считаю тебя ребенком и поэтому скрываю правду. И ты, наверное, прав. Я столько лет полагалась лишь на себя, что мне трудно довериться кому-то еще. Ведь, когда мне пришлось столкнуться с Гюльбахар, все вы были детьми, а Ибрагим и вовсе питался моим молоком. — На этих словах валиде поморщилась, видимо, вспоминая расставание с годовалым сыном. Мурад же учащенно заморгал, стараясь прогнать нежелательные воспоминания. Он не любил, когда те врывались в его разум в самый неподходящий момент. — Я думала, что будет лучше удерживать вас подальше от этой правды. Лишать тебя беззаботного детства было бесчеловечно.       Мурад вскинул брови, но не нашел в себе сил возразить. Повторяться не хотелось, да и вряд ли он смог бы донести до валиде все, что хотел.       — Я выбрала меньшее из зол и до сих пор не жалею о том, что не рассказала тебе правду.       Он нахмурился и смерил валиде жестким взглядом. Захотелось спросить, зачем она пришла теперь, но она ответила сама.       — Однако я знаю, что ты не встанешь на мою сторону, пока не услышишь всю правду. И тебя можно понять. Братья доверяют тебе. Я наслышана о твоей заботе, о том, как ты оберегал их. Ты сдержал слово.       Мурад хмыкнул, скрывая неудобство, поселившееся в душе.       — Я обещал не только вам, но и себе. В первую очередь себе.       Валиде посмотрела на него. Ее глаза сверкнули, а губы растянулись в кривой ухмылке.       «А пока что — позаботься о братьях. Они нуждаются в тебе».       «Хорошо. Я защищу братьев».       — Как тебе угодно.       Повисло молчание. Мурад принялся оглядывать покои, несмотря на то, что несколькими минутами ранее, до беседы с Касымом, уже это сделал. Он был словно зажат меж двух огней: с одной стороны, поверить валиде было непросто, особенно в то, что Гюльбахар-султан желала его младшим братьям зла; с другой стороны, сомнения уже проросли и питались его долгими мучительными размышлениями, словно влагой. Всю ночь он пытался найти в воспоминаниях, связанных с Гюльбахар-султан, что-то необычное. И находил. Быть может, стоило выслушать валиде?       Он приглашающе указал на одну из тахт и дождался, пока валиде кивнет и последует за его жестом. Сам он умостился следом, не слишком далеко и не слишком близко. Сохранять душевное равновесие рядом с ней было первостепенной задачей, и малейшая ошибка, пусть даже соприкосновение плечами, казалась Мураду непозволительной. Однако совсем отдаляться не хотелось.       Он начал оправдывать себя тем, что разговаривать, находясь по разные стороны тахты, было неприлично, но быстро понял бессмысленность спора с самим собой и сосредоточился на словах, что собиралась сказать валиде. Она увлеченно разглядывала собственные кисти рук, по-видимому, готовя речь.       — Ты ведь помнишь тот день, когда умер твой отец? — наконец промолвила она, устремив пустой взгляд на противоположную стену. Невольно Мурад последовал за этим взглядом и наткнулся на расписной шкаф, полки которого было заставлены книгами. Неудивительно: ровно как и сам Мурад, Касым тянулся к учебе и, в особенности, к истории.       — Конечно, — помедлив, сглотнул Мурад. Некоторые из книг были прочитаны им и Касымом в детстве, когда первый забегал в покои после заката. Мурад не мог вспомнить, как назывались эти книги, но содержание многих из них мог пересказать с удивительной точностью. — Как я могу забыть?       Шесть лет. Когда умер отец, ему было шесть лет. Мурад был слишком мал, чтобы в полной мере осознать, что такое черная оспа; но, судя по тому, что никого из правящей семьи к покоям султана не подпускали, а по коридорам двора круглые сутки носились лекари, напасть эта была столь же опасна, как чума. Подробные сведения о последней сохранились в книгах из дворцовой библиотеки, и Мурад успел прочесть некоторые из них.       В последние недели перед смертью отца Мураду так и не посчастливилось его увидеть. Тело выносили в закрытом гробу, похоронная процессия была беднее, чем полагалось властелину мира, и никто из близкого окружения не провел рукой по табуту, что несли одетые в черный аги. Мурад помнил, но помнил немногое. Сильнее всего в памяти отпечаталось мгновение, когда он и Баязид поднимались к Башне Справедливости, спотыкаясь о высокие мраморные ступени. Сквозь решетчатое окно шехзаде наблюдали за тем, как процессия во главе с муфтием двигалась к главным воротам. Те отворились, и табут скрылся за массивными дверями, чтобы быть навечно помещенным в султанский мавзолей.       Мурад тряхнул головой и посмотрел на валиде. Та сидела неподвижно, все так же смеряя стену неясным взглядом. Таким же, как много лет назад, когда она покинула его и его младших братьев, подумал Мурад. Стало не по себе. Он ведь не помнил, как она пережила смерть отца. Не увидел ни слезинки. Или просто забыл?       Мысли о том, плакала ли когда-нибудь валиде, были пугающими. Перед ним была статуя?       И все же Мурад не понимал, как вязалась ее вчерашняя история со смертью отца. Если допустить, что валиде была искренней…       — В тот день мне пришлось заключить сделку, — подала голос валиде. Тот казался слишком ровным, напускным.       Стоило попытаться разобраться во всем хотя бы сейчас. Мурад придвинулся и начал слушать.       — В свое время твой отец не казнил своего младшего брата Мустафу. Сперва он думал, что сможет казнить его, что сдастся окружению, которое единогласно твердило о жестокой необходимости. Но ни одну попытку он не довел до конца: в последний момент приказывал палачам отступить, даже когда они уже натягивали веревку Мустафе на шею. — Валиде мерно вздохнула. В зеленых глазах, казалось, расцветали неясные очертания. — Так или иначе, он показал своему окружению, что был иной путь. Я была свидетельницей всему, что тогда происходило, и поняла: у меня была возможность сохранить вам жизнь. Баязид мог не отказаться от вас, как не отказался от младшего брата мой Ахмед. И… в день его смерти я договорилась с Гюльбахар. Она знала, каким влиянием и богатством я обладала. Знала, что многие паши прислушивались к моим советам. Поэтому дала мне слово, что не навредит вам. Взамен я не должна была отдалиться от дел государства и прекратить общение с пашами.       Мурада передернуло. Он видел, как валиде разговаривала с Кеманкешем-агой, что уж точно подпадало под запрет. Если отбросить уверенность во властолюбии и непомерным амбициях валиде, думать о том, что могло заставить ее так поступить, не хотелось. Так что же случилось? Если валиде не лгала, то Гюльбахар-султан вынудила ее так поступить? Пока что не вязалось. Сомнения стаей стервятников кружили в голове у Мурада, и не было доверия ни валиде, ни кому-либо еще.       Этот остекленевший взгляд не давал ему покоя. Ему не стоило принимать ничью сторону, пока он не удостоверится.       — Как ты понимаешь, наш уговор оказался расторгнут.       — Кем? — спросил он, не удержав болезненной надежды, рвущейся из груди.       Валиде наконец посмотрела ему в лицо.       — Гюльбахар.       Гюльбахар-султан, которая провела с ним столько лет под одним куполом, собиралась… Собиралась что? Нет, это было невозможно. Мурад покачал головой.       — В это сложно поверить, но это правда. У меня оставалось много верных людей во дворце и за их пределами. Гюльбахар просчиталась, и нам стало известно, что она уже долгое время подводила Баязида к мысли о вашей казни. Самостоятельно расправиться с тремя шехзаде, да так, чтобы это не вызвало подозрений ни у пашей, ни у воинов, ни у народа, не получилось бы. Поэтому она решила отравить разум Баязида. Подготавливала почву. Разумеется, узнав об этом, я решила обезопасить вас.       — Свергнув Баязида? — прошептал Мурад и почувствовал, как по позвоночнику пробежали мурашки. Не то что говорить — думать об этом все еще было больно. Однако Мурад постарался вложить в эти слова как можно меньше злости. Почти беспрерывные дискуссии с самим собой о прошлом, что настигли его сразу после приезда валиде в столицу, множество раз приводили его к жестоким мыслям о валиде, заточившей Баязида в кафес. Иначе объяснить свою относительно сдержанность Мурад не мог.       — Убив Гюльбахар, я бы оставила Баязида сиротой. К тому же подобраться к валиде-султан в ее же дворце было почти невозможным. Если Баязида можно было свергнуть с помощью верных мне янычар и муфтия, что оставались на своих постах после смерти твоего отца, то с Гюльбахар подобным методом бороться было бесполезно. Она не обладала титулом, который позволял ее законно сместить.       — Баязиду вы об истинных намерениях Гюльбахар-султан не рассказали, — то ли спросил, то ли просто сказал с укором Мурад. Он уже долгое время не моргал — лишь бездумно созерцал собственную обувь.       Валиде, кажется, усмехнулась.       — Неужели ты думаешь, что Баязид отказался бы от своей валиде лишь из-за моих слов? — очевидное обвинение в голосе валиде не укрылось от Мурада, но он не успел ответить. — Гюльбахар — та еще змея. Обвини я ее перед падишахом или пашами — она бы все равно вышла сухой из воды. Баязид ей во всем верил, да и ее влияние на Диван было несоизмеримым. Чего стоит один Синан-паша.       «Она даже по снегу ходит, не оставляя следов».       Мурад стиснул зубы. Здесь валиде была права. Великий визирь держал Совет Дивана в ежовых рукавицах и оставался преданным псом Гюльбахар-султан, в то время как паши, верные валиде, туда не входили. Раньше ее ключевыми союзниками оставались шейх-уль-ислам Эсад-эфенди и глава янычарского корпуса Кеманкеш-ага. Первого давно отправили в отставку и заменили более сговорчивым Ахизаде-эфенди, а второй и по сей день управлял корпусом — видимо, благодаря тому, что Мурад его не выдал.       — Значит, вы имели в виду это, когда говорили, что Гюльбахар-султан хотела впутать в вашу войну Баязида.       Валиде не ответила, но Мурад заметил слабый кивок.       — Но почему… — Он запнулся, выжидая, пока горечь не спустится обратно к груди. Принять то, о чем говорила валиде, было все еще невозможно, но он пытался хотя бы допустить. Возвращаться к тому, на чем они остановились прошлым вечером, решительно не хотелось. — Почему вы мне не сказали? Почему не написали? Годами я ненавидел и вас, и себя.       По правде говоря, последнее было обманом. Он не смог ненавидеть. Вряд ли ненависть выглядела так — иначе ни один воин не смог бы использовать свою ненависть, чтобы сокрушить врага. Была лишь обида. Злость, ярость, беспомощность — но никак не ненависть.       — Разве я могла быть уверена? — Брови валиде сдвинулись, а сама она напряглась еще больше. Мураду казалось, что она с трудом сдерживала возмущение. — Гюльбахар опустилась до того, чтобы нарушить наш уговор, неужели она не смогла бы прочесть адресованное тебе письмо? К тому же…       Она замерла, и Мурад осторожно придвинулся, не желая вновь наткнуться на каменную стену. Он молча ждал, пока валиде решится. А когда решилась — замер сам, в то время как его нутро бросало из жара в холод и обратно.       — …ты был так близок с Баязидом. Я не знала, как сказать тебе о том, что его мать желала вам смерти. Не знала, как ты поведешь себя.       Баязид. Тот, с кем он повел детство, с кем взрослел, постигал это мир и делился всем, что проживал сам. Он не говорил с ним лишь о валиде, и теперь именно она напомнила ему о привязанности, которая красной нитью проходила через всю его осознанную жизнь. Из-за этой привязанности валиде пришлось молчать? Чтобы не разрушить мир, в котором жил Мурад?       Все эти долгие годы он думал, что валиде заботилась лишь о себе. О своем благополучии, о своем влиянии. Неужели он мог так обсчитаться? Не увидел, на что она способна ради него и его младших братьев? Он знал, что была велика вероятность просто поверить красивым речам Кёсем-султан, но как же это было заманчиво: наконец-то обрести валиде, которая о нем заботилась, а не предала ради призрачной возможности обрести неограниченную власть.       Он внимательно посмотрел в обманчиво спокойное лицо валиде. На самом деле не увидеть ее намерений было легко. Истинные чувства для нее скрыть было так же просто и естественно, как для самого Мурада — незамеченным выбраться за территорию дворца и пропасть в столице на целый день. И если сейчас Мурад был способен разглядеть некоторые из ее настоящих переживаний, то в детстве…       — Тогда почему… — Он сглотнул, не в силах отвести взгляд от мраморного лика. — Почему вы рассказываете все это сейчас? Спустя столько лет. И я должен поверить просто так?       Валиде усмехнулась.       — Разве не ты вчера сказал мне, что не поверишь ни единому моему слову, если я во всем не сознаюсь? — Она неторопливо встала и чинно прошлась по покоям, подходя к противоположной их стене. Руки ее были в не свойственной женщинам этого дворца манере заложены за спину. Мурад поймал себя на мысли, что, быть может, перенял у нее эту позу еще в детстве. — Вот она я. — Она развернулась к нему лицом. На нем играла кривая, горькая усмешка. — Со всеми грехами и благими делами.       «Теперь веришь?» — застыло в воздухе почти неосязаемое, но такое понятное.       — И это все? — Вместо того, чтобы озвучить то, что клубилось в голове, он недоверчиво прищурился и поднялся следом. Так же следом — сложил руки, уподобившись валиде.       — Не все, — ответили ему слегка разочарованно. Валиде сглотнула и отвела голову. — Это я подтолкнула Касыма к мысли о моем приезде.       Мурад кивнул. Он был к этому готов: вчера он сам озвучил эту догадку, правда, сделал это слишком напористо. Словом, как всегда.       — Здесь остались верные мне люди. Эйджан и Мелеки не просто приглядывали за вами — они докладывали мне обо всем, что происходило. Передавали прикормленным привратникам, а от тех узнавал Халиль-паша. Я не могла доверять никому другому. Разумеется, долгие годы я не могла получать никаких серьезных сведений. Не было уверенности в том, что аги — не люди Гюльбахар. Но теперь я им полностью доверяю. И недавно я узнала, что Гюльбахар снова что-то затевает.       Мурад нахмурился.       — И что это значит?       — Это всего лишь догадки, — пожала плечами валиде. — Но я верю своим людям. Они подслушали разговор Гюльбахар с Синаном-пашой в саду. Разумеется, я не могла оставаться в Амасье. Вести из столицы долетали слишком поздно. Я не могла ничего предпринять.       — Валиде, чего хочет Гюльбахар-султан? — Мурад устало прикрыл глаза и опустил руки, сжав их от нетерпения. Он был готов к любому ответу, вот только валиде отвечать не спешила.       — Мурад…       — Валиде.       Та покачала головой. Все еще не решаясь взглянуть ему в глаза, она прошептала:       — Смерти.       Мурад сглотнул.       Смерти? Нет, это было слишком. Какой бы валиде ни была, она бы не решилась лгать в таком вопросе. Это все еще могла быть ужасная ошибка, неверные сведения, но уж точно не ложь. До воссоединения с валиде Мурад еще мог поверить, что та была способна на такое, но теперь отчего-то верилось с трудом. Мурад вспомнил, как валиде обнимала его младших братьев, пока он тайно наблюдал за ними.       — Чьей? — безумное предположение колыхалось в груди, и отвращение к куполам, под которыми они с валиде стояли, прибывало подобно шумному потоку горной реки.       — Подумай сам, — все еще тихо проговорила валиде, и голос ее почти сорвался. Мурад не знал, что творилось в ее глазах, но впервые боялся что-то там увидеть. — Почему сейчас, а не годами раньше. Почему смерти, а не смертей.       Мурад стоял, разглядывая собственные руки. Ответ был очевиден. То, на что намекала валиде…       Касым и Ибрагим никогда не были достойными соперниками Баязиду попросту потому, что их разделяли долгие годы. Хотя Касым и был для своего возраста смышленым, он все же не обладал в глазах пашей, янычар и народа качествами, присущими правителю. Он толком и не появлялся на людях — как подобало его статусу второго наследника, занимался и ждал своего часа. Но Мурад был не таким. Он никогда не скрывал своих намерений и делал все, что заблагорассудится. Порой не слушал ни Гюльбахар-султан, ни Баязида. Конечно, он не мог подвергать влияние падишаха сомнению, поэтому в нужный миг умел промолчать. Но вряд ли его буйная, ни перед кем не склоняющаяся натура скрылась от пашей и янычар с сипахами. Баязид сам поставил его практически на одну ступень с собой: не приказывал уйти, когда вел беседы с визирями; не отказывал в совместных поездках в янычарский корпус и прогулках по городу. А вечные, уже давно всем известные похождения Мурада по городу молниеносно распространялись среди простого люда.       К нему относились по-разному: кто-то просто травил байки, кто-то восхвалял его смелость и силу, а кто-то стыдил за глаза, мол, как же может шехзаде так бездумно поступать? Мурад никогда не подбирал слова, дабы не обидеть. Те были его оружием, таким же, как сабля или булава. Паши уже давно приноровились обходить неприятные для него разговоры стороной, ведь по себе знали, что он не станет терпеть дерзость. А уж то, что сам падишах позволял ему иной раз осадить визирей… Словом, Мурад и сам не замечал, как его пылкий нрав вредил ему самому. Если ты шехзаде — ты должен быть тише воды. Иначе перейдешь кому-то дорогу.       Мурад заигрался в детство. Позволял себе то, что не позволял никто. И не потому, что не хотел позволять, — а потому, что бросил бы тень. Власть тени не приемлет. Бывало, Мурад раздумывал об этом и приходил к выводу, что, будь он падишахом, не стал бы терпеть такие выходки со стороны своего младшего брата. Но Баязид слишком любил его. Однако, пусть он и не мог казнить сам, — могли другие.       — Мурад? — спросила валиде, выдергивая его из размышлений. Ее голос оказался слишком близко. Мурад поднял голову и понял, что она уже давно подошла к нему почти вплотную. — Я не знаю, что именно она хочет предпринять, поэтому нужно быть осторожнее и…       Но Мурад не слушал.       Он знал, что уже давно вырос. Что ему не могли прощать то, что могли бы простить Ибрагиму. Если он хотел выжить в этом дворце — то должен был выжидать и делать выводы, как Касым. Но он знал, что у него не получится при всем желании. Вся его суть, весь его дух противился порядкам этого места. Оно не сумело его подчинить. Ни Гюльбахар-султан, ни престарелые паши не смогли заарканить его, усмирить его тягу к свободе.       Иногда Мураду думалось, что на этом пути он мог с легкостью расстаться с жизнью. Но младшие братья… Они удерживали его от безрассудных поступков. Вцепились в него мертвой хваткой и не отпускали. Они были частичкой его души. Нет, почти всей душой. Той, что оказалась разделена натрое и поселилась в чужих телах.       Мурад любил Баязида, не задумываясь отдал бы за него жизнь. И все же он всегда был для Мурада равным, тем, кто мог о себе позаботиться. Лишь с Касымом и Ибрагимом он ощущал то щемящее, тягучее желание защитить, уберечь от жестокого мира. Ибрагим был совсем мал, когда остался без матери, но прекратить о нем заботиться, потому что были Эйджан и Мелеки, Мураду не позволило то самое желание.       Касым и Ибрагим — два осколка его души. Но был и третий. В отличие от предыдущих двух, он большую часть жизни Мурада заставлял того болезненно сжиматься. То ли вошел острием в глубь грудной клетки, то ли сам по себе был соткан из боли — словом, не давал покоя, как бы Мурад ни пытался заглушить колющее чувство.       Сперва он не понял, почему боль отступила. Казалось, только что он узнал, что, возможно, та, с кем он провел долгие годы под одним куполом, давно хотела его смерти. Но затем еще раз посмотрел на валиде, на ее опущенные ресницы, плотно сжатые губы. Он не знал, как сумел прожить вдали от нее целых двенадцать лет. Не знал, как сумел забыть о том, что все это время она носила осколок его души в груди.       Вина сгустком прожорливого пламени опалила его с головы до ног.       Он давно не был тем обиженным маленьким мальчиком, что был готов поверить все все что угодно и видел, как валиде прижимала к себе его младших братьев. Она не знала, что Мурад за ней наблюдал, зато теперь он знал, как тогда разрывалось ее сердце. Она ни за что не стала бы говорить о покушении, если бы не думала так сама. Получается, Гюльбахар-султан могла действительно…       — Мурад? — не теряла надежды услышать от него ответ валиде. Однако он не мог ничего сказать. Перед глазами восставали самые постыдные моменты из его жизни: как он, поверив Гюльбахар-султан, перестал писать письма; как оправдывался перед Касымом, когда тот об этом узнал; как праздно проводил время и забывался вином, вместо того чтобы включить голову и отказаться от безумной, слепой ярости; как вчера выплеснул ту самую ярость на Касыма.       Письма… Никогда еще Мурад не ощущал такого сильного желания перечитать их. Следы чернил, оставленные валиде на бумаге, не могли пробудить в нем столько эмоций, как один взгляд самой валиде. Ведь он не мог смотреть ей в глаза. После того, что сделал, — ни за что.       — Мурад…       — Я… Мне нужно подумать.       Мягко отстранившись от прильнувшей к нему руки, он двинулся к выходу.

***

      Тихий шелест бумаги создавал обманчиво спокойную обстановку в покоях. На самом же деле в них бушевало ненастье. Каждая строчка, прочитанная Мурадом, оставляла в груди еще один рубец.       Он хотел верить. Он верил. Впервые верил валиде, а не кому-то еще. Быть может, даже если она солгала, так будет лучше? Довериться части своей души спустя долгие годы…       «Мой Мурад, я слышала, в столице непогода. Целыми днями идет снег, замело все дороги. Никуда не выходи, одевайся теплее. Сам знаешь, как ты падок на недуги».       «Как там Касым и Ибрагим? Неужели и вправду тебя слушаются? Пусть так. Мне за них спокойнее. Но не забывай следить за тем, чтобы Касым не пропускал занятия. Поговори с Али-агой, спроси, как он себя ведет. Если что не так — вразуми его, но спокойно. Помни, что он еще ребенок, а ты — его старший брат».       «Я горжусь тобой, мой Мурад. Хотя мое сердце и противится твоим бесконечным сражениям на мечах — я знаю, что ты желаешь вырасти настоящим воином. Главное, чтобы ты следил за безопасностью. Никогда не беги в атаку, не осмотревшись. Порой нужно сделать пару шагов назад, чтобы увидеть истинные лица своих врагов».       Внезапно Мурад отшатнулся от стола, на котором были беспорядочно разложены письма. Ужасная догадка прокралась в глубины разума.       «Ты близок со старшим братом, он верит тебе, как себе самому. Пусть мой сын-повелитель откажется от этой опасной игры, которую вы так любите. — Голос Гюльбахар-султан казался как никогда чужим и отстраненным. Маска спала, и под ней скрывалась не жгучая ненависть, не будоражащая кровь ярость, а сухое, бесцветное безразличие. Расчет. Твердое, давно принятое решение. — Берегите себя. Эта забава загубила многих всадников. Ты и Баязид — будущее государства османов».       «Почему сейчас, а не годами раньше. Почему смерти, а не смертей».       Он был уже не ребенком. И забавы у него были далеко не детские. Опасные, убившие не одного самоуверенного юношу. Сколько таких, как он сам, отдало жизнь на конном поле?       Что-то должно было случиться во время игры в джирит. Что-то, что убедит народ, воинов и пашей в непричастности к смерти Мурада Гюльбахар-султан и Баязида. Не могли ли внедрить в ряды всадников обученного человека, заострить копье? Мурад, право, не знал. Но избавиться от него во время игры было практически единственным безопасным для Гюльбахар-султан способом. Столь масштабные состязания проводились редко, и отчасти было понятно, почему она так медлила. Искала лучшую возможность.       «Мой Мурад…»       Этот шепот был его спутником почти всю сознательную жизнь.       Этот шепот был холоднее, и в то же время подземные воды закипали, встречаясь с ним.       Этот шепот всегда знал, как правильно, но Мурад научился его не замечать. Зря.       Заигравшись, он оказался на волоске от смерти.