Обет (1630)

      На юго-востоке Топкапы, неподалеку от главных ворот, раскинулся просторный алан. Он представлял собой широкую площадку, кое-где заросшую травой, и огражденную деревянной изгородью высотой в два зира. Вместе со стражей, расставленной по периметру, этого было достаточно, чтобы сдерживать приходивших поглазеть на состязание зевак.       Мурад любил джирит не только за непередаваемое удовольствие от самой схватки, за огонь в груди, что та разжигала, но и за практическое применение: с детства всадники развивали искусство владения копьем и маневренность на коне, что делало их равными по своим навыкам самим сипахам — достойнейшей кавалерии Порты. Что уж говорить о том, что сипахи и сами нередко принимали участие в состязании, считая его достойным. Баязид отсылал приглашения лучшим из лучших, а те либо приезжали сами, либо, в силу своего возраста и статуса, отправляли своих одаренных сыновей или талантливейших из подчиненных. Таким образом, игра слыла одним из величайших зрелищ для сановников, воинов и народа.       Всех простолюдинов, правда, посмотреть не пускали: алан не был достаточно широким, чтобы вместить снаружи множество желающих, поскольку был рассчитан на две команды из семи-десяти игроков в каждой. Но всякий раз, когда проводилось состязание (а проводилось оно не реже одного раза в полугодие), у изгороди образовывалось столпотворение. Люди оттаптывали друг другу ноги, чтобы посмотреть за игрой Мурада и знатных сипахов, а реже — и самого Баязида. Тот принимал участие не всегда, но Мурад старался упрашивать его, как только мог.       И в этот раз у него получилось. Он обхаживал Баязида не одну неделю, уговаривать прийти и отвлечься от государственных дел, и вот — тот стоял перед ним, держа своего скакуна за поводья. Палящее солнце кричало о наступлении полудня, участники состязания подходили к алану. Заходя за изгородь, они поочередно кланялись Баязиду и Мураду и заводили светскую беседу. Баязид вежливо кивал, знакомых по прошлым играм сипахов и беев похлопывал по плечу. Но Мурад, на удивление для всех, оставался молчалив.       Бушующее море внутри него, тем не менее, заискивающе колыхалось, готовое выплеснуть опасные воды наружу. Однако он усмирял его, как мог. Иной раз обходился вином, а порой — вот так, силясь, стискивая челюсти.       Он все смотрел на своего полюбившегося коня: привезенный из арабского мира, аргамак был на редкость вынослив и неприхотлив. Однако, несмотря на это, был чрезвычайно неприступен. Мураду пришлось долго кормить его с руки, прежде чем он дозволил ему управлять им. Возможно, поэтому скакун был так предан избранному хозяину. Словно каждый раз, когда обессиленный, потерявший надежду Мурад засматривался в угольные глаза, он получал там ответ.       Так он поступил и в этот раз — чтобы избавиться от гнева, вызванного давящей несправедливостью и обидой, и от невыносимого чувства вины. Ибо правда обрушилась на него подобно треснувшей скале, и он остался лежать под увесистыми осколками, совершенно один на этом алане. Все казалось непривычно чужим: и любезные улыбки беев с сипахами, и Баязид, закрепляющий сбрую на своем коне, и лебезящие аги. Вот-вот должны были подойти государственные мужи с сыновьями — для них были выделены отдельные места и личная охрана султана. Обычно Мураду нравилась эта спешка, эта витающая в воздухе приятная напряженность. В животе расцветало непонятное чувство, словно что-то мягкое и щекотное расползалось по нутру, предвкушая схватку. Тяжесть затупленного метательного копья расслабляла. Но сейчас… Сейчас он был настолько далек от этого, что становилось жутко.       Горечь правды, что он скрыл от себя сам, била подобно тому копью — разве что искусно отточенному. Он позволил себя обманывать долгие годы, не подозревая, что самый главный его враг скрывался за дружелюбным ликом.

***

      После разговора с валиде он долго не мог заснуть: ворочался, то откидывал одеяла, то вновь накрывался. Беспокойства добавляли и перечитанные письма. Воспоминания нахлынули как-то одновременно и слишком стремительно, и Мурад не сумел укрыться от удара. Теперь он то сгорал от стыда, то вздрагивал от холода с балкона.       Вспомнив вдруг предостережение валиде о болезни, Мурад нехотя поднялся. Повинуясь порыву, резко захлопнул двери и закрыл на засов. Теперь лунный свет не лился в покои, и те освещались лишь мерцанием свечей и настенных светильников.       Мурад вздохнул и провел рукой по волосам. Сон все не шел, и прохладная ночь сменялась манящим рассветом. Спокойный, синий свет, пробиравшийся в покои сквозь зашторенные полупрозрачной тканью окна, потеплел и обзавелся красками. Отблески желтоватого, оранжевого и даже розового блуждали по покоям. Мурад с замиранием сердца слушал, как наступал новый день. Но тот был заранее омрачен.       Разбросанные по краям сознания обломки статуи догорали на утреннем солнце, ласковый шепот блуждал по венам, с укоризной напоминая о непростительном поступке Мурада. Как он мог отказаться самого дорогого, погнавшись за призрачной праведностью дворцовых стен? Как он мог подумать, что та, чью руку он и Касым целовали каждое утро, та, что с трепетом оглаживала его взлохмаченную голову и наказывала не доверять никому, кроме нее, предала его ради собственных амбиций? Да, дворец был грешен, своды его помнили каждое предательство и смерть. Но Мурад помнил и другое. Помнил любовь валиде, помнил, как она в последний раз притянула его к себе. Она пахла чем-то цветочным — непонятным еще совсем маленькому Мураду. Но позже, повзрослев, он почувствовал этот запах, прогуливаясь по дворцовому саду.       Жасмины.       Неужели он подумал, что валиде предала его и его братьев, лишь потому, что стойко держалась и не проронила ни единой слезинки? Потому, что не показала свою слабость даже перед ним? Образ статуи зародился именно тогда. Но откуда Мураду было знать, что творилось в сердце валиде? Он сам прятал свои слабости за стенами из ребер.       Валиде обещала: «Я всегда буду рядом». Однако рядом был лишь ее образ, сотканный из прошедших дней. Быть может, поэтому? Потому, что Мурад остался без ее тепла?       Он выдохнул и с силой зажмурил глаза, дабы тут же резко открыть их. Бессонная ночь странно сказалась на его рассудке. Вместо того, чтобы свалиться от усталости обратно в теплое ложе, он почувствовал странный прилив сил.       Если валиде была права, то Гюльбахар-султан надумала убить его. И самым подходящим временем была сегодняшняя игра в джирит. Но как? Игроки были всеми уважаемыми, знатными людьми. Баязид ставил печать под каждым приглашением. Кто знает, может… что-то со скакуном?       Мурад встревоженно глянул на старинные часы в углу покоев. Те показывали шесть утра. Состязание начиналось в полдень, дабы не прерывать никакую из молитв. Значит, еще оставалось время, чтобы удостовериться.       Не раздумывая и минуты больше, он подорвался с места и, накинув на себя кафтан (переодеться в ночные одеяния накануне он не удосужился, поэтому проворочался всю ночь в рубахе и штанах), ринулся прочь, к дворцовым конюшням. Отмахиваясь от поспешивших было за ним аг, минул тусклые коридоры и вышел во внутренний двор. На улице осела утренняя прохлада. Стремительно пробираясь вглубь двора, Мурад не обращал внимания на зеленые осаждения и красочные цветники, на таинственно освещенные солнцем кроны деревьев.       Рассвет наступал с противоположной стороны дворца, и первыми в лучах светила искупались чинары, плодовые деревья и верхушки можжевельников.       — Шехзаде. — У входа в конюшню Мурада встретил ага. Это был один из конюхов, Серкан. Именно с его руки изначально принимал еду Мурадов скакун. Чтобы завладеть неприступным сердцем последнего, ему пришлось знатно попотеть. С тех пор у Мурада сложились довольно теплые отношения с Серканом: тот был неглуп, в меру вежлив и любил остроты, и если бы не статус старшего шехзаде, вогнавший Мурада в ненавистные ему рамки, то он обязательно стал бы его хорошим приятелем.       — Серкан-ага, — улыбнулся Мурад и заложил руки за спину. — Как мой Дастан? Готов к состязанию?       Он заглянул Серкану за спину, стараясь разглядеть любопытную темную лошадиную морду с широкой белой проточиной.       — Думаю, готов, шехзаде, — прищурился, улыбнувшись в ответ, Серкан. — Я только сменил Махмуда-агу.       Конюхи сменяли друг друга ежедневно. Махмуд-ага был одним из них, но с ним у Мурада не сложилось таких отношений, как с Серканом. В отличие от последнего, Махмуд-ага не показывал никому из шехзаде ничего, кроме почтения.       Мурад нахмурился.       Конечно, утверждать было нельзя, но не могла ли Гюльбахар-султан, обладая такой властью и влиянием, приказать конюху… Впрочем, а что тот мог сделать? Мурад небрежно пожал плечами и, обогнув Серкана-агу, зашел в конюшню. Статный Дастан взирал на своего хозяина пепельными глазами. Мурад провел рукой по смышленой морде.       — Как ты? — усмехнулся он, подойдя ближе и уложил руку на широкую сильную шею. — Готов побеждать?       Скакун, словно отвечая на вопрос, фыркнул. Мурад засмеялся.       — Хорошо, хорошо, я понял. Ты всегда готов. — Он повернулся к Серкану-аге и крикнул: — Серкан! Ты кормил лошадей?       — Махмуд-ага кормил и выводил пастись, и часа не прошло.       — Прекрасно, — кивнул Мурад. Он похлопал Дастана по шее и развернулся. — Тогда выведи его, мы прогуляемся.       — В такое время, шехзаде? — опасливо спросил Серкан. — Но повелитель не разрешал покидать вам дворец с утра.       — Серкан, — протянул Мурад и закатил глаза. — Когда это я не мог убедить повелителя отпустить меня?       Серкан сдержал смешок.       — Из-за вас меня повесят, как безродную собаку, шехзаде.       — Тогда я всем расскажу, что ты был не безроден, а считался моим названым братом! — ухмыльнулся Мурад и похлопал Серкана по плечу. — Давай, выполняй приказ. А не то брошу на съедение голодным львам!       Серкан-ага наигранно испугался, впрочем, нехотя повиновался. Отворил широкие двери, взял Дастана за поводья и, потянув за ремни у седла, кивнул сам себе. Оглядел скакуна еще раз и передал поводья Мураду.       — Прошу, шехзаде.       Покидая дворец через задние ворота, Мурад задумчиво оглядывал Дастана. Разумом он понимал, что Гюльбахар-султан вполне могла покуситься на его жизнь, но вот душой… Гюльбахар-султан была валиде Баязида. Меньше всего на свете Мурад хотел, чтобы тот разочаровался в ней, чтобы в его сердце появились сомнения. Но скрыть ее преступление от Баязида означало вечное опасение Мурада за свою жизнь и жизнь младших братьев. Означало войну, так подобную на те, что веками велись в стенах дворца. Интриги, предательства, тайные союзы и связи. Такая цена молчания тоже не могла устроить Мурада. Однако… разве этим не занималась валиде? Разве не выбрала путь молчания, тайного сопротивления?       — Что ты думаешь, Дастан? — грустно улыбнулся Мурад, поглаживая скакуна вдоль проточины. — Смогу ли я сдержаться и оставить все в тайне? Или же горькая правда будет лучше для Баязида?       Мурад остановился недалеко от дворцовых ворот. Холодный ветер вдруг подул в спину.       — Дастан?..       Взгляд Мурада опустился на конную сбрую: на кожаное седло, крепкие подпруги, стремена… Пальцы принялись ощупывать с виду прочные ремни.

***

      Копье спокойно легло в широкую ладонь. Время пришло. Мурад искренне считал, что не существовало в этом спорте недостижимых целей и непреодолимых препятствий: главное — верить в свою силу. По правилам игры, в короткий срок он должен был выбрать себе жертву из команды противника и попасть в нее копьем на скаку. Он делал это множество раз, так что сомнений в себе не оставалось. Он приподнялся верхом на Дастане, ухватился крепче за поводья левой рукой, а в правой сжал копье, угрожающе воззирающее на противников затупленным концом.       Мурад принялся оценивать каждого из сипахов и беев вражеской команды. Баязид тоже оказался по их сторону — правда, двигался он столь искусно, что Мурад вряд ли бы попал в него, даже если бы захотел. К тому же порождать дополнительное недовольство интриганов — последнее, чего он желал в свете последних событий.       Когда он выбрался с Дастаном на прогулку, то лишь чудом почуял неладное. Получше пригляделся к ремням, нацепленным на скакуна, и, ощупывая их, обнаружил, что путлища, к которым крепились металлические стремена, были подрезаны, ровно как и подпруги — с внутренней стороны. Подрезаны столь точно и незаметно, что, не обладай Мурад сведениями о возможном покушении, он ни за что в жизни не догадался бы. Как и Серкан-ага, осмотревший сбрую Дастана.       Серкану Мурад доверял. Оставался лишь молчаливый Махмуд-ага. Вполне возможно, он был предан Гюльбахар-султан больше, нежели Баязиду, и решился исполнить преступный приказ.       «Эта забава загубила многих всадников. Ты и Баязид — будущее государства Османов».       Когда игрок бросал копье, ему приходилось привставать. По крайней мере, так делал Мурад: расширял возможность замаха и точнее нацеливался. И от таких маневров нагрузка непосредственно с тела лошади переходила на кожаные путлища, удерживающие стремена. В сочетании с быстрой ездой подрезанные ремни могли неожиданно порваться. А уж что говорить о подрезанных со стороны, прилегающей к туловищу скакуна, подпругах…       Мурад осклабился. Помимо него внутри алана находилось тринадцать всадников. Почти все они мчались, поднимая в воздух столбы пыли, и, упади он на скаку, его затоптал бы либо Дастан, либо лошади других игроков. В лучшем случае Мурад отделался бы переломами и ушибами, а в худшем — никогда бы не смог увидеть ни младших братьев, ни валиде.       Во дворце Мурад был в безопасности. Слуги, как и положено, проверяли всю еду, что ему подносили из главной кухни. Покуситься на его жизнь, пока он находился в очередной вылазке, у Гюльбахар-султан тоже не вышло бы: Мурад был и без того мнителен, редко повторял пути, которым следовал в прошлые разы, поскольку люди давно начали его узнавать. Лишнее внимание он любил не всегда. Больше всего ему претило слепое почтение, отсутствие гордости и самообладания. А уж как он устал от пьянчуг, что просили его одарить их дворцовыми сокровищами…       Состязание было прекрасной возможностью покончить с Мурадом. Не обвинили бы ни Гюльбахар-султан, ни Баязида. А если бы Мурад выжил — то не смог бы и предположить, что случилось на самом деле.       Он усмехнулся. Неприятная злость наполняла сосуды и подступала к сердцу. Солнце в зените заливало алан теплым свечением, толпа за ограждением взволнованно гудела, вертя головами в разные стороны. Мураду показалось, что копье в его кулаке жалобно скрипнуло.       Гнев опутывал его, будто плющ. Он еще никогда не чувствовал такого. Раньше он считал гневом то, что он чувствовал по отношению к предавшей его валиде, но разве могло сравниться то чувство с нынешним яростным могуществом в груди? Это могущество подпитывало все его нутро, одаряло жаром. Мурад вскинул голову к палящему эфиру. Глаза заслезились, но тягучая, липкая сила внутри никуда не испарилась. Он окинул жадным, неистовым взглядом алан, по которому, подобно мечущимся в клетке зверям, неслись всадники. Союзники Мурада встревоженно на него смотрели: оставалось нещадно мало времени до того, как копье перейдет другой команде.       Мурад закрыл глаза и огладил гриву Дастана. Он ощущал себя другим человеком, словно чего-то лишился, стал неполноценным. Быть может, исчезло его детство? Предательство Гюльбахар-султан открыло ему глаза на этот беспощадный дворец, на его молчаливые стены. Если Мурад хотел сохранить жизни себе и младшим братьям — он должен был сделать выбор.       Когда Касым и Ибрагим вырастут, они тоже станут угрозой султанату. Пусть не для Баязида, но для змей в его окружении. Гюльбахар-султан, Синан-паша, Ахизаде-эфенди — все они должны поплатиться за то, собирались сотворить годами ранее и то, что попытались сделать сейчас. И если ради младших братьев Мурад должен был отказаться от старшего…       — Баязид, стой! Я тебя догоню! — такое далекое и заливистое, свободолюбивое воспоминание птицей пронеслось мимо Мурада. Тот успел заметить лишь пестрый хвост, юркнувший под крону садовой чинары. Мурад запрокинул голову, любуясь высоченными пальмами, высаженными у каждой стороны света. В радиальном центре сада стоял большой мраморный хавуз.       — Если догонишь, зачем мне стоять? — усмехнулся Баязид, но все же послушался. Мурад устало плюхнулся на мягкую траву и бросил деревянное оружие рядом.       — Когда я вырасту, то обязательно отомщу, — фыркнул он. Баязид тем временем подкрался к нему сзади и положил руки на плечи. Мурад ойкнул.       — Ну-ну, посмотрим, братец!       Руки Баязида тем временем заползли за воротник кафтана Мурада и принялись щекотать. Тот, правда, щекотки не боялся, сколько бы Баязид его ни изводил. Вскоре они окончательно выдохлись и уже оба сидели посреди сада, устремив взоры в безоблачное небо. Их окружало молчаливое единение.       Что же случилось? Почему Мурад позволил водить себя вокруг пальца долгие годы? Это доверие почти погубило его. Если бы не странное предчувствие, призвавшее его проверить подпруги и путлища, он мог бы не выжить. А теперь… он должен был выбирать между братьями. Между чувствами Баязида и жизнями Касыма и Ибрагима. Жизнью валиде.       Злость наполнила жилы, разлилась подобно полноводной реке. Мурад сжал копье и замахнулся. Солнце било в глаза, но это не мешало целиться. И, когда он заприметил подходящую жертву, то сделал резкий выпад рукой, выпуская копье.       Мурад потянул на себя поводья. Дастан встал на задние ноги и заржал. А когда столб пыли из-под копыт рассеялся, то оказалось, что замерли все всадники. Толпа за ограждением загудела, к всаднику, в которого целился Мурад, подбежали аги.       — С вами все в порядке? — один из аг приблизился к всаднику, который от сильного удара копьем лишь чудом не вылетел из седла и не покатился по алану, а удачно схватился за поводья и смягчил приземление.       Пострадавшим оказался знакомый Мураду сипах Эфе-ага, сын одного из достойнейших глав корпуса. Мураду стало стыдно: не впервые он осознанно или не очень вымещал злобу на посторонних. Так и сейчас, не сумев усмирить гнев, он подверг опасности игрока. Тот, впрочем, держался достойно и, кажется, отделался только ушибом. Самостоятельно встал и отряхнулся. Мурад спешился и подошел к нему с извинениями, а следом на своем скакуне подъехал Баязид и бросил на Мурада озадаченный взгляд.       И Мурад (на людях правила стоило соблюдать), и Эфе-ага поклонились. Первый еще раз извинился и похлопал его по плечу, а затем направился было обратно к Дастану, но Баязид остановил его.       — Мурад? — Тяжелая ладонь легла на плечо.       Сердце глухо ударилось о стенки костей.       — Ты сегодня сам не свой, что-то случилось? — внимательные глаза Баязида пробежались по взволнованному лицу брата.       Мурад натянуто улыбнулся.       — Я в порядке, брат, — прошептал он. — Правда. Просто не выспался.       — Сегодня утром ты выбирался за пределы дворца.       Мурад опустил голову.       — Захотел побыть наедине.       Ладони Баязида легли на скулы Мурада.       — Если ты захочешь рассказать…       — Не нужно, брат. Прошу тебя. Все хорошо, правда.       Каждое слово давалось с трудом. Мурада переполняла нежность к брату, и в то же время во дворце его ждали Касым и Ибрагим. Еще совсем юные, последний — и вовсе невинный ребенок. Что, если после неудачного покушения на Мурада Гюльбахар-султан прикажет покончить с ними? Отчаявшись, скажет отравить их или подстроит несчастный случай… Ибрагим еще мал, ему вряд ли придет в голову пристально следить, пробуют ли слуги его еду, прежде чем накрыть стол.       Мурад поежился. Несмотря на яркое солнце, тело его словно закоченело. Он заглянул Баязиду в глаза и улыбнулся. Он отражался там — в зияющих теплых зрачках, обманчиво любящий младший брат.       Тот, кто вынужденно вонзит кинжал в спину?       — Хорошо, — кивнул Баязид, сдавшись. — Я тебе верю.       Игроки за его спиной столпились, ожидая приказа.       Прозвучало торжественное:       — Продолжаем!       Мурад вскочил на Дастана, и тот с готовностью застучал копытами.       Игра прошла хуже, чем обычно. Стараясь сдерживать злость и обиду, Мурад сдерживал и себя самого, из-за чего часто промахивался и не давал Дастану разгуляться во всю силу. Тревожные, темные мысли не выходили из головы. К ним добавились и другие: о валиде, о том, как он поступал с ней. Что бы он ни делал, как бы ни старался избавиться от этих мыслей, они были упорнее и бесконечно множились. Мурад был бессилен против собственного разума.       В конце игры дворцовое судейство подвело итоги. Команда противников победила с небольшим отрывом. Быть может, находись Мурад в форме, он смог бы сравнять счет? Он не знал. Однако для всех именно сложившийся исход был лучшим. Воины, сановники и народ убедились в непобедимости падишаха, и Мурад не стал мозолить глаза своими достижениями.       Ему стоило делать так всегда. Не бежать вперед сломя голову, не стараться обогнать брата, как он делал еще в детстве, а остаться в стороне. Тогда, возможно, он бы не подвел под шелковую веревку ни себя, ни младших братьев.       Он вернулся во дворец сам не свой. Руки подрагивали, размышления не отпускали. Баязид, Касым, Ибрагим — имена крутились в голове, словно бешеный рой, и сердце разрывалось, когда Мурад воображал себя на какой-то одной стороне.       «Касым, что это за слова такие? Какая сторона? Разве могут быть какие-то стороны?»       От напряжения на шее у него вздулась венка, а сам он чувствовал, как по спине стекал холодный пот. Уставший, он свалился на кровать и, свернувшись калачиком, прикрыл глаза. Когда-то давно, помнится, он спал на кровати валиде, а рядом мерно посапывал Касым — в такой же позе, как он сейчас. Ибрагим лежал в кроватке по левую руку Мурада.       Мурад зажмурился, сдерживая подступившие слезы, и надавил на глаза руками. Сон уносил его в лучший мир, где он не должен был принимать ничью сторону. Где все осколки его души были рядом.

***

      Когда он проснулся, часы давно пробили восемь вечера. Солнце заходило за горизонт, таинственно освещая Босфор. Но тянущее чувство в груди лишь усилилось, ведь мысли Мурада заняла валиде.       «Никогда не беги в атаку, не осмотревшись. Порой нужно сделать пару шагов назад, чтобы увидеть истинные лица своих врагов».       — Оповестите валиде о моем приходе.       Еще вчера он думал, что больше никогда не осмелится посмотреть ей в глаза. Но не было ничего постоянного, если речь шла о Кёсем-султан. После того, что он увидел своими глазами утром, все сомнения развеялись. Если Гюльбахар-султан желала его убить — значит, валиде была права. А Мурад был всего лишь глупым ребенком, что повелся на очевидную ложь.       Когда служанки отворили двери, он с трудом поборол желание позорно убежать. Но затем перед ним предстала до боли знакомая картина: статная, с виду неприступная Кёсем-султан, облаченная в изысканный наряд, восседала у расписного зеркала и увлеченно читала книгу. Мурад сложил руки за спиной и шагнул вперед, отрезая себе путь к отступлению. Двери громко закрылись.       Валиде подняла голову. Во взгляде ее читалось удивление, и вместе с тем выглядела она тревожно. Она закрыла книгу и положила ее на миниатюрный столик. Поднялась и подошла к Мураду, впрочем, не слишком близко: помнила о никуда не исчезнувших границах.       — Мурад? Что-то случилось?       Некоторое время он молча смотрел на нее, но затем коротко вздохнул и прошел дальше, внутрь покоев. Здесь все сквозило давней привязанностью и острой болью. Мурад устремил взгляд на завешенные окна с видом на коридоры дворца.       — Я слышала о каком-то происшествии во время игры, — продолжила валиде. Краем глаза Мурад наблюдал за тем, как она сцепила руки и вся распрямилась, словно возвращая себе привычный, невозмутимый вид. Могло ли это быть своеобразной защитой? Если статуи никогда не существовало или если ее обломки догорели на рассвете, что за женщина стояла перед Мурадом?       — Ничего серьезного, — пожал плечами Мурад. Голос его был хриплым.       Валиде нахмурилась. Мурад развернулся и наткнулся на внимательный, глубокий взгляд.       — Что с тобой, сынок?       Сынок. Она уже называла его так, когда приехала. Однако сейчас это слово значило для Мурада куда больше. Он словно переродился спустя столетия бездумного скитания и обрел самого себя.       — Я… — он запнулся, не в силах продолжать. Ноги сами привели его к тахте, и он бесшумно сел.       Валиде подошла ближе.       — Сегодня утром я был у конюшен. Хотел взять Дастана и выбраться отсюда, подышать воздухом.       — Дастана?       — Мой лучший конь, — ответил он, и губы его тронула печальная улыбка. — Серкан-ага снарядил его, я уже собирался отъехать от ворот дворца, но обнаружил, что путлища и подпруги были подрезаны с внутренней стороны.       Губы валиде приоткрылись. Мурад кивнул, словно подтверждая ее мысли.       — Это не могло быть совпадением. Все знали, как я любил Дастана, как брал его с собой на состязания и вылазки. Кто-то из конюхов подрезал ремни.       Рука валиде на мгновение дернулась и неуверенно накрыла руку Мурада. От неожиданности он удивленно посмотрел на валиде, и взгляды их встретились. Грудная клетка предсказуемо, но оттого не менее болезненно заныла.       В глазах валиде металось что-то сильное и давнее. Настоящее.       — Ты… заметил это сам?       Валиде почти перешла на шепот. Мурад кивнул.       «Если бы вы не предостерегли меня, то тело мое бы уже укрывал белоснежный саван».       Валиде заговорила снова, но руки не убрала:       — Всевышний сохранил тебе жизнь. С его позволения мы справимся с этой напастью.       Мурад рвано выдохнул, стараясь высвободить всю горечь и боль, вросшую в легкие. Не вышло. Он задыхался, и никто не мог его спасти. Никто, кроме валиде. Как он посмел в ней сомневаться? Самое ценное, что у него когда-либо было…       «Никому не доверяй. Никому, кроме меня, мой Мурад, слышишь?»       — Сынок…       — Вы были правы, — вырвалось у него из груди. Валиде посмотрела на него со смесью печали и этого непонятного, давнего, почти замшелого чувства. — С самого начала. Если Гюльбахар-султан посмеет навредить Касыму и Ибрагиму, я вырву ее печень и брошу на съедение диким зверям.       — Ни о чем не говори брату-повелителю, — вдруг понизила голос валиде. Глаза ее опасливо заблестели. — От Гюльбахар так просто не избавиться. Она не оставит доказательств, а ты посеешь сомнения в Баязиде. Но сомнения насчет тебя самого. Она ни капли не изменилась и дала это понять, когда по возвращении пригласила меня к себе в покои.       Мурад нахмурился. Тепло ладоней, что ласково удерживали лицо Мурада; крепкие объятия, хриплый низкий смех, бывший некогда заливистым детским. Баязид был его старшим братом, его опорой, его другом…       — Как я смогу от него отказаться, валиде? — не сдержался Мурад. Голос его надломился, а руки сжались в кулаки. — Как я могу отказаться от своей крови?       «Так же, как ты отказался от Кёсем-султан», — заискивающе пробормотал внутренний голос. Мурад поморщился, отгоняя наваждение.       Валиде тем временем отпустила длинные ресницы.       — Я… не знаю, мой Мурад. Если ты думаешь, что я в чем-то уверена, то ошибаешься.       Она привстала и принялась расхаживать по покоям, о чем-то размышляя.       — Ты сказал о каком-то Серкане-аге. Уж не тот ли это конюх, что появился во дворце несколько лет назад?       Мурад нахмурился и кивнул.       — Судя по тому, что я знаю о нем, его привез во дворец черный евнух, верный слуга Гюльбахар. Быть может, он верен ей, а не твоему брату-повелителю?       — Исключено, — качнул головой Мурад, но сам насторожился. — Я знаю его все эти годы, он предан лишь Баязиду.       Валиде смерила его цепким взглядом. Мурад стиснул зубы и нехотя вздохнул. Что ж, он понял и без слов. Если он когда-то доверился Гюльбахар-султан о обвинил валиде в предательстве, то стоило ли говорить о, как ему казалось, искреннем конюхе?       И тут ему вспомнилось, как нехотя Серкан отпускал Мурада с Дастаном за пределы дворца. Думал, что по пути подпруги или путлища лопнут, а Мурад обо всем догадается? Кроме того, Серкан-ага должен был тщательно проверить сбрую. Конечно, заметить такие надрезы было сложно, однако…       — Разберемся с ним позже, — заключила вдруг валиде. — Теперь главное — это Гюльбахар. Ей уже известно, что ты раскрыл ее намерения?       Мурад кивнул.       — Если, как вы говорите, Серкан-ага ей прислуживает, то известно. Он сам сменил ремни, когда я заметил неладное. Если же он невиновен — Гюльбахар-султан может не знать. В конце концов, всегда есть шанс, что даже подрезанные ремни не порвутся.       — Выходит, мы ничего не знаем, — вздохнула валиде. Руки ее непроизвольно сжались в кулаки.       — Я поговорю с Касымом и Ибрагимом, нужно будет незаметно принять меры безопасности. Я не могу допустить, чтобы с ними что-то случилось, — выпалил Мурад.       Валиде удивленно посмотрела на него.       — Что такое? — переспросил он.       Она замотала головой и отвела взгляд.       Какое-то почти неосязаемое понимание вертелось у Мурада в голове. Валиде ведь говорила: «Я столько лет полагалась лишь на себя, что мне трудно довериться кому-то еще». Но теперь Мурад вырос и мог облегчить ее ношу.       Двенадцать лет назад она не смогла остаться рядом с детьми, потому что Гюльбахар-султан раскрыла ее. Баязид был мал и согласился на ссылку. Но сейчас Гюльбахар-султан не смогла ничего сделать, ведь Баязид принял свое решение. Она была закулисным игроком, не противоречила ему в открытую, а поэтому единственным выходом оставалось избавиться от Мурада и его младших братьев незаконными способами. В этом и заключалось преимущество Мурада — его влияние на Баязида.       Быть может, он и предавал чувства брата, вступая на тропу борьбы с его матерью. Но если бы Баязид знал, какие козни та строила…       — Мурад, — решительно глянула на него валиде. — Я знаю, тебе нелегко принять это, но мы не можем сдерживать Гюльбахар. Рано или поздно придется прекратить отступление и ударить в ответ. Прошу тебя…       — Она хотела смерти Касыму и Ибрагиму, когда первый только начал обучаться, а второй питался молоком, валиде, — перебил ее Мурад. — Вы думаете, я не хочу возмездия?       Валиде остановилась и на мгновение замерла. А затем — решительно кивнула.       — В таком случае в ближайшее время я соберу своих сторонников, — сказала она. — Кеманкеш-ага все еще глава янычарского корпуса, Халиль-паша хоть и не заседает в Совете Дивана, но сеть его разведчиков в столице не раз меня выручала.       — Я хорошо знаком с капуданом-пашой Хусейном. В отличие от большинства пашей, он не поддерживает во всем Синана-пашу. Быть может, стоит к нему присмотреться?       — Хусейн-паша? — прищурившись, переспросила валиде. — Откуда же ты его знаешь?       Мурад усмехнулся.       — Долгая история.       Не рассказывать же, в самом деле, как он искал достойного соперника в борьбе и наткнулся на только получившего должность капудана-паши Хусейна, с которым на этой же почве подружился. О дружбе никто из них не распространялся: все-таки паши Дивана были преданы падишаху, а тесное общение со старшим шехзаде могло добавить еще слухов и сплетен, которых о Мураде ходило достаточно.       — Если ты так говоришь, хорошо, — согласилась валиде. — Я подумаю, как можно будет разузнать о нем. Нам пригодится человек в Диване.       Она наконец расслабилась и позволила себе выдохнуть. Черты лица разгладились, с плеч словно сошел груз. Мурад вдруг увидел перед собой картину из прошлого: он, совсем маленький, сидел на этом же месте, где и сейчас, и ждал, пока валиде укачивала малютку Ибрагима. А когда дожидался — она садилась рядом и слушала его сбивчивые рассказы о прошедшем дне, об учителях, прочитанных книгах и тренировках, о приключениях с братьями и очередных озорных выходках. Иногда она укладывала его голову себе на колени, и они вместе наблюдали за танцем огня в камине.       Мурад больше не мог это сдерживать.       — Валиде, — прошептал, почти просипел, он.       Та обернулась, все еще погруженная в свои мысли.       — Не бросай меня.       «Если тебя не будет, я сойду с пути».       В ее глазах снова появилось то далекое, однако не угасшее чувство. Окутанное печалью, пронизанное терновником, но живое и пульсирующее. Настоящее, прошлое и будущее.       — Мой Мурад…       В его жизни никогда не было никого ценнее, но самое ценное он, как ни странно, не ценил. Отвергал, отдалялся, старался забыть… Как он мог подумать, что она была статуей? Как он мог поверить в ее пустой взгляд? Сейчас он видел в нем лишь любовь и тоску. Желая избавиться от последней, он заключил валиде в объятия.       Сейчас она не была твердой, как мрамор, — хрупкой, как хрусталь. И плечи ее вздымались подозрительно, словно она сдерживала слезы. Последний обломок статуи исчезал из глубин сознания, забирая с собой детскую обиду и злость.       «Ты сможешь меня простить?»       Он не знал, сказал ли это вслух. Но знал, что ему в любом случае ответят. Валиде ведь обещала, что будет рядом. И была: несмотря на расстояние, несмотря на стены, ее присутствия Мурад не мог избежать, как бы ни старался. Заливая свое проклятье вином, он не подозревал, что это и не проклятье вовсе.       Догорал закат. Мурад не смотрел на танец огня в камине — он смотрел вверх, на валиде, что перебирала его волосы, уложив голову себе на колени. Они упустили столько лет жизни, проведя их в отдалении друг от друга, что теперь наверстать все казалось невозможным. Но стоило попытаться. И Мурад принялся первым. Он рассказывал обо всем: как тосковал по валиде, как мучительно принимал ложь Гюльбахар-султан; как оберегал Касыма и Ибрагима, как сбегал из дворца и подолгу бродил по Стамбулу, как приносил братьям диковинки, а те радовались им, словно проводили жизнь в заточении. Словом, они и проводили.       Он рассказывал, как взрослел вместе с Баязидом. Как побывал на первом Диване, как внимательно изучал карту Средиземноморья, как разгневался, когда персы отвоевали Багдад. Рассказывал о Дастане. О том, как долго и безуспешно пытался его приручить и в конце концов смог. Как нашел свое призвание в вечном сражении.       А еще он спрашивал, как жила все это время валиде, как умудрилась получать сведения из столицы и как ей удалось сохранить сторонников. Когда она говорила о жизни в Амасье, в ее голосе сквозила далекая печаль, но то было эхо — ведь в настоящем осталась лишь война.       Мурад был сыном своей валиде. И он уже ввязался в эту войну. У него было за что сражаться.       Солнце сменила полная луна. День, что перевернул сознание Мурада, наконец завершился. Наступал новый: тот, который они наконец проведут все вместе, вчетвером. Утром Касым и Ибрагим зайдут к валиде, чтобы поцеловать ее руку. Мурад не придет — он уже будет здесь, со слипающимися глазами после бессонной ночи, полной разговоров.       Касым наконец простит его, а Ибрагим перестанет искоса подглядывать. Мурад сдержит обещание, данное двенадцать лет назад.       Не обещание — обет. Вечное обязательство оберегать младших братьев, данное самому себе и валиде. И во что бы то ни стало он сбережет их.       А валиде — валиде свой обет давно сдержала.       Она всегда была рядом. Просто Мурад не замечал.