Огай Мори боле не улыбается искренне

— Какая-то тоска странная. Будто Вас нет и никогда не было. Мори ещё нет тридцати, он молод, красив, устал настолько, что уже дважды за месяц шлёпнулся в обморок в операционной, но ни разу не приложился о кафель, будто специально падал в присутствии Фукудзавы. Доктор здесь, в этом отрезке десятилетия, безумно странный: швыряется обрывками загадочных фраз настолько невпопад, что Юкичи пару раз мельком пробегает взглядом по его голове — вроде нигде ею не ударялся, а чувство такое, что Огай вот-вот станет путать день с ночью. — Но я же здесь. Короткие волосы цепляются за аляповатый шарф. Фукудзаве ещё нет сорока, телом он молод, красив, устал настолько, что по утрам с трудом собирает себя по кусочкам. Сейчас он думает о смерти постоянно, но не боится её, вовсе нет: скорее, раздумывает о том, что остановке сердца придают слишком большое значение. Юкичи даже кажется здесь, что смерть не сможет до него добраться. Как же он удивится через десять лет… — Фукудзава, — позвал Огай, беспардонно вырывая из мыслей, — вы просили Наставника, верно? — Просил о чём? — О том, что если понадобится убить меня, он должен поручить это дело вам, — долгий и тяжёлый взгляд телохранителя он выдержал, не дрогнув ни мускулом на лице, — Разумеется, речь лишь обо мне, ведь даже мысли о том, что когда-то придётся лишить жизни вас, не закрадывается в голову никому: ни мне, ни Наставнику, ни вам… — К чему ты… — Так, мысли вслух, — Мори отмахнулся от него и тут же переменился в лице, убедительно скорчив из себя дурачка, будто Юкичи поверит детской уловке, — в операционной несколько тел, будьте добры, подсобите. Фукудзава успел молча переступить порог кабинета, когда вдруг встал, как вкопанный, шаркнув подошвами гэта по паркету. Он спросил, не оборачиваясь: — Мори. Почему ты думаешь, что я обсуждал с Нацумэ твоё убийство? — Убийство? Нет, что вы, это вынужденная мера… Всё просто, — он не улыбнулся: скорее, неестественно ощерился, — ядовитых пауков убивают, когда видят их в собственном доме. И всё лишь потому, что такова их природа. Ответ телохранитель счёл исчерпывающим. В операционной буйный пациент ненароком прострелил лампу, за что и был предан принудительной эвтаназии, так что тела в мешках очерчивает лишь тусклая лампочка в коридоре. Фукудзава с самого детства не боялся темноты, но сейчас она такая томная и столь угрожающая, что он долго стоит на месте, внимательно вслушиваясь в капель срывающейся с угла стола крови, панически боясь уловить звук чужого дыхания подле. Он присматривается: столы чисты, откуда же тогда звук?.. Юкичи вдруг осознаёт, что капает не со стола, а с кончика лезвия катаны, хотя он не помнит, чтоб вообще брал оружие в руки, а когда измарал его — тем более. Катана будто не из тамахаганэ, а из меди, словно кровь въелась в хищное лезвие настолько, что её уже никогда не смыть. Он не брезгует, хотя чувствует тяжесть грязи на руках, и проводит по волосам, липнущим к вспотевшему лбу. Что-то не так.

«Истинная смелость заключается в том, чтобы жить, когда нужно жить, и умереть, когда нужно умереть.»

Он никогда не задавал вопросов — такова специфика профессии. Ему было не интересно, что звенит в ящиках — ампулы ли, контрабандные вазы чёрт знает какого столетия или партия виски, а уж в мешки он и подавно не заглядывал, но нечто шевелилось в вязкой полутьме, будто что-то в тенях ещё жило. Всего лишь убедиться, что это глупые догадки, игра замученного бессонными ночами разума, выполнить поручение и уйти из треклятой больницы до утра следующего дня. Всё проще некуда, только дёрнуть за застёжку на мешке… Короткий вдох, долгий выдох, за который он успевает расстегнуть три пакета и тут же отпрянуть, не зная, как понимать увиденное. Юкичи что-то не припоминает, чтоб в перестрелке они хоть раз задевали детей, но содержимое полиэтилена кричит об обратном: слева — светловолосый кучерявый парнишка, слепо глядящий на него в скупом свете лампы, по центру — коротко стриженный парень со слишком серьёзным даже в смерти лицом, а справа девчонка, ей едва исполнилось шестнадцать, уставившаяся стекляшками глаз из обсидиановой тьмы комнаты. «Кто ты такой…» — «Кто ты такой, доктор Мори?» — внезапно звучит хором его же голос из окоченевших ртов тел, — а может лучше, — девочка поворачивает к нему голову, он выбрасывает катану вперёд, но та исчезает, словно схваченная липкой тьмой, — «Кто ты такой, Фукудзава Юкичи?» Неожиданно ногам становится горячо: это не замеченная раньше вода прибывает из ниоткуда и уже доходит до щиколоток: Юкичи даже не чувствовал её, не слышал её тихий плеск. Над головой возникает холодный голубой свет, словно луна пытается высунуться из-за его плеча и посмотреть туда же, куда и он, а операционная становится безразмерной, и спасительного выхода теперь не видать. Только склизкая тьма. Фукудзава не верит своему отражению под ногами: в зеркале тёмной воды он куда моложе, черствей, злее. Он вскидывает голову — трупы лежат, как им и положено, спят мёртвым сном и в них нельзя распознать детей. Секундный испуг сменяется жгучей злобой, наёмник отходит назад и натыкается ногой на другое тело. Сердце разорвалось. — Юкичи… — голос звучал будто из-за спины, так что он резко обернулся, но никого не увидел, — Что же ты натворил? — скорее успокаивая, чем с упрёком, — Что же ты… Одеревеневшими руками наёмник касается человека в воде, что, прибывая, уже доходит до колена, но переворачивать не спешит. Труп барахтается в мелком волнении жидкости отвязавшимся буем, а лёгкие отказываются дышать, хочется закашляться, точно Фукудзаву вытащили на берег на грани утопления. Горечь — забытое ощущение ужаса, прокатывается на языке. — Что же может напугать вас, — подчёркнуто-раболепный тон вынуждает сжимать кулаки, — Серебряный Волк? Боитесь взглянуть… — голос из темноты внезапно раздаётся сразу позади, обжигая затылок слишком горячим дыханием, — В лицо смерти? Тихое журчание стекающей с лица красноватой воды, когда странно-скользкое тело наконец оказывается на спине. Мечник замирает, не веря. Он держит восковую фигуру — быть не может, что это всё взаправду, — чьи искажённые кровоподтёками и сетью вен черты Фукудзава угадывает без труда. Тяжело не угадать, когда труп в руках — ты сам. И вдруг Юкичи видит собственные пальцы. Это не грубые ладони мечника. Он мотает головой, тщетно надеясь отогнать наваждение: кисти обтянуты белоснежной тканью, утончённые, не его. Труп тянет его вниз, в багровеющую воду, а отпустить не выходит, будто тот вцепился, как ни каламбурно, мёртвой хваткой и хочет забрать с собой, туда, на другую сторону. «Чжоу ли снилось, что он — бабочка, или бабочке снится…» Белые перчатки, захватившие всё внимание, не позволяют заметить, как сырой подвал сменился почти уютным кабинетом, а непонимание — холодным расчётом и жаждой заполучить однажды упущенное. Декорации сменились незаметно, будто выгородку собрали работники пит-стопа, а не абсурдного театра. Мори замучен больше, чем десять лет назад, он старше, но взгляд его, с фальшивой искрой веселья, неизменен. На столе призывно зашипела рация. — Приём. Босс, это «Ястреб», — звучит голос командира группы захвата, — готовы к перехвату, приём. — Приём, — скрипя зубами, отвечает Мори, окончательно позабыв о наваждении, — ожидайте. Приём. — Приём. Цель что-то подозревает, приём. — Приём. Она оказывает сопротивление? Приём. — Приём. Нет, но она вступила в спор с агентом. Приём. — Приём. Ожидайте указаний. Конец связи, — он переключает радиоканал, — приём, это Босс. Сообщите степень готовности. Приём. — Приём, — голос Акутагавы холоден, — это «Ящер». К захвату готовы. Акико просит остановить машину. Приём. — Приём. Отказано. Приём. Рация будто бы протестующе зашипела: — Приём. Босс, ждём приказа. Приём. Молчание. — Босс, приём. Сжатая в руках рация становится на пуд тяжелее и шипит уже на манер разгневанной кошки: — Босс? Чувство тошноты, сжимающее горло: — Босс! Он закрывает глаза, но вместо темноты видит пару десятков осуждающих взглядов, и знает, кому принадлежит каждый из них: Коё, Чуя, Акутагава, Хироцу, Дазай, Элис, Йосано, Нацумэ… И самые большие, уставившиеся в упор перед самым лицом — серые. До боли знакомые, родные, с непередаваемым разочарованием в глубине зрачка. — Босс! — повторяется нарастающим гулом, — Босс, Босс, Босс, Босс, Босс, Босс… «Отдайте приказ, Босс, — стучит по вискам, заставляя забыть, как думать, как дышать, — Босс, прикажите. Мы захватим её, Босс. Мы создадим мощнейший отряд из всех, какие только были в Мафии, Босс». «Я была их ангелом, Мори.» — Чёрт… «И чем я стала?» — Замолчи. «Просто инструмент для достижения твоих целей». — И мне не стыдно за это. «Мне часто снились кошмары, Мори, — струится ядом по самому естеству, — а самый страшный монстр в моих снах…» — Чтоб тебя. «Ты». Он открывает глаза, пытаясь отдышаться, слепо смотрит на панораму окон в своём кабинете и моргает, не веря тому, что видит: за стёклами — пустота. Рация истерично прошипела и затихла окончательно. Его почти сиротливый взгляд пытается отыскать за окнами огни неусыпной Йокогамы, но ни одного света в окне домов, ни единого неонового всполоха в парке аттракционов — ничего, только тьма. По плечам бегут мурашки, когда образовавшийся вакуум заполняет чьё-то мерзопакостное хихиканье за спиной. Сердце против воли заходится в сумасшедшем ритме. — Как оно, друг, — успевшие засесть в печёнках скрежещущие ноты раздаются одновременно сзади, спереди, над собой и будто бы из собственного рта, — понимать, что ты всё загубил собственными руками? — детский силуэт, болезненно знакомый, чьи златые волосы серебрились в свете истерически заметавшейся луны, стоял прямо перед ним, — Ты не сберёг даже самое малое, самое ценное… Ладоням становится горячо, и он обращает взгляд на свои кисти — перчатки слабо подсветил свет хищной луны. Не белоснежные — бордовые от крови. — Угадай, чья, — голос Чёрного человека становится тоньше, начиная напоминать голос маленькой девочки, — угадай, ну же, Ринтаро, угадай! — тварь заговорила голосом Элис, — Ринтаро, чего ты молчишь, ты же догадался, Ринтаро! Ринта-а-аро, ну скажи-и-и, Ринтаро, — луна стремительно скрывалась за тучами, но её слабый свет успел обрисовать медленно шагающий к креслу высокий силуэт, — Ринтаро! Проснись! Элис выглядит действительно напуганной — неудивительно, она ведь всегда ощущала его переживания как свои, но такого животного ужаса не чувствовала давно. Что ему приснилось — Мори уже не помнит, ни единой детали, только горчащее во рту послевкусие пережитого страха. Он с трудом фокусирует на ней рассеянный взгляд, дёргается с перепугу и понимает, как больно затекла шея. Собирающееся по крупицам сознание (недосып зачастую сильно смахивает на утро после хорошей попойки) нашёптывает, что Огай снова отключился за столом, не доползя даже до скромного диванчика в углу кабинета. В такие моменты он хочет, чтоб ему было пять лет, и его отнесли в кровать на руках, только вот по статусу «важного дяденьки всея Йокогама» и ввиду ранней осиротелости ему такие блага уже не доступны. — Доброе утро, малышка, — он тянет к ней затёкшую руку, чтоб коснуться золота волос, — прости. Кошмар. — Ты бы себя видел, — фыркнула девочка и ловко спрыгнула со стола прежде, чем он дотянется до неё. Мелкая заноза, — я собиралась охрану звать. Ты не дышал секунд десять. — Я говорил что-нибудь? — Нет, — она что-то рассмотрела у него в волосах и протянула к нему миниатюрную ручку, — кроме имени. — Дай угада… Ой! — Элис неожиданно выдрала у него волос, а в ответ на недоумение гордо показала ему свою седую находку. Девочка хихикнула: — Считай, ты угадал. Уже в него превращаешься. — Элис посмотрела на свои пальчики, тут же как-то вмиг повзрослела и перевела взгляд на кисти Мори, скрытые тканью перчаток, — Ринтаро, — строго наказала та, — покажи руки. Под белоснежным облачением скрывается алебастровая кожа с несколькими свежими царапинами. Она касается пальцев — совсем ледяные. — Малышка, я просто пью слишком мало воды, вот кожа и сушится, — Огай начал нарочито-нудным тоном, надеясь спугнуть строгое любопытство белокурой девчонки, но она осталась непреклонна, — ты же помнишь, что помимо царапин на коже есть ещё много других признаков, ведь выработка кортизола… — Ринтаро, я помню, ты уже рассказывал эту нудятину. Ты говорил, что надо отвлекаться! Давай порисуем? — на глубине зрачков заплескалась тревога, — Или съедим торт? Хочешь, я надену то бежевое платье? Тебе до сих пор снится война, да? — скорее утверждение, чем вопрос: внезапное, но бьющее мимо цели, — Нет, подожди. Это… — она осекается на полуслове и сжимает его ладонь, — Значит, я ухожу. Он глубоко вдохнул, беря себя в руки, приложил её кисть к своей щеке и по-отечески тепло улыбнулся: — Малышка, ты знаешь, что моё единственное лекарство сидит на столе и царапает каблучками лакированное покрытие. Мы с тобой уже прошли через всё это дважды, помнишь? Сейчас у меня просто сухая кожа. Ещё несколько секунд она смотрела на него, словно он уставился на собственное безумно постаревшее отражение, но наваждение схлынуло, и её громадные лазурные глаза вспыхнули демоническим озорством, будто и не было этой взрослости: — Ну тогда, раз уж ты выжил… — она протянула Мори телефон, — Тебе кто-то звонил. — Надеюсь, это… — Нет, не дяденька племьер, — Огай хихикнул: она никогда не может выговорить с первого раза, — тьфу, пре-мь-ер-министр, — следующий вопрос она прочитала во взгляде, — и не полицейский. И не старый хрыч. — Как грубо, — пресёк он отеческим тоном и заглянул в телефон, тут же заметно переменившись в лице, — ох, какие люди…

***

— Боюсь, что рычаг давления на Мори у нас единственный — опасность для Йокогамы, больше ничего ценного у него не осталось, — Чёрный Человек благополучно перепугал спящую Ахматову, тут же получив по растворившейся в воздухе голове пустой вазой, которую Анна запустила с мощностью пушечного ядра. Удовлетворённо замурчав, он по крупицам перетянулся на другую сторону её кровати, напоминая нефтяной ком, что обрёл умение без умолку болтать, — и тебе доброго утра, Анечка! — Ты же знаешь, — она прокашлялась, не в силах говорить ровно, — я не люблю… — Когда ты меня так будишь, — передразнил он её голос, — а также Лиличку, таинственность Набокова и святую доброту Марины, а вот имена остальных я называть не стану, дабы избежать приступ гордо задушенной истерики с утра пораньше… — он деликатно прокашлялся и отступил к стене, чтоб выудить из всепоглощающей пустоты собственного тела книжицу с любопытной кожаной обложкой, а голос его стал походить на есенинский, — Так вот, докладываю, дорогая… — Я что-то не помню, чтоб я тебе что-то приказывала. — Я самоуправный, но, меж тем, безумно полезный! — он гордо подбоченился, но быстро растерял весь запал, не видя энтузиазма на её украшенном отпечатком подушки лице, — Наше увлекательное путешествие в Йокогаму дало мне шанс пообщаться с такой обширной энциклопедией криминальных элементов, что вам всем и не снилось! Параллельно с демонизированием Агентства в обществе, я потихоньку пускал слух о величии Портовой Мафии и её будущем триумфе, ведь после трагедии, — фантом противно-жалостливо подчеркнул это слово, — в Департаменте им есть где развернуться, они могут делать, что заблагорассудится, а оттого и мелкие группировки всерьёз подумывают над тем, чтоб присоединиться к рядам синдиката, пока их не раздавил тяжёлый кулак самого Огая Мори. А это значит что? — Что ты потерял много денег, занимаясь такой рекламой бесплатно? — Твоё чувство юмора меня всегда умиляло, Анечка! Я говорю о том, — он заговорщицки наклонился к ней, опалив её щёки въевшимся в тени чувством тревоги, — что теперь, когда все напрягают свои скудные умишки, чтоб подумать, не хотят ли они присоединиться к Мафии, Мори не может позволить себе такую роскошь, как спасение детективов. Почему? Потому что при этом условии Мафия тут же потеряет репутацию, в городе начнутся беспорядки, а Мори не позволит этому городу пасть. Когда тот, чьё имя я не стану называть, ведь берегу твоё психическое равновесие, умрёт, мы все, родная моя Анечка, — он важно поднял указательный палец, — должны будем умереть. Не смотри на меня так, дорогая, я, разумеется, говорю фигурально. Ведь когда мы станем теневыми кукловодами, а Мафия будет купаться в лучах рассветного криминального солнца, твоя утопическая мечта станет явью… — И когда ты только успевал… — Мне чуждо ощущение сонливости, как и другие людские слабости… — Всё, даже не заводи эту шарманку. У меня есть ещё кое-какие соображения насчёт… — она сладко потянулась, не сдержав зевоты, — Насчёт мечты Блока. И вашей с Серёжей роли во всём этом. — Ты же помнишь, что нам нужно получить Дазая? Но он ведь может убить Серёжу, если мы перебьём всех детективов… — Я что-то придумаю. «Попалась, — подумал фантом с презрительным смешком, — ты рассказала мне всё, не произнеся ни слова по делу, Анечка, — он задумчиво опёрся на трость, что сплелась из теней под его пальцами, — ты и пальцем не шевельнёшь для него, я тебя знаю. Благодарю, что избавила от метаний, милая, маленькая лживая дрянь. Теперь мне легче убедить Серёжу в вашей желчности». — Я с удовольствием выслушаю. — Ну уж нет, дай мне побыть наедине. Пускай и казалось, что даже рудиментных намёков на физиономию у Чёрного Человека нет, Ахматова могла поклясться, что он сейчас нехорошо улыбнулся: — Три, два… — он проплыл по воздуху к двери и замер, прислушиваясь, как глупая героиня идиотского кино, — один! — и резко открыл дверь, едва не уронив к своим ногам грязно выругавшегося Маяковского, — Доброе утро, — паяц отступил на шаг назад, чтобы как можно более театрально снять цилиндр и отвесить Владимиру поклон, — товарищ Маяковский. — Иди к… — мужчина стиснул зубы, вовремя напомнив себе, что поддаваться на провокации тени себе дороже, а к цирковому представлению с утра пораньше он не готов, так что тут же повернулся к Анне, — доброе утро. — он видит под ногами осколки разбившейся вазы, — Вижу, ты только что проснулась, я зайду позже… — Нет, останься, — Ахматова ещё раз потянулась и спорхнула с кровати, на краткий миг напомнив себя в детстве, — садись, Володь. — она шумно выдохнула, почувствовав, что Чёрный Человек окончательно испарился из комнаты — ощущение тревоги отступило, — Ты что-то хотел? Следы Чёрного Человека уже растворились, словно его тут и не было. Владимир хмыкнул, осмотревшись, будто он тут впервые, и сел в одно из кресел, стоящих в конце комнаты: здесь располагался небольшой кофейный столик, на который падали шёлковые ленты лучей утреннего солнца. Комната была обставлена с лёгким налётом ампира, хотя не столь пафосно: большая кровать без изголовья, толстый ковёр на полу с простым узором, вышеупомянутый столик и кресла с резными подлокотниками. Окна были завешаны плотными тёмно-синими шторами, сквозь которые всё равно просочился солнечный луч, да стояло трюмо у стены — старое и потёртое на уголках, слишком мещански выглядевшее на фоне остальной мебели. Маяковский сел в кресло, бывшее ближе к трюмо, за которым Анна, согласно утренней традиции, уселась расчесать волосы. Владимир сжал ткань на коленях брюк, покачнулся едва видно вперёд-назад, но продолжил молчать, закусив щёку. Он всю ночь сегодня не спал: сперва они с Сергеем бедокурили, что малые дети, добравшиеся до дедовой заначки самогона, а когда все, уморенные их завываниями, отправились спать, Маяковский убил час жизни на попытки уложить взбунтовавшегося Есенина: то его тошнит, то ему жарко, засунь, мол, одеяло себе в… То: «Володь, будь другом, подай покрывальце, вон оно лежит…», то ему плохо, то ему так хорошо никогда ещё не было… Стоило Есенину засопеть, Владимир наконец поставил у кровати таз, набор лекарств и отпечаток грязного ботинка на ковре, предприняв попытку пойти спать. Следующие полчаса после этой самой попытки несчастный старался свернуть шею захмелевшей от настроя хозяина (и раба) тени. Разумеется, ни черта у него не вышло, и вдоволь развлёкшийся фантом, клятвенно пообещав не мучить Сергея, испарился. В своей кровати Маяковский пролежал до утра, не сомкнув глаз: лишь тихо шептал лежащей под боком Лиле нелепицы о превратностях любви, бестолковости их приезда в Йокогаму и о том, как он боится, что Есенин уедет из неё лишь в гробу. Ахматова терпеливо смотрела на каменное изваяние, ошибочно зовущее себя Володей, минут семь: первое время она силилась понять, моргает друг или нет. Наконец, она помахала расчёской перед его лицом: — Странный ты. — Я? — вздрогнул мужчина, — Я просто… Плохо спал. — Не спал ты, не бреши, — хихикнула Анна, — Чёрный Человек, кажется, придумал план, который приведёт нас к беззаботному буду… — Это не план. Это — инструкция по предумышленному убийству Серёжи, Ань. Я не уверен в мотивах Чёрного Человека, но говорю тебе, что не стоит ему доверять. — Почему же, если он… — она многозначительно глянула на дверь, после вновь на друга, — Где твой хвост-то? Пережил то рекордное количество водки, которое вы вчера уговорили? — Пережил, как же. Хвост сбросился сам по себе, как только завидел графин с водой, но я уверен, что мы… — Доброе утро! Вышеупомянутый графин нашёлся в руках едва живого после вчерашнего Есенина, но даже в состоянии, когда он опирается плечом на дверной косяк, словно отойдёт — и стена рухнет, Сергей сохраняет беззаботную ухмылочку на лице. — Воло-о-одя, — он стал медленно проползать по комнате, внимательно следя за возможными препятствиями вроде ковра или пылинок на полу, способных сейчас пошатнуть его равновесие сильнее внезапно возникшего смерча, — Володя, дружище, из ваших рук Алкозельцер обретает не фармакологическую, а не иначе как волшебную силу! — По тебе не скажешь… Сергей пропустил замечание мимо ушей и плюхнулся в кресло рядом с другом, обращаясь теперь к Ахматовой: — Ну, сегодня всё наконец закончится, — он не обратил внимание на то, что Маяковский как-то ни на йоту не повеселел, — надеюсь, ты придумала, где спрятаться, пока будешь поддерживать мир для этих голубков? Воздух словно стянулся струной, чей плач зазвенел в ушах всех троих. Она отложила расчёску и спросила, не глядя на друга: — А кто тебе сказал, что это будет сегодня? Взгляд Владимира изменился, и это блондин не увидел, а ощутил, потому что выучил все реакции товарища на подобные заявления наизусть. Прямо сейчас, например, Маяковский точно стыдливо отвёл глаза. — Ань, я тебя не совсем понимаю, — осторожно попробовал подступиться Есенин, как-то вмиг протрезвев, — ты уже видела их воочию, у тебя память фотографическая, почему до сих пор не… — Они намерены бежать, — перебила Ахматова тоном, требующим закрыть рот и не возникать, или, если говорить культурно: «властным», — а раз так, то мы их ещё немного измотаем. Ты уже отправил Чёрного Человека на задание? — Погоди, — он недоверчиво зыркнул на неё, — его работники ни в чём не виновны, брось ты уже, пускай бегу… — Нет, — тон её был холоден, но один только взгляд осадил Сергея, как непослушного мальчишку, — тебе нужна толпа озлобленных одарённых, которые придут нам мстить? Во время побега нужно перебить как можно больше, а завтра я уже примусь за Фукудзаву и Мори. Я спрошу ещё раз: ты уже отправил Чёрного Человека? — Да, — он скрежетнул зубами, — Аня, — продолжил уже строже, не желая отступать, — а ты не подумала о том, что со мной сделает Дазай, когда мы его пленим после убийства его друзей? Анна помедлила: так было всегда, когда ей нужно было соврать, но совесть ей не позволяла. Как и сейчас. — Я сломаю его, не переживай, — таким сестрински-тёплым тоном подобное не говорят, — ты можешь верить мне. Нам даже рисковать не придётся, чтоб их перебить. — У нас больше нет болванчиков, которых можно отправить на убой! — он обозлённо вскинул руки, поняв, что она задумала, — Не вздумай сказать мне, что планируешь отправить Сашу, Марину или Набокова на верную смерть! — Давно он для тебя Сашей-то стал? — Ахматова скучающе пробежала пальцами по царапине на трюмо, — А Марина? А Набоков? Ты не забыл, о чём мы с ними договаривались? — Это несправедливо, — Сергей помотал головой и бросил осуждающий взгляд на Владимира, — и ты молчишь… — Ты знаешь, что это бессмысленно, — сухо отозвался Маяковский, — тем паче, они не идут на убой, Серёж, никто не посылает их, чтобы они умерли… Есенин подскочил с места, словно внезапно понял, что сел на иголку, обошёл своё кресло и опёрся локтями на спинку, чтоб попробовать разглядеть какие-то оттенки человечности в остекленевших глазах друзей. Владимир даже головы к нему не повернул, хотя затылок жгло раскалённым железом, а Анна смотрела поверх требовательных голубых глаз, в глубокую морщину на лбу Сергея. Мужчина пригладил светлые пряди и тоскливо хихикнул, отвернувшись к окну: — Вы, дорогие мои, либо сговорились, либо как-то вмиг оглохли, ослепли и отупели, — его руки вздрагивали от злобы, которую он пока тщательно прятал за маской волнения, — привожу вам три цитаты: «Устройте мне встречу с моей несуществующей, а я помогу вам отомстить. Скромная плата за героическую погибель». Не кажется ли вам, что «героическая» — это немного не о том, что ты, — он ткнул в Анну пальцем, — намерена предпринять в отношении Саши? А что сказала Марина? Марина сказала: «Спасибо, что даёте мне крышу над головой и жизнь, но я хочу пойти своим путём, когда отдам вам долг», и ты решила сунуть её в гущу событий без поддержки болванчиков, которых мы, дорогая моя, успешно просрали. А что сказал Набо… — Во-первых, — её короткие ногти царапнули подлокотники, — мне неясно, чего ты их уже хоронишь. Во-вторых, тема дня — план по захвату и убийству членов Агентства, а не дискуссия о природе героизма. — Аня… — Замолчите оба, — наконец поставил жирную точку Маяковский, смерив тяжёлым взглядом их обоих, — хуже детей. — Чей бы телёнок мычал, — выплюнул Есенин, однако чуть успокоился, — хорошо, если Блока, Марину и Владимира вы якобы не хороните, хотя я знаю, что тебе интересно смотреть, как те, кого мы знали, гибнут, — он сейчас крупно рисковал получить по лицу, — а что скажете обо мне? — он достал сигарету, — Я повторяю: этот Дазай сначала прирежет меня, а потом разделается с вами, потому что вместо пути договорённостей мы опять пошлёпали по кровавой луже! — Ты закурить собрался? — Ах, да, — уже вытащенный спичечный коробок стремительно сложили обратно в карман, — тут же всё по твоим правилам. Я на перекур, дам тебе время, чтоб придумать ответ на мой вопрос. И вышел, оставив в лёгких обоих столько копоти, словно это его друзья курили сигарету за сигаретой, а не он. Маяковский молчал, не заметив, как отяжелели мышцы, точно он обратился мраморным изваянием. Ахматова скрипнула зубами и резко положила расчёску, с вызовом заглянула в безучастное лицо Владимира: — Володя, неужели ты правда не понимаешь… — Нет, — по-детски бунтарски, в надежде вывести её из себя, — поясни. — Володя, я понимаю, что ты боишься, но мы выберемся, — глаза лгут, однако Маяковский разрешает себя обманывать, — ты представляешь связи этого Мори на рынке эспероторговли? — её придыхания стали смахивать на приступ острого шизофренического бреда, — Мы заключим с ним договор, они станут выкупать этих детей, мы спасём таких же обездоленных. Мы… — Мы перетянули, Ань. Есть только один верный вариант: забери их в иллюзию сейчас же, это будет внезапно, они будут не готовы. — Твою ж мать! — брошенная в зеркало расчёска заставила его разлететься на осколки, оцарапав вздрагивающие руки Ахматовой и щёку не дрогнувшего Маяковского, — Когда ж вы оба стали такими альтруистами, а, Володь?! — она вспыхнула готовой броситься в бой валькирией, — Как вы могли забыть смерти шестнадцати наших товарищей? Они не хотели жить, по-твоему? Они были недостойны?! — Анна срывала голос, — Их не спрашивали, а он пошёл на это добровольно, потому что за наши головы ему дали пару бумажек! — вскочила со стула и обошла Владимира кругом, — Хотите спустить ему это с рук, потому что он несчастный винтик беспощадной системы… — глубокий вдох, плотно сжатые кулаки, и она заговорила чуть тише, — Мы не выбирали ни это, — Ахматова закатывает рукав, демонстрируя шрамы от уколов, — ни это, — татуировка с номером, скрытая на затылке под пышными волосами, — ни это, — смотрит ему в глаза, а на глубине отражается такой ужас и скорбь, что Маяковский инстинктивно вжимается в кресло, — Прошу, давай уничтожим его, его поганенькое Агентство и даже память о них. Он не заслужил жить, а мы не заслужили смерть. Отвечай, Володя: ты со мной? — Или против тебя? — Ты никогда не будешь против меня. Я хорошо знаю и тебя, и Серёжу. — К сожалению или к счастью, ты права. Только прекрати считать меня идиотом, — он поднялся и стал быстро уходить прочь, остановившись, меж тем, в дверях. Он проговорил, не обернувшись: — плевать ты хотела на его жизнь. Боишься, что он переметнётся. Но Аня, — Маяковский вцепился в дверной косяк, словно ему стало плохо, — дай ему хоть раз распорядиться своей судьбой. И ушёл, оставив её изрезанные пальцы, поцарапанное трюмо и осколки, лежащие вокруг дрожащих ног.

***

— Шеф Тане-еда! — почти защебетал Мори в телефон, не сдерживая ядовитую улыбку, — Простите, был занят и пропустил ваш звонок. Как поживаете? Как работа? Ах, да, Анго… Примите мои соболезнования. Я хочу сообщить об одном очень странном совпадении, которое заметил на днях, уважаемый шеф Танеда: понимаете, я, как Глава «Mori incorporated», очень обеспокоен бездействием полиции на улицах города: крупные группировки пытаются отбиться от новоприбывших преступников, а отпора им никто не даёт, на фоне чего бандитизм процветает. Понимаете, мне, как главе фирмы, добросовестно отдающей государству процент с торговли и некоторые… — он смотрит на отчёты о теневой продаже эсперов правительству, — Товары общественного назначения, очень боязно за порядок на улицах… Всякое может произойти. — Чего ты хочешь? — Скромный вспомогательный отряд, скажем, на восемь бронеавтомобилей, согласный помочь нижепоставленным государственным структурам в борьбе с теми, кто совершил такое страшное… — Мы не можем, Мори. Разборки с русскими — ваша беда. — Как жаль… — он демонстративно надул губы, — Я потеряю очень много денег, мне будет нечем платить, — отчёт о доходах, пророчащих полгода выживания Мафии при условии закрытия всех криминальных кормушек, был осторожно сложен в ящик к отчётам о расходах за ремонт. Мори коротко усмехнулся, когда закрывал его, — а ведь я так надеялся, что порт не придётся закрывать на неопределённые сроки… — Хорошо. — И также не стоит забывать, что я хочу положиться на государство в защите складов… — Я понял тебя. Наши условия объяснять стоит? — Нет, что вы, что вы, наша корпорация будет рада помочь правительству в поддержании порядка на улицах. Мне нужны ваши силы сегодня же, я чуть позже… Отчитаюсь о схеме защиты города. Приятно иметь с вами дело, шеф Танеда! Мори положил трубку и демонически усмехнулся: теперь русским будет на кого отвлекаться. Он хочет, чтоб этот разговор Катай передал своим мучителям: Огай больше не готов жертвовать своими людьми. Надо передать инструкции о побеге Фукудзаве лично в руки, послать Гин, а лучше Чую, сделать всё, чтоб детективы исчезли из города. Он не может допустить… — Ринтаро? Мужчина шумно выдыхает, тряхнув головой: Элис тут как тут, возникла перед самым лицом, смотрит в него требовательно, не позволяя раскисать. Мори вглядывается в её глаза слишком долго, выискивая в них что-то, словно убеждаясь в реальности происходящего. Пора дать себе подзатыльник и включить голову, а когда всё кончится — он устроит себе маленький выходной… — Ничего, Элис, — он наклоняется к ней, пытаясь скрыть за улыбкой то, отчего заклокотало в глотке сердце, — позови, пожалуйста, Чую. Девочка улыбается, ловко сочетая детскую непосредственность с демонической хитростью: — А что мне за это будет? — Хитрюга, — она мгновенно заставляет его позабыть о холоде в кончиках пальцев, — хочешь торт?

***

— Надеюсь, мы вчера ни у кого не забыли проверить пульс… — Дазай всю ночь так и не спал, так что он ощущает себя намного хуже, чем Акико, выпившая в одно лицо половину запасов накануне, но он решил благородно подработать в качестве будильника, — Йосано, — Осаму откапывает женщину из-под кипы бумаг, — доброе утро. — Чш-ш, — шипит она, слишком резко вскидывая гудящую голову, так что сползшая заколка ещё и ударяет ей по лбу, отправляя её в нокаут. Бинтованный хихикает, протягивает ей стакан воды и нож: — Проснись и по-о-ой! — Заткнись и спи, — отозвался едва живой Куникида, лежащий на диване, — Дазай. — О, ещё один! Йосано, у тебя много работы, иначе мы останемся без Йокогамы, а я через десять минут пойду вешаться, — Осаму встряхивает её чуть сильнее, — посмотри на эти лужицы: за каждым столом по олицетворению нашей слабости перед зелёным змеем и доказательство того, что мы слишком ничтожны перед… — Всё, встаю, встаю. Нет более действенного способа поднять человека, чем начать зудеть с утра пораньше. Вовсе не важно, что было накануне: пьянка ли, боевые действия, в которых разбуженный потерял конечность, он поднимется и заткнёт вас любой ценой. При использовании этого способа есть лишь одно противопоказание — неумение быстро бегать и вовремя уворачиваться. Один Фукудзава был бодрее некуда — в начале вечера он пропустил только две рюмки саке и больше не пил — в глотку не лезло, так что Директор обнаружился на маленькой кухоньке с чайником и десятью чашками наперевес. За столом досыпал своё Рампо — он вчера вообще баловался только соком, но великий детектив слишком устал, чтоб шевелиться, а задумчивая сильнее обычного Кёка кружила вокруг Юкичи, насыпая в чашки сахара. — Пошла бы ты дальше спать, — шёпотом намекнул Изуми испариться Фукудзава, мягко забирая у неё ложку и сахарницу, — чего ж ты в такую рань… — Мне не спалось, — ответила девочка также шёпотом, — Ацуши ночью кошмары снились, а потом уже и мне страшно стало… Игла вины, засевшая слишком глубоко в сердце мечника, сейчас расцветала в груди экспансивной пулей: это миловидное детское лицо заслужило лишь улыбаться и не думать об опасностях скорого будущего. Юкичи закусывает щёку: он обрёк их всех страдать. Кёка тут же дёрнула его за рукав, вынуждая наклониться поближе, и шепнула на ухо, внимательно следя, спит ли Рампо: — Директор, можно я дам вам совет? — он молча кивает, так что та сразу продолжает, — Я знаю, что вы не цените свою жизнь и думаете только о городе, но задумайтесь о Рампо. Он этого не переживёт. Ещё один выстрел прямиком в мозг: была бы ложка пластмассовой, сейчас её б сломали надвое. Фукудзава отстраняется от неё, выпрямляется и смотрит в слишком взрослое лицо ребёнка. И кивает, вместо клятвы.

***

— Что-то мне не нравится твоё выражение лица, — настороженно начал Есенин, обходя Блока кругом, — ты всё знаешь. Блок даже не взглянул на него, продолжив задумчиво отстукивать синкопированную мелодию начинающими ныть кончиками пальцев: — Давно. — И не страшно? — Ничуть. — А что ты хочешь мне сказать? — Я хочу тебе что-то сказать? — он чуть повернулся через плечо, посмотрев, меж тем, не в лицо, а на руки, сжимающие спичечный коробок, — С чего бы? — Мелодия. Я как собака Павлова — слышу, как ты настукиваешь, значит, что-то скрываешь. Я правильно понимаю? — Я не намерен играть в угадай-ку, — фыркнул Блок, сбив ритм и бессовестно оборвав мелодию, — говори прямо, какова твоя догадка. Есенин сделал первую затяжку, зажмурился, прислушиваясь к ощущениям, надеясь уловить мимолётную эйфорию, что обычно бежит по плечам вниз, но лишь горчило на языке да грозилась вновь разболеться голова. Сергей прокашлялся, пытаясь выиграть время, чтоб унять тревогу перед всего тремя словами: — Ждёшь моё предательство? Александр поджал губы как-то горестно, словно ожидал не этого, развернулся и опёрся на перила спиной, чтоб поймать совершенно потерянный взгляд Есенина, утопить его в своём, фальшиво-безразличном: — Твоё — не факт, а что до фантома… — Он сначала должен был стать моим сильным клоном, но обратился доппельгангером. Чёрный Человек — всего лишь гиперболизированная проекция наихудшего, что во мне есть, так что не виляй, скажи правду. — На лице написано, что тебя терзает мысль о переходе во вражеский стан. — Одновременно ненавижу и восхищаюсь твоей проницательностью, — Сергей криво ухмыльнулся, — однако… Он замолчал, глядя сквозь дымную завесу сигарет, а Блок, пускай и знал, что тот хочет сказать, не торопился заканчивать фразу за него. Есенин отряхнул и без того чистый рукав пиджака, пряча за этим щитом всю неловкость, и тихо, будто самому себе, пробормотал: — Я ж не прощу себя, — всё ещё не решается взглянуть на собеседника, — а отказаться от плана мести ни я, ни они, сам понимаешь… Нет, само собой, погибло много наших друзей, только вот мы сами к нему полезли, — Блок заинтересованно наклонил голову, пытаясь понять, показались ему кристаллики слёз в уголках глаз Сергея или нет, — я могу с ними сколько угодно ссориться, Аня может мечтать о мести, но мы все знаем, что случилось на самом деле. Считай, это мы им всем глотки перерезали. — И зачем вы обрекли на смерть столько детей? — Маяковский был С-класса, из самых, так сказать, ширпотребных, и его способность была бестолкова в глобальном плане — лечит он себя и всё, даже напиться нормально не в силах, бедняга… Так вот, о чём я… — Есенин сделал последнюю затяжку, прежде чем потушить сигарету в пепельнице, стоящей не перилах веранды, — А, в общем, — он почесал затылок, не сумев скрыть крупную дрожь в пальцах. Сергей тут же достал следующую сигарету и зажёг её, — это Володя нас надоумил пойти красть Лилю, заодно и месть свершили: Осип пичкал нас лекарствами так, что ни у кого из троих не найдёшь здоровую печень, про головы мы промолчим. Собственно, исход истории очевиден… До сих пор не понимаю, как он это сделал. — Один из вас это знает, — Сергей не в курсе, что Блок говорит вовсе не о Маяковском и не о себе, — только рассказывать не хочет. — Это очевидно, но мы все не хотим думать об этом. Маяковский стоял за дверью, невидимый людям на веранде благодаря шторам. Он издал звук, похожий не то на всхлип, не то на смешок, и не решился открывать дверь. Есенин же, осмотревшись по сторонам, вытащил из кармана пиджака бумажку и ручку, подошёл к Блоку, так, что Владимир увидел его из-за приоткрывшейся щели штор. Мужчина почувствовал себя подглядывающим за родителями мальчишкой, но не пристыдил себя, не отошёл, наоборот — вгляделся внимательнее. — В эсперской культуре вопрос о том, что будет после смерти, обычно задают люди с даром вроде моего, набоковского или маяковского… — Есенин быстро и криво написал что-то на бумажке, сложил её четырежды и сунул в карман не шевелящегося Блока, — Только расставание с Лилей или Лолитой — их страшный сон, а я боюсь, что мой доппельгангер будет со мной и в забытье. — Однажды ты узнаешь об этом. Потом передашь. — Раз ты пойдёшь первым, — он прикрыл его оттопырившийся карман, — устроишь мне экскурсию. — Всё-таки решился. — Будем называть это желанием её освободить.

***

— Чу-у-уя! — Осаму распахнул двери в уже вылизанный начисто офис, в котором теперь грязным пятном был сам Дазай, — Мне казалось, у нас вчера было трогательное расставание… — Я надеялся на это, — фыркнул рыжий, устало потерев переносицу, — пришёл рассказать… — О том, что Мори собирается разослать нас по отдельности и о том, что Йосано поедет… — он прищурился, — Дай угадаю: с Наоми? Накахара даже язвить не стал: молча прошёл мимо Осаму и повесил плащ на вешалку, туда же — шляпу. Он неплохо выглядел, хотя по нему не скажешь, что сегодня он сумел уснуть. Чуя промолчит о шёпоте Арахабаки, прокравшемся в его сегодняшний сон. Все члены Агентства, большая часть которых прошла принудительное лечение, а оттого бодрые и немного дёрганые, внимательно наблюдали за мафиози: Фукудзава — с убедительно скрываемой тенью беспокойства в глубине взгляда, Куникида — даже не пытаясь скрыть пренебрежение, остальные — недоверчиво, но без неприязни. И только Рампо скучающе разворачивал конфету, предпочтя разглядывать её, а не новоприбывшего. Он же, сладко зевнув, бросил, будто невзначай: — Мори понимает, что не получит Йосано, даже если отправит её отдельно. — Да. — Чуя сел в ближайшее свободное кресло, а Осаму встал позади него, — Телефоны выключены? — Мы вынесли всю технику, у которой есть даже намёки на наличие микрофона, — Доппо поправил очки, подчёркивая, насколько серьёзно они понимают ситуацию, — мы же не идиоты. Чуя глубоко вдохнул, но не ругнулся, сумев проигнорировать выпад: — Босс приказал доложить, что вы все поедете в одной машине. Дазай подозрительно прищурился: — И только-то? — Несколько агентов будут одеты как Фукудзава и Йосано, ещё несколько — как ты, Скумбрия. — он коротко обернулся на вышеуказанного, — Машины засветятся на парочке камер в разных концах Йокогамы. На въезде в Кавасаки вы пересядете в самолёт, по воздуху уже попадёте в Америку. Я и Акутагава поедем в сопровождающих машинах, пока Коё и Чёрные ящерицы будут охранять Босса. «Самых сильных эсперов приставят к нам, — хмыкнул про себя Осаму, — неужели Мори всё-таки постарел…» Руки Юкичи, скрытые для всех под рукавами кимоно, напряглись, но лица он не потерял: — Мафия так просто возьмёт всю ответственность за отражение атаки на себя? — Русские нападут на ложный след, который, согласно плану, приведёт их к дополнительному отряду. Дазай и Рампо коротко переглянулись, поняв, что у них одна и та же догадка, которую они не станут озвучивать Директору. Фукудзава будет против отправки на верную смерть государственных служащих, так что они похоронят эту тайну вместе с несчастными. Все линии окончательно перепутались, сплетясь клубком влюблённых змей — упаси Господь, если они одинакового окраса, и ты никогда уже не узнаешь, где кто. Чуя отрешённо бросает, что у них есть два часа на сборы, если они вообще необходимы, и можно будет выдвигаться.

***

Агенты стоят в ряд, словно солдаты, все в бронежилетах скрытого ношения, чтоб не привлекать чужое внимание, ведь Мори знает, что государственное пушечное мясо поедет на бронеавтомобилях и в полном обмундировании, а дело Мафии — проявить немного хитрости. Самую малость. В машинах бронировано всё, от стёкол до корпуса, хотя и выглядят они, как обычные автомобили для большой семьи, таких в Японии хоть отбавляй: две Honda Stepwgn разных цветов, что сопровождают один Nissan Caravan, в который торопливо, по одному, садятся члены Агентства, выйдя через чёрный ход и залезая в авто под влиянием иллюзии Танидзаки с узкого проулка, чтоб точно избежать чужих взглядов, пока агенты Мафии делают вид, что остановились, чтоб выпить по стаканчику кофе. Все почти скорбно молчат, как бы ни пытались ободряюще улыбнуться тем, кто особенно напряжённо стиснул кулаки. Осталось перетерпеть совсем чуть-чуть. Юкичи по-отечески наблюдает за всеми. Если бы он был другим — сейчас улыбнулся б всем присутствующим и заверил, что бояться больше нечего, влил утопический яд надежды в их души, но не может. Не может, потому что сам боится до холодеющих пальцев и раскроенной зубами щеки. Он делает глубокий вдох и всё же заставляет себя приосаниться, приподнимает уголки губ, надеясь своим видом заверить всех, что они справятся, ведь все знают — Фукудзава Юкичи, великий Серебряный Волк, просто не позволит им погибнуть. И это пугает их больше всего: перенятая у Директора готовность пожертвовать собой ради другого вмиг обесценила десять жизней. Один из расходников сминает опустевший стаканчик кофе и на ходу договаривает напарнику похабную шутку, садясь за водительское сидение. — Ну что, поехали, — он оглядывается назад, якобы достать что-то, а сам самодовольно улыбается детективам, что сидят и стараются даже не дышать, словно тонированные стёкла станут прозрачными при лишних шевелениях, берёт какую-то тряпку и, пока протирает торпеду, свободной рукой заводит машину. Операция будет трудной, без единой рации, только по одному одноразовому телефону на человека, так что детективам запрещено переговариваться. Государственные служащие, тем временем, ехали на восьми бронеавтомобилях в разные концы Йокогамы, в трёх из которых уже сидят вооружённые до зубов люди, играющие роли Йосано, Фукудзавы и Дазая. Они стояли близ камер видеонаблюдения на перекрёстках, привлекая к себе внимание Катая, что смотрел на камеры, пока дуло пистолета мерзко холодило затылок. Набоков держал оружие, стиснув зубы. На его месте должна была стоять Цветаева, но он отправил её поддержать Есенина, зная, что ей слишком жаль пленника. Таяма трясущимися руками переключался с камеры на камеру, а Владимир пытался понять, почему все адреса, которые вполголоса переводит задумчивая больше обычного Лолита, Ахматова удивительно раздражающе игнорирует. Словно ждёт другой сигнал. Анна хмурится, скрестив руки на груди, словно размышляя, следует ли уничтожать конвой государственных, и на одной из камер замечает переодетого в Дазая агента. — Блок и Владимир ждут приказа, — Набоков поворачивается к ней, но ни одного мускула не напрягается на её лице, — следовало бы пленить его первым… — Нет, — она мотает головой, словно на секунду вырвавшись из глубоких раздумий, — это не он. Они нас обманывают. — Почему ты так решила? — Чёрный человек рассказал, что он убил агентов Мафии тогда, на пустыре. И машина у них была вовсе не такая пафосная. Они приехали на Брабусах только чтоб мускулами поиграть, но в подобных ситуациях действуют иначе… Что ж, думаю, Марину отправлю в гущу событий, передай ей, что у неё есть где-то полчаса на подготовку… — она взглянула на Катая с выражением жалости на лице, но с садистскими огоньками в глазах, а её очи не врали никогда, — Ладно, убирай пистолет, хватит с него. Я всего лишь хотела убедиться. Набоков сдвинул к переносице кустистые брови, не до конца понимая, что она собралась проверять, если и так всё знает, но пистолет опустил: — А что с этими государственными? Трогать их не будешь? — Я хотела посмотреть на них… — глаза разгорелись презрительной насмешкой, — Думала уничтожить, но передумала. Что толку рыбе грызть невкусную наживку? Трезвости и логики в глазах Анны Набоков находил всё меньше.

***

Путь машины Мафии, тем временем, лежал мимо порта — Кенджи грустно глядел в окно на море, весь внутренне сжавшийся, не то от тоски, не то от страха. Впрочем, ощущение тревоги объяло сердца всех, даже агент на пассажирском подле водителя сидел и хмуро смотрел перед собой. — У тебя нет такого странного чувства… — он повернулся к совершенно расслабленному водителю, — Будто что-то не так? — Ичиро, опять ты начинаешь, — не отрывая взгляд от дороги, медленно пустеющей, бросает тот, — мы ж не по твоей вине тогда в аварию попали, сколько мы с тобой уже в Кавасаки ездим, а ты каждый раз как в первый, в самом деле! — Да, но… — он отвернулся к окну, — Ладно, не суть. Я, видимо, не с той ноги встал. — Да не боись ты, а то заготовка для пикника, вон, нервничать начинает. От адреналина, говорят, мясо горчит. И зычно расхохотался, пару раз стукнув ладонью об руль. Все члены Агентства синхронно стреляют в агента испепеляющим взглядом, но слова не произносят, хотя хочется очень даже молча треснуть того наглой мордой об руль. Для профилактики. — Опять эти твои шутки, — Ичиро всё-таки ухмыляется и глубоко вдыхает, потеряв бдительность, — ладно, дружище, твоя правда. Но всё равно как-то… И вдруг водитель стреляет своему напарнику в голову — быстро, без раздумий, прямо в висок. Потом поворачивается к уже схватившимся за оружие детективам, и чернота выливается из его глаз и ноздрей нефтяными комьями: — Давно хотел сказать: этому вашему суицидальному до Серёжи как на трёхногом осле да в гору. Машину перерубает надвое ровно посередине, словно по команде, но настолько хирургически точно, что никого не задело. Враг с ними играется. Нечто подняло разрубленную машину вверх и замерло. Фукудзава попробовал открыть двери с одной стороны, Танидзаки — с другой, но безуспешно. Раздался вопль и противный хруст — это расходника из другого авто разрывали на части, медленно, с аппетитом, чтоб растянуть удовольствие перед главным блюдом. Послышался голос: — Саш, кончай с ними побыстрее, я тебя прош… Ах ты..! — слышится, как гудящий ком чистой энергии прокатывается по земле, срывая асфальт под, предположительно, Маяковским. Чуя бросился на помощь. — Твою мать, — прошипел Дазай и глянул на Ацуши, — срывай крышу. Крик агента превратился в бессвязное хрипение, в котором уже нельзя было расслышать мольбу. Ослепительная вспышка вырвалась из прорезаемого тигриными когтями авто, словно машина, способная выдержать пулемётную очередь, была хлипкой консервной банкой. Ацуши тут же рванулся на защиту, раскроив с диким криком Лже-Расёмон, пока Чуя, матерясь и отплёвываясь, отражал атаки Лили Брик. Безумие охватило загустевший воздух: краем глаза Накаджима увидел машины гражданских, что сейчас были размётаны по земле вместе с останками их владельцев. Невиновные, что не вовремя оказались не в том месте. Он станет оплакивать их потом, а сейчас нужно спасти всех, доказать Акутагаве, нет, самому себе, что он знает — его жизнь имеет смысл, и смысл этот — защитить остальных. Вместе. Акико подсобила Кенджи и передала его Фукудзаве в последний момент, а когда выскакивала сама — машину смяло, ведь озверевший Блок, скрываясь под куполом Лже-Расёмона, пытался прикрыться от Ацуши и атак уже настоящего Расёмона, а между делом и добить противников. Йосано закричала не своим голосом, повиснув над землёй — нога застряла внутри раскуроченного авто. Кёка реагирует быстрее всех, уже отправляя Снежного Демона за ней, и громадная катана, подсвеченная голубоватым, прорезала то, что когда-то было машиной, поперёк, а после ещё раз вдоль, чтоб освободить Йосано. Дальше способность налетела на внезапно появившуюся из ослепительно вспыхнувшего портала Цветаеву. Крики, боль и беспросветная, звериная ярость — вот и всё, что им осталось. Куникида тут же активирует дар, вооружаясь пистолетом, пока Танидзаки прячет их в иллюзии, крепко прижимая к себе перепуганную сестру. Фукудзава подхватывает Йосано и они отходят к портовым складам — благо, проезжали совсем рядом с ними. Акико раскраивает зубами щёку, стараясь не кричать от боли — оскольчатый перелом превратил её ногу в висящую на ошмётке колена тряпку. Когда они прислоняются спинами к контейнеру, Юкичи опускает Йосано на асфальт. Та, едва не теряя сознание от боли, шипит белеющими губами: — Чёрт, дайте… Пистолет. — Нам нельзя себя выдать, там не все из ублюдков, кто-то, кого мы не видим, ищет нас, — сухо констатировал Осаму и вытащил кинжал из ножен, спрятанных под штаниной, — так что… Директор, зажмите ей рот. Профессионализм и точность, с которыми Дазай надрезал плечевую артерию мычащей от боли женщины, напугали даже Фукудзаву. Кровь толчками выбивалась из раны, окончательно превращая её одежду в мокрые тряпки, и Юкичи закусил губу, когда горячие слёзы потекли по его ладони. — Извини, — прошептал самоубийца, отойдя от Йосано, чтоб точно не касаться её, и спустя пару секунд способность наконец активировалась, ослепительно вспыхнув, едва не сбив иллюзию Танидзаки. Нога с хрустом вернула себе прежнюю форму: зрелище жуткое и интересное, будто обратная перемотка момента перелома. Свечение погасло, и самурай разжал рот Акико, продолжая, меж тем, придерживать ослабшее тело. — Ничего страшного. Спасибо, упырина, — беззлобно прошептала она, отдышавшись, — но я тебе припомню. — Ацуши всё ещё сражается, его бросать нельзя, — Юкичи вытащил катану из ножен, — Куникида, Танидзаки, вы идёте со мной. Дазай, выведи их. — Ну уж нет, Директор, — Йосано поднялась на дрожащих ногах — отголоски боли, фантомные, всё ещё отдавались гудением в мышцах, — все эсперы должны быть с вами, а Наоми и Рампо нужно спрятать. — Именно поэтому Танидзаки, Наоми и Рампо остаются здесь, — распорядился Дазай немедленно, доставая из-за пояса свой верный пистолет, — идёмте, — он выглянул из укрытия, — коротышка явно сдаёт позиции. А Чуя, несмотря на скорость реакции, был почти дезориентирован — мерзкое мелькание огней чужих даров слепило его, не давая разобраться, где свой, где чужой: он боялся ранить Акутагаву, ведь мальчишка в своём рвении принимать удар на себя мог в любой момент сунуться под шквал летящих во врага осколков асфальта. Он повисает в воздухе, всерьёз сцепившись с постоянно собирающей себя в воздухе Лилей Брик: тварь слишком ловко чередует собирание себя по кускам со взрывами, походящими больше на разрыв шаровых молний. Взгляд вылавливает Тигра, что, умело увернувшись от атаки Блока, вертится вокруг него безумным вихрем, пока Акутагава пытается добраться до Цветаевой, раз за разом измельчая лентами дара осколки того месива, в которое они превратили улицу… Вдруг Ацуши и Рюноскэ вмиг пропадают из поля зрения, и Накахара, отвлёкшись, едва не пропускает удар: смертельный дуэт рухнул в открывшийся под ними разлом. Марина не только разрывала землю, что хрупкую ткань: лишь скорость реакции Акутагавы позволила им не напороться на тут же образующиеся из ошмётков штырей и бетона сталагмиты на дне пропасти. Рюноскэ повисает на Расёмоне, ловит одним из щупалец способности совершенно потерявшегося в пространстве Ацуши и сразу выбрасывает того вверх. Земля страшно гудит, вибрирует, словно при оползне, оглушает и без того не успевающих соображать людей. Акутагава внезапно осознаёт, что разлом начинает сужаться, а он уже безумно измотан. Чуя вмиг оказывается за спиной своего подопечного, хватает того за шиворот, что щенка, и, обуянный алым заревом, выдёргивает его из пролома. Позади него уже оказывается Брик, и Накахару замыкает меж двух огней. Он решает поступить так, как сделал бы Осаму: делает вид, что пытается выбраться и спастись бегством, улетая вверх, а сам обращает прибывающие со дна с чудовищным треском штыри и осколки бетона против Цветаевой, направляя их в её тело также, как делает это с пулями. Марина мешкает, надеясь закрыть пролом, но Чуя, пускай и с трудом, пересиливает её. Это напоминает парфянский выстрел, когда всадники, имитируя отступление, вдруг разворачиваются в сёдлах и застают врага врасплох. Цветаева замирает одиноким воином на поле боя. Меньше секунды — и смерть. Ужас отяжелил её ноги, что бетонные башмаки на трупе, сброшенном в воду. Она закрыла глаза, не успев даже понять, кто и когда с силой дёрнул её в сторону, оказавшись наколотым на созданные Мариной орудия. Один из штырей торчит под скулой, но проходит, не задевая мозг. Лицо Маяковского стремительно белеет. Они гибнут за то, чтоб достигнуть мести, в которую не верят — лишь фантом ярости отражается в готовности убивать. Лиля Брик с почти кошачьим шипением бросается к своему хозяину и совершает роковую ошибку: Чуя размазывает её одной из смятых машин гражданских подле Владимира. Блок начинает уставать — итог битвы не за горами. Только вот силы Акутагавы и Ацуши тоже не вечны, их атаки всё слабее, а Цветаева ещё жива. И тут, совершенно нежданно, невесть откуда вылетела Йосано, с другой стороны, в слепой для Блока зоне — Куникида. Отвлекают, пока другие пытаются скрыться. — Сейчас я тебе устрою, сука, — Акико передёрнула затвор, встав посреди дороги, — иди, я тебя вылечу! Блок едва виднелся в клубке своей способности, но его безумный и при этом абсолютно пустой взгляд пугал сильнее разъярённых гримас Лили Брик. Он вырвал из земли погнутый электрический столб, окропив землю снопом искр, и отправил его в Йосано с мощностью пушечного выстрела, но горе-копьё зависло почти перед самым носом женщины, когда Чуя пронёсся над ней и коршуном повис в воздухе за её спиной. — Херовы… — Накахара отразил очередной удар Блока столбом, словно дырявым щитом, что сминался под силой краденного Расёмона, но не раскраивался — гравитационное поле Чуи было сильнее, — Суицидники! Акико несколько раз выстрелила в Александра, пропустив атаку наконец отмершей Цветаевой, но пуля Доппо вовремя просвистела подле её уха: Куникида уже мчался к ней навстречу, отвлекая внимание, пока Дазай, который ждал своего часа, подступал к разгневанному врагу с третьей стороны. Сзади послышался женский крик: это Фукудзава и Кёка, подобно выскочившим из укрытий пантерам, одновременно налетели на Цветаеву. Дазай переглядывается с Чуей, и они, не сговариваясь, окружают Блока. Тот замыкается под куполом Лжё-Расёмона, и ни Акутагава, ни Накахара не в состоянии пробить его, а попробовать подойти ближе чревато последствиями. Белоснежная вспышка ослепляет всех присутствующих: это Цветаева пропадает прямо из гущи событий, а за ней и Маяковский, безвольно висевший на штырях. Блок вдруг замирает, словно его бросили. Сумасшедший гул, бьющий по ушам, мгновенно стих. Фукудзава уводит прочь Йосано, Кенджи и Кёку, показывает дорогу невидимым для всех Танидзаки, Наоми и Рампо, что всё ещё скрыты иллюзией. Осаму встречается взглядом с Ацуши, что пытается перевести дыхание, и тут до него доходит. Александр ждёт. Страшный вопль, разрезавший тишину. Вспышка белого света, перерезающая пространство. Лиля Брик, в сумасшедшем свете молний, вырывается из-под купола, в котором Блок ждал подмоги. — Беги, Ацуши! Идеалист разворачивается и выбрасывает перед собой листок: световая граната, сорвавшись с тут же растворившейся страницы, разорвалась в воздухе прямо перед эсперами, и Куникида с трудом спас собственное зрение. Накаджима метнулся было за ним, чтоб не позволить тому так рисковать, хотел крикнуть что-то… И вдруг он прервался на полуслове. Куникида замер, и Ацуши понял, что происходит, лишь тогда, когда кровь из раскуроченной артерии брызнула ему в лицо. Тигр замер в ступоре: голова Доппо, застывшая в гримасе ужаса, покатилась к ногам задрожавшего мальчишки. Дазай обернулся, оценил ситуацию раньше, чем понял, что произошло, и рванул к Накаджиме, тут же с силой дёрнув его под локтем, и как никогда вовремя: способность Блока грозила садануть ему по ногам, но Осаму вовремя оттащил Тигра. — Хочешь жить — беги! Крикнув это и без того оглушённому парню в ухо, самоубийца потащил его, тряпичного, за собой. Он был жутко рад, что остальные успели уйти далеко, и никого не затормозит шок, пока они не доберутся до укрытия. Мальчишка почти волочился за Дазаем, забыв и о жажде жить, и о необходимости защитить Осаму, что был наиболее уязвим. Блок полетел следом, занёс Лже-Расёмон для удара… Теперь уже Ацуши волок Дазая — тот был не сильно ранен в ногу. Блок промахнулся, пытаясь попасть в Тигра, чтоб скопировать дар? Их преследователь падает на землю, лишившись Расёмона, и на него, лежащего лицом вниз, тут же прыгает Акутагава, заламывая тому руки. А Александр и не сопротивляется. Он выполнил свою миссию. Лили Брик тоже не видать — тварь испарилась, совершив отвлекающий манёвр. Всё затихло: только свист шин бронеавто и хрипы гражданских, которым не повезло выжить, извещал о случившемся.

***

— Вы собрали себя оперативней, чем я думал, — Есенин, совсем полумёртвый, сидит перед таким же опустошённым Маяковским, — и Лилю вовремя послали, а то никто б так и не умер. — Просто вы с Аней мастера по сниманию шашлыков с шампура быстро и точно. — Отвратительная шутка. Владимир хмыкает: — Простите. Они смотрят в глаза друг другу, и непременно засмеялись бы сейчас, но не здесь, в этом иллюзорном доме абсурда. Есенин смотрит в пол, скрывая стекленеющие под блеском подступивших слёз глаза: — Пойдёмте, прогуляемся. Где угодно, но не здесь. Он совершенно спокойно заявлял о своей неприязни к месту, что так долго служило им домом, ведь теперь всё окончательно и бесповоротно пошло по пизде. Они выскочили из иллюзии и беспрепятственно прошли по клоаке, именуемой Сурибачи, вверх, чтоб выйти к морю. Только оно всегда было простым и понятным: либо спокойно блестевшим в нежных лучах солнца в штиль, либо величавым зверем, что безжалостно сметал на своём пути все признаки существования обнаглевшего рода людского. Море было потрясающе в своей независимости. Независимости… — Смотрите, — Есенин с восторгом почти что детским посмотрел на размывшуюся линию горизонта, — видите? Корабль будто в воздухе. Забыл, как это называется… — Фата-моргана, — ответствовал Маяковский безучастно, хотя и сам, чего греха таить, залюбовался, — красиво. Вечер плавно опускался на Йокогаму. Где-то близ порта творился настоящий ужас — машины скорой наивно надеялись объехать оставленный Цветаевой поперёк дороги кратер, чтоб посмотреть, можно ли собрать воедино то, что осталось от убитых ими ни за что людей, а они стояли и смотрели на висящий вдалеке корабль, словно впечатлительные дети. Экипаж судна не догадывается о произошедшем сегодня, именно поэтому оно так красиво — его прелесть была в неведении. Есенин вдруг прокашливается, нарушая непонятную, не то умиротворённую, не то напряжённую тишину: — А куда вы дели свою безвкусную чёрную фуфайку? Кожаную такую, с меховым отворотом. — Это называется бушлат. В шкафу висел. Есенин кивнул как-то странно, будто и так это знал, просто попытался напомнить ему. — Помню, как мы его вам украли, как и ту жуткую жёлтую кофту, — он хихикнул и потёр затылок, не отрывая взгляд от носков своих туфель, — вы меня впервые вслух признали другом. Лицо Маяковского тут же вытянулось: это яркий намёк, непрямой, но Сергей знает, что он точно его понял. — Бушлат, значит… — он облизнул пересохшие губы, — А что тогда у Блока в кармане? — Мне всё-таки не показалось тогда на веранде! — он улыбнулся во все тридцать два, но уже не фальшиво, как обычно, а тепло и гордо, — Я знал, где сейчас Иосиф. И дал им наводку… А также, — он хихикнул, словно совершил что-то глупое, — соболезнования их утрате и извинения перед Дазаем… — Сергей вдруг мотнул головой, и голос его изменился, стал едва ли не впервые за его жизнь походить на железный звон, — Володь, спасайтесь. Спасайте себя, Набокова и Марину. Марину, правда, жаль: её подстрелили, теперь шрам останется… Очередной. Не хотелось бы, чтоб у неё остались воспоминания о нас в виде отметок на теле, но такова жизнь... Маяковский остался таким же пустым, казалось, его ничего не удивило: — А как же Аня? — Она определила для себя исход, — Есенин повернул голову, встретившись с глазами Маяковского, и было в них что-то братское и родственное, словно он получил беззвучного похвалу, мол, ты сделал всё верно, я не признаю это вслух, но я принимаю твой выбор, — нам осталось лишь… — он не смог сказать «убить её», — Лишь дождаться, когда её затянувшееся самоубийство, наконец, подойдёт к логическому концу. Линия горизонта размылась, когда корабль, паривший в воздухе, смазался вместе с ней. Солнце вдалеке принято ассоциировать со взглядом куда-то в неминуемо светлое будущее, и сейчас эта нечёткость была ярче любой самой сложной метафоры. Рука Есенина неожиданно крепко сжала чужое плечо: — Я хочу вам кое-что сказать, — на его губах заиграла удивительно добрая улыбка, — вы… Ты замечательный человек, Володя. Прости меня за всё. — Прощание? — Просто откровение… Маяковский напрягся: — Что ты задумал? — Пока ничего. Скажи: ты прощаешь? Он помедлил. — Ответив «да» я подпишу своё согласие на твою смерть? Есенин пугающе-долго думал над тем, что сказать, прежде чем его хрипловатый голос прошелестел перед собеседником: — Я не могу нормально спать, не приложившись к бутылке, Володь. Как только тварь вырывается, для меня исчезает понятие тишины, — он смотрит себе под ноги, будто надеясь отыскать верные слова на кончиках туфель, — и у меня больше нет выходов. — Не торопись ты, мы же не знаем наверняка. — А толку? — он поднял на него посиневшие от тоски глаза, — Этот поганец либо убьётся сам, либо задушит меня ночью. Всё с самого начала не имело смысла. — Мы пока не знаем. Быть может, если мы что-то придумаем, исправим… В крайнем случае, я помогу тебе с Чёрным Человеком, как и всегд… — Да ну его к чёрту, — сплюнул Сергей, — я устал. И больше не могу заставлять тебя думать только о моей жизни. Маяковский настороженно заглянул в посеревшее от тоски лицо напарника: — Слушай, Серёж, я знаю, что тебя гложет. Если ты хочешь сбежать — я помогу. — Хочу только прогуляться, — Есенин лучезарно улыбнулся и положил руку на его плечо, — расслабься, Володя, ничего со мной не станется. — Ты был бы отвратительным актёром. — Верно, я наврал… — Сергей будто стал осыпаться: это гримаса беспечной взбалмошности стала осколками падать ему под ноги. Он отвернулся, делая несмелые шаги вперёд, — Дай мне подумать обо всём. Я кое с кем встречусь и вернусь. Обещаю. — С кем? Эй! Куда ты? — В соаплэнд, — он пошло ухмыльнулся, — баня такая, где можно заказать какую-то симпатичную японочку… Или на море… — А если попадёшься в баню, которую содержит Мафия? — Возможно, я так и планировал… — А перестать меня нервировать ты разом не планировал? — Разом планировал, — передразнил Есенин с усмешкой, — правда довести вас до белого каления, — Сергей мечтательно улыбнулся и спрятал руки за спину, — иначе даже тонкая нить смысла во всём этом будет утеряна. — Если тебе так уж претит возможность жить дальше, я могу убить тебя по завершении задания, хочешь? — Не утруждайся, — Есенин махнул рукой и полез в потайной карман пиджака, чтоб выудить оттуда флягу. Подумал с секунду и подошёл к товарищу, — я чувствую, что мне не долго ещё осталось ходить по земле… Мужчина отпил, крепко зажмурившись, передал тару другу, что послушно глотнул крепкого пойла. — За нашу дружбу. И за вас с Лилей, — он сжал его руку на фляге, — считай свадебным подарком. Есенин ещё раз улыбнулся Маяковскому и медленно пошёл прочь. — Хотя знаешь, сперва схожу море вблизи повидать, — крикнул он через плечо, — кто знает, может, вернусь, сочинив стихотворение? Владимир рванулся было вперёд на ставших совсем ватными ногах, но его крепко схватила за плечо чёрная лапа фантома. Тот прошептал как-то горестно над самым ухом: — Не стоит, Маяковский. Он просил меня об услуге, и я должен её исполнить. — С чего бы ты, — он попытался вырваться из цепкой хватки, и тогда Чёрный Человек стал сжимать его сердце склизким тревожным холодком, — с чего бы ты вдруг преисполнился сострадания и чувства долга перед ним? — Мы оба устали, — ни тени издёвок, ни смены голоса с утробного баса на металлический скрежет — а оттого всё страшнее, — позвольте ему отдых. Он вернётся через час. Но он не вернулся ни через час, ни через полдня, ни по прошествии суток. Есенин воротился лишь на следующий день поздней ночью, молча нырнул в вязкую тьму своей комнаты и затих там. Владимир не хотел с ним разбираться в поздний час, так что решил дождаться утра. И дождался. Маяковский сидел, совершенно разбитый, судорожно сжимал и разжимал кулаки. Решившая зайти к Сергею Ахматова удивлённо замерла перед его напарником. — Володь, чего ты? Он поднял на неё взгляд и промолчал. Глаза как-то сами собой скользнули к слабо пробивающемуся сквозь дверную щель солнечному свету. Женщина тихой, почти кошачьей поступью подошла к двери, осторожно приоткрыла её, глянула на уже посиневший труп висящего в петле Есенина и тут же её захлопнула.

***

Их подрезали до боли знакомые машины: ближайшие государственные бронеавто приехали по первому зову Акутагавы, что подал им сигнал тревоги, когда бойня только началась. Дазай затолкал Наоми и Ацуши первыми, за ними в броневик шмыгнул Рампо, пока Танидзаки отчаянно поддерживал иллюзию, будто никакого внедорожника на пустыре нет, но его силы были на исходе. Фукудзаву затащила в машину разъярённая Йосано: схватила за шкирку, что шелудивого кота, не позволяя рисковать жизнью больше ни минуты. Водитель уже втопил педаль газа в пол, когда руки Юкичи и Дазая, опасно высунувшихся из дверей, схватили обессиленного Джуничиро, чтоб уронить его на пол между сидениями. — Чёрт, где Куникида? — раздался гневный вскрик Йосано. Она окинула взглядом сидящих в машине: сидящие напротив Осаму, Ацуши и Рампо подозрительно молчали, — Я спрашиваю, где носит Куникиду?! — Акико кричала, пытаясь услышать себя после оглушения, но ответом ей служила стыдная тишина. По лицам Осаму и Ацуши она поняла всё тут же. Акико замерла так, что все остальные, даже не смотря на Дазая или Накаджиму, тоже всё поняли. Её сердце пропустило удар: ища какой-то опоры, чтоб не сползти прямо на пол, доктор мёртвой хваткой вцепилась в предплечье замершего Юкичи. Пальцы самурая, одеревеневшие, рефлекторно поползли к её руке, и так они и застыли могильными памятниками, скорбно пытающиеся поддержать друг друга, уже не слыша, как ругаются высунувшиеся из окон расходники. Замерло всё. Рампо был не в силах унять крупную дрожь в руках, и оттого не сумел снять очки, не уронив их на пол. Он хотел было наклониться за ними, но машина вдруг круто развернулась, и он сам случайно наступил на них, пытаясь удержать равновесие. Лопнули стёкла. Точно также, как истерично метавшиеся минуту назад души. Тишина. Или то в голове загудело с такой силой, что теперь никаких шумов не расслышать? Прошло около минуты, может, больше, когда окончательно осознавшая произошедшее Наоми расплакалась, спрятав лицо в плече брата. За ней не выдержал Ацуши, после взвыл Кенджи, крепко обнимающий всхлипывающую Кёку, потом задрожала губа Акико, которую уже неловко тронул за плечо Дазай. В конце концов, стыдливо отвернулся Фукудзава, и его красные перепуганные глаза были самыми страшными в этой молчаливой коллективной истерике. — Как же… — шёпот Йосано едва шелестел, и Осаму с трудом различал слова, — Я ведь могла… — Ты ничего не могла исправить. — лишь у бинтованного голос звучный, предательски дрогнувший на начале фразы, — Ему… — он оглянулся на скулящего Ацуши, — Ему снесло голову, Йосано. Не вини себя. — он сполз с сидения и обнял зарыдавшую в голос женщину, едва преодолевая собственную боль, — Это просто произошло. Тише, — он шептал ей на ухо, как малолетнему ребёнку, и заколка неприятно царапала висок, — здесь нет ничьей вины. Юкичи повернул к ним голову, открыл рот, но не смог выдавить из себя ни слова. Однако встретившийся с ним взглядом Осаму прекрасно понял, что он хотел сказать, так что незаметно для вздрагивающей Акико отнял одну из ладоней от её спины и дотянулся до похолодевшей кисти Директора. Он продолжил шептать, но уже глядя на Фукудзаву: — В этом никто не виноват, слышите?..