Огай Мори боле не улыбается искренне

— Не думала, что я это скажу, но нам следует выпить, — Ахматова деловито распахнула вмиг наполнившийся безобразно большим количеством алкоголя шкаф, — считайте, что сегодня состоялась наша маленькая победа, а за ней последует большая и безоговорочная. Набоков скептично вздёрнул бровь: — Вы удивительно веселы, учитывая, сколько мы потеряли сегодня союзников, тандема с которыми добивались с большим трудом. — Не более, чем марионетки, — отмахнулась женщина, ставя на стол бутылку вина, — город сегодня немного очистился от всякого сброда. Цветаева хотела было возразить, но тут же прикусила щёку, заставляя окаменевшие мышцы лица растянуться в дружелюбной улыбке. Набоков мимолётом глянул на неё и хмыкнул. — Аня права, — вступился Маяковский, открывая другой шкафчик и беря оттуда бокалы, — мы должны отпраздновать подрыв их уверенности в своём всесилии. Есенин увидел в его фальшиво-расслабленных движениях истинный настрой друга: Владимир хочет напиться только за то, чтоб это наконец кончилось, но молчит. Это их маленькая договорённость с самого детства: исполним, мол, сокровенную кровавую мечту Ахматовой, заживём и забудем всё, как страшный сон. Он решает подыграть, плюхаясь за стол: — Как же ж тут праздновать… — он взялся за бутылку и глянул на этикетку: Саперави, ждавшее своего часа с 1979 года, — Ни напиться, ни повеселиться… — У вас скоро печень отвалится, — фыркнул Маяковский и поставил бокалы на стол, отобрав у друга алкоголь, — это мне ничего не станется, а вам лучше не начинать с крепкого и тем более не налегать. — Простите, — застенчиво спросила Цветаева из-за дверцы холодильника, — а почему вам ничего не будет? — Мой истинный дар, — улыбнулся Владимир добродушно, — я соберу себя по кускам, пока не умер мой мозг, — он гордо постучал себе по лысому черепу, — так что зелёный змей не может довести меня до того четвероногого состояния, в котором регулярно оказывается балалаечник. — О, так поэтому Лиля такая… Крепкая женщина… — Да уж, — хихикнул Есенин и поднялся, решив помочь Марине с потрошением холодильника, а заодно и отойти от Маяковского на безопасное расстояние, — такая в горящую избу не просто войдёт, а снесёт её к чёртовой матери. Володе повезло, что он мазохист. Весёлость вмиг пропала с лица вышеназванного: — Повтори. — Вы не обижайтесь, дружище, но поживи я с Лилей хоть годик — гарантированно застрелился бы. — Не льстите себе, вы столько не протянете. — Как интересно исподтишка вы зовёте меня слабаком… — Сергей улыбнулся, не желая вступать в конфликт, — Успокойтесь, дружище, я просто пошутил. — Приму к сведению, — Маяковский тоже немного расслабился и откинулся на спинку стула, — кстати, — он бросил взгляд на Саперави, — сами-то мы вином угостимся, а пленника поить не будем? — Чего б нет, — пожала плечами Ахматова, — он всё равно там сидит целыми днями, бедолага, ни поговорить с кем, ни успокоиться. Марина? — Да, конечно, сейчас. — Я пойду на веранду, узнаю, как там Блок. Он мне жизнь спас, а мы сторонимся его, нехорошо как-то… А вы, мальчики, — Анна, хохотнув, вручила Маяковскому штопор, — постарайтесь не спиться до моего прихода.

***

Детективы решили собраться в Агентстве, чтоб избежать эксцессов в лице одной весьма противной чёрной тени, но перед этим — отмыть с себя всю грязь и собрать вещи. Наоми, как и ожидалось, едва не прибила несчастного Джуничиро на пороге их комнаты, а он до того счастливо и влюблённо глядел на её истеричное метание по комнате, что она быстро растаяла, обняла брата и расплакалась, не забыв триста раз упомянуть, как она переживала и как сильно успела соскучиться. После она затолкала этот рыжий ком пыли в душ, а что было дальше — умалчивают красные (видимо, от стыда) обои на стенах и запертая на замок дверь. У Дазая всё помещалось в карман; свою сумку Йосано почти не разбирала, так что они, уже готовые, встретились в коридоре и, не сговариваясь, пошли собирать вещи мирно сопящего в машине Кенджи. Кёка тихонько собирала сумку с вещами и своими, и Ацуши — по-сестрински любовно, по отдельным пакетам. А вот самому Накаджиме повезло меньше: он был на полпути к своей комнате, когда услышал за спиной чёрствый оклик: — Эй, недоумок. Мальчишка вздрогнул, но виду не подал, лишь медленно обернулся на мрачный силуэт Акутагавы позади себя и так высокомерно, как мог, выдавил: — Чего тебе надо? Рюноскэ вопросительно вздёрнул куцую бровь, не понимая, с чего бы Ацуши стал так дерзить, однако не осадил его, понимая, что Тигр пытается скалиться, чтоб не показать, насколько сильно его гложет проваленное задание. — Хотел удостовериться, собираешься ли ты оплакивать свою ничтожную попытку захватить кого-нибудь из русских. — Даже если и собираюсь, — почти стыдливо спросил он, упорно продолжая смотреть своему «напарнику по случаю» в глаза, — тебе-то что? Обыкновенно вспыльчивый Рюноскэ остался холоден: — Предостерегаю этого не делать. Ацуши поражённо открыл рот, забыв обо всём напускном высокомерии, и хлопнул своими доводящими до бешенства наивными глазищами, предпочтя промолчать, чтоб не спугнуть эту неказистую попытку поддержать. — Ты не виноват в том, что сегодня всё пошло не по плану. Тигру наяву послышалось, как его челюсть глухо грохнула на пол. — Почему ты думаешь, что я… — Проще тебя только репа. Даже Хигучи, на худой конец, больше смыслит в жизни. И не рыдает по поводу и без. Накаджима прикусил щёку: он наивно понадеялся, будто Акутагава обойдёт острые углы и не найдёт повод его унизить. В мозгу Ацуши нерадивый напарник не пришёл поддержать, о нет: он пришёл поглумиться, отыграться на нём, как думает Тигр, за то, что Дазай и словом не обмолвился о его сегодняшнем подвиге, так что сейчас он вновь набросает сверху горсть оскорблений и уйдёт. Оборотень не хочет или не может видеть в людях вроде владельца Расёмона кого-то, кроме потенциального обидчика. Ему кажется, что такие не подлежат изменениям, сколько бы гневных нравоучений он не читал в пылу боя. Беловолосый вздрогнул, когда голос Акутагавы, сквозящий фальшивой отрешённостью, снова зазвучал перед ним: — Существование не имеет ценности без возможности умереть по ряду идиотских причин, Тигр. Разумеется, любой из нас может умереть хоть завтра. Но если думать об этом, жизнь потеряет всякий смысл. Однако… Эта его вечная игра в единственного, кто понял эту жизнь, злит, заставляет скалить по-звериному зубы: — Ты не видишь ценности ни в чём, кроме возможности погибнуть ради похвалы! — фыркнул Ацуши и тут же внутренне скукожился, когда взгляд собеседника переменился. Он снова услышал, как что-то внутри Акутагавы щёлкнуло, ведь по дурости своей Накаджима не держал язык за зубами, — Прости, я… — Нет, — отрезал он, не проявив, меж тем, агрессии, — ты почти прав, но не в этот раз. А теперь заткнись и дослушай. Ты как-то сказал мне: «Людям нужно знать, что их жизнь имеет смысл, иначе как тогда жить?», — он шумно вдохнул, прежде чем быстро выпалить, — кажется, я тебя понял. Тигр уставился на непробиваемо-спокойное лицо Акутагавы, что сейчас устало вздохнул и хотел было развернуться, как вдруг Ацуши, сам не ведая, что творит, схватил его за плечо: — Акутагава, неужели сегодня ты полез туда не ради… Торопливые шаги за спинами заставили его клацнуть зубами: — Рю, я хотела погово… О, — Гин медленно перевела взгляд с брата на Ацуши, потом с Ацуши — на брата, хихикнула и едва не бегом исчезла за поворотом, — я подойду позже! — Гин, видимо, подобрела, — бросил Акутагава спустя полминуты, когда убедился, что она отошла достаточно далеко, — в общем, ты меня понял. Непомерно долгие, тяжёлые гляделки в гробовой тишине: пока один составляет в голове паззл с красноречивой надписью: «Ты — идиот, который говорит раньше, чем подумает», второй со скрытым удовлетворением чувствует, что сидящее внутри желание открутить собеседнику голову медленно утихает. — Спасибо, Акутагава. — Не надо, — поморщился Рюноскэ, — я ничего такого не сказал. И, не дожидаясь, пока оборотень расплывётся в розовую лужицу от того, что умудрился что-то изменить в нём, он зашагал прочь, стряхивая чужую руку с плеча. Хватит с этого сопляка на сегодня. Всё равно он вряд ли что-то правда понял. Гин стояла довольно недалеко: считай, за углом, игриво глядя на подходящего брата из-под обрамления пушистых ресниц: — Прости, я застала такой неловкий моме… — Что ты хотела, Гин? — Злишься? — она устало заглянула ему в глаза, — Я хотела извиниться. Взгляд Акутагавы старшего вмиг смягчился. Он огляделся по сторонам, удостоверяясь, что их никто не слышит и не видит, и наклонил голову: — С чего бы тебе извиняться? — Неправильно было с моей стороны орать на тебя при всех, но у меня есть оправдание! Когда ты бросился спасать Дазая, я чуть не поседела там, в укрытии, и меня злило, что ты тогда не думал ни о себе, ни обо мне. — Тебе всё равно можно намного больше, чем остальным, — он ещё раз осмотрелся и лишь тогда потрепал её по голове, — я не злюсь. — Но учти: снова увижу, как срываешься на Хигучи — прибью. Знаю, что она попала под горячую руку, но ты и сам понимаешь… — Понимаю. — Молодец. И обняла его — настолько щемяще тепло, что Рюноскэ позволил себе улыбку, спрятанную в тёмной макушке сестры. Он обвил руками хрупкие плечи и сжал, пока не услышал сдавленное: «Рю, задушишь!», и лишь тогда отпустил её, улыбающуюся одними лишь глазами: такими чистыми, огромными, живыми. — Ладно, я пойду. — Гин, — окликнул он её, когда она уже уходила прочь, — я полез отвлекать Чую не ради Дазая. Акутагава-младшая взглянула в его лицо: усталое, искреннее, без следа холодности или напряжения, и кивнула, не переставая улыбаться сквозь истрёпанную маску. Он кивнул в ответ, чувствуя, будто дышать только что стало чуть легче. Фукудзава управился со сбором поклажи, вместившейся в один пакет, и смыванием с себя следов битвы довольно скоро, успел даже на минутку присесть, когда вдруг тихо, но настойчиво, постучали в его дверь: — Босс приказал передать вам, что ждёт в кабинете для обсуждения дальнейшего плана действий. Агент выглядел взволнованно — это верный признак того, что Огай находится в не самом добром расположении духа, так что Юкичи лишь кивнул и пошёл вслед за ним, решив не оттягивать время своей казни. Мизансцена с участием Мори была точь-в-точь той же, какой была, когда он собирался рассказать ему о смерти Нацумэ: обыкновенно лёгкий, тот Мори, что был ему роднее, где-то за пределами этого клятого кабинета, а сейчас Юкичи стоял и сверлил взглядом спину великого Огая Мори. Фукудзава прикусил щёку. Голос Босса, стальной, гулким эхом прокатился от стен в само естество, связывая глотку тугим узлом: — Я потерял сегодня немало людей. И смертоносного эспера. Снова. Мафиози обернулся — глаза его в мрачном полумраке кабинета показались демонически чёрными. — А знаешь, какая причина? — Фукудзава безумно не любил этот холодный тон Мори, — Или тебе рассказать во всех подробностях? Он прошествовал к столу медленно, словно готовый напасть хищник, предпочитая не смотреть на Юкичи. Самурай и сам сейчас напоминал настороженно наблюдающего за дулом ружья волка: проходя в центр кабинета, он неотрывно наблюдал за руками, облачёнными в белоснежную ткань перчаток — очередная бессменная вещь в гардеробе Мори. На нём даже одежда та же, что и была, с той лишь разницей, что эта не измазана в крови и пыли. Огай отрешённым взглядом пробежал по бумагам на столе: на них — горящие на белом полотне слова — мол, сегодня, в такой-то день, погиб Кьюсаку Юмено, совершив самоубийство на глазах противника. Он смотрит на документ подле — Нацумэ Сосэки убит Ацуши Накаджимой, находящимся под действием проклятия, вызванным способностью Кьюсаку Юмено, что совершил самоубийство, не желая отдаваться в плен… Он неестественно-весело хмыкнул: его ожидает ещё более тридцати отчётов о гибели каждого расходника и, в качестве гнилого украшения на червивом кексе — бумажка, где будет описана смерть Мотоджиро. — Сегодня, во время столкновения с вражеской организацией, именующей себя «Ante Lucem», погибло более тридцати рядовых сотрудников Портовой Мафии, — начал он вслух произносить то, что будет сказано в ещё не написанном докладе, — а также Каджи Мотоджиро, боевой эспер, обладатель способности «Лимонная бомба», сгинувший по одной простой причине… — очередной его взгляд Юкичи ощутил так, как если бы Мори проткнул его горло скальпелем, — Потому что один заносчивый старый козёл не захотел сбегать, когда это было необходимо. — Мори… — Ты, видно, думаешь, что раз я набираю сотрудников из воров, убийц и беспризорников, их жизнями можно распоряжаться по своей прихоти, отдавать их пачками, заставляя гибнуть не за интересы Мафии, а мои личные, — процедил он до того спокойно, что у любого кровь бы застыла в жилах, — и я с каждым днём окончательно убеждаюсь в том, что единственный человек, который ценил жизни этих людей — это безумно хитрый покойный Анго. Фукудзава понял, что сейчас одно верное и мудрое решение — покорно молчать, позволяя Мори высказать всё, что он думает о происходящем пиздеце ужасе и Директоре в частности. Холодность, граничащая с безразличием на лице любовника, злила так, что казалось, будто под плотно стиснутыми челюстями Мори вот-вот лопнут зубы: — Я уже потерял двух мощных эсперов и немало людей, Юкичи, а всё лишь из-за того, что позволил тебе отказаться от побега! — Мори рассерженно ударил по столу ладонью, — И пока ваши жизни в моих руках, вы сделаете так, как я сказал! Маска глумливого спокойствия треснула окончательно: придётся снова стряпать новую. — Посмотри, — он расставил руки в стороны, — я похож на пацифиста? Может, хотя бы на честного человека? — Мори хотел было рявкнуть что-то, но осёкся, вздохнул и помолчал с полминуты, заставляя себя сбавить накал злости. Когда он снова поднял взгляд, его можно было бы назвать, скорее, потерянным, чем гневным, — Их освободительная война выглядит довольно доблестно, и это злит меня больше всего. Как я уже сказал, я не пацифист, Юкичи, так что торжество справедливости меня не интересует. Не на твоих костях. — Мори, — бархатным полушёпотом позвал Фукудзава, подходя ближе, — я понимаю, что в первую очередь страдает твоя репутация… — С того момента, как Мафия встала на вашу защиту, моя репутация, если ты понимаешь, к чему я веду, потеряла значение. — процедил Огай тоном, каким говорят родители, отвечая на один и тот же вопрос в пятый раз, — На кону не только мой пост и доверие подчинённых, которое я начинаю терять, но и вся Йокогама! Ты вообще представляешь, какая неразбериха начнётся, если общественность примет Агентство за пособников Мафии? Если они провернут всё так, будто вы просто помогаете нам в зачистке неугодных, как Хирецуна? — он снова сорвался на крик, — Ты не думал об этом?! — Всё? Огай поражённо вскинул брови, едва не задохнувшись от такой наглости, отошёл от многострадального стола и через мгновение возник перед лицом Фукудзавы. Собирался ударить его кулаком, даже замахнулся уже, но его рука была на полпути схвачена за запястье цепкими пальцами самурая. Они смотрели друг другу в глаза долго и пристально: серый взгляд отзывался непробиваемой сталью, вишнёвый же, наоборот, пламенел так, как видел только Юкичи, ведь остальных Мори не удостаивал даже тени своих истинных чувств. Беловолосый чуть разжал хватку, но лишь затем, чтоб мягко взять чужую ладонь в свою: — Мори, — он тут же вскинул палец, не позволяя ему снова заговорить, — прости меня. Это было эгоистично, признаю, и это не вернёт жизни стольких людей, — его голос был тёплым и искренним, — но мы оба понимаем, что эта битва не должна была закончиться так. Сегодня мы уничтожили их небольшую армию, которую они собирали не один день. Считай, у Мафии чуть поубавилось врагов. — Долго речь подготавливал? — Импровизировал. Огай быстро распалялся, громко ругался и норовил завязать драку, лишь бы разбить непроницаемое спокойствие любовника, но быстро затихал, что внезапно рассеивающийся смерч, как только тот искренне признавал неправоту. Он хмыкнул и опустил руку, нехотя отпуская Фукудзаву: — Теперь — всё. Я передам инструкции о побеге позже. Либо так, либо сразу сдаться. — Разве бежать — не равно сдаваться? — Нет, — он устало покачал головой, — в этом случае бежать — значит думать о будущем. А рискнёшь героически жертвовать собой, — Огай как-то нетрезво покачнулся, хотя гордой осанки не потерял, — и решишь стать великомучеником, рыцарем в сияющих доспехах — милости прошу за дверь, я не умею писать иконы. — Я понял. Короткий поцелуй в губы на прощание, как бы говорящий, что таких встреч будет слишком много для сопливых объятий и долгого обмена бактериями, и Юкичи исчезает, а вслед за ним в кабинете пропадает весь воздух. Выпить бы, упасть в кресло и проснуться через десять лет…

***

— Эм… Конничива? — Цветаева добродушно улыбается пленному, стараясь игнорировать пылающий почти детской обидой взгляд, — Прости, больше я ничего на вашем языке не знаю. Я тебе поесть принесла… Впрочем, ты всё равно меня не понимаешь. Катай сильно похудел, обыкновенная трёхдневная щетина на лице медленно начинала смахивать на жидкую бородёнку, а побриться он не желал и не смог бы: в туалете даже зеркала не было, чтоб тот не вскрылся осколком, чего уж говорить о бритве. Он мог бы попробовать убить себя током, но сил не хватит: надежда на спасение ещё слишком явно читается в глубине безразличных глаз. На лбу слабо блестит на свету монитора испарина: из-под футона он не вылезал, как это делают дети, прячущиеся от деспотичных родителей. Бедолага не мог даже умыться прохладной водой: в ванной, какой вентиль ни поверни, она противно тёплая. В комнате нечем дышать — безумно душно, словно температуру подняли искусственно. Впрочем, Цветаева и так знает, что это всё — проделки её «начальницы». Ахматова знает толк в изморе. Он демонстративно опрокинул поднос, по-звериному зыркнув на оставшуюся спокойной Цветаеву. Его бесило это искренне понимание в её глазах, которое он пытался вообразить фальшивым. — Духота, — тихо сказала Марина, тщательно подавляя горечь на языке от вида измученного пленника, и подошла к окну, за которым цвёл иллюзорный сад. Ручки на раме не обнаружилось, — и не проветрить… Во время учений в лаборатории их обучали и искусству пыток: банальные избиения, удушение надетым на голову пакетом, надевание на привязанного к стулу человека противогаза, в который, в зависимости от фантазии, впрыскивают нашатырь или газ из баллончика. Классика для эсперов с обыкновенными боевыми способностями и недобросовестной полиции, но Анна… О-о-о, она была изобретательна, и Цветаевой сильно повезло не знать, что происходило в этой самой комнате, когда Амахтова нашла, по её словам, одного из их «старых друзей». Её ещё не было в организации, когда здесь умирал от голода действующий заведующий лабораторией, из которой годы назад спаслась «Троица», зато Набоков слышал стенания за стенкой и заставлял себя стискивать зубы, чтоб не вызволить пленника. Он слабо верил в это возмездие, хотя и понимал его объективные причины, но мог лишь делать вид, что так правильно. Ахматова тогда активно готовила разнообразие сверх-ароматных блюд, чей запах проникал в удушливую комнату, пока пленный скрёб сорванными ногтями дверь, ослепший, начавший глохнуть. Ему давали воду, иногда даже послащённую, чтоб тот помучился дольше, ведь с водой голодающий живёт не десяток дней, а два адских месяца. Этот помер спустя один под звук заученной Чёрным Человеком наизусть лекции на тему: «Почему иногда стоит жертвовать собою во имя долга перед миром». Правда, смерть была не от голода: несчастный перегрыз себе вены на руке. Набоков до сих пор содрогается, когда вспоминает это, тайком поглаживая поверхность карманных часов. Марина пару раз замечала, как он заглядывает в них украдкой, когда сильно нервничает, но молчала. — Так, ладно, я немного понимаю в том, как работает этот мир, так что… — Марина пристально уставилась на оконную раму, искренне веря, что на ней всегда была ручка, но ничего не выходило. Она фыркнула и отвернулась, — Чёрт, как же… — сзади раздался какой-то странный щелчок. Цветаева повернулась и увидела ручку на законном месте. Глаза её по-детски счастливо заискрились, — Это будет наш маленький секрет, правда?.. — Ох, не место тебе здесь… Знакомый голос заставил её вцепиться в открытое окно и застыть, объятую ужасом. Катай, до этого безучастный, по-звериному забился в угол, гневно крикнув что-то на японском. Видимо, ругательство. Чёрный Человек не обратил на него никакого внимания: — Да что ж ты творишь, дорогая моя… — Я п-просто проветрю и сразу закрою! — она взглянула на деловито скрестивший руки на груди силуэт так, словно вот-вот молитвенно вскинет руки, падая пред тенью ниц, — Прошу, не… — Чего это ты так перепугалась, миленькая? — голос фантома стал напоминать бас Маяковского, — Мне ни к чему рассказывать им о твоём маленьком грязном дельце… — вдруг в тон вернулись уже неотделимые от фантома скрежещущие ноты, — Ты одна из десятков, чего мне портить тебе жизнь раньше времени… — Десятков? — прохладное дуновение ветра осталось на коже колючим морозом, — О чём ты? — Кто ж разберёт, — весёлые писклявые искорки били по ушам, — моё дело — подсказать, а понимать подсказки или нет — это уже ваше, людское… Но окошко-то прикрой, а то Анечка, — он вскинул палец, словно ему мешают прислушаться, — и оба Володи думают, что тебя больно долго нет… И на сим исчез. Так же внезапно, как и появился. Марина переглянулась с Таямой. Последний благодарно кивнул и всё же подобрал с пола упавшую тарелку с мясной нарезкой. Одними только глазами они заключили договор о неразглашении её своеволия и временном перемирии. Она закрыла окно, отвернулась и уверила себя в том, что там никогда не было ручки.

***

— Коротышка? Чуя смахивал на брошенного в дождь щенка, сидящий в просторных апартаментах так, словно его засунули в клетку метр на метр, скомканного и переломанного, не смеющий шевельнуться. Дазай пару раз моргнул, убеждаясь, что это не статуя. — Ты живой? На него даже не подняли взгляд: — Ты в последнее время слишком часто думаешь, что я помер. — Не моя вина, — просто пожал плечами Осаму и плюхнулся в кресло напротив собеседника, — хорошо, что Мори послушал меня и взял тебя на задание. — Это очередная ублюдская шутка? — С чего ты так решил? Синева чужих глаз впилась в его лицо, и Дазай понял, каково чувствовать на себе взгляд разъярённого, но почти не шевелящегося пса, что мог лишь слепо водить носом по земле, не в силах ни подняться, ни подползти, ни укусить за носок туфель — только смотреть. — Ударю, — голос у Чуи всё суше с каждым новым словом, — нет, убью. — Обязательно… — тяжко вздохнул Осаму, рефлекторно ведя плечами в попытке стряхнуть мурашки, — Вечно забываю, какой ты… — Ну давай, — тон такой же безучастный, — размазня, тряпка, может? Рискни здоровьем, скажи. — Я думал сказать «эмпатичный». Ты же пока не разучился думать головой, правда? Только вдумайся, скольких предателей и попросту заноз в заднице Мафии ты уничтожил. — И ещё тридцать… — Они знали, на что иду… — Тридцать. Знакомых. Человек. Они не были плохими или хорошими… — он сжал ещё слабые кулаки, — Это, блядь, не важно, я каждого в лицо знал. И всех убил. — Ты всех спас, — покачал головой бинтованный, словно он объясняет глупому ребёнку элементарные вещи, — даже не отпирайся. Ты хорошо поработал. Не идеально, но всё же… Чуя ненавидит три вещи: свои проёбы, Дазая и когда последний учит его жизни. И вот он здесь, проебавшийся, наедине с Дазаем, который учит его жизни. Больше всего он ненавидит то, что этот маньяк — единственный, кому можно верить и на чьё плечо он может опереться. Дазай ненавидит три вещи: жизнь, свою необходимость при Порче и когда Чуя в таком никчёмном состоянии. И вот он здесь, живой, разгребает последствия Порчи наедине с рыжим, готовым грызть стены от горя. Больше всего он ненавидит то, что этот слизняк — единственный, ради кого стоит продолжать жить, ведь помрёт Осаму — загнётся и Накахара. Мягкие руки медленно тянутся к чужому плечу, чтоб распознать, как дрожит под пальцами ослабшее тело, несмотря на лживую маску безучастности на лице. Чуе никогда не удавалось скрывать свои истинные чувства, больно он яркий: едва сжатые губы говорят одно, полные раскаяния глаза — другое, напряжённые плечи — третье. Посидит тут Осаму ещё пару минут, и Накахара не выдержит: либо пустит слезу, либо наденет самоубийце на голову ближайший стол, чтоб прекратил подчевать его этой наигранной поддержкой, приторной жалостью. — Не надо, — рыжий смахнул его ладонь и встал, — мне не нужен этот спектакль. — Спектакль… — Дазай спрятал разочарование за отстранённостью, — Как ты себя чувствуешь после?.. — Дерьмово, — хмыкнул Накахара саркастично, — во рту вкус, будто землю жрал. — он сделал глубокий вдох, потёр устало глаза и тихо проговорил: — А теперь не зли меня и упёрдывай, мне не нужны твои вопросы о моём состоянии из вежливости. — Я спросил не из веж… — Иди. — Нам назначат сопровождающих и пару охранников… Чуя вскинул руку в жесте, приказывающем замолчать: — Хорошо, я пойду с тобой. Встретимся внизу через полчаса.

***

— Надо было стукнуть разок кулаком по столу и утихомирить её пыл! — Стукните уже себе по голове, Бога ради. — Да разве же то, что мы вытворяем, имеет смысл? Скажите, Володя, вы всё ещё руководствуетесь своей слепой яростью или повзрослели? — Мы дадим ей желаемое и обретём то, чего нам не хватало, — Маяковский стремительно перевёл тему, — у нас будет дом. Вы вот помните дом? — Что я помню… — Есенин пьяно переставлял ноги, вцепившись в дверцу шифоньера, — Мать помню. Помню, как она меня по голове гладила, когда на заклание отдавала. Но я не винил её никогда, что вы, вы бы видели эти глаза… Не так, как то обычно бывает — что у собаки битой или, прости Господи, зарёванные, не-е-ет, у моей матери были глаза, какие, должно быть, были лишь у падающего с неба ангела… Когда он летит, ещё красивый, с белоснежными перьями, вниз, и понимает, что его красоте жить осталось меньше десятка секунд, а после он станет изгоем с обугленными безобразными отростками за спиной. А вы маму помните, Володя? — Я помню, как мама про отца рассказывала… — он надолго замолчал, сверля взглядом потолок в попытке вспомнить, — И помню, что я был в семье не один. — А что мама рассказывала? — Что отец энергичным был, добрым и отзывчивым… — он хохотнул, — Как вспомню… — Воспоминания смешат или то, чем мы стали? — Будто вы не знаете. — Верно, — Есенин ухмыльнулся и по-дружески похлопал Маяковского по плечу, — однако я б не сказал, что так уж плох результат наших трудов, в конце-то концов, вы были С1430, а сейчас — Владимир… — А вы были А2825… Нас приучали уважать «А»-класс, мол, они куда сильнее вас, а мы — только будущие мальчики у них на побегушках. Статусность… — Статусность, эта паршивая сука, была моим приговором, высеченным на затылке. — Есенин сплюнул, — Мне неустанно повторяли, мол, природа у дара трудная, нужен волевой и сильный человек, так что и воспитывался я строже, думал, справлюсь, потому что знал, что тут либо справишься, либо в топку, а как меня с ним соединили, я понял, что все старания тщетны: будто под каток лёг. Я всегда буду подлежащим утилизации бракованным образцом. — Оставь, Серёжа, — почти беспокойно заскрипела внезапно объявившаяся тень, опёршись на спинку его кресла, — что ж ты… Маяковский отмахнулся от фантома: — Сгинь. Чёрный человек не обратил на Владимира никакого внимания: — Я предостерегаю, Серёжа. Не смей писать этих строк. Он поглядел сквозь него так слепо, что Чёрному привиделись два бельма на глазах: — Каких ещё строк? — «До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди.» — Откуда?.. — он рассмеялся, — Впрочем, чего это я. Ты ведь мой мозговой червь. Беснуешься, ведь если я умру, тебе будет некого донимать, да? — он обратил взгляд на насторожившегося Маяковского и тут же хихикнул, — Не переживайте, дружище! Что толку слушать, что он болтает! — Серёж… — Аня и Марина нас уже заждались, — Есенин поднялся и подал ему руку, — пойдёмте, я тут в шкафу заприметил отменную водку, а то ваш Саперави вот-вот заставит меня вести с ним, — он ткнул пальцем в обиженно отвернувшуюся тень, — задушевные беседы.

***

— На байке или машине? — Чуя деловито подбрасывал ключи на ходу, забросив плащ на плечо, — Или на твоём горбу? — Пешочком, — отозвался Дазай невесело, — ножками, коротышка, ножками. — Удивительно, — Накахара, не обрадовавшись тому, что теперь он будет сопровождать Осаму намного дольше, спрятал ключи в карман, — мне казалось, тебе надо оказаться в Агентстве как можно раньше, туда уже и охрана приехать успела… — Пусть охраняют, — отмахнулся бинтованный, — хоть какая-то польза… — Больше, чем от тебя. — От меня… Больно голос у самоубийцы поломанный, даже тоскливее, чем у самого рыжего. Чуя мельком обернулся на экс-напарника, и этого мгновения хватило, чтоб сжать кулаки: до тошноты, до дрожащих от сдерживаемой ярости пальцев, до красноты перед глазами, Осаму бесил своей щенячьей сиротливостью на дне глаз, будто пока Чуя бродил по чащобам и искал для себя пародию на семью, Дазай не сумел наковырять где-то внутри хотя бы себя. — Ты-то с хрена ли так расклеился? — рыжий пнул небольшой камешек под ноги самоубийцы. Тот усмехнулся и дал пас, — Ваши вообще все живы, радуйся. — Я радуюсь, — он едва не упустил «мяч» из виду, — просто отвык от… Вас. И этой безнаказанности. Брови Чуи настороженно сошлись к переносице. Он снова взглянул на лицо самоубийцы, пасуя камнем так, что Дазай споткнулся об него и чуть не свалился, быстро, меж тем, продолжив нехитрую игру. Накахара наконец понял: это не тоска на дне глаз, это ужас, колкий и глубокий, обосновался в негнущихся ногах и напряжённо вздрагивающих пальцах. Мафиози прикусил щёку. Долго они шли молча: один не хотел развивать эту тему, а второй пытался понять, как подступиться к подтверждению своей догадки. «Чего ты боишься? — хочет сказать он, — Себя?» — Ну да, людскую смерть скрыть посложнее, чем, например, кошачью, — попробовал нелепо отшутиться Чуя, — не удивлюсь, если ты с этого и начал. — Я сразу с людей начал, чего животных мучить? — Дазай улыбнулся, а после, подумав немного, вопросительно вскинул бровь, — Погоди-и-и, так ты просто подгоняешь меня под шаблон любого юного психопата? Как бы не так, Чуя, — он развёл руками, забив бывшему напарнику гол, — каюсь, грешен: я ёбнутый… — Какая точная и лаконичная характеристика! Осаму проигнорировал комментарий: — …Но зато я в состоянии чувствовать и анализировать свои действия с точки зрения простой, человеческой; у меня такие же понятия морали, как у большинства, так что ты меня демонизируешь. Рыжий прыснул, скрестив руки на груди, и снова взглянул на бинтованного: — Кто был твоим первым убитым? Осаму задумчиво погладил камешек боло и закрыл глаза: — Тебе это ни к чему, Чиби. — Раз я спросил, то… — Нет. Накахара прищурился, заинтересовавшись настолько, что даже злобы от такого противного тона Осаму не ощутил: — И чего мне это ни к чему? — Потому что тогда я буду обречён быть всё-таки подогнанным под шаблон психопата. Невозможно правильно понять человека, о чьих проблемах ты слушаешь ради шанса его потом упрекнуть. — Кончай выёбываться, интеллигент-психолог. — Ладно-ладно, — Дазай хихикнул, — тогда обменяемся информацией. Кто был у тебя? В сознательном состоянии, я имею в виду. — Мальчишка, который решил украсть у меня деньги. — Всего-то? — Это произошло случайно. — он избежал цепкого взгляда шатена, устремив глаза в пол, — Признаться, те деньги я и сам спиздил… Он вытащил нож и стал мне угрожать, я испугался, потом разозлился, ненароком активировал гравитацию… Говорят, там до сих пор тёмное пятно на стене есть. — Дерьмово. И Осаму замолчал, собираясь с мыслями, а Чуя не хотел его торопить, видя, что как бы бинтованный не прятался за простотой и спокойствием, подобрать слова ему сейчас тяжело. — Ну, — он хмыкнул, — я не зря заговорил про шаблонного психопата… — Трудное детство, значит, да?.. — с усмешкой заключил рыжий, — Так выходит, что это были… — Да, — Дазай раздавил меж губ фальшивую улыбку, намеренно плохо скрывая подступившее раздражение, — одной повезло чуть меньше, чем второму, потому что пистолет тяжёлый, а я был мал… Узнав мою историю, даже Мори насторожился. «Значит, я прав, — мелькнуло в голове Чуи, — опять мечешься и боишься понять, что ты не на своём месте? Ничтожный идиот». — Они спали? — Ма… Она уже не спала. — И сколько тебе было? — Мне было двенадцать лет, — он потупил взгляд, — не осуждай меня. — Не буду. — Врёшь? — Я ж не ты. — Спасибо. — Дазай надолго замолчал, переминаясь с ноги на ногу, пока не решил заключить: — Меня там ждут. — Вали. — До завтра. — Если доживём. А он всё не уходит: мнётся что-то, пытается заглушить шум собственной крови в ушах, а когда открывает рот — становится неотличим от стеснительного мальчишки: — Может, ну их к чёрту на сегодня, переночуешь у меня? Я убрался… — Убирайся лучше отсюда, — на удивление беззлобно выдохнул Чуя, — развлекайся, вы пока заслужили. — Чуя, ты же знаешь, что мы можем больше не встретиться после побега? — И на что ты намекаешь? Осаму медленно, будто не желая спугнуть, взял его кисть в свою и погладил костяшки большим пальцем. Чуя прикусил щёку, отгадав, чего тот хочет. Чего хотят оба. — Может, если бы мы… — И не надейся, — фыркнул Накахара, — мне не нужно, чтоб нас связывало что-то большее, если ты вдруг съебёшься навсегда. Когда ты свалил из Мафии, какая-то надежда, — его самого смешит это слово, — ещё была. — Ладно, — снова заговорил в привычной дураческой манере Осаму, нехотя отпустив руку, — как хочешь… Они смотрели друг на друга ещё несколько секунд, прежде чем Чуя встал на носочки и коротко поцеловал бинтованного в губы. Дазай грустно ухмыльнулся, поборов желание податься вперёд, и сделал шаг назад, внимательно смотря в глаза рыжего, но не находил в них слабину, какую-то мимолётную просьбу остаться, хотя жажда друг друга съедала обоих изнутри, оставляя следы кривоватых зубов на истерзанных сердцах. Чуя вертел сигарету в пальцах, пока смотрел в спину уходящему Дазаю, а когда он наконец ушёл, нервно смял фильтр зубами, с досадой обнаружив, что либо потерял зажигалку, либо её украл некий бесячий тип-клептоман с суицидальными наклонностями.

***

Сперва они очень искренне баловались чаем, сидя в полной тишине и периодически зыркая друг на друга. Йосано пару раз выходила на улицу, одним лишь взглядом зовя за собой Осаму, искренне считая, будто Фукудзава не заметил в окошке, как она стреляет у него сигарету за сигаретой, то и дело разминая холодеющие от нервов пальцы. Сперва ждали полицию, мало ли, расспросы какие; после ждали врагов, но вскоре стало ясно, что те, скорее всего, заняты кутежом где-то в иллюзии. И тут-то Акико, не выдержав, полезла в заначку. — Значит так, — она поставила на стол несколько бутылок алкоголя, — мы все живы, а посидим так ещё немного — придётся поминать того, кто случайно сдох со скуки. — Не самая хорошая идея, — фыркнул Доппо, — они только и ждут, чтобы… — Поверь мне, Куникида, — возле неё уже вовсю носился ищущий стаканы Ацуши, — пьяной я бью сильнее. — Так я тебе и поверил. — Не веришь, — она откупорила бутылку вина, — тогда предлагаю посоревноваться… — Ставлю на Йосано! — выкрикнул Дазай, и на секунду с его глаз даже схлынула усталая горечь, уступив азартной взбалмошности. Но один мимолётный взгляд на непроницаемо-спокойного Фукудзаву заставил холодок пробежать по спине. Осаму весь как-то внутренне подобрался и наклонился к Юкичи: — Директор, — позвал он излишне осторожно, — можно вас на пару слов? — Можно, — с едва уловимой нотой подозрения ответил он и, пользуясь тем, что сейчас все гогочут, делая ставки на Доппо или Акико, исчез с самоубийцей в дверях. «Мори всегда ведёт свою игру, — задумчиво пробегая взглядом по коридору, думает Дазай, — не может быть, чтоб он вдруг ударился в альтруизм…» — Директор. Фукудзава, наконец дождавшийся, когда ему скажут, зачем так тихонько увели в коридор, молча повернулся к Осаму, и самоубийца продолжил: — Скажите мне одну вещь… Вы действительно верите Мори? — Нет. Но я взял с него обещание. — В духе Мори клясться и держать пальцы крестиком за спиной. — Нет, Дазай, ты не понял. Знаешь, почему он стремится сохранить мою жизнь? — Коё, — строго звучит голос Огая на другом конце Йокогамы в этот самый момент, — сейчас же перестань носиться по моему кабинету и сядь. Мори сперва терпел её тон, не выдавая свою озлобленную усталость, даже её нервное метание по кабинету и только сильнее застилаемый яростью взгляд, которым она вцепилась в него, рассчитывая на то, что к ней прислушаются, а не видя реакцию, злилась всё больше. — Ты вообще понимаешь, что происходит, Мори? — Коё всплеснула руками, напоминая разъярённую жену, что встретила с работы нерадивого муженька, — Или тебе застилает глаза его мнимая необходимость? Опомнись, мы Мафия, чёрт возьми, и если на их место придёт кто-то посильнее Агентства, кто-то, кто не захочет следовать Тактике Трёх Фаз и попробует уничтожить нас, мы с лёгкостью перебьём их всех! Нам не нужно Агентство. Отдай приказ, и к утру там камня на камне не останется. — Знаешь, что меня в тебе всегда восхищало и злило одновременно? — Мори снисходительно наклонил голову, с удовлетворением наблюдая оторопь на чужом лице, — Будучи невероятно умным человеком, ты тупа как пробка, Озаки. Задача Мафии в данный момент заключается не только в спасении собственной шкуры. На кону целый город. Насилие, может, и валюта для синдиката, но не единственный наш путь решения проблем. Коё выслушала его, хмыкнула недовольно и отвернулась. Огай прекрасно понимал, что ни черта она не успокоилась, и Исполнительница подтвердила его догадку: мафиози услышал, как она набирает в лёгкие воздуха: — Погоди, я поняла… — она надменно расхохоталась, игриво прикрыв рот рукавом кимоно, и обернулась, — Так это не просто слухи… Ты любишь его. — Советую сбавить накал детективности, пока мысль о смене работы на что-то подобрее не начала терзать твой ум, — Огай улыбается ей, не позволяя думать, будто она его переиграла, — ты многое не знаешь, как бы не хотела думать иначе. — Отрицаешь… — Оставляю без чётко сформулированного ответа. — Значит, да. — Я дал ему обещание, Коё. Она тяжело вздохнула и перебила его раньше, чем он вновь заговорил: — Ты слишком добр к нему, Мори, — Исполнительница подходит к нему вплотную и требовательно смотрит в вишнёвые глаза, — боишься марать руки сам — пошли убийц, иначе наши тела будут плавать на дне Токийского залива вместе с ним! Глаза Коё недобро вспыхнули, и она, распалившись, встала на носочки, чтоб процедить ядовито как можно ближе к лицу мафиози: — Если это не сделаешь ты — за него возьмусь я. — Озаки, — Мори делает шаг назад, позволив гримасе пренебрежения отпечататься на своём лице, — не забыла ли ты, кто из нас Исполнитель, а кто — Глава? Тон у него такой, что даже обыкновенно непреклонная Коё, всерьёз испугавшись, становится обратно на пятки. По глазам мафиози она понимает, что явно заигралась, и теперь, едва задушив истерический вопль уязвлённой гордости, склоняет голову: — Нет, Босс. — Отлично. Услышу что-то подобное в следующий раз — всерьёз задумаюсь о твоей компетенции. И верности. — Я не боюсь лишиться поста, — она горделиво вздёргивает подбородок, чтоб не тешить Главу фантазиями о её полной покорности, но тут же жалеет: Огай улыбается демонически и наклоняет голову, чтоб поглядеть на неё исподлобья: — А смерти ты не боишься? — В данную секунду у меня нет повода её страшиться, — когда Мори, ступая на манер хищника, обходит её и остаётся за спиной, она рвано выдыхает, — Мне ещё рано умирать. Ты не посмеешь. — Уверена? Он и не подумает, конечно же, воплотить угрозы в жизнь, но смотрит до того убедительно, что тонкие запястья, скрытые широкими рукавами, оголились, когда её руки дрогнули. Голос Огая вкрадчиво прозвучал над самым ухом: — Однако ты вправе знать о моих планах, — на лицо Главы возвращается снисходительное выражение, — как я уже сказал, я дал ему обещание. Поклялся выполнить его посмертную волю.Если он не умрёт и мы сумеем организовать побег Агентства, Йосано будет нашей, он ничего не сможет с этим сделать. — Как ты это провернёшь? — Когда ситуация станет критической, они вынуждены будут бежать частями для их же безопасности и обеспечения большего процента выживаемости, так что тут нет ничего сложного. Теперь можешь идти, Коё. Думаю, что будет за невыполнение моих приказов, ты понимаешь. — Да, Босс. Озаки стиснула зубы, чтоб сохранить приторное спокойствие, и отошла к двери. Её пальцы уже обхватили дверную ручку, когда позади раздался властный голос: — Коё. Она спросила, не обернувшись: — Да? — Если ты решишь меня ослушаться — знай, от клинка Фукудзавы тебя даже Золотой Демон не спасёт. Не суйся к нему. Если каким-то чудом выживешь, тебе несдобровать. Ступай. Озаки помедлила с секунду, прежде чем с силой толкнуть тяжёлые двери. Взгляд Главы, проникающий ей под кожу в своей пристальности, заставил зябко поёжиться и прибавить шагу, будто Мори торопливо идёт за ней, зловещей тенью возникнув из-за угла. Нервы шалят или Огай изменился? — Так вот оно что, — кивнул Дазай, внимательно выслушав всё, что ему пересказал Фукудзава, — а из вас самоубийца похлеще меня будет, Директор. — Умирать мне вовсе не обязательно, — пожал плечами Юкичи, — но чтобы мы остались в выигрыше и при этом получили помощь Мафии, Йосано должна быть отправлена куда подальше отдельно от всех. — Она не согласится. — А ты разве стал бы спрашивать? — Да уж, вы правы… — Осаму тоскливо хихикнул, — но что, если… — Если я всё-таки умру? Мори очень ценил наше сотрудничество в прошлом, и если он будет вынужден это сделать, он, вероятнее всего, сдержит обещание. Если же нет — уверен, что ты сможешь выбраться вместе со всеми. Я прав? — Правы, Директор. — На этом разговор окончен? — Да. — Тогда постоим ещё. Я устал от шума. — Я вас понимаю.

***

На том конце Йокогамы в стельку пьяный Есенин декламировал свои стихи хохочущему Маяковскому, пока Ахматова и Цветаева нервно делили на двоих бутылку вина, пытаясь пить одновременно элегантно и быстро, лишь бы эти два ползучих гада не успели отобрать выпивку, как только увидят дно своих склянок. — А этих хлебом не корми, дай завести свою похабщину, — беззлобно проговорила Ахматова, — то Володя про свою, пардон, бабу с, прости Господи, жопой метр на метр, то Серёжа это своё: «Не смотри, что рассеян в россыпь»… Цветаева забрала вино: — Как по мне, так «Ветер веет с юга» куда любопытнее. — Слыш-ш, — заговорщицки шепнул Маяковский, едва не свалившись, — дамы заказывают! — Что? — вскинулся собутыльник, — Что заказывают?! Владимир припал к уху товарища, чудом не повалив его вместе с собой, и прошептал так, что отчётливо слышали даже сидящие поодаль женщины: — Ветер… Цветаева запротестовала: — Нет, Бога ради, ничего дамы не заказ… — Ветер… — Есенин попробовал приосаниться, но выходило только либо переламываться назад, либо сгибаться в три погибели вперёд, — Веет с юга… И луна… Взшла! Что же ты, блядюга… — О боже, — всплеснул руками Набоков, разбуженный воплями снаружи, — что тут творится? — Культурная пьянка! — воскликнул Сергей, отвлёкшись от собственного стиха, — Хочш-ш послушать? Все трое страдальцев крикнули хором: — Нет! Но Есенин продолжил.

***

— Пошёл ты, Куникида, — игриво оскалила зубки поддатая Йосано, пытаясь расшевелить Доппо на скромной пьянке в Агентстве, — твои идеалы меня убивают… Но зато ты-то не помрёшь, если лишний стаканчик со мной пропустишь! — Ладно, только если после этого ты от меня отцепишься. — Хватит скалиться, — Акико подала ему стакан, — выпьем за то, чтоб эта история кончилась хорошо. — Поддерживаю! — отсалютовал своим виски Дазай, появившийся вместе с Юкичи столь же внезапно, как они исчезли, по-доброму осклабившись. Остальные подняли свои напитки в знак согласия, и даже Фукудзава, сохраняя хитрый прищур, чокнулся рюмкой в воздухе прямо перед собой. — Не будет ничего такого. Все повернулись в сторону голоса: Куникида стоял, единственный прижимающий к себе стакан, и смотрел в пол. — Ты хоть попробуй в это поверить, — хмыкнул Осаму, оставшийся неколебимым, — и не порть боевой дух Агентства. — О чём ты, Дазай? — завёлся Доппо и вскинул голову, чтоб с вызовом посмотреть на нарочито-расслабленного самоубийцу, — Какой к чёрту боевой дух? Ты вообще видел то, что сегодня творилось?! Видел, сколько погибло? Да Кенджи чуть не умер! А, подожди, откуда тебе знать, ты ведь наблюдал за своим… — Остынь, Куникида, — вклинился железный тон Фукудзавы в перепалку раньше, чем Осаму, разозлившись, выбросит какую-то колкость, — сейчас все заслужили передышку. — Простите, Директор. Доппо допил, звонко поставил опустевший стакан на стол и, не говоря боле ни слова, вышел из помещения. Дазай проследил за ним: пальто оставлено на вешалке у дверей, значит, он не домой намылился, а проветриться. Самоубийца перевёл взгляд на окно: скоро начнётся дождь. Он устало покачал головой: «Идиот». Бинтованный застал идеалиста на крыльце Агентства минут через десять: по его подсчётам, он уже должен был остыть и даже, вероятно, не попробует ему врезать, когда увидит. Куникида сидел, сгорбленный под весом собственной усталости и страха, поджав ноги, чтоб не промочить туфли моросящими каплями. Он что-то сжимал в руке: Дазай подошёл поближе и увидел знакомого мальчишку на снимке. Осаму попробовал начать осторожно: — Это… Рокузо? Куникида провёл пальцем по фотографии: — Да, Рокузо. «Так вот оно что… Боишься, что некому будет его могилу навещать? — думает бинтованный со смешком, — Врёшь.» Осаму медленно подошёл к идеалисту и положил руку ему на плечо, но его ладонь тут же стряхнули. — Чего тебе надо, Дазай? — Пришёл поболтать… — бинтованный обошёл Доппо и сел подле него, — Все очень напуганы, хотя и делают вид, что нет, — он достал упаковку сигарет, — Йосано никогда раньше курящей не видел, а она половину моей пачки в три подхода уничтожила. У неё так дрожат руки… — Это от алкоголя. — Да ты что? — Осаму расхохотался, — Ты и впрямь ничего не понимаешь ни в людях, ни в мире, Куникида. — Ты меня сейчас идиотом назвал? — Говорю, что ты погряз в жалости к самому себе и ослеп. Глаза Доппо неверяще округлились. Он посмотрел на самоубийцу так, будто сейчас его ударит, даже кулаки сжались. Тон у него стал предупреждающий, мол, одно кривое слово, и ты гарантированно устанешь искать по округе свои зубы: — Поясни. — Тебе пора прекратить этот фарс, Куникида. Когда мальчишка умер, — он кивнул на фотографию, — ты таскал меня за воротник и кричал только о смерти Сасаке, хотя и пыжился, делая вид, будто хочешь заменить ему отца. Ты не скорбишь — ты неустанно жалеешь самого себя. И то, что ты там сказал — тоже страх за свою шкуру. Кулаки разжались. — Иди к чёрту, Дазай. — Разве в твоём идеальном мире люди пренебрегают правдой? — Я сказал: «иди к чёрту». — А я сказал тебе всё как есть, — не унимался Осаму, спрятав сигареты обратно в карман, — но тебе не нравится. Ты никогда не будешь рыцарем в сияющих доспехах, какая бы у тебя ни была репутация и выбеленное прошлое. — Тебе говорить мне о репутации? Ты бы так и остался в Мафии, если б мог! — он резко развернулся, схватил напарника за боло и процедил сгоряча, не думая о последствиях, — Если мы все погибнем, у тебя там всегда будет нагретое местечко. Осаму такой подлости не ожидал: карие глаза неверяще округлились, а усмешка, исказившая губы, едва ли могла перерасти в смешок. Разве что, в истерический. Дазая тут же отпустили, поняв, какая глупость сорвалась с уст, но самоубийца так и остался сидеть, будто его всё ещё удушающе держат за галстук. Идеалист уронил голову на руки: — Я не хотел это говорить. Прости. — Нет, знаешь, — Осаму нервно хихикнул, — ты всё-таки идиот. Бинтованный вдруг закатал рукав рубашки, как-то неуверенно, будто он засомневался, но уже не остановится. — Посмотри сюда. Когда Куникида повернул голову, он не смог сдержать рваный выдох. — Мафия уже давно мало чем похожа на якудза, а кондзёу носят только Исполнители… — он зубами разгрызает узелок, и бинт медленно сползает с руки, открывая длинный уродливый шрам на месте, где когда-то была изысканно исписанная кожа. Доппо смотрел на куски оставшегося целым эпидермиса, любопытно-опасливо распознавал, где Дазай сжигал эту клятую татуировку, а где пытался не то что срезать — содрать рисунок, и чуть не задохнулся от испуга и отвращения, — Я свою сводил всеми доступными методами, кроме адекватных, — он разматывает бинт до конца, открыв напарнику сохранившуюся часть рисунка: карп кои, плывший вверх по плечу, взбивает хвостом яростные волны, — этот сраный карп — моё клеймо. Там ещё на плечах есть, хочешь посмотреть? — Не надо. Идеалист вдруг замялся, что стыдливый мальчишка, прикусил щёку и отвёл взгляд, словно надеясь, что пока он не смотрит на Осаму, тот не глядит на него. Диалог Шрёдингера. Куникида прокашлялся, но голос не стал твёрже, и его, сиплый, было толком и не узнать: — Что он означает? — Желание плыть против течения, — Дазай брезгливо оглядел идеально прорисованную чешую, напряг руку, наблюдая, как работает затянутая совсем тонким рубцовым слоем мышца, — ходит ведь поверье, что карпы кои, сумевшие преодолеть течение на Жёлтой реке и Драконьи врата, переродятся в золотых драконов, а дракон — символ власти. Его носит только Мори. — бинтованный тяжко вздохнул, подобрал полосу ткани и стал неторопливо скрывать следы своего извращённого флагелланства от чужих глаз, — Ответь мне, Куникида, — тон Дазая был прост и скучен, что настораживало лишь сильнее, — ты действительно думаешь, что я в восторге от Мори и того, что сейчас Мафия — наша опора? Доппо промолчал. Карп будто бы зашевелился под бинтами, омерзительно щекоча оголённые нервы. Осаму набрал полные лёгкие воздуха и поднялся, окончательно вернув взгляду глупую усмешку: — Пойдём внутрь. Нас ждут.