Огай Мори боле не улыбается искренне

Ночь проползала мимо окон, пронзаемая неоновыми огнями неусыпной Йокогамы, а Фукудзава смотрел сквозь неё туманными глазами и будто бы силился запомнить, внимательный, усталый, напоминающий старика, знающего, что он уже не проснётся поутру. В какой-то момент огни замыливаются, словно их сожрала подступившая волна, и Юкичи невольно отворачивается, не в силах отделаться от ощущения, будто вот-вот услышит, как толща воды прорвётся сквозь лопнувшие стёкла и смешает не сопротивляющееся тело с кашей из осколков бетона, стёкол и крови сотни таких же идиотов, как он. Фукудзава, чёрт бы тебя побрал, Юкичи, великий мечник, самый опасный из всех наёмников Японии, скрывшийся за благозвучным словом: «телохранитель», что же тебя так страшит? Смерть? Карма? То, что будет после бесславной кончины или то, как ты сам её спровоцировал? В последнее время даже старые шрамы заныли, что полученные жалких десять минут назад ранения. Фукудзава хмурится, позволяя мерзостным воспоминаниям замаячить перед глазами: его назначили сопровождающим для ценного учёного, обычное дело, когда важных индюков вроде него переправляют из лаборатории в лабораторию, с той лишь разницей, что этого он нашёл в окружении военных, всего измызганного и перепуганного. Юкичи взглянул на потушенный корпус базы и даже хохотнул про себя: приедь он на пару часов раньше, застал бы здание целым, а учёного — расслабленно фланирующим по коридорам в ожидании цепного пса с почасовой оплатой. Подле Осипа Брика сидела женщина, от которой было тяжело оторвать взор: не то, чтоб блещущая великой красотой, но с до того цепким взглядом и аурой всепоглощающей властности, словно это она собралась защищать профессора, а не Фукудзава. — Добрый день, — кивнул Осип, и тогда Юкичи услышал, как женщина вполголоса проговаривает ту же фразу на японском. Переводчица, — радует, что вы приехали так вовремя… Серебряный Волк лишь кивнул и, хотя всё и так ясно, решил уточнить для приличия: — Побег или взорвалось какое-то оборудование? — К сожалению, первый вариант, — тот тяжко вздохнул, — военные были отправлены на зачистку, но никто ещё не вернулся, так что бежать стоит немедленно, и отбиваться, к сожалению, тож… — Я не беру заказы на убийства детей, — облокотившись на катану, метнул Фукудзава своим отказом и собирался было демонстративно отвернуться, как вдруг Осип, которому только что на ухо прошептали перевод, спохватился: — Погодите! — он вскинул руки, — Лиличка, передай ему, будь добра, что я не нанимаю его в качестве убийцы. Я прошу лишь об охране! Скоро прибудет военная техника и несколько вертолётов, и до момента, пока нас не эвакуируют, умоляю, будьте моим сопроводителем. Я попаду под протекцию государства и мы с вами рассчитаемся, — он с таким отчаянием сцепил руки, что Юкичи совсем перестал доверять уверениям в безопасности данного мероприятия, — не кажется ли Вам, что то, что Вы оказались здесь как раз в момент, когда они устроили побег, это знак, Провидение? Лиля внимательно выслушала эспера, глядя на него со смесью жалости и беспокойства в глазах, и прошептала перевод на ухо Фукудзаве. Лицо Серебряного Волка помрачнело ещё сильнее. — Сколько? — Я дам, сколько Вы пожелаете! — Сколько детей? — А, Вы об этом, — он нервно усмехнулся и смахнул пот со лба, хотя на улице было прохладно, — двадцать пользователей даров разной степени мощности. Сейчас… — он достал из-за пазухи записную книгу и потянул за одну из многочисленных закладок, — Самым юным по тринадцать лет, старшим по шестнадцать, одному семнадцать. Так, десять класса «С», восемь «В» и два «А»-класса — их стоит опасаться больше остальных. Благодаря одному из них все двадцать подопытных и вырвались на свободу, а второй помог избавиться от чипов. — Так пускай бегут, — Фукудзава взглянул на него, как на идиота, — для чего вам мои услуги? — Я точно знаю, что они вернутся за мной. Тогда Юкичи согласился, не зная ещё, что уже спустя час будет отбиваться бок о бок с военными от толпы обезумевших эсперов, которым и жизни не жалко, лишь бы довершить свою месть. Впрочем, он не видел ни капли подлинного страха в глазах этого двадцатиглавого дракона, Уроборосом стянувшего их в оцепление, а почему, он поймёт только после того, как в подробностях узнает о каждом сраном эксперименте и позволит себе мысль, что стоило бросить Осипа там. Калейдоскоп вспышек, кровавых брызг и чужих воплей он восстановить в памяти не может и не особо хочет. Он помнит лишь, как на его глазах человек растворяется по воле какого-то мальчишки, оставшись лежать на земле расцарапанной пулей. Помнит, как несётся вперёд, закрывая собою Брика, чтоб заколоть девочку, из-за которой дети то пропадали, то появлялись перед самым лицом, едва не убив его самого, вспоминает, как её закрывает мальчишка. Тогда крики стоявшей позади его оглушили. Когда он тащит изрядно поцарапанного, но живого заказчика в наконец прибывший вертолёт, помнит, как учёный отмахивается от подозрительно напрягшейся Лили Брик. — Благодарю вас, вы спасли мне жизнь, — Осип улыбнулся и протянул Фукудзаве ладонь для рукопожатия, но Юкичи лишь кивнул, — доброго вам пути, самурай. «Самурай, — брезгливо фыркнул про себя Серебряный Волк, отвернувшись, — я бы предпочёл идти в Японию пешком, чем расплачиваться за билет детской кровью». Смутно Юкичи вспоминает, как его и парочку уцелевших солдат усаживают в бронеавтомобиль, а когда они отъезжают от места эвакуации, видит в окне, как только что поднявшийся в воздух вертолёт вдруг завертелся обезумевшей юлой, обуянный чёрным и будто бы липким маревом, а спустя пару секунд пикировал, что голодный коршун, прямиком в землю. А Фукудзава смотрит полным безразличия взглядом и понимает, что впервые у него совсем не ёкнуло сердце: слишком поганое предчувствие источал этот Осип. «Свою задачу как телохранителя я исполнил, — успокаивал он себя, — убили уже не моего клиента, а стороннего человека». Он с трудом отмыл кровь с рук в тот день, но смыть её со своей репутации не сумел до сих пор, парой взмахов меча сотворив свою презумпцию виновности. Какая мерзость. Он не знает, отчего так спокоен, понимая, что у него маловато шансов выжить: возможно, он вдруг захотел искупления? Когда стреляют в ничего не подозревающего льва, зверь вскидывается, безумный, остервенело машет головой и скачет по раскалённому песку, надеясь, будто пуля выскользнет, даже не понимая толком, что ему осталось жить считанные секунды. Так и он сейчас дёрнулся, будто ему выстрелили в висок, и заёрзал на кровати, точно надеясь уйти от узловатых пальцев вездесущей госпожи Смерти. Нет, умирать что-то не хочется. Парой этажей выше точно также лежал в кресле Мори, мучимый жаждой удариться в сантименты, спуститься вниз и постучать в комнату, где его примут в любое время суток лишь с тихим ворчанием, чтоб зайти и без лишних слов хорошенько вмазать по сонному лицу Фукудзавы, а на вопрос, какого хрена на ночь глядя Огай нарывается на пару ласковых, заставить рассказать в мельчайших подробностях, как они ко всему этому пришли. Заставить рассказать, как так вышло, что Юкичи обвёл его вокруг пальца. «Ты всё уже решил за меня, — пронёсся в голове собственный недовольный голос, — тебя что, Дазай укусил, раз ты решил заделаться самоубийцей?» Он хихикнул, а после каркнул, подавившись: тихий смешок шипастым комом пробрался из груди вверх, застрял в горле, оцарапав мышцы, не дав нормально вдохнуть, но он продолжил смеяться, уже громче, игнорируя занывшую от боли грудь. Он смеялся так, словно услышал самую гениальную в мире шутку: самого Огая Мори заставит играть по своим правилам директор жалкой детективной конторы! У него есть два пути: отдать Агентство на растерзание, понаблюдать за бойней и добить оставшихся врагов, а после самостоятельно восстанавливать порушенное равновесие в городе, и попробовать его спасти. Любой на его месте отделался бы от детективов, как от внезапной и совершенно ненужной ноши, потому что так, глядя с высоты его поста, правильно. Только вот «Правила созданы, чтобы их нарушать» — это одновременно про Мори и совсем не о нём. Он сам задавал тон игры, сам рушил его, давая всем понять, что он — единственная шестерёнка, без которой ничего не будет работать и которая в силах позволить себе переиначить весь механизм, если будет выгодно, и тут он вдруг понимает, что позволит себя использовать. Хохот сменился кашлем, огни Йокогамы за окном размылись от солёной пелены во взгляде, и от сумасшедших бликов закружилась голова. Огай прокашлялся и затих, стерев влагу с глаз. Какой груз положить на чашу весов — снятый с собственных плеч или с шеи всей Мафии, он ещё не решил, хотя и понимает, что бестолково идёт на поводу эмоций, впервые в жизни надеясь спасти от бесславной гибели хоть горстку людей. «Возможно, всё решится завтра, — подумал он синхронно с Фукудзавой, — кто знает, может завтра останется всего одна организация. Нет. Мы выберемся».

***

«Мы выберемся». Два слова, отдающиеся набатом в головах несгибаемых детей, чьи шансы выжить стремятся к нулю с каждым новым уколом, с каждой порцией горьких таблеток: утром — анксиолитики, чтоб приглушить жажду сопротивления, бензодиазепины — в обед, после процедур, чтоб контролировать судорожные припадки, а на ужин, в качестве лакомства — снотворное, дабы избавить детей от кошмаров провалом в ласковое ничто. B0566 очень любила это состояние медикаментозного сна. Будто маленькая смерть, краткий миг блаженства, в котором ни страха, ни боли, ни обязанностей перед наукой. С1430 же, наоборот, ненавидел то, как полная темнота, отзываясь лишь редкими сновидениями, заменяла ему обыкновенный сон. Хотя он едва ли вспомнит, когда мог заснуть самостоятельно. А2896 получал дозу чуть выше остальных: окрепший после испытания дара организм уже не реагировал на привычные дозировки. Многим лекарства требовались исключительно после экспериментов со способностью, а ему — чтоб помочь избежать психический слом, ведь мальчишка пользуется дарованной ему силой уже год, и её стали тестировать на животных. А2825 вообще не хочет просыпаться, но и засыпать панически боится, подвешенный на цепях собственного ужаса и постоянного страха перед скептично поджатыми губами взрослых, когда они качали головами, бубня под нос, что очередной образец не ужился с даром. А2825 ощущает, как под воротником, настойчиво отползая к плечу, что-то зашевелилось. Он знает, что это, и потому замирает, не дыша, крепко сжимая руками ткань простыни — чавкающая, тихо хохочущая тьма выбралась откуда-то из-под изломов расчёсанной в приступе истерики кожи, упругая и вместе с тем до железного звона твёрдая, она обхватила вмиг ослабшее плечо. Мальчишке кажется, будто он рухнул в выгребную яму, задохнулся там и остался лежать, а холод едва обозначенной конечности на плече — рука ассенизатора, что уже через несколько минут взглянет на находку и сверит её с описанием пропавшего на днях ребёнка на соседнем столбе. Как только обросшие пародией на кости и мышцы пальцы сжимают плечо, он распахивает глаза, садясь на кровати в инстинктивном порыве сбежать. Есенин был хорош в стихах, соблазнении, пьяной драке и употреблении рекордного количества спиртного, но никак не в борьбе со своими демонами, один из которых имеет полуматериальный облик. — Сколько лет мы с тобою, Серёжа, ютимся в твоей голове, а ты никак не свыкнешься… — Молчи, — отмахнулся тот, отдышавшись, — зачем разбудил? Тень стояла над его кроватью, слабо подсвеченная пронзавшими её насквозь лучами несуществующего солнца в окнах, скрестивши руки на груди, и покорно молчала, будто обидевшись. — Ну? Фантом пожал плечами и показал, что его рот застёгнут на замок. Сергей со свистом выдохнул, решив, что раз ему объявили бойкот, он протестовать не будет: больно ему нравится, когда его ходячий кошмар затыкается. Он свесил ноги с кровати и потёр виски: боль в голове догнала его, как только испуг отступил, и чёрная магия бодуна осела тошнотой в горле. Есенин с трудом отрывает бренное тело от кровати и кое-как, по стеночке, вылезает на кухню. Заботливо оставленный на столе Алкозельцер с краткой припиской узнаваемым узловатым почерком: «Я же предупреждал, что «пить» и «немного» в твоём случае несовместимы!» греет душу и напоминает, что у него есть дом. По крайней мере пока. Он выпивает лекарство и наконец обращает внимание на присутствующий вместе с ним в комнате силуэт. На кресле, к которому Блок, похоже, уже успел прикипеть, лежал плед и костыли, сам же Александр стоял подле, тяжело опёршись на резную спинку, и молча смотрел в окно. Есенин перевёл взгляд к краю стола, на котором упокоились исписанные изящным почерком листы бумаги. Он тяжело вздохнул: — Ты снова не спал или это не то, о чём я думаю? На него медленно повернули голову, будто только сейчас поняв, что в комнате есть кто-то ещё, и ответили туманно и тягуче: — А думаете о том, что я болен? — Ну, если безответную любовь можно назвать болезнью… — Я не болен. Он покачал головой и решил прикинуться дураком: — Верно, ты не болен, — простодушно пожал плечами Есенин, — но в наших рядах здоровой можно назвать разве что Цветаеву… — Вы считаете меня умалишённым? «Под «вы» ты, очевидно, подразумеваешь весь отряд, считающий тебя лишь универсальным оружием, дружище?» — Нет, вовсе нет, хотя балансирующим на грани очередного приступа эротомании... — Сергей посмотрел на бумаги, разбросанные по столу, и пробормотал строки, за которые зацепился его взгляд, — «И каждый вечер, в час назначенный (иль это только снится мне?), девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне…» Есенин тяжко вздохнул, собрал бумаги в аккуратную стопку и сложил на столе. Он посмотрел на Блока: — Будешь завтракать? — Нет. — Ты и вчера ничего не ел, всё сидел в комнате, писал… Настроение случаем не пошло на спад? Есенин был единственным, кто в такие моменты обходился с девичьим станом, изящно вышагивающим где-то по воображению Блока, без осторожности, и это Александр в нём ценил. Это попросту смешно: тебе в лицо говорят, что неплохо бы по психологам пошататься, а ты и рад. Как безобразна и меж тем роскошна людская искренность. — Если ты волнуешься о сегодняшней встрече — для неё я пока в здравом уме. — Ты, главное, помни, что не существует этого «Девичьего стана, шелками схваченного», и тебе немного полегчает. В ответ Блок лишь хмыкнул, переменившись во взгляде, снова обращая его куда-то сквозь собеседника, дальше иллюзорного дома и самого пространства, да так и остался бы стоять, если б переломанная Акутагавой нога не напомнила о себе. Взгляд Сергея на краткий миг стал сочувствующим: — Я думаю, что тебе стоит поспать. — Я не могу уснуть. К тому же, скоро мне позвонит Цветаева и я отправлюсь на задание. — Брось, это будет по меньшей мере через три часа… Посчитай овец. — Забавный метод. Вы таким же пользовались? — Не-е-ет, считалки у нас были предназначены для успокоения нервов, — он широко и невинно улыбнулся, — а ещё мы так камеры в углах считали. Сомнительное удовольствие. — Раз, два, — шептала откуда-то из прошлого В0566, глядя своими глазами-блюдцами на медленно открывающуюся дверь её комнаты, — три, четыре… — Не придут к те-ебе родные… — напевал себе под нос С1430, что точно также сейчас смотрел на открытие дверей его камеры в другом корпусе. Сейчас их позовут на завтрак, и он, едва не сворачивая себе шею, будет пытаться поймать взглядом ассистентку одного из жестоких взрослых — Лилю. — Пять, шесть, семь, восемь… — А2896 выходил из комнаты совершенно спокойно, будто смирившийся преступник, идущий на заклание, с той лишь разницей, что мальчишка ни в чём не провинился. — Неудачных в яму сбросим, — А2825 стиснул зубы, заставил себя расправить дрожащие плечи, не зная, что с ним будет сегодня и вернётся ли он вообще. Он всё боится узнать, что его ведут не на завтрак, а на утилизацию. Когда дети подрастут, они иначе как «кромешный пиздец» не смогут охарактеризовать осколки воспоминаний о том, что с ними было. Им будет тяжело отвыкнуть от того, что можно засыпать и просыпаться без бесконечных таблеток и жужжания над ухом об их великом долге, о том, какое благородное дело они вершат, как важна их жертва перед наукой. Они всегда внимательно слушали новую порцию пропаганды и лишь молча кивали, а про себя, меж тем, не понимали: люди они или агнцы, дети или козлята, которых режут на Пасху, восхваляя прообраз великой жертвы Спасителя? Их стигматы — мелкие следы от уколов на чуть явственнее посиневших венах, — сойдут со временем, когда вырванная зубами свобода наполнит дрожащие от радостного возбуждения лёгкие. На завтраке всё пока что тихо: дети, чей номер начинается на «С» улыбаются друг другу, желают доброго утра, подпихивают особо голодным порцию нелюбимых котлет. Те, на чьих затылках красовался номер «В», тревожно-устало осматривают и без того знакомую столовую, не находя некоторых своих друзей (они ещё не знают, что больше их не встретят), а когда натыкаются глазами на всех, кому не посчастливилось быть «А», стыдливо отводят взгляды. Все, кроме одной. — Доброе утро, Серёжа! Доброе утро, Иосиф, — она схватила за рукав С1430 и усадила подле себя за стол, — чего такие кислые? — Чего такая шумная? — ворчливо отозвался только что плюхнувшийся на скамью С1430, едва не пролив на себя компот, — Выспалась, что ли? — Лучше, — она заговорщицки зашептала и перегнулась через стол, жестом заставив всех троих мальчишек пододвинуться к ней, — мне вчера написали любовное письмо. — Господи, я-то грешным делом подумал, что тебе каких-то не тех таблеток дали, — пошутил Серёжа, он же А2825, немного расслабившийся от вида искрящихся глаз подруги, — и кто ж? — А вы угадайте! Послышался синхронный тяжкий вздох: они только глаза продрали, а уже обречены на очередную «угадай-ку», но А2896, он же Бродский, спешно разрядил обстановку: — Хорошо, давайте по алфавиту, — тяжко пробормотал он, откусив котлету, — «А»? — Нет! — Б? — Мимо. Есенин, зачерпнувший было каши, нахмурил лоб: — Я прошу прощения, господа, а мы про имя, фамилию, или код? — Мы про… — девчонка задумалась, а после просто махнула рукой, — Ох, чёрт с вами, простите мой французский, — она наклонилась ещё ближе, чтоб её шёпот с трудом слышали даже друзья в нарастающем галдеже соседних столов, — Володя это. — Аня, неужели тебе нравится это? — Серёжа поражённо охнул, ткнув пальцем в друга, который, судя по взгляду, явно собирался разуверить Есенина в его бессмертии. — Да нет, Господи, вы же мне как братья! — она опять наклонилась к друзьям, чтоб тихо-тихо, словно стеснительный змеёныш, прошептать, — Володька Гаршин. — Гаршин?! — Серёжа тут же получил тычок в плечо от нервно озирающегося Бродского, намекающего ему, что подобные секреты нельзя орать на всю столовую, — Аня, я бы ещё смирился с нашим Володей… — Ты ничего не смыслишь в мужчинах, — важно отмахнулась девочка, — он — человек серьёзный, мы как вырастем и сбежим, так он будет врачом, а я — шпионом, или, там, наёмницей, он меня женой своей зовёт… Бродский посмотрел на неё так, будто вот-вот покрутит пальцем у виска: — Аня, вам же всего по тринадцать лет, куда вы вообще торопитесь? — Молчал бы, Иосиф! То, что тебе четырнадцать, взрослым тебя не сделало! — Верно, это показало только степень его живучести, — совсем мрачно отшутился Сергей и тут же перевёл тему: — кстати, о любви… — он лукаво глянул на Володю из-под обрамления пушистых ресниц, — Как там дела у вас, мой друг, с Лиле… — Молчи, поганка ты бледная! — Это я бледная поганка? — А кто ж ещё?! — Да я тебя сейчас… — А вас, я погляжу, так и тянет сцепиться друг с другом, — Анна обиженно скрестила руки на груди, остановив мальчишек одним своим видом, — вы совершенно не умеете слушать собеседника. — Да, ты права, — Володя стрельнул сокрушительным взглядом в только-только распалившегося Есенина, — прости нас. Так что там с… — он глянул на развесивших уши девчонок, что стали играть в догонялки по залу и кружили неподалёку от них стайкой голодных до сплетен акул, и заговорил тише, — С твоим другом? — Что с моим другом… — прошептала Ахматова, отогнав это воспоминание, и посмотрела в зеркало: уже вовсе не озорная девчонка, умевшая держать себя холодно подле воздыхателей и совершенно живо в компании друзей, а взрослая женщина, чей величавый лик был до того усталым, будто ей не за двадцать, а все пятьдесят, — Тогда всё с ним было хорошо… — Не умирай, — просила она годы назад, сжимая в окровавленных ладонях лицо лежащего на асфальте мальчика, — чего ты… Если бы Бродский не замешкал, он остался бы жив, а сейчас истекает кровью у неё на руках, забившись в конвульсиях, пока она сжимает его плечи, пытается заткнуть рану пальцами, искренне не веря, что он уже не останется пятым выжившим. Этот демон с ожесточённым лицом, что будет навещать её кошмары годы подряд, он убил его. Или нет, или он?.. — Ты чего, дурак, — она шептала едва различимо, надеясь, что её услышат, — поднимайся, мы ведь уже можем жить… Гаршин едва слышно захрипел, задёргавшись в её руках сильнее. Новая волна истерики прошлась по крупно дрожащим рукам вверх, сжала на горле свои крючковатые пальцы. Она взвыла. — Он мучается, — Маяковский сел подле неё, — это надо прекратить. — Нет… — сперва невнятно, а после громко и чётко, как могла, вскрикнула девочка, — Он ещё может выжить! — Анна бросилась на него, надеясь оттолкнуть, но чужие руки схватили её за плечи и потянули на себя. Голос Бродского раздался над самым ухом: — Аня, у него пробито лёгкое. — Нет! — голос, сорванный на истерический лай, оглушал, — остановитесь, стойте! — Маяковский крепко зажмурился и, как мог, сжал руки на горле продолжающего страдать друга, — Он не заслужил! — Там ещё пятнадцать таких же, — пробормотал Иосиф едва слышно, — благодаря ему ты жива. Давно отточенным приёмом Анна вывернулась из его хватки и заехала ему кулаком по зубам, Иосиф же, не растерявшись, схватил её за запястье, но пожалел, не стал заламывать руки, а потому разъярённая девочка подбила его под коленями, оставив лежать на земле, но когда подобралась к Гаршину, он уже не дышал. Анна припадает к застывшей груди, жмурится, задерживает дыхание, отчаянно надеясь сквозь гул бьющей в висках крови услышать хоть слабый стук его сердца. — Аня, — Маяковский потряс её за плечи, — он умер, Аня. Её оттащили от тела, брыкающуюся, кричащую, Маяковский и сплюнувший кровь Бродский. Она перестала рыдать довольно скоро: её сознание защищалось, сменив истерику противной пустотой, даже руки у всех стали трястись чуть менее явственно. Она переступила свою горечь, спряталась за баррикадой бесчувственности, тупо уставившись куда-то сквозь, прямо перед собой: — Мы же не заслужили это. — Мы первые это начали, — Бродский, стоящий над ней и до этого скорбно молчавший, прокашлялся, — и ты знаешь, что мы могли не следовать за Осипом… — Замолкни, Иосиф! — она задрожала всем телом, тут же почувствовав, как её поглаживает по плечу сидящий подле Маяковский, боящийся, что её сейчас вновь захлестнут эмоции, — Почему ты не остановил его?! Он медленно повернул голову в сторону лежащего на асфальте тела, потом — на свои ноги, и лишь после этого — на руки Ахматовой. Посмотреть ей в глаза он себя так и не заставил — уши горели от стыда. — Я не смог. — Ты самый смертоносный из всех нас, и ты не смог? Её передёргивает от дикого холода — Чёрный Человек касается дрожащего плеча, и подступивший страх сковывает окаменевшее тело. Она отшатывается от тени, едва не упав под ноги вздрогнувшему Бродскому: — Отойди от меня, ты… — Прошу простить мне то, что я вас напугал, — голос фантома был ровен и чист, без грамма насмешек или презрения, коими он обрастёт позже, — я хотел поблагодарить от себя и Серёжи… — Избавь меня от своей благодарности, — ядовито прошипела девочка, — мы надеялись, что тебя… Маяковский одёрнул её: — Аня, ты должна успокоиться. — Успокоились шестнадцать наших друзей, — голос доселе молчавшего Есенина был настолько тих, что Анна даже задержала дыхание, чтоб его расслышать, — друг у друга теперь только мы. Женщина тряхнула головой, отгоняя наваждение, однако её собственный сорванный голос, каждая отчеканенная клеймом на памяти фраза, брошенная множество лет назад, продолжали звучать в закоулках мозга: — Я убью его, — процедила она на грани рыка, — заставлю страдать этого головореза. А вы мне в этом поможете. — Но мы сами на него… — Молчи, Иосиф! Он убил и твоих друзей тоже! Бродский лишь кивнул и отошёл в сторону, чтоб поглядеть на оставленные убийцей следы крови, за которыми он не последует, а лишь задумчиво развезёт ногой загустевшую кровь, превратив её в безобразные бурые пятна. Он знает истинные лица своих друзей. Знает, что для них мир чёрно-белый. — Вставайте, — Маяковский подал руку Ахматовой, — надо завершить начатое.

***

— Чу-у-уя. Из-под одеяла показывается сердитый голубой глаз, смотрит с секунду убийственно, и снова скрывается под тонкой тканью. Дазай по-отечески усмехается и тормошит Накахару за плечо, но тот сопротивляется и перекатывается к стене, смачно приложившись об неё лбом, однако виду он не подаёт, продолжая лежать, будто ничего не было. Голос Осаму хрипит: — Я уж решил, что ты сдох. — Ощущение, что сдох. — Помнишь, что сегодня должны приехать расходники? Он снова переворачивается, даже показывает свою частично скрытую волосами помятую физиономию, усиленно пытаясь выразить заспанным лицом неподдельный интерес. — Я тебе говорил так их не называть. — Помнишь? — Не помню. — А знаешь, почему? — Потому что ты мне не сказал? — Бинго! На Дазая посмотрели, как на победителя в номинации: «Разочарование года. А, нет, погодите, столетия»: — Долбоёбский стендап окончен? Могу я дальше спать? — Ну уж нет, поднимайся. Снилось что-то? Этот вопрос Чуе явно противен, ведь на этот раз перед его глазами всю ночь плясали отпечатки Порчи, будто Арахабаки мозолил ему глаза, закрыв собою линию горизонта. Это было мерзко, но отчего-то так баюкало, что даже секундное закрытие глаз грозит Накахаре провалом обратно в сон, так что он смешно распахивает глаза, лишь силой своей несгибаемой воли не давая себе лишний раз моргнуть, и кое-как приподнимается, тихо шикнув. — Терпеть не могу спать на полу. Мной будто в футбол всю ночь играли. — Нет уж, Чуя, я купил тебе пепельницу и зубную щётку, но раскошеливаться на кровать не стану. — Ох, какая щедрость! Тебе припомнить машину? «Только проснулся, а уже ищет повод сцепиться, — усмехнулся про себя Осаму, — надеюсь, после эксперимента ты не свихнёшься». — Кстати, о разрушениях, — Чуя как-то вмиг утратил привычную стервозность и стал говорить тише, — зачем приедут агенты? — Проверить, как именно эта тварь действует на остальных людей. Встреча с противниками будет вечером, а так как сейчас шесть утра… — Сколько? — Говорю, время умывать твою мятую физиономию и приводить себя в божеский вид. Тварь со вчерашнего дня не показывалась, возможно, ты даже сходишь в ванну без меня и не поседеешь с перепугу, пока будешь чистить зубы. — А ты сегодня возомнил себя шутником, — бросил в него колкость Чуя и потянулся, окончательно стерев следы сонливости с глаз, — Скумбрия. Рыжий отскрёб себя от футона, смачно зевнул и неторопливо побрёл в ванну, не закрыв за собой дверь. У Осаму по спине побежали мурашки, хотя мысленно он дал себе пощёчину и сам поднялся, прошагав на кухню без единого поползновения его взгляда в сторону Чуи. В конце-то концов, дверь распахнута из-за тщательно подавляемого в себе страха, а не потому, что Накахаре больно уж нравится чувствовать присутствие Дазая где-то за спиной. Бинтованный заглядывает в холодильник, скептично глядит на почти пустые полки, если не считать пять куриных яиц, бутылку виски и явно переживающий трудные времена дайкон, тяжко вздохнул, уже наяву видя, как тарелку с адским месивом надевают ему на голову, но всё же выложил всё на стол. Из горы немытой посуды была вытащена сковородка, на ней же, с трудом отмытой, уже через пару минут аппетитно шкварчала яичница. Осаму про себя поразился тому, что продукты съедобны, добавил огня и щедро подсолил бледные желтки, насвистывая про себя мелодию очередной песни про самоубийство. Услышав за собой голос Накахары, он вздрогнул. — Погоди, кое-что всё-таки снилось, — он показался из ванны с щёткой наперевес, облизав перепачканные пеной губы. Дазай одёрнул себя, представив, как делает это вместо него, — на этот раз твой труп лежал на земле, над тобой стоял Мори и… — он нахмурился, — Нет, херня какая-то. — Что ты имеешь в виду? — Помнишь «Тейко»? Они контролируют часть трущоб, — он пробежал взглядом по полу в попытке вспомнить, — да, это они стояли вокруг трупа в моём сне. — Любопытно… — протянул Дазай, проигнорировав запах подгорающей яичницы, — Только я не совсем понимаю, каким боком здесь они: труп был брошен на территории, где ещё царствует Мафия. — Я похож на ведунью, трактующую сны? — Пока что ты похож на ворчливое гнездо. — А ты — на жертву тестирований назальных капель, — он кивнул на сковородку, — запах не чувствуешь? Я это, — Чуя указал щёткой на жертву кухонной инквизиции, — жрать не буду. На сим Накахара ушёл, оставив Дазая наедине с глазуньей, которой теперь обречён давиться он, и ещё большим количеством вопросов в гудящей голове. Замечательное утро.

***

— Директор! — Рампо торопливо стучал в двери, — Директор, это срочно, откройте! Задремавший минут эдак двадцать назад Фукудзава бросил взгляд на часы: только полседьмого, а Эдогава не только не спит, звездой раскинувшись на кровати, но ему ещё и невтерпёж выломать Юкичи дверь. Самурай молча поднялся, открыл подчинённому, сделал шаг в сторону, позволяя Рампо полететь вниз, ведь он приложился ухом к дереву, пытаясь понять, есть в комнате вообще Фукудзава, и спрятал отеческую ухмылку за непроницаемой гримасой. Великий детектив предпочёл остаться на полу, лишь перевернулся на спину, чтоб разговаривать было удобнее, и поправил чудом не слетевшие очки: — Нужно узнать у Мори, не принадлежал ли тот труп двум организациям сразу. Я подозреваю «Тейко» в пособничестве врагу. Директор слегка наклонил голову, ожидая, пока Эдогава перестанет держать интригу, и подчинённый затараторил: — Я ещё раз пересмотрел их дела и кое-что заметил, — вытащил из кармана сложенный лист, украденный из отчёта, — помните про поджог базы в Окинаве? Мне пришлось снова сидеть в архиве, и я нашёл это, — он достал ещё один листок и развернул его, — в тот момент там были замечены члены Кёкурю-кай, и уж точно не случайно. — Хочешь сказать, что они любят водить дружбу с другими группировками и использовать их как армию? — Именно! «Кёкурю-кай — крупнейшая группировка в Окинаве, — пронеслось в голове Фукудзавы, когда он подал руку Эдогаве, чтоб тот встал, — но владения Мафии распространяются почти на всю Йокогаму, а большинство мелких синдикатов — вассальные…» — Хорошо, идём.

***

— Не кажется ли Александр вам странным в последнее время? — Цветаева сладко зевнула и обратилась к напарнику, который умудрился задремать стоя, опёршись спиной на стену позади. Марина хмыкнула про себя: «Не мудрено, что он хочет спать, вчера почти до рассвета сидел с Катаем… Интересно, согласился ли он, наконец?» На самом деле, ей было искренне жаль Катая — она не хотела ввязываться в ту бойню, в которую её втянули новоиспечённые коллеги, но она чувствовала перед ними долг: её подобрали в трущобах близ Окинавы: на затылке Маяковского она довольно скоро заметила татуировку с кодом, искренне не понимая, как обладатель его способности мог быть «ширпотребного» С-класса, но спрашивать об этом и о природе даров остальных товарищей не стала. Всё ж негоже выспрашивать о прошлом людей, которые вытянули тебя из грязи, правда? Она ни о ком ничего не знала, кроме мелочей о Блоке: вроде как, раньше тот был наёмником, а когда ему хорошенько заплатила, как она их называла, «Троица», тот примкнул к ним и остался рядом лет эдак на пять, но в том состоянии, в каком они застали его, ускользая поутру, пока все спят, она его не видела никогда. Всегда висевшая вокруг мужчины атмосфера отчуждённости будто помножилась на десять, и он стал каким-то брошенным, словно его выставили на улицу в дикий мороз. — Я думаю, что это всё от желания обладать, — звонкий детский голосок заставил Цветаеву подскочить от неожиданности. Она обернулась на Лолиту, решившую, очевидно, скрасить её одиночество, пока Набоков дремлет, — потому что он никогда не имел ничего своего, даже дара собственного, так-то, нет… Кстати, доброе утро. — Доброе, — улыбнулась Марина, хотя от странного взгляда девочки у неё пробежали мурашки, — ты будто бы мысли мои читаешь… — Издержки профессии, — она важно скрестила руки на груди, — хотя этот японец меня удивил вчера: я думала, что его можно соблазнить деньгами или безделицами какими, а он объявил голодовку и показательно разбил ногой монитор, — она хихикнула и сдула с носа взявшегося из ниоткуда голубого карнера, — несчастный, не знает даже, что он и так не был настоящим. — Отчасти всё-таки был… — девочка вопросительно вздёрнула бровь, так что Цветаева поспешила объяснить: — Ахматова не берёт вещи из ниоткуда, и для того, чтоб они появились у нас, откуда-то они должны пропасть… — Тогда вы все — полнейшие дураки. — С чего бы? — Могли бы наворовать каких-то секретных документов, не убивая всех подряд в Министерстве, и дело с концом… — Увы, но Анна должна отчётливо представить то, что она преобразует, так что с секретными документами это не сработало… — Скука. Цветаева улыбнулась с сестринской теплотой в глазах, и кивнула, решив занять себя разглядыванием девочки: она была какой-то переломанной, несмотря на то, как прятала хрупкие ручки за спину и со скуки сверлила асфальт носочком лакированных туфель, а глаза едва ли были детскими. Ей внезапно захотелось потрепать её по голове, поправить сползший белоснежный носочек на правой ноге, расплести туго стянутые косички и разгладить рыжие волосы. Марина тряхнула головой, отгоняя подобные мысли: в девчонке нет ничего настоящего, и жалость к ней у женского пола или влечение у мужского — не боле, чем дурман, вызванный диковинной природой способности. — А кого мы тут высматриваем? — Не высматриваем, а ждём, — тон её остался мягок, — скоро тут проедет машина с нашей целью. — А, тот, которого мы вызвались сопровождать… Марина, — серьёзно обратилась к ней Лолита, совершенно утратив ауру инфантильности, — ты не устала убивать? Цветаева даже воздухом подавилась от такого вопроса. Из груди рвался крик: «Да!», а губы, плотно сжатые, медленно растягивала горестная усмешка. Порабощённая чувством долга перед «Троицей», она просто не могла противиться им, хотя у неё и был шанс отказаться. И остаться на улице, наедине с собой и своим слишком разрушительным даром, обречённая жить в трущобах на правах местной «Бабы, которую лучше не трогать, потому что ебанёт так, что мать родную забудешь», а с добрым сердцем это слабо вязалось. Марина прикусила щёку и обратила к лже-дурочке Лолите усталый взгляд: — Эти убийства приведут нас к беззаботному будущему.

***

— У одного из расходников случился сердечный приступ. — Не смей их так называть. Чуя сидел совершенно разбитый, словно солдат, глядящий на свои же оторванные пальцы в окопе, в гомоне ещё неотгремевшего боя, с той лишь разницей, что он был цел, сидел на голом асфальте в гробовой тишине и смотрел куда-то сквозь Дазая. — Это была плохая идея. — Парирую: теперь мы точно знаем, что Арахабаки и сам не властен над Порчей… — Думаешь, тот пиздец, который произошёл — это потому что тварь решила мускулами поиграть? Осаму долго смотрит на пятно крови на стене, прежде чем просто кивнуть головой. — Если честно, выглядели мы, как толпа наркоманов, не вовремя словивших приход. Бинтованный дотрагивается пальцами к подёртой щеке: один из агентов кинулся на него, решив в дурмане, что Осаму — его отец (ему даже интересно стало, что там за прошлое такое, если им так от души протёрли асфальт), но способность деактивировалась уже через пару секунд. Тогда-то перепугавшийся расходник и схватился за сердце. Эксперимент был неспешно остановлен. — Почему ты стоял и смотрел? — сухо, бесцветно, пробирая до костей, шепчет Чуя, — Ты мог закончить всё тут же. — он предупреждающе вскинул палец, — Только рискни сказать что-то о сборе подробных данных, я знаю, что это ложь. Осаму вскидывает брови: когда диалоги с рыжим переходят в подобное русло, это значит, что у него чешутся кулаки и он в срочном порядке ищет повод не просто набить морду, а свершить акт восстановления справедливости, как бы абсурдно и смешно это ни звучало с его-то профессией. В такие моменты ему проще подыграть, чтоб Накахара прочистил голову и быстрее включил критическое мышление. Дазай никогда не скажет о том, что подыгрывать ему просто нравится. — Раз оправдания тебя не волнуют… Личный интерес. — К чужим страданиям? У тебя опять какая-то маниакальная ремиссия? — Я для тебя недостаточно пацифист… — скучающе протянул он, — Нам необходимо в полной мере осознавать, как тварь влияет на людской разум, так что да, я стоял и смотрел. Хочешь, для полноты картины добавлю — мне понравилось видеть его беспомощность. — Что, Богом себя мнишь? — самообладание рыжего трескалось до того ощутимо, что Осаму казалось, будто он видит, как с хрустом расходится его кожа, — Вершителем людских судеб? — А ты сомневаешься в моих силах? — Ты слабее меня, Дазай. Умнее, хер с тобой, признаю, но дальше ты пролетаешь по всем фронтам. — Ну и с какой целью ты меня провоцируешь? — Просто не хочу давать тебе по роже первым. Осаму наклоняется к пламенеющим от с трудом сдерживаемой злобы глазам и шепчет с демоническим ликованием: — Говоришь, я слабее, а стать зачинщиком драки кишка тонка? — Это был твой последний шанс, — прошипел Накахара, — и ты его проебал. Дазая ударили по челюсти с такой скоростью, что он либо не успел, либо не захотел уклониться, а опомнился лишь от удара затылком о ближайшую стену. Чуя был в ярости: сейчас Осаму виделся лишь как больной на всю голову урод, снова ненавистный ему пятнадцатилетний маньяк, который, получая по лицу, как-то странно хихикает в перерывах между сплёвыванием крови, и лениво отбивает атаки, пока ему не надоест. Вечная игра, где, сколько бы боли ни получил самоубийца, проигравший — всегда Накахара. Так уж заведено. Он не бьёт так, чтоб основательно покалечить, даже меньше, чем вполсилы: сейчас, например, он пропускает возможность для удара и получает острым коленом в живот. Рыжий снова замахивается, не успев отдышаться, но Дазай хватает Чую за запястье и, подбив его под коленями, роняет на пол, сам же садится сверху, с силой прижимая к полу брыкающегося Накахару. Он знает, что рыжий сейчас попробует садануть ему коленом в пах, и потому всем весом, хоть и не большим, усаживается на его ногах, впивая в чужие бёдра острые колени. Осаму нависает над багровеющим от ярости лицом и кричит сквозь пелену шумящей в висках крови, чтоб Чуя успокоился, не ожидая, что тот сейчас метко плюнет ему в глаз и, пользуясь мигом замешательства, сам опрокинет его на пол, чтоб, давя пальцами чётко на ещё не зажившие порезы, заставить их обоих на секунду остановиться. — Ты правда думаешь, что я мелкий и слабый, Дазай? Думаешь, что я не могу убить тебя?! — Ещё как можешь, — протягивает он зачарованно, — только ты не сделаешь этого. — С чего бы? — У тебя нижняя губа дрожит. Всполохи рыжих волос, скрывающие под собой едва не светящиеся от гнева глаза: соблазнительное зрелище, горячо настолько, что касаться страшно — неизбежно заработаешь страшный ожог. Осаму снова скрывает пошлую усмешку, ехидно глядя из-под едва приоткрытых ресниц, и от взгляда этого Чую и самого пробирает так, что он едва ощутимо вздрагивает. Давно переполненная чаша терпения норовит перелиться, утопив в себе к чёртовой матери всю слепую злобу на пару со здравым смыслом. Один придушенный выдох, когда Чуя стиснул зубы так, что ему показалось, будто они вот-вот треснут, свистящий вдох, когда тот вдруг отпускает изрезанные руки, но лишь затем, чтоб схватить Осаму за воротник рубашки и грубо притянуть к себе. Не столько поцелуй, сколько ещё одно потакание мазохистким наклонностям Дазая и садистским порывам Чуи: сперва они оба чувствуют внезапно взорвавшееся тепло в груди, после его тут же гасят укусом за нижнюю губу, и тепло переползает ниже, томнее, запретнее. Осаму всегда ассоциируется со вкусом крови и виски, Чуя же — с порохом, дорогими парфюмами и ненавистной кровью, чей смрад уже в самом естестве, отчетливее запаха его же тела, несносный и, как ни мерзко — родной. Осаму нестерпимо хочется продолжать, хочется позволить Накахаре делать всё, что заблагорассудится, прямо здесь, между заброшенных доков, откуда они отказались уезжать на машине, решив подождать, пока приедет другая, уже без сердечно-больных расходников, но Чуя, рвано выдохнув, отпрянул от него, вытер губы и встал. Столь же внезапно, как начал, он всё прекратил. Досада. — Чёртов Дазай, — скрывая отдышку, процедил он, — ты специально вывел меня… — Верно, — едва не мурча протянул Осаму, решив остаться лежать на асфальте, — но я не просил меня целовать… — Иди к чёрту, — выплюнул рыжий, отвернувшись, — вставай и отряхивайся, за нами скоро приедут. — Да-да, отсюда — в штаб, из штаба — на миссию, — бинтованный подчинился и поднялся, не прекращая демонически ухмыляться, — я припомню тебе это, когда мы закончим с русскими. — Выживешь — так и быть.

***

Всё, согласно святым канонам, через задницу: из-за новостей от Рампо пришлось приказать усилить охрану на территории порта и сказать задерживать всех замеченных там членов «Тейко», которые как раз и контролировали часть Котобуки, вдобавок послать разведку на место встречи намного раньше, чем следовало бы: Toyota Pixis Mega с несколькими агентами, разодетыми, как туристы, чтоб не привлекать лишних подозрений. Мало того, недавно приехавшие Дазай и Чуя доложили о недееспособности Накахары, который всё равно обязан присутствовать, как подстраховка. Прощупывающие округу шпионы так и не нашли примерное место дислокации врага, хоть землю рой, ни одного следа, а значит, что они предусмотрительно прячутся в способности Ахматовой, что крысята. Мори устало потёр переносицу, когда тиканье часов стало отдаваться гулом в висках, секунда за секундой, и стрелки на циферблате будто оборачиваются вокруг его шеи. Он тихо выругался и прошествовал к двери кабинета, а как только пальцы медленно легли на ручку, почувствовал, как его тянут за краешек пальто. Элис заглядывала ему в глаза с неявным беспокойством на прелестном личике, подзывая Огая наклониться к ней. — Что, малышк… — и удивлённо охнул, когда девочка крепко обвила руками его шею, зашептав по-детски: — Ринтаро, я придумала, как сделать так, чтоб всё кончилось хорошо. Все его волнения как-то вмиг растаяли под сиянием этого ослепительного лучика. Глава по-отечески потрепал золотистые волосы: — Просвети меня, маленький стратег. — Если всё закончится хорошо — я месяц буду ходить во всех тех платьях, которые ты купил. Мори рассмеялся: — Элис, ты знаешь, как меня подкупить! — он опустился на корточки, обнимая ребёнка в ответ, — Теперь я обречён на успех. — Отлично, — она хитро блеснула глазами, — теперь минута нежностей окончилась, топай.

***

Члены Агентства, все потухшие и серьёзные, переодевались в форму: им любезно предоставили нехитрую, но вполне надёжную защиту: бронежилеты скрытого ношения класса 2а, широкий выбор огнестрельного и холодного оружия. От полной экипировки они решили отказаться: это может спровоцировать врага раньше времени, а если противников слишком много, им это выйдет боком. На присутствии Чуи Дазай настоял, убедив Босса, что Накахара необходим как минимум в качестве вспомогательного элемента, и уже через полчаса они сидели в машинах. Глушилки не позволяли Катаю, который, трясясь, делал вид, будто не может их обойти, выдать своих, ощущая затылком холод пистолетного дула. Стоящий позади Блок злился, наблюдая, как пленник возится, оттягивая время, но убивать его пока не планировалось. Именно благодаря упрямству эспера Мори почти без опаски слушал сейчас доклад разведчика: — Приём. Босс, это «Лис», здесь труп на пустыре, вокруг него члены «Тейко». Приём. — Приём. Чей труп? Приём. — Приём. Пытаемся рассмотреть… — агент ненадолго затих, видимо, дожидаясь, пока его напарник хорошенько присмотрится сквозь бинокль, — Босс, это преемник оябуна «Тейко». Приём. «Пиздец, — пронеслось в голове всех присутствующих». — Досадно, — деликатно заключил Мори, прикусив щёку, — что делают? Приём. — Приём. Оябун в ярости, сейчас он кому-то звонит. Приём. — Приём. Наблюдайте. Конец связи. Огай перекинулся взглядом с сидящим перед ним Дазаем и Чуей, все трое — мрачнее тучи. Глава Мафии собирался было что-то сказать, как вдруг снова зашипела рация: — Приём. Босс, это «Лис», здесь трое, видимо, Маяковский, Ахматова и Есенин, — его голос задрожал, — Есенин со своей с-способностью… Приём. — Приём, — глаза Мори нехорошо потемнели, — они видят вас? Приём. — Приём. Нет, мы далеко, н-но действие способности, видимо, обширно. Приём. — Приём. Продолжайте наблюдать. Конец связи, — он нажал на кнопку РТТ и положил рацию подле себя, чтоб услышать, если вдруг поехавший вперёд отряд станет переговариваться с «Лисами». Дазай смотрел на непробиваемое спокойствие Мори и ухмылялся про себя, тщетно пытаясь представить, что сейчас чувствует мафиози. Мори же вдруг почудилось, всего на краткий миг, не значащую ничего в гуле сигнальных гудков и монотонного говора прохожих где-то за стеклом секунду, как он держит в руках холодное тело Юкичи. Оно совсем кукольное, на разболтанных шарнирах, видится ему; он видит это стремительно бледнеющее полотно кожи, видит, глядя через Осаму, мутнеющее серебро его глаз, впервые осознаёт никчёмную мерзость смерти. Чувствует, как по рукам течёт горячая кровь, ещё недавно кипящая в его венах, а теперь… Огай сморгнул наваждение, когда рация снова призывно зашипела: — Приём, это «Ящер», — они узнают голос Акутагавы, — как слышите? Приём. А на том конце радиоволны — мертвенная тишина. — Похоже, их заметили, — сухо констатировал Дазай, поджимая губы, — что планируешь предпринять? Мори ухмыльнулся и вновь взялся за рацию.

***

Оябун «Тейко» выпученными от переполняющей его злобы глазами смотрел на изображающую беспокойство Ахматову, готовый взяться за оружие, если его новоиспечённые союзники скажут что-то не так. Позади русских стояла высокая тень в густом обрамлении нитей-теней и переводила вполголоса сказанные собеседниками фразы, после же, копируя голос и тон говорящих, произносила ответы своих товарищей на японском, и лишь Есенин, кое-как знавший язык, говорил сам: — Мы приносим искренние соболезнования вашей утрате… — Где ваш глава? — он гневно играл желваками на побагровевшем лице, — Побоялся выходить после всех обещаний о том, что вы прикончите Мафию? — Простите, — Ахматова почтительно поклонилась, — однако его ранил один из мафиози во время зачистки. — О, так ты ещё и право голоса имеешь, — ядовито выплюнул тот, — я тебя не спрашивал, женщ… — Повежливее, — хором приказали Есенин и Маяковский, чей голос продублировала тень, а после продолжил лишь Сергей, — мы понимаем Ваше состояние, однако смеем заверить, что договор ещё в силе. Не забывайте, кому досталась партия оружия, по праву принадлежавшая Мафии. — Верно, — он спрятал руки в карманы, чуть успокоившись, — только вот с такими умениями вам надо в бизнесмены идти, а не в мессии, — он указал на уже накрытый труп позади себя, — мальчишка подавал большие надежды, и вам было велено его защищать, а что теперь?! Я потерял своего вакагасира, потому что поверил в ваши намерения! — Акутагава, их оперативник, взялся из ниоткуд… — А вот это, господа присяжные, наглая ложь! Вся толпа синхронно обернулась на голос: важно уперев руки в боки, на конце пустыря стоял Рампо, в своей фирменной манере улыбающийся при виде обескураженных лиц, а по правую руку от него — Йосано, сжимающая несменную сумку с оружием. Детектив театрально поклонился: — Добрый день, я… — Эдогава Рампо и, видимо, Йосано Акико, — перебил снова потемневший от злобы оябун, — вы из Агентства. — Вы не так безнадёжны, как я думал. — Чего припёрлись? — Грубо! — он ткнул пальцем в мужчину, — Я пришёл раскрыть убийство, и уверен, это в ваших интересах. — А если я вас просто пристрелю? — Тогда вы не узнаете, что ваши новоявленные друзья –подлые лжецы. Ахматова округлившимися глазами смотрела на стервеца, а пальцы её медленно тянулись к кобуре на поясе. Вдруг, когда она уже коснулась холода металла, её руку мягко остановил Маяковский: обожди, мол, сейчас его сами пристрелят. Однако оябун ничего не предпринимал, так что с его молчаливого согласия Эдогава бодро зашагал к настороженно сжимающим оружие якудза и, нисколько не боясь, присел подле трупа на корточки. Акико расстегнула сумку, присаживаясь на колени. — Итак, что тут у нас… — она натянула медицинские перчатки, медленно, проверяя реакцию удивлённых якудза, стянула ткань с лица трупа вниз, — О-о, глубокие резаные раны, но явно не от ножа… Есенин, Ахматова и Маяковский стояли, как три идиота, не в силах понять, что им теперь вот с этими внезапными гостями делать: они чувствовали себя персонажами дешёвой ситуационной комедии, которые стоят на фоне с открытыми ртами молча, ведь им забыли дать реплики. Им понятно, что сейчас якудза воспользуются услугами детективов за бесценок и пристрелят их, а потом уже устроят разбор полётов с ними, но зачем эти двое суются, считай, под пули? Чёрный человек смекнул, что сейчас не время говорить товарищам о присутствии разведчиков Мафии, что сейчас сидели в нелепой машине, охваченные ужасом, в полукилометре от них подле разваленного здания. Тень пошатнулась нервно, не зная, что ей делать: отпустит из-под своего влияния агентов — те оклемаются, увидят, что в приступе галлюцинаций застрелили троих товарищей (Мори ведь не дурак, чтоб посылать количество разведчиков, которых могут захватить и обернуть против них), а дальше этот кавардак снежным комом скатится прямо на бесноватые головы его хозяев. С другой стороны, он может заставить детективов плясать под свою дудку и вмиг обелить их репутацию… Фантом нашёл выход. Пара секунд — и машина Мафии с агентами уже была залита кровью: нет людей — нет проблем, а теперь он обернул свою способность против них. Только ни Рампо, ни Йосано на него не реагировали. На червоточине его лица нервно дёрнулась невидимая для всех бровь. Есенин почувствовал напряжение Чёрного Человека, заговорив с ним в собственной же голове: « — В чём дело?» « — Серёжа, — голос его был один в один есенинский, — эти детективы мне не нравятся». « — Конкретнее?» « — Они будто не люди вовсе. Помни, тебе нельзя драться в полную силу, лишь для виду, ведь я не смогу тебя спасать, пока контролирую этого рыжего». « — Помню». — Что ж, — Рампо нетерпеливо вертел очки в руках, — если вы до сих пор не поняли, что смерть его не от ножей наступила, я вас просвещу — это следы Расёмона. И я говорю вам, что Мафия не имеет к этому никакого отношения. — Что за бред ты несёшь? — уставший от абсурдного спектакля оябун предупреждающе положил пятерню на рукоять пистолета. — А вам не кажется странным, что его смерть совпала с появлением в жизни «Тейко» Александра Блока? — он наконец надел очки, — Мне даже «Ультра-дедукция» не нужна, чтоб понять, чьи это происки. Вы знаете, какой у него дар? — Мне не докладывали, — съязвил оябун высокомерно, проявляя, меж тем, интерес к пришельцам, — наши отношения с Ante Lucem несли коммерческий характер. — Ante Lucem? — он хмыкнул, — любопытное у них название… «Перед рассветом» переводится, я правильно понимаю? Ахматова сдержанно кивнула, наблюдая за тем, как на лице Рампо расцветала всё более и более гнусная ухмылка. — Так вот эти ваши «Предрассветники» точат зуб на Мафию, и вы — просто оружие в их руках. Блок на днях ранил Акутагаву, — он выставил два указательных пальца, медленно соединяя их друг с другом, — а так как способность Блока — копирование чужого дара после ранения… По глазам вижу, что вы начинаете понимать, это успех. Подумайте: сперва вам любезно дарят партию оружия, которую отказались доставить Мори из-за шумихи вокруг Акутагавы и Агентства, а теперь Мафия, которая защищала ваши интересы, вдруг убивает ценного подчинённого. Выводы? Глаза оябуна медленно распахнулись, а ладонь, лежавшая на кобуре, сжалась. Он вытащил пистолет грубовато и размашисто, налитый кровью взор осуждающе вцепился в лица русских. Он коротко повернулся на не перестающего улыбаться Рампо и настороженную Йосано: — Спасибо, — и выстрелил обоим в головы раньше, чем они успеют заговорить или их кто-то спасёт. Оба детектива упали замертво. Чёрный человек прополз меж людей, вызвав у всех мерзкий холодок, присел подле мертвецов и прежде, чем вновь разъярённый оябун заговорит, стал громко, кудахтающе хохотать. Его рука, вздрагивающая от безумного смеха, погрузилась сквозь голову Йосано, и та вдруг стала распадаться на множество ярко-зелёных частиц. — Господа! — он кое-как унял смех, — Официально заявляю: мы теперь не «Тейко» и «Ante Lucem», а единая организация, и имя ей «Стадо баранов»! — Какая лаконичная формулировка, — в развеивающемся мареве иллюзии наконец показался до боли знакомый всем силуэт, — а главное — весьма меткая… Мори стоял, спрятав руки за спину, и снисходительно улыбался всем стремительно бледнеющим присутствующим. Справа от него — Фукудзава, спрятавший руки в рукава кимоно, слева — дуэт Двойного Чёрного собственной персоной, позади — полный состав «Чёрных ящериц», все члены Детективного Агентства за исключением Наоми и настоящего Рампо, а также более шестидесяти людей с автоматами, в качестве вишенки на торте. Ахматова посмотрела на угрюмое лицо Фукудзавы и окончательно оглохла, словно её оглушило: в голове звучал лишь собственный плач. Она отвернулась и крепко зажмурилась, пытаясь отдышаться, не позволить панике захлестнуть её так не вовремя. — Вы довольно хороши в контроле злачной части Котобуки, — начал Мори без приветствия, осклабившись, — так что сейчас у вас есть шанс выбрать верную сторону и покончить с тиранией этих зарвавшихся детишек раз и навсегда. А пока вы думаете, перейдём к делу, — он взглянул на троицу русских, — откуда вы узнали местонахождение зоны содержания Кью? Маяковский скрестил руки на груди: — Мне казалось, вам это объяснять не нужно будет. Или вы казнили Хирецуну не из-за этого? Мори промолчал, не столько улыбаясь, сколько скалясь. — Вижу вашу досаду, — протянул Сергей с улыбкой, — труп на побережье, дело об убийстве которого Агентство так стремительно заморозило, был не простым неугодным мафиози… Взгляд Огая заметно потемнел: — И много вы знаете? — Он содержал ночлежку в Котобуки и был довольно влиятельным меценатом, а также кое-что знал о вашей лаборатории… — мрачно вклинился Маяковский, — И теперь общественность узнает о том, что Детективное Агентство пособничает Мафии в сокрытии убийства такого важного для людей человека. А члены «Тейко» уже наслышаны о том, как отчаянно синдикат укрывает своего идеологического врага. Мори надменно хохотнул, не позволяя врагу пробить броню его спокойствия: — О том, что сей добрый саморетянин приторговывал на стороне органами своих клиентов из ночлежки, общественность, разумеется, не узнает? — Разумеется. — Как и о том, что казнили мы его за тайную продажу этих самых органов «Тейко», а не за безграничную доброту? — Вы жутко проницательны. — Босс, — оябун вмиг растерял всю свою храбрость, — позвольте, я объясню… — Объясните мне позже, если выживете. И если вы выберете верную сторону, конечно. Я даже согласен обсудить условия прощения вам использования моего человека для сбыта органов бездомных. Есенин задумчиво пригладил золотые волосы: — Давайте заканчивать этот фарс, у нас ещё полно дел. Мы предлагаем вам решить всё здесь и сейчас: убьёте Директора и, я уверен, мы найдём способ договориться. — А если я откажусь? — Проклятие, лежащее на вашем сотруднике, — он встретился взглядом с пламенеющими очами Чуи, — станет причиной гибели всех в радиусе километра, и вас в том числе. — Так вот почему две активации Порчи не избавили его от этой дряни, — Дазай кивнул, соглашаясь с самим собой, — я был прав: его истинную силу вы подчинили себе. Неплохо. Чувство омерзения — неясно, к себе, за то что не углядел, или к противникам, душить всё тяжелее с каждой новой фразой, однако атмосферу контроля над ситуацией Мори не потерял, вызвав у тени поражённый возглас: — До чего здоровски ты, хотя нет, вы держитесь для человека! — фантом хихикнул, — Уж простите за лирическое отступление, однако, по секрету, — он наклонился к Мори, и в нос ударил сладкий запах гниения, — я вижу вас насквозь, в отличие от моих друзей. Но вы не переживайте, мне и самому интересно за ними наблюдать, так что если вы перебьёте всех, окажите услугу, — он зашептал почти пошло, так, чтоб лишь Огай слышал, — не троньте Серёжу, он не против отказаться от мести и встать на вашу сторону… Маяковский нахмурился, нервно спрятав руки в карманы: — Что ты ему говоришь? — О, ничего важного, — отмахнулась тень, — уж поверь, дружище! А вот Есенин обрывки фраз улавливал и переводил у себя в голове, однако друзьям он ни слова не говорил. Эсперы А-класса переправлялись в Японию, оттого и обучать их начинали смалу. Он до сих пор помнит самые страшные слова, какие только слышал в отрочестве: «…Теперь к расписанию А-класса: сегодня у вас неплотный график — японский, основы самозащиты, затем — перерыв и, — Есенин тряхнул головой, когда голос молодой ассистентки зазвучал в голове набатом: — тестирования способности. Пользователь А2825, вам сообщат о распорядке дня позже». Он тогда едва не осел на пол, с трудом уняв дрожь в ослабевших коленях. Бродский ободряюще сжал его плечо, одним лишь кивком головы дав понять, что в обиду его не дадут, что скоро всё кончится… И кончилось всё в тот же день. Для шестнадцати из них — навсегда. Когда он сморгнул наваждение, все расходники уже целили в их головы. Оябун «Тейко» стоял подле Мафии со своим отрядом. Трусливый перебежчик. Кровь зашумела в висках, ещё не унявшая свой истерический бег по натянутым в струну жилам, и сквозь пелену он услышал победоносный смех Анны. В следующую секунду всех ослепила белоснежная вспышка, её же, словно подтаявшее масло, прорезала лента Расёмона подоспевшего Блока. Он пронёсся над ними, рванувшись вперёд и закрывая собой друзей, а под ним расходился подсвеченным бордовым асфальт — Цветаева раскалывала землю своим даром, отделяя врагов от товарищей глубоким рвом. Из завесы пыли и ещё не погасшей вспышки, пританцовывая, вышла Лолита, за ней — угрюмый сильнее обычного Набоков. «И это ещё мой дар Фукудзава называл вульгарным, — щурясь, подумал Мори, когда попробовал запустить скальпель в весело хохочущую Лолиту, вокруг которой кружили разноцветные бабочки, — даже мне эта девочка кажется похабнее некуда». Гул расходящейся под ногами земли, крики испугавшихся людей, оглушительные хлопки выстрелов, свист пуль, что никак не попадут в цель — всё, что осело в ушах, что пролилось гадкой жижей прямо в сердца. Осаму стрелял почти вслепую, оттаскивая Чую прочь. Он весь обратился в слух, ориентируясь лишь на направление гула чужой способности, свет замерцал вдруг со всех сторон сразу, яркий и противный, а когда он наконец померк, они с ужасом обнаружили себя в окружении. Все как на подбор, будто с объявлений о розыске в отделении полиции: разношёрстные члены мелких банд, вооружённые до зубов, вышли из порталов Ахматовой и замкнули их в кольцо с заметным численным перевесом. Мори, на которого уже брызнула чья-то кровь, дико зыркнул на забавляющуюся троицу: — Поскребли по сусекам, так сказать, — Есенин гнусно ухмыльнулся, когда тени обвили его руки, — насобирали вот… — Это ваш последний шанс, — крикнула Ахматова звучно и властно, — вы попались, избавьтесь от Директора и всё закончится! Огай быстро пробежал взглядом по тут же закрывшим их собой расходников, на Блока, что угрожающе нависал на лентах Расёмона, не в силах стоять на земле из-за сломанной ноги, на напряжённо поджатые губы Осаму, на бледное лицо Фукудзавы. И тут же сделал выбор. — Что ж, — процедил он самодовольно, — пожалуй, вы правы… — он сбросил пальто под ноги, крепко ухватился за ставший пудовым скальпель и оглянулся на Юкичи, — Хорошо. И выбросил оружие вперёд. В следующую секунду раздался женский вопль — Цветаева закричала, увидев, как Ахматова падает на спину, пытаясь вырвать скальпель из глотки. Следующий крик — Йосано, которой щупальце Лже-Расёмона раскраивает брюшину, и Александр падает навзничь, прямо на больную ногу, когда его предыдущая способность растворяется, а стоит ему коснуться Анны — под пальцами взрывается золотой огонь «Не отдавай, любимый, жизнь свою!», и Ахматова оживает. Александр подбирает скальпель и вгоняет себе в артерию, чтоб избавить себя, наконец, от бремени перелома. Пули изрешетили загустевший воздух, когда расходники вскинули оружие против вражеских синдикатов. Огай чувствует спиной плечо Фукудзавы, и они, не сговариваясь, бросаются в бой, как только из-под завесы поднявшейся пыли показывается горящее дикостью лицо Лили Брик. Ох, как они скучали по этому будоражащему чувству абсолютной гармонии в бою! Как же скучали по бегущим от плеч к спине мурашкам от знания, что как бы страшно тебя не потеснил враг, бояться нечего: Мори знал, что его заслонит хищный блеск лезвия катаны, Фукудзава же помнил, что всех, позарившихся на его жизнь, ждут пулевые отверстия во лбах и скальпели в шеях, и это было так правильно и хорошо, словно они — две потерянные части одного смертоносного механизма, что наконец собрались воедино. Акутагава выцепил Ацуши среди бушующей толпы, подбросил его полосой Расёмона вверх и устремился следом. Они должны перебить русских, пока есть шанс. Накаджиме наплевать на пули, так что он вихрем несётся вперёд, выпустив когти на ещё не успевшего регенерировать Блока. Рюноскэ отправляет всю концентрацию своего гнева в чернеющей оболочке дара вперёд, Ацуши хватается за него, чтоб как можно быстрее убить Александра, и не замечает, как вырванный из земли асфальт летит ему в спину. — Тиг… Чёрт! — Накаджиму придавило обломком, а щупальце Расёмона, обвившее его, чтоб спасти от удара, натянулось струной, отправив Рюноскэ следом. Акутагава рухнул, больно затормозив коленями о землю, и другая лента дара полетела сквозь завесу пыли в пытающегося увернуться Блока. Александр же, на самом деле, не прятался: он уже стоял на своих двоих и ждал момента, а как только мальчишка оказался достаточно близко, рванулся к нему, втыкая в плечо многострадальный скальпель. Краденый дар тут же взметнулся за его спиной, и Акутагава, спасая свою и Тигра жизнь, отскакивает назад, забирая с собой оглушенного Ацуши. Блок берёт крутой замах вновь обретённого Лже-Расёмона, прежде чем нанести удар, и маленький камешек, выбитый щупальцем украденной способности, подлетает вверх. Он пролетает вперёд, в самую гущу битвы, заискрив о лезвие катаны Золотого Демона, проезжает по нему, высекая искры прямо в глаза безумно вопящего бандита, и падает на землю у ног защищающего «Чёрных ящериц» Хироцу. Камень тут же взлетает ввысь, отброшенный, когда Цветаева вновь вырвала из земли бетонную плиту, пролетает сквозь иллюзорное пространство сводящего противника с ума Танидзаки, попадает под взрывную волну от бомб безумно хохочущего Мотоджиро, не заметившего, как вместе с десятком врагов прикончил пару-тройку союзников, и камень сносит с мощностью пули, дав ему сил пролететь сквозь горло собравшейся было зарезать Кенджи Лолиты, что одурманила мальчишку и вывела его из строя. Камешек, ничтожный и мелкий, ставший сейчас опаснее, чем можно представить, стремительно несётся прямо в лоб Ацуши, и когда он с глухим стуком влетает Накаджиме промеж глаз, его триумфальное путешествие кончается. — Ацуши, вставай, идиот! — зло шипит Акутагава, едва защищая себя от свистящих подле головы пуль и отбивая атаки Лже-Расёмона, — Подохни сейчас же или помоги мне! Рюноскэ пропускает атаку, заставшую его врасплох — осколок бетона, недостаточно большой, чтобы убить, ударяет его в спину, сбивает с ног. Блок вонзает Лже-Расёмон в ногу Тигра, и от вспышки безумной боли тот внезапно очнулся, завизжав побитым щенком в скользкой луже собственной крови. Александр самодовольно поправляет вьющиеся тёмные волосы, чтоб сказать единственную фразу, которую кое-как сумел перевести на японский: — Чего орёшь, как резаный? — Такого каламбура даже я не ожидал, — злобно процедил возникший из-за спины противника Акутагава, — ты же не думал, что меня можно убить так просто? Расёмон, — он расставляет руки в стороны, — Демоническая броня! Тигр! — Акутагава! — О, сейчас начнётся, — проворчал Фукудзава, подав Мори руку, чтоб он поднялся, сбитый с ног безумной сукой Брик, которую сейчас они наконец порезали на куски, — мы с тобой вроде так не орали никогда. — Только когда ругались, — улыбнулся Огай и встал, — зато они кромсают само пространство, как заблагорассудится, а мы так, скромные главы Йокогамы… — Когда в следующий раз задумаешься о том, чтоб прибедняться, подумай ещё раз. — Поговорим об этом потом. — над ними взметнулось кольцо перенаправленных Накахарой пуль, — К делу: их слишком много, мы проигрываем, так что отступаем к тому зданию, — он кивнул на край пустыря, — сможем использовать Чую. — Я поведу. Они разошлись диким вихрем: Мори шепнул «Vita sexualis» и ринулся к врагам с пистолетом наперевес, Юкичи же стремительно направлялся к бьющимся бок о бок Доппо, Акико, Изуми, Дазаю и Накахаре, едва не ослепнув от фейерверка огней чужих способностей. Он перескакивал над горами трупов, в которых можно было узнать непозволительно большое количество агентов Мафии, и кричал отступать в укрытия всем, кого успевал выхватить. Он сам не заметил, как прозевал атаку: Кёка видит коршуном падающую на Директора Лилю Брик, что собрала себя по кускам с секунду назад, и направляет Снежного демона на выручку, едва не подставившись под удар одного из преступников, но её спас Доппо. — Юкичи! — позвала она его, ведь так было короче, — На землю! И Фукудзава слушает: группируется, прежде чем Брик, обуянная фиолетовым маревом от слияния с истинным даром Маяковского, взорвёт в воздухе часть собственной руки. — Не вздумайте умирать! — крикнула Кёка ему в ухо, посылая Снежного демона вперёд, прикрывать Фукудзаву, пока сама девочка встала с ним спина к спине, выставив вперёд окровавленный вакидзаси, — Не послушали бы… — Да, спасибо, Кёка, — Юкичи позволил себе ухмылку, — считай, я у тебя в долгу. Серебряный Волк краем глаза замечает, как Коё медленно окружают в кольцо и, маякнув Изуми, атакует врагов со спины, девочка устремляется за ним, Снежный и Золотой демоны прикрывают тыл, парируя атаки неистовствующей Лили Брик и нескольких боевых эсперов из других синдикатов. Золотой демон отбил атаку, но был отброшен на десяток метров зарядом чистой энергии, сорвавшейся с пальцев тут же погибнувшего эспера. Коё упала на камни, выпустив из рук катану. Она испугано взметнулась, не готовая умирать так просто и глупо, но на неё уже навели снаряд из чистого электричества, ещё секунда — и смерть, как вдруг Юкичи отточенным движением перерезал противнику ахилловы сухожилия, а затем и глотку, задушив его вопль. Озаки встретилась с его поистине звериными сейчас глазами и коротко кивнула в знак благодарности. Они постепенно увели врагов к зданию, за которым всё ещё стоит окровавленная машина разведчиков. И вдруг — взрыв. — В укрытие! — Фукудзава пытается перекричать нарастающий гул, и хватает ещё не владеющую собой Коё под локоть, — Это Чуя! Осаму хватает всех, кого успевает поймать: швыряет в безопасное место в разломе посреди пола Кенджи, Йосано, Доппо, Танидзаки, возникшего из иллюзии прямо перед его носом, Кёку, Коё и Юкичи. Подоспевший Мори же толкает Дазая к остальным и прыгает следом. Всё замерло. Теперь в этом спектакле абсурда лишь один заявленный актёр. Божество подлетает вверх, утягивая за собой разломанную надвое стену, но вдруг давится, закашлявшись, и горящие ярко-красным отпечатки Порчи вмиг чернеют, из груди вырывается гортанный, смахивающий больше на звериный, рык, и он опускается на землю. Дазай наблюдает за этим с замиранием сердца, в полной мере поняв, что только что произошло: фантома, что преследовал рыжего, нигде нет. Он внутри. Сцепился с Арахабаки и теперь мучает и без того изувеченное тело. Чуя кое-как поднимается в воздух, метки мигают, что поломанный светофор, он сплёвывает кровь на асфальт, вновь поднимает бетон и мечет им прямо в поле боя. Накахару, стремительно слабеющего, в ответ впечатывают в фронтон стоящей неподалёку пристройки Лже-Расёмоном, маленькое здание расходится трещинами и, разразившись громогласным рёвом, падает божеству на голову. Осаму не заметил, как его голос беспокойно вздрогнул: — Чуя! Тишина, длившаяся не более секунды, в умах людей согнула фигуру песочных часов в знак бесконечности. Мори беспокойно глянул на Фукудзаву, Юкичи встретился с ним взглядом и пригнулся, потянув Огая за конец галстука в укрытие, чтоб не казал любопытного носа из относительно безопасных мест раньше времени. Кенджи спрятался за нахохленной, аки воробей, Кёкой; Куникида завёл руку за спину, чтоб не дать дёрнуться вперёд Йосано; Танидзаки нервно перебирал под пальцами светящиеся сферы своей способности. И всё это — одну непозволительно долгую секунду. Над каменным погребением не успела осесть пыль, когда меж обломков прорезались алые лучи, рассекая их с той же лёгкостью, с какой нож вонзается в желе. Осаму припал к земле инстинктивно, раньше, чем успел подумать, и довольно вовремя: сгусток чистой энергии обуял остатки здания и разметал их по сторонам со скоростью пистолетного выстрела, будто шрапнель разорвалась, но её осколки, разлетевшись, вдруг остановились в воздухе. Стало противно светло: всё вокруг залито алым, как в самом блядском клубе из всех, какой лишь можно вообразить, и посреди пламенеющего света тяжело поднимается звезда сегодняшнего шоу — совсем истрёпанная оболочка безумно скалила красные от крови зубы. Лучи снова мигнули, почернев, а кровь, льющаяся из-за складки треснувших губ, стала на порядок темнее. Опасно и красиво в своём безумии. Мутные белые глаза залило чернотой, Накахара медленно опустился ближе к земле и, не по-человечески хохоча, забросал укрытие, в котором пряталась часть агентов Мафии. Мотоджиро вылез слишком невовремя: обозлённое божество, завидев его, круто развернулось и размазало его по земле обломком фронтона. Отсиживаться в укрытии больше небезопасно, и они бегут, что крысы с корабля, прочь от здания, но вдруг Йосано подстреливает один из выживших врагов. Мори оборачивается на неё через плечо и убивает одного противника, как вдруг патроны кончаются, а Элис в эту секунду лежит на земле где-то в сотне метров отсюда, парализованная ужасом, пока Лолита медленно сдавливает пальцы на её тоненькой шее. Победоносно ухмыляющийся враг наставил на них автомат, когда всё здание вдруг тряхнуло, словно кукольный домик: пол под их ногами разошёлся, что разрываемая руками ткань: Йосано едва не упала в самый широкий из разломов: там совсем неглубоко, порядка метра, но лететь на камни — сомнительное удовольствие. А вот Кенджи, отставший от товарищей, рухнул под землю и был тут же засыпан мелким гравием. Гравитационное поле разрываемого меж двух огней Чуи спасло столько же жизней, сколько он забирал, перемалывая в кашу своих коллег. Он выцепил взглядом Осаму и поднял с земли окровавленные пули. — Чуя, — крикнул Дазай, выталкивая товарищей из безопасного места, — возьми себя в руки, твою мать! Арахабаки, видимо, узнаёт голос — это Осаму понимает по взметнувшимся вверх бровям, но он тут же ухмыляется кривым разломом истерзанных губ, и пули летят прямиком в самоубийцу. Лента Расёмона куполом накрывает бинтованного — Акутагава, отыскав бывшего наставника, рванулся его защищать. — Беги, Дазай! — Нельзя, он умрёт! Акутагава переглядывается с Накахарой, сглатывая ком в горле от тяжести заволоченного бельмом взора: он уже перебил всех врагов, за исключением измотавшихся русских, и вот-вот уничтожит союзников. Чуя переключается на него, и Рюноскэ отвлекает внимание гневного бога на себя, пока Дазай пытается обойти его. Верный ученик уводит Арахабаки к противникам, рискуя собственной жизнью, ведь Чуя мечет в него гравитонными бомбами. Земля содрогается, не выдерживая напора такой силы, но Акутагава продолжает вести его к врагу. Одна из маленьких чёрных дыр приземляется подле Лолиты, которая, перепугавшись, отпускает Элис и даёт дёру, к образующей портал Ахматовой. Бог истощился почти окончательно — новые гравитонные снаряды мельчают, за ним уже тянется дорога капающей крови, и он решает потратить все силы на то, чтоб попробовать вырвать из земли падающее здание, однако мощи катастрофически не хватает: он удерживает бетонные обломки, сгорбленный грузом захлестывающего бессилия, что Атлант под непомерной тяжестью земного шара. Часть постройки поднялась, и не сдерживаемые боле ничем своды обвалились, пока божество замахивалось, чтоб метнуть потолок вперёд, туда, где ещё маячит Рюноскэ. Силы кончились: во время замаха чёрно-алый свет замигал, большая часть бетона посыпалась вниз, прямо Накахаре на голову. Танидзаки подхватил Кёку, которой свёрнутая лодыжка не давала бежать, на руки, Фукудзава тащил за шиворот обессиленного Ацуши, а Дазай со всех ног бежал к Чуе. Он схватил рыжего за руку и, пользуясь последним шансом спастись, вытащил обоих из своего возможного погребения. Вспышка белоснежного света — это Ахматова прячет друзей в иллюзии, и гробовая тишина. Враги мертвы. Большая часть союзников — тоже. Страшно. — Где Йосано и Кенджи? — Фукудзава едва стоял на ногах, беспокойно осматривая спасшихся. Ацуши перепугано осмотрелся по сторонам: — Я не видел Кенджи, а Йосано… Она была с Мори… — Где? — На другом конце… Когда они услышали зловещий треск над головами, то спасали тех, кого успеют схватить: так Мори, например, дёрнул за шиворот Йосано, утащив за собой в немаленький разлом в полу, понимая, что к выходу они не успеют. Ему стало страшно не только за собственную жизнь, но и за Акико, когда, воя и громыхая, бетонная плита накрыла их убежище. На одну непомерно долгую минуту обоих оглушило, но Мори оклемался первым: шевелиться получалось с трудом, каждое движение отдавалось болью в руках и ногах, но он привстал на локтях и прощупал пульс женщины: она без сознания, но жива. Огай выдохнул. Он закашлялся от мерзкого чувства забитости лёгких только начавшей оседать пылью, и слезящимися глазами увидел свет, как ни каламбурно, в конце туннеля: их убежище накрыло не полностью, и из разлома можно было вылезти. Прошептав тихо «Vita sexualis», Мори увидел сперва каскад девичьих волос, а после и личико Элис, выглядывающей со стороны выхода. Девочка крикнула ему, чтоб вылезал, ибо тут даже его отъевшаяся на первоклассных тортиках морда спокойно пролезет, а сама побежала искать остальных. Мори улыбнулся и кивнул. Вот уж чего Йосано не ожидала увидеть и вообще видеть не хотела сразу, как её достанут из-под завала — это лицо Мори прямо перед своим. — Выцарапаешь мне глаза попозже, договорились? — он потянул её на себя, придерживая за клетку рёбер, как ребёнка, чтоб самому вылезти из каменного плена. Она не могла пошевелить и пальцем, даже не понимая, от боли это или она вовсе ни черта не чувствует, но хоть как-то выказать недовольство считала своим долгом, так что заключила столько злости, сколько могла, в то, чтоб вцепиться ему зубами в плечо. Мори дёрнулся, скорее от удивления, чем от боли, и улыбнулся: улыбка кривая, болезненная, но вовсе не от того, что Йосано сделала, а от того, что она в это вложила: столько обиды, ненависти, заскорузлой, но всё ещё саднящей у неё на сердце раной с сорванной коркой… Огай почти пожалел, что в тот момент, когда нужно было спасать не только свою жизнь, но и того, кто находился подле, именно он дрался рядом с Акико. Когда они наконец вылезли, и женщина, уложенная на камни, сумела пошевелиться, Мори отвлёкся от осматривания местности в поисках выживших врагов, ведь его вырвал из сосредоточения её бесцветный вопрос: — Это твоя кровь? — Кровь? — он провёл пальцами по своему лицу и посмотрел на оставшиеся на подушечках красные следы, — Нет… Видимо, вымазался, когда мы падали. — Странно, что ты полез кого-то спасать. — Люди не меняются, — Огай достал из кармана брюк платок, чтоб избавить себя от необходимости смотреть ей в глаза, и попробовал оттереть лицо, — так что это просто… Часть натуры. «Часть натуры, — рассмеялась про себя Йосано, хотя её лицо осталось безучастным, — что ж тогда твоя натура была совсем другой, Мори?» Их игра в незнакомцев, будто они не знают друг друга и сошлись на пару минут исключительно по воле случая, начинала давить на ослабшие после боя плечи: в этом попросту не было смысла, они понимали это оба, но ни одному не хватало мужества начать диалог, ждущий в кулуарах подсознания множество лет. Акико представляла себе этот разговор совсем не так: ей казалось, что она решит поболтать о старых душевных болях, когда к горлу Мори будет приставлен его же собственный скальпель, а сейчас оказалось, что она направила смертоносное оружие на себя саму. Огай тоже представлял такую сцену, что забавно, примерно также, как Йосано: где-то внутри него сидело понимание того, что рано или поздно она до него доберётся и отомстит. А если не она, так кто-то другой, кандидатов предостаточно. Только вот злобы в её взгляде и готовности защищаться в своих сжимающих пистолет руках он не ощущал. Наконец, мафиози убедился, что врагов поблизости нет, а значит, отстреливаться не придётся, заткнул оружие за пояс и сел поодаль: слишком сильно его вымотал бой, так что единственное, что им оставалось — дождаться Элис. Акико смотрела на совершенно спокойного Мори, не знающая, что как бы он не убеждал себя в обратном, ему было вовсе не наплевать на ситуацию, а перед глазами маячила старательно стираемая из памяти картинка несчастливого детства: уже синий парнишка, совсем молодой, висит в петле, замаравший сапоги в мочи и дерьме. А девочка стоит и понимает, что это она его убила. Огай почувствовал на себе её взгляд и повернул голову к Йосано. Теперь они завели разговор: бессловесный, но тяжёлый и отдающий на языке металлическим привкусом. У него за спиной множество людей, на чьи чувства он плевал ради блага собственного и своей организации, но он почти никогда не оставался с ними вот так, наедине, так что впервые не знал, что нужно делать. Йосано чувствовала себя неуютно, хотя и понимала, что опасаться ей нечего: всё равно что жертве остаться один на один со своим насильником, с той лишь разницей, что преступник привязан к стулу. Мори заметил блеск между камней их недавнего укрытия, тяжело поднялся, подошёл к ним, ощутимо прихрамывая на левую ногу, и вытащил заколку, чудом уцелевшую после падения: крылышки бабочки погнулись, но это было поправимо. Йосано проследила за ним взглядом, со стыдом чувствуя нарастающий в горле ком, а когда Огай обернулся, подошёл к ней и, глядя как-то странно, с таким выражением, какое ему свойственно не было: какими-то оттенками… Сожаления? Протянул ей заколку, Акико не сумела скрыть дрожь в протянутых за ней руках. Не желая смотреть Мори в лицо, женщина стала задумчиво осматривать бабочку, надеясь, очевидно, прочистить голову, только вот одна и та же картина — полубезумный взгляд совершенно не заинтересованного в её чувствах мужчины и парень, чьи похолодевшие ноги не достают до пола, стали пестрить, разгонять по венам кипящую кровь, отдаваться в голове гулом, и вдруг ком в горле задушил остатки её самообладания. Она вздрогнула, когда Огай заговорил первым: — Оправдывать себя я, разумеется, не буду, просить прощения тоже, потому что тебе это не нужно… — Мне ничего от тебя не нужно. «Верно, зря я начал, — он мысленно дал себе подзатыльник, но на лице не отпечаталось ничего, кроме привычного железобетонного спокойствия, — лучше было промолчать». Вдруг голос, предательски сиплый, донёс до Огая её первое в жизни откровение: — Мне часто снились кошмары, — в уголках её глаз заблестели старательно сдерживаемые слёзы, — с тем парнем, который… — она сделала глубокий вдох, чтоб не позволить себе заплакать, — Который подарил её мне. Но самый страшный монстр в моих снах… — Я. — Я была их ангелом, Мори. А чем стала? Он промолчал. Огай знал, что верно сказать не: «Чем я стала?», а: «Чем ты меня сделал?», и потому поджал губы, предпочтя ждать, когда она успокоится сама. Йосано поднимается, подходит к нему вплотную, долго смотрит в его глаза, находит в них некое подобие раскаяния, но вдруг замахивается и даёт ему звонкую пощёчину. В ответ мужчина ничего не предпринимает: стоит, понимая, что это — меньшее из того, чего ей хотелось бы, и просто позволяет ей на нём отыграться. Её голос, железный, звенит прямо перед ним: — Просто инструмент для достижения твоих целей. У неё сейчас именно те глаза, которые он запомнил и вспоминал всегда, когда угрызения совести пытались сбить его с толку: волчьи очи той одиннадцатилетней несгибаемой девочки, которую он всё равно смог сломать. Теперь уже взрослая женщина отворачивается, чтоб утереть слёзы грязным рукавом. Он чувствует укол стыда и усмехается: в нём ещё копошатся остатки сострадания и человечности. Как забавно. «Видимо, этому тоже Фукудзава меня научил, — смеётся он про себя, — я даже Элис такие сказки не читаю». Йосано, потратив остатки сил на то, чтоб дать ему пощёчину, возвращается на своё место, грузно усевшись на обломки крыши. Возможно, ему лучше уйти, оставить её, как детей оставляют детские кошмары, чтоб он больше не вынуждал её смотреть в лицо своей единственной причины для мести, но Акико сама вдруг поворачивается, и следов слёз больше нет в красноватых глазах. Это восхищает, и это то, что восхищало всегда. — Знаешь что? Спасибо. Если бы не ты, я б, может, и в Агентство не попала. Огай удивлённо выдохнул и присмотрелся к её лицу: она не лжёт. О таких вещах лгать не станут. — Ты прощаешь меня? — Есть такие злодеяния, к которым приходиться быть лояльным, именно поэтому Директор не может от тебя отвязаться, — Йосано размяла шею, демонстрируя нарочитую скуку от диалога, который на самом деле скучным для неё не был, — я на тебя не в обиде, Мори. К сожалению, я стала понимать тебя с годами. — вдруг голос её надломился, и она заговорила тихо, лишь прочистив горло: — Я даже не могу треснуть тебя хорошенько, попросту руки не слушаются. Так что да — ты прощён, хоть мне и не хотелось в этом признаваться. Только не смей думать, будто мне уже не хочется сломать тебе хребет. Он улыбнулся: — Но при этом ненавидеть меня не можешь? — Не могу. Я просто… Сохраняю рамки достоинства и приличия. — Спасибо. Не то, чтоб ему на сердце давил какой-то камень: он умел воспринимать людей как инструмент, и Йосано этим инструментом была, но сейчас он видит перед собой человека громадной душевной силы, что нашёл в себе мужество собрать себя по кускам, а потому учтиво склоняет голову, отдавая ей дань уважения. Она ухмыляется и протягивает ему руку: — Ладно, идём искать остальных, Элис долго возится. Помоги мне встать. Чувство облегчения, неявное, прокатилось по натянутым в звенящие струны нервам, расслабило окаменевшие от напряжения плечи. Это было чем-то удивительным, чем-то, что, как казалось Йосано, она никогда не испытает; чем-то новым для привыкшего воображать себя совершенно бессовестным Мори. — Вот вы где, Ринтаро! — разорвал минуту примирения голосок внезапно возникшей позади Элис, — Идёмте, я покажу, где они. — Спасибо, малышка, — Мори улыбнулся и выровнялся, хотя идти совершенно ровно всё равно не смог. Йосано, тоже ощутимо прихрамывающая, сделала себе мысленную пометку вылечить Огая чуть позже, хорошенько отыгравшись на нём парочкой орудий убийства. Всё как в старые времена: Ангел Смерти снова воспарит над полем брани, в чьи дрожащие длани спрячут измождённые лица лишь за тем, чтоб ожить. И снова, и снова, и снова… Она отогнала наваждение из детства, размяла пальцы и осмотрела пустынное поле боя. Сегодня предстоит хорошо поработать. Дазай наблюдал за мечущимся в бреду Чуей, неловко придерживая его за руку. Рыжий монотонно мычал что-то в лихорадочном сне, обливаясь потом и окровавленной слюной, но вдруг умолк, согнулся пополам и закашлялся, широко распахнув глаза. Осаму встретился с его взглядом и отшатнулся: очи полностью чёрные. Рука как-то сама касается кинжала в инстинктивном порыве: это не просто действие чужой способности, это что-то большее, что не достать никогда простым касанием, ведь нужно быть самим Господом Богом, чтоб ковырять в чужом естестве, а защищать себя придётся собственноручно. Но Чуя замер, как замирают пациенты тубдиспансеров перед новым приступом кашля, да так и остался, не дыша, на несколько долгих секунд. Дазай протянул к нему руку, чтоб невесомо коснуться щеки кончиками пальцев, и вдруг Накахара встрепенулся, изо рта брызнула на бинты антрацитового цвета жижа, постепенно схлынула чернота с глаз и он вновь грохнулся назад, на камни. Лужа сползла с бинтов, забулькала и, может поклясться самоубийца, протестующе захрипела, когда он навёл на неё лезвие кинжала, а когда он его воткнул — пискнула на прощание. «Если бы рак лёгких мог выёбываться, — думает Осаму, со свистом вдохнув воздуха, — он бы выглядел именно так». — Это ещё что? — раздался из-за спины голос Йосано, которую попросили начать с Накахары. Дазай ответил, не обернувшись: — Способность Есенина. Мерзкая дрянь. — Может я его… Того? — «Того»? — Дазай хихикнул, — Обычно так говорят, наводя на человека пистолет. — Ты знаешь, о чём я. От него будет больше пользы в разгребании завалов, так что ждать, пока он регенерирует сам — пустая трата времени. — Знаю, знаю… — Осаму задумчиво кивнул и окинул Чую взглядом, — Но мы не можем быть уверены, что он полностью избавился от этой твари. — Ну, лежит довольно спокойно, — протянула женщина, — может, просто это… Чудище, перестало ругаться с Арахабаки и поэтому он спит? — Кто знает… — ответил он и, помедлив, всё ж протянул ей нож, — Но если он умрёт — жизнь станет на порядок скучнее… Акико повертела переданный ей кинжал в руках, оценивая общий ущерб Накахары с лёгкой садистской ухмылкой на лице. Дышал он прерывисто, но судя по расслабленным бровям и приоткрытым губам, тот спал относительно умиротворённым сном. Женщина присела подле него на корточки и, получив от бинтованного одобрительный кивок, надрезала рыжему ярёмную артерию. Она тут же схватила его за руку и стала наблюдать: кровь, тёмная, но, слава Богу, не чёрная, фонтаном брызнула на руки прикусившего губу Дазая. Прошло пару секунд, и ярко-жёлтый свет наконец обуял рыжего, выбив из Осаму облегчённый вздох. — Чуя, — он похлопал рыжего по щеке, — Чуя, ты жив? Дазаю не ответили: с размаху саданули по лицу, как говорится, вместо тысячи слов, и Накахара распахнул глаза. — Чуя в своём репертуаре, да? — Йосано смотрела на явно довольного результатом Осаму и улыбалась. — Раз он решил избить меня ещё до того, как продерёт глаза — твоя способность сработала идеально. — Славно, — она развернулась, — как только пройдёт период охреневания от жизни после излечения, пусть дует искать Кенджи, — её голос стал тише в безуспешной попытке заглушить волнение, — что-то его никто не видел. Подле них едва живая Хигучи пыталась уговорить Рюноскэ унять свою гордость и обратиться к Акико: — Акутагава, тебе нельзя… — Не смей рассказывать мне о том, что я могу, а чего нет! Акутагава замахнулся на женщину, но вдруг почувствовал, как его крепко схватили за запястье. Он обернулся и увидел Гин: — Ещё раз ударишь Хигучи, — процедила она злобно, — и тебя никакой Расёмон не спасёт, дебила кусок. Я тебя безумно люблю, но этого не потерплю. — Гин, ты чт… — Ты меня понял? Иди к Йосано, я тебя полумёртвого дома выхаживать не стану. Рюноскэ опешил, но руку опустил. Хироцу и Тачихара переглянулись, гордо взирая на коллегу. Хигучи увела за руку Гин, и когда они отошли, та шепнула тихо: — Спасибо, если бы не ты… — Меня не за что благодарить, — холодно бросила Акутагава младшая, — пора тебе научиться уже постоять за себя, Хигучи. — Синдром жертвы не лечится, — Коё попробовала отряхнуть рукава посеревшего от пыли кимоно, — хотя бывают и исключения. «Может, по-другому со мной и нельзя… — проскользнула дурная мысль в голове Ичиё, — Нет, — она сжала кулаки, — Коё правильно сказала…» — Я иду искать остальных, — взгляд Гин был вовсе не таким железным, каким его можно было назвать, когда она приструнила брата, — всех расходников, которые ещё дышат, тащи к Йосано. — Есть, — и, едва не споткнувшись о чужой труп, она ушла.

***

— Ну надо же, какие люди, — зло прошипела Йосано, завидев под обломком остатки плаща Лимона и сдвинула осколок придавившего его камня. Так она и замерла, подавившись колкой шуткой, когда увидела, что спасать ей нечего: в этом сплошном кровавом пятне человек узнавался только по ошмёткам одежды, — вот как, значит… — Акико устало вздохнула, — Жаль, я не успела прикончить тебя лично, ублюдок. — Это… Мотоджиро? — внезапно возникшая за спиной Коё заставила Акико вздрогнуть. — Именно. — Терпеть его не могла. — Хоть в чём-то мы схожи. — Эй, тут одного вашего вытягивать только по частям, — Йосано повернулась к замершему Огаю, — и то не факт, что соберёте этот паззл. — Кто? — у Мори на лице неявно отпечаталась тревога. — Каджи, — просто пожала плечами Акико, — его размазало остатками фронтона, я ничего не могу сделать. Мафиози кивнул, позволив себе расслабленную ухмылку: — Ну что ж… Такова судьба. Накахара, которого Дазай, как и обещал, едва не пинком отправил на поиски сразу, как он сумел пошевелиться, заметил миниатюрную руку, торчащую из-под осколка бетона, выругался и отбросил обломки гравитацией. Наклонился, эксгумировал из временного погребения ребёнка, поднял за шкирку, будто непослушного котёнка, и заглянул в серое от грязи лицо: — Эй, мелочь, — Чуя отряхнул Кенджи от пыли и положил ладони на его щёки, осматривая на манер родителя, — живой? Не оглушило? — он щёлкнул пальцами у него перед носом, — Э-э-эй. — Нет, — отозвался мальчишка через пару секунд, наконец оклемавшись, — здоров, как коров… Как… — Миядзава нетрезво покачнулся, а после вскинулся, вспомнив слово, — бык! — Молодец, — Накахара отпустил его и хлопнул по плечу, — а теперь топай к остальным, — рыжий повернулся и набрал лёгкие воздуха, но Кенджи не мог видеть, кому он кричит — перед глазами ещё всё плыло, — Эй, Скумбрия! Тут у вас ещё один живой, радуйся. «Скумбрия… — эхом отдалось в голове мальчика, когда он споткнулся о собственные ноги и снова был пойман ворчащим Чуей, — Это рыба такая?» На сим Кенджи отключился. — Твою ж мать, — выплюнул мафиози, беря юного детектива на руки, — Дазай, он вырубился! — Ну так тащи его сюда, — хрипло произносит Йосано, грузно плюхнувшись на камни, — а ты чего от него ожидал? Йосано в глазах оживающих под её тонкими пальцами расходников виделась посланницей небес, и ей понадобилась недюжая сила воли, чтоб не вломить кому-то из тех, кто застенчиво отвешивал ей комплименты в бреду. Из шестидесяти с лишним человек ей удалось спасти двадцать три, плюс ещё семь, которые умудрились выжить в этой суматохе, значит, бой проигран, но не война. Впрочем, войну она сейчас вела с активно упирающимся Директором, который в бою даже не заметил, как крупная, но неглубокая рана опоясала его рёбра. — Мелкая царапина, — отмахнулся Фукудзава, — не стоит, заживёт. — Не надо только меня жалеть. Повезло, что девку заметила Кёка, она вас едва не взорвала. — Женщина, что была чужой способностью… Я её знаю. Это дар моего клиента, которого я защищал от них малолетних. — Хотите сказать, что он выжил и решил сражаться с ними бок о бок? — Нет, я бы узнал его… — его вдруг озарило, — Он боялся, что за ним вернутся, и видимо, Лиля Брик и была их целью. — А вы помешали им, — она наконец поймала момент, когда он отвлечётся, и воткнула в зло зашипевшего Фукудзаву скальпель, позволяя и без того бурому от крови кимоно снова напитываться тёмной жидкостью, — и вот она — расплата.

***

— Итак, у нас есть информация о том, кем был наш труп, — начал Дазай с хитрой усмешкой, — а значит, мы можем доказать полиции нашу непричастность к Мафии. Куникида поспешил оспорить: — А заморозку дела ты как планируешь объяснить? — Например… — Дазай задумчиво посмотрел на расходников, перепугано уставившихся на нож в руках Йосано, — Рампо. Всякий раз полицейские хватались за голову и просили его замолчать, когда он пытался объяснить им, как его работает его великая дедукция, так что по его наводке они смогут попросту перепроверить информацию. В конце концов, жена нашего жмурика должна была рассказать о пропа… Чёрт. — Дай угадаю, — вклинился Танидзаки, — никто не заявил об исчезновении Хирецуны, потому что некому, да? Йосано скептично вскинула бровь: — И что, хочешь сказать, у его жены родственников нет? — Нет, — Мори заставил часть детективов вздрогнуть, когда появился у них за спиной, — он женился на женщине, которая и сама раньше была постояльцем его ночлежки, потом стала пособничать ему в преступлениях… Дазай устало вздохнул: — Она на дне Токийского залива? — Именно. — У него были дети? — Семилетняя дочка. — Мори, — Осаму напрягся, — только не говори, что и её… — Боже, нет, — Огай снисходительно покачал головой, — пока что она в приюте, я позаботился о том, чтоб её забрали люди, не связанные с преступным миром. — Сколько благородства, — фыркнул Куникида. Вдруг угрожающе скрипнул разлом на кое-как уцелевшей стене здания, а все тут же взялись за оружие и нацелились в него, напоминая толпу перепуганных детей, что услышали, как кто-то шагает подле них в глубине леса. Им всем было неспокойно: пускай побоище отгремело, пускай все, кто важен, целы, а расслабиться не выходило. Нужно срочно отсюда уматывать, пока жизнь не выкинула ещё сюрпризов. Дазай вытер заляпанное кровью лицо, хотя оно всё равно осталось багровым: — Ладно, едем домой. Доппо помотал головой: — Там сейчас небезопасно. — Мы их вымотали, — Чуя вытащил из волос маленький камешек, — так что придурок прав: вам сейчас ничего не должно угрожать. Искусственные эсперы, даже А-класса, будут долго восстанавливать силы, ведь раз они сбежали раньше конца всех экспериментов, ни один из них не контролирует свой дар полностью. Осаму кивнул: — Как ты. — Спасибо, хренов капитан очевидность. — Обращайся. — Если ссора окончена, — вклинился Огай в перепалку, — то предлагаю не дожидаться, пока приедет полиция. Полагаю, детективы были бы не против забрать свои вещи… — Верно, — Йосано глянула на ещё не совсем оклемавшихся после экстремального лечения агентов, — Я кому-то давала свою сумку и просила оставить её в машине, — обратилась она к одному из расходников, обворожительно улыбаясь, — верните её, пожалуйста. Из трёх грузовиков и пяти Брабусов уцелела лишь одна грузовая машина и два внедорожника, так что пришлось потесниться: все детективы — в одну машину, отряд «Ящериц» и мафиозный исполком — в другую, все уцелевшие расходники и пара членов «Тейко» — с трудом, почти не дыша, в третью. Выезд по раскрошенной и местами изрезанной чужими дарами земле стоил водителям нескольких десятков грязных ругательств и множества нервных клеток, но вскоре они сумели выехать на ровную дорогу. Чувство тревоги потихоньку отступало. — Ке-е-енджи, — раздался над ухом мальчишки хитрый шёпот Акико, — у меня для тебя кое-что есть. Йосано открыла свою сумку, и уже через секунду перед лицом Миядзавы вдруг возник открытый ланчбокс с лапшой и… Говядиной! Глаза ребёнка поражённо распахнулись, когда он встретил тёплую улыбку женщины, кивнул, шепнув слова благодарности, и принял из её рук угощение. — Но я же усну… — Ничего, — Дазай потрепал его по голове, — мы соберём твои вещи. — Верно, — кивнул Фукудзава, с удовольствием наблюдая за уплетающим долгожданную еду Кенджи, — ты сегодня хорошо поработал. Наконец этот треклятый день кончился. Кёка уснула на плече задремавшего Ацуши, вся грязная, словно воробей, искупавшийся в пыли; Танидзаки отдыхал, блаженно прикрыв глаза и мечтая о том, как Наоми, радостно взвизгнув, встретит его из машины, задушит объятиями до хруста рёбер и станет говорить, что если б он рискнул умереть — она б достала его из-под земли, воскресила и убила ещё разок, чтоб не повадно было; Доппо задумчиво отдирал грязь от истрепавшейся тетради; Йосано вытаскивала камни из золотистых волос Кенджи; Осаму глядел в окно, положив подбородок на забинтованную руку, а Фукудзава смотрел на них всех и улыбался утайкой, чувствуя, как в груди расцветает тепло блаженной надежды.