Огай Мори боле не улыбается искренне

Перетащить бы себя за порог комнаты… Непослушные ноги, что вкопанные, замерли на вмятом бордовом ворсе, и борющийся с собой человек не мог заставить себя сделать шаг вперёд. Его смешит и одновременно пугает ассоциация с замиранием в луже крови: это треклятый ковёр, выбранный сознанием Ахматовой, окунает его в несчастливое детство. Обратно в тот хаос, откуда они с трудом выбрались. Есенин измучен, спина переломана саднящей тревогой, горло иссохло от вчерашнего пьяного угара, во рту смердит, в глазах двоится, в голове хоть шаром покати. Девственная чистота, из тех, от которых тянет блевать. Человек подавляет рвотный позыв и, шатаясь, что пытающийся подняться исполин, всё же решается переступить через злосчастный ковёр, объявляя своё присутствие в новом совершенно безрадостном дне. Если с плеч великана осыпались крохи от разрушенных им гор, то человечишко либо сыпался сам, либо с отвращением стряхивал с себя хлебные крошки. Он слышит на кухне звон ложки, ударяющей по стенам чашки, где мешается сахар, а каждый стук отдаётся в голове таким эхом, что ещё немного, и он предпочтёт, чтоб его разметало на куски, лишь бы боль в голове поутихла. Он натягивает маску разболтанного простодушия и заходит в зал, где сидит невыносимо мрачный Маяковский. Как и всегда. Есенин начинает без пожеланий доброго утра: — Что с японцем-электриком? — Электриком? — фыркнул Маяковский, — Нашли прозвище, ничего не скажешь. — Ну так будьте добры, сделайте мне подарок: не говорите. — Я вам такие подарки делаю разве что по праздникам, сегодня не ваш день. — Что ж, не мой, так не мой… — Сергей плюхнулся в кресло, понимая, что ещё немного постоит ровно и разукрасит рвотой ковёр под ногами. Он скользнул по-рыбьи мутными глазами по скатерти и обнаружил на столе, бывшим до этого пустым, таблетки от головной боли, — Раз «электрик» вам не по нраву, как же мне прикажете его называть? — У него есть имя. Катай. Есенин хохотнул, торопливо запивая лекарство отобранным у Владимира чаем: — Сколько непомерного уважения к нашему пленному… Цветаева, сладко потягиваясь, вошла в зал и застала их диалог, так что поспешила вклиниться: — От того, что он наш пленный, человеком он быть не перестал, Сергей, чего ж вы… — И тебе доброе утро, — бросил Есенин, массируя гудящие виски, — будь добра, дорогая, не кричи так. — Покричи-покричи, — подначил Маяковский, — может, научится пленников людьми считать. — Оставьте меня, Бога ради! — Не поминайте Бога своим перегарным ртом. Есенин поражённо вскинул брови и замолчал. Владимир, скрестив руки на груди, смотрел ему в глаза, прекрасно зная, что балалаечник так просто не успокоится, и был прав: после полуминутной битвы убийственным и похмельно-предсмертным взглядами Сергей наконец мрачно заключил: — Знаете, имела бы могильная плита какое-то материальное воплощение и лицо — оно было бы вашим. — Я согласен часок заменять ваш памятник на кладбище, лишь бы поскорее отправить вас на свидание с Господом. — Меня упрекнули, а сами поминаете Господа, когда желаете смерти своему близкому коллеге… — Мальчики, — нервно улыбнулась Цветаева, — будьте добры, не ругайтесь. — Это их утренний обмен любезностями, — встряла Ахматова, войдя в комнату, — воспринимай как примету: если с утра не слышно их лая — жди беды. — Лая, значит, — повторил Есенин, — я тебе ещё припомню, Анечка. — Вам стоит благодарить её за то, что она не сказала: «лая и тявканья», — скрестив руки на груди, пробасил Маяковский, удовлетворённо наблюдая за тем, как Есенин, сделав глубокий вдох, на пару секунд замер. Он сжал кулаки, разжал, досчитал мысленно до десяти и только тогда сумел выровнять тон: — Итак, вернусь к своему первому вопросу. Что с нашим… — он нахмурился, ища помощи у Маяковского, ведь в сотый раз напрочь забыл его имя. Владимир закатил глаза: — Он хочет знать, что с Катаем. Цветаева пожала плечами: — Я попросила Набокова им заняться, Набоков попросил Лолиту… — Только не говори, что… — Нет, боже мой, — она улыбнулась, — Лолита просто может разговаривать с ним на родном языке. Те методы, которые она использует с мужчинами, ей строго-настрого запрещены. Ахматова, отвернувшаяся от них, чтоб сделать чай, хохотнула: — Если мне не изменяет память, запреты на эту девочку действуют как попытка бросить ей вызов. — Вроде как, наш пленник ей не по душе, — Цветаева пожала плечами, — думаю, если к концу дня он не станет работать на нас по-хорошему… — она многозначительно взглянула на жутко бледного Есенина. Есенин повернулся, тщетно надеясь, что она смотрит на кого-то позади него, натолкнулся взглядом на стену и издал удручённый стон: — Вздёрнусь я однажды, говорю вам! Прыгну в петлю и останусь висеть… Или попрошу, может мне поможет кто… — Что вы такое говорите, — занервничала Цветаева, — с жизнью-то зачем прощаться, совсем ещё… — Это обычное дело, — перебила Ахматова тоскливо, — после того, как мы… Сменили место жительства, за Есениным нужен глаз да глаз… Они пару раз вытаскивали Есенина из петли. Пару раз спасали его жизнь, когда Сергея самого засовывали в эту самую петлю. В конце-то концов, они друг подле друга уже больше десятка лет: у них есть грязные тайны, есть поганые планы даже на миловидную девчушку Марину и любителя бабочек… Она прикусила щёку и заставила себя улыбнуться: — Я думаю, нам следует обсудить свои планы насчёт завтрашней встречи. — Да что там планировать, — ленно протянул Есенин, — если ты создашь вокруг них свой мир, нам даже драться не придётся. Головореза можем убить сами, нам ничего не мешает. — Нет, его должен убить глава синдиката. — Может, мы всё же откажемся от этой иде… — Я слышала, что они довольно близки. Хочу, чтоб он знал, каково это — погибать от рук тех, кому ты верил… — Я правильно понимаю, головорез — глава Агентства? — Марина вскинула бровь. — Именно. — Всё ещё не понимаю взаимосвязи. — Он кое-что сделал нам… — Маяковский кашлянул, — В прошлом. Ахматова спрятала дрожь в руках, вцепившись ими в сахарницу: — Оставим этот разговор до поры до времени. Нам нужен этот их… Босс, нужны его связи. Станет нашей марионеткой, когда сломается, если Директор ему правда дорог, и заживём припеваючи. Она протянула руку вперёд, чтоб создать с помощью способности недостающую чашку, и вдруг замерла на секунду, захрипев, согнулась напополам, задыхаясь и кашляя в неожиданном припадке. Голова загудела, что потревоженный улей, внезапная боль в висках подкосила её ноги. Маяковский первым бросился к ней, поймав почти у самого пола: — Что ж ты, Аня… — он заметил, как стены покосились, стали плыть, что растворяющаяся иллюзия, — Серёжа! Чего стоите, давайте… — Знаю, чёрт вас дери, знаю! — он стал нервно выворачивать на стол лежащую в ближайшей тумбе аптечку, появившуюся там лишь потому, что он был уверен в её нахождении именно здесь, — Анечка, потерпи… Есенин присел на корточки перед крупно дрожащей женщиной, открывающей рот, что выброшенная на берег рыба, и сделал ей укол. Через полминуты Ахматову отпустило, и Цветаева, стоящая до этого как вкопанная, наконец отмерла: — Не знала, что у эсперов могут быть такие побочные эффекты от способности, — удивлённо выдохнула и отвернулась от них, чтоб достать стакан для воды. В этот момент все трое: Маяковский, Ахматова и Есенин, как-то странно переглянулись, но ни слова не сказали. Марина их изменившихся взглядов не заметила: старые друзья тут же прикинулись, будто ничего не было, и продолжили спектакль, словно они не знают, чем вызван приступ кашля. В темноте дверного проёма хихикнул безмолвно наблюдающий за ними Чёрный Человек. — В конце-то концов, я не молодею, — она улыбнулась так, как улыбаются только те, кто очень хочет скрыть прожигающую их боль, — поддерживать способность столько времени… — Верно, видимо, наши ресурсы не бесконечны. Вот, выпейте, — из её рук благодарно приняли стакан, — чего ж вы не предупреждали о таком? Может, лекарства какие нуж… — Оставь, дорогая, — Анна улыбнулась, — давай забудем. — Как тут забудешь… — Желательно — в кратчайшие сроки. На голос Блока, тяжело опёршегося на костыль, все обернулись, вздрогнув: с тех пор, как Акутагава раздробил ему ногу, он спускался к ним изредка, в основном по вечерам, чтоб посидеть часок в их компании в качестве участной молчаливой декорации и вновь испариться. Цветаева не заметила, что не сумела скрыть подозрение во взгляде.

***

Проснулся Дазай так, как просыпался, когда позволял себе уйти в запой в окружении не заслуживающих ни доверия, ни жизни, людей: от звука, будто кого-то рвёт у него в ванной. Сперва он это никак и не воспринял, не до конца понимающий в полудрёме, что не так, а спустя пару секунд резко вскинулся, как только до него дошло. Чую всего колотит, лихорадочного, сидящего на полу в тусклом освещении пробивающегося сквозь стёкла кухни солнца. Осаму присаживается на корточки перед ним и кладёт руку на бессильное плечо, заметив под пальцами едва видные белые искорки. Но не больше. Рыжий вздрагивает, не поднимая взгляда, и его сиплый сбивчивый шёпот он различает, лишь напрягая слух: — Кошмар п-приснился. Блядь, — он посмотрел на свои руки, не в силах даже сфокусироваться на них, и без того мельтешащих, — сука, ненавижу эту тварь. Дазай стоял и молчал, не желая бередить ещё клокочущее сердце бывшего напарника. Накахара бледен, глаза красные, на грани лопнувших капилляров от перенапряжения, а в глубине суженных зрачков пережитый ужас мешается с обуявшей совершенно бессильное тело злобой. Он видел его таким только подростком, ещё не наученным жить с гудящим голосом Арахабаки в недрах сердца, видел его почти сведённого с ума своей способностью. Он тяжело вздыхает, заглядывая в глаза, что на бордовом фоне становятся синими, и лишь тогда Чуя, поняв, что Дазай молча ждёт, пока он расскажет о кошмаре, разлепляет потрескавшиеся губы: — Мне снесло крышу из-за этой паскуды и я стал убивать своих. Не помню, что там было, но помню, что когда всё кончилось, я иду по полю битвы, спотыкаюсь на камне и протыкаю себе ногу. Сначала я думал, что наступил на штырь, а когда посмотрел вниз… — он сделал глубокий вдох, — Это было твоё ребро. Самоубийца молча поджимает губы, отводит взгляд, пытаясь придумать, чем отвлечь рыжего, и натыкается усталыми глазами на тумбу под умывальником. У Дазая там лежит запасная зубная щётка, припрятанная как раз для Чуи. Купить ему отдельную щётку и оставить храниться, как священный Грааль, в ванной, он решил после пятой их попойки в его доме: Накахара напился так, что провёл ночь в обнимку с унитазом, а утром матерился шёпотом, чтоб голова лишний раз не гудела, и всё вопрошал, как же он с воняющей пастью на работу-то пойдёт. Осаму открывает дверцу, выуживает оттуда щётку и протягивает её Чуе, не отпуская, меж тем, его плеча. — Мне тоже снилось кое-что. — Что же? — Чуя схватился одной рукой за острое плечо Осаму, другой — за умывальник, и тяжко, старчески поднялся, — Пошлятина какая-нибудь? — Почти… — у самоубийцы наконец забрали предмет гигиены, — Что ты вырос и стал выше чем я, — Дазай довольно оскалился, ухмыляясь так, будто сказал правду, — но свои идиотские шляпы носить не перестал. — Пошёл ты… — Чуя усмехнулся, ткнув его в плечо, — Есть у тебя что-то съедобное? После объятий с унитазом всегда есть хочется. — Что-то было… — протянул Осаму загадочно, — Сейчас что-то придумаю, может, даже не отравишься. Дазай не скажет, что он видел в коротком перерыве между успокаиванием Чуи в ночи и успокаиванием Чуи поутру. Не скажет, что видел в отрывке сна, как Арахабаки, вздымаясь грозовою тучею, обращает свою силу против своих же. Не скажет, что тоже видел, как измождённый Накахара, ступая по полю битвы, прокалывает ногу о его торчащее меж камней ребро. Он хихикнет про себя этому забавному совпадению, свалит всё на чужую способность, умом понимая, что он для неё недостижим и сон — не её рук дело, а сердцем продолжая верить, что это всё подстроил сводящий с ума дар.

***

Завтраком вчера дело не кончилось: обсудить план действий с мафиози не вышло, ведь какой-то внезапный конфликт в порту вырвал с места даже самого Мори. Но это вовсе не значит, что детективы сидели на месте: Рампо со стоящим за спиной Фукудзавой удалось уговорить охранников пустить их в архив, и пропавший там на весь день Эдогава смог найти информацию о троих эсперах безымянной, по их мнению, организации. Когда он протянул досье успевшему уснуть в ожидании Юкичи, то лишь наблюдал напряженно, как по мере погружения в сведения темнеет его лицо. Директор решил не поднимать детективов на совещание вечером, и Рампо с ним согласился, зная, что лучше дождаться, когда мафиози тоже смогут присутствовать. Сегодня уже суббота, а встреча состоится в воскресение: теперь-то у членов Агентства официальные выходные, а оттого полиция к ним и не сунется. Разумеется, сутки Кенджи никогда не голодал, потому что его тайком подкармливал каждый сжалившийся над ним член Агентства, так что мальчишка наедался до отвалу и сладко спал весь день: то Кёка чего со стола стащит и пронесёт в рукаве кимоно, то Ацуши с видом истинного партизана вытянет из-за пазухи украденную булочку, то Наоми, мягко поглаживая по голове, протянет ему что-нибудь сладкое… Не выносил вида щенячьих глаз даже Рампо, вручая Миядзаве упаковку поки с таким видом, будто делает ему великое одолжение. Не выдерживал и Фукудзава, воровато озирающийся, когда отдавал Кенджи свою порцию лапши с курицей. А бедный мальчик тихо вздыхал и грезил о говядине… От одного лишь Доппо ему никогда ничего не доставалось, ведь идеалист был свято уверен, будто умело играющий в дитя голодного края сонливый Кенджи питается лишь водичкой и святым духом. Члены Агентства тихо посмеивались, но продолжали хранить маленькую гастрономическую тайну. Во избежание подслушиваний посредством Катая (Куникида подал знак, что уже стоит принять меры предосторожности, хотя не верил, что его друг уже поддался и стал работать на врага), комнату, в которой собрали мафиози и детективов, обесточили. Собраться они решили в столовой — помещении, которое всегда предназначалось для своих и в котором слежка была наиболее слабой, так что отключение электричества в помещении не угрожало собравшимся тем, что где-то могли остаться жучки, питающиеся не от общей электросети. Во главе стола сидел явно не спавший Мори, по правую руку от него: привычно-непроницаемый Фукудзава, за ними — Элис, со скуки рисующая усы маркером на мраморной статуе, служащей частью камина. По правой стороне стола устроились мафиози: сперва Коё, подле неё — Хироцу, а за ним — Акутагава, хоть уже и идущий на поправку, но всё равно слабоватый, наотрез отказывающийся от помощи Йосано. Рядом с Рюноскэ сидела Гин, за ней — сосредоточенно глядящая на Босса Хигучи и деловито скрестивший руки на груди Тачихара. Слева сидели детективы: сперва Рампо, оценивающий мафиози самодовольным взглядом, после — задумчиво листающий блокнот Куникида, за ним Наоми, Танидзаки, Кенджи, Кёка и Ацуши. Йосано сидела в самом конце этой череды, предпочитая смотреть в стол, лишь бы избежать взгляда Мори. — Итак, — важно начал Рампо, злой, как собака, ведь сидя в архиве он уничтожил последние мандзю, — я нашёл досье на женщину, которая похитила Ацуши, и двух её подельников. Плохие новости: вся их предыстория была стёрта. Хорошие новости: перед вами стоит гениальный детектив. — Рампо, не томи, — взмолилась Йосано, — что ты уже накопал? Эдогава деловито поправил очки: — Анна Ахама… — он прищурился, пытаясь прочитать по слогам, — Ах-ма-то-ва — та самая женщина из переулка. Способность: «Не надо нам земли чужой!»… Данные о её прошлом стёрты, но и так очевидно, что своим даром она перемещает жертв в другой мир, — он отложил на стол худенькую папку, чтоб открыть следующую, — в досье о Блоке и вовсе кроме способности ничего не указано. Из-за дара непонятно, давно ли он подался в криминал, но случаев с Расёмоном уже как минимум два: царапины, характерные для Акутагавы, нашли в Департаменте, как я и говорил, другие — в Котобуки. Те, кто пытал Дазая — обладатели самых обширных досье, если так можно назвать эти две бумажки вместо одной, — он будто брезгливо взялся за следующую папку, — итак, Есенин и Маякевский, — он снова сощурился, — Маяковский. Оказалось, что они замечены с Ахматовой во многих преступлениях: например, год назад, при попытке поджога базы в Окинаве. Должен сказать, что все случаи, в общем-то, связаны с террором военных баз, только вот о том, в каких конкретно местах было совершено нападение, не сказано. Видимо, всем, кроме окинавских, удалось не испортить отчёты. Наоми нахмурилась: — Зачем им сдались японские военные базы? — Хм… На базе в Окинаве проводят эксперименты по созданию искусственных одарённых, так что скорее всего хотели устроить побег… — Робин Гуды хреновы, — оскалилась Акико и опёрлась подбородком на руку, — погоди… А откуда они сами, Рампо? — Ну это же очевидно, Йосано! — съязвил Эдогава, — Судя по тому, что их следы так или иначе связаны с лабораториями, я думаю, они с японской базы на русской территории. Не помню, где она была, откуда-то с Сибири или из-под Петербурга. Мори и Фукудзава в этот момент коротко переглянулись, но на них не обратили внимание. Наоми скрестила руки на груди: — А что там забыла наша военная база? Хироцу задумчиво почесал бородку, прежде чем вклиниться в диалог: — Предполагаю, что это напрямую связано с Сурибачи. Первые лаборатории по производству эсперов правительство предпочло не ставить на нашей территории в целях безопасности, а после тестирований была основана база в Сурибачи. Насколько я знаю, около двадцати эсперов из русской лаборатории сумели сбежать, но не все выжили… Фукудзава, до этого молчавший, сжал бледные губы, пряча напряжённые руки под рукава кимоно: — Выжило пятеро. Наоми недоверчиво прищурилась, и подозрение в её голосе стало граничить с претензией: — Директор, но откуда вы… Мори вскинул брови, почувствовав, что Юкичи почти буквально страшится отвечать, и незаметно для всех коснулся его коленом под столом. Молчаливая попытка поддержать, будто кивок головой перед тем, как ты выдашь какую-то сокровенную тайну. Самурай окидывает терпеливо ждущих подчинённых взглядом: — Я был… — неколебимая серьёзность на лице едва ли сочетается со слишком длинной паузой между фразами, — Не только телохранителем, но и наёмным агентом правительства…. Юкичи замолчал, пытаясь подобрать слова. Это почти смешно: взрослый мужчина, а сказать ничего не может, так что голос Огая заставляет его мелко вздрогнуть: — Лучшим правительственным убийцей, — Мори широко улыбается, — с позволения Директора, я закончу вместо него: убивал, кого скажут, отбросив чувство справедливости и поставив выше чувство долга. — он заметил на себе взгляд Фукудзавы и поспешил добавить: — Так было до открытия Агентства, пока он не стал рыцарем в сияющих доспехах и не убедил вас в своей святой невинности. Однако, — он сцепил пальцы в привычной манере, — расстановка приоритетов у него ничуть не изменилась: его долг — сохранение вашей безопасности, и он с этим, к сожалению для Мафии, пока справляется. Мори с интересом наблюдает за реакцией: Рампо остаётся спокоен, никак не отреагировав, ведь знал всё и до этого; Танидзаки и Наоми удивлены, но по глазам видно, что они ещё расспросят Фукудзаву о каких-то интересных делах; Куникида поджимает губы, но никаких эмоций против Директора во взгляде нет даже мельком; Ацуши прячет взор, предпочитая глядеть на свои руки, не замечая, каким скептичным взглядом окинула его Кёка; Кенджи сидит, разинув рот, и в мальчишке явно уловим какой-то детский восторг; Йосано рвано выдыхает и ухмыляется, будучи единственной, кто смотрит не на Мори, а на Директора, и что-то в её лице такое, от чего Огаю, готовому к скептичным смешкам, становится легко. Он хихикает про себя с едва уловимой гордостью: Фукудзава мечтал собрать группу справедливых и искренне добрых людей, и у него, как ни странно, это вышло. Мори чувствует, как его осторожно, для всех будто бы невзначай, касаются локтем. Благодарность. Как мало нужно, чтоб её получить. — Так значит, вы выполняли заказ… — Доппо потупил взгляд, — И убили пятнадцать детей. — Убил, — кивнул Юкичи, — когда защищал своего клиента. И клиента, к слову, тоже убили, сразу после того, как он прекратил со мной работать. — Тогда получается, что они хотят смерти Директора из мести? — Танидзаки морщится от отвращения, — И для этого столько смертей? — Верно, — Рампо кивнул, — и отсюда мотив убийств в Департаменте: они с чего-то решили, что к исследованиям там причастны все. А забрав способность Акутагавы… — Они подставят нас, — продолжил Мори, не переставая улыбаться, — что ж, теперь, когда мы знаем мотивы врагов, понимать их стало проще. Они хотят мести? Так оставьте их Мафии, а Агентство должно скрыться. Коё каким-то странным взглядом глянула на Босса и тут же спрятала глаза, решив занять себя рассматриванием пятнышка на рукаве. — Нет, — отрезал Фукудзава, — мы всё ещё не знаем, сколько их на самом деле. Если их сила велика и они работают не только втроём — они станут выманивать нас, убивая невинных. — Боюсь, что он прав, — вклинилась Коё мрачно, — их нужно устранить в срочном порядке. — Простите, — на удивление твёрдо сказал Ацуши, но не поднял глаз, — а что если мы все поедем туда без Директора? — Исключено, — парировал Юкичи, — я не собираюсь подставлять вас под удар для сохранения моей жизни. Кёка разрезала начавший загустевать воздух своим вердиктом: — Мне кажется, что живым вы принесёте Йокогаме намного больше пользы. Акутагава кашлянул в кулак, чтоб скрыть усмешку. Изуми продолжила: — Директор, как вы считаете, помнят ли они, как вы выглядели? Фукудзава надолго замолчал. — Не надо! — кричала девочка больше десятка лет назад, уходя от лезвия катаны, — стойте! Он не верит этим уловкам. Эти дети хитры и знают, как давить на жалость, когда им страшно. Они напали на него первыми, убеждал он себя, перерезая им артерии, он защищается. Фукудзава слышит свист и треск от летящей ему в голову молнии. Чёртовы одарённые. Юкичи споткнулся о собственные ноги, сам не поняв, что спас себя от смертельного удара, перекатился через плечо, выставил катану перед собой, проехал кончиком лезвия по горлу не успевшей отползти девочки. — Да, они точно меня помнят. — Чёрт, — шикнул Куникида, — мы не сможем… — Всё мы сможем, Куникида, — пресекла его попытку отчаяться Йосано, — и не таких отпинывали. Хироцу деликатно прокашлялся, как бы оглашая, что хочет перевести тему: — Предлагаю обсудить наш план, если переговоры пойдут по пути насилия. — А они пойдут, — кивнул Мори, — так что стоит подумать, как мы скооперируемся. А всё было до смешного просто: сперва на переговоры выходит созданная Танидзаки иллюзия, что будет умело прикидываться, будто понятия не имеет, где может быть Директор, а после, если будет битва, члены Мафии и Агентства выскочат из укрытий, пока их будет прикрывать как минимум четыре отряда расходников. Мори категорически не хотел, чтоб Фукудзава, будучи их главной целью, совался в бой, но Юкичи был непреклонен: он не понял, давит на него груз вины или то его гиперболизированное чувство справедливости не даёт согласиться с Огаем, но Боссу пришлось оставить право ввязываться в бой за ним.

***

— Чуя, ты как? — Ты охуел? — Почему на этот раз? — Охуел, говорю, такое спрашивать? — У меня из вариантов был только этот и шаблонно поболтать про погоду. — Я не знаю, какая погода, — он прищурился на пробивающееся из-за штор солнце, — как минимум, дождь не идёт. — Вот видишь… — Лучше скажи мне, что решил Мори насчёт завтрашней встречи, — Накахара поднялся и вышел на балкон, потащив за собой почти что приросшего к нему Дазая, — как я буду драться, если?.. — Думаю, что влияние этой твари не настолько мощное. — А если настолько? — А это мы узнаем завтра. Либо можешь попробовать вызвать Порчу, если хочешь… — И разнести ваше ветхое общежитие? — Так пойдём на улицу. — Нельзя. Когда ты от меня отцепляешься, я их слышу. Осаму заинтересованно наклонил голову, придержав неуместные и заскорузлые шутки о прогрессирующей шизофрении Накахары. Чуя же, до странного спокойно хмыкнув, отпустил бывшего напарника и даже сделал шаг в сторону, несмотря на заметную скованность напряжённых ног и тяжело гнущихся пальцев. Он вскинул руку в жесте, просящем сохранять тишину, и внимательно прислушался, наклонив чуть голову, будто он приник к дверям, за которыми обсуждали план по захвату Йокогамы, с интересом и злобой в усталых глазах. Рука его медленно опустилась, и он, смахивая на безумца, криво усмехнулся, стрельнув взглядом на Дазая: — Ни слова не понимаю из их диалога, — прошептал он, будто боясь, что его услышат, — но тон явно не предвещает ничего хорошего. Осаму нахмурился, скрестив руки на груди: Чуя постепенно из усталого стал смахивать на бесноватого, хотя умом Дазай и понимал, что Накахара выдержит, будь в нём хоть целый пантеон богов и всякой нечисти, но сердце тревожно скукоживалось на нитях аорты, и неясно было, то ли он боится за рыжего, то ли жалеет его. Маяковский сейчас ощущал тоже самое, неясное, противно щекочущее чувство, только глядел он на потерявшую себя много лет назад подругу. Вся она, со своей горделивой осанкой и утончёнными жестами, напоминая греческое изваяние, не могла спрятать от его внимательных глаз свой взгляд: она смотрела в фальшивое окно, за которым светило поддельное солнце, так, будто накануне похоронила кого-то любимого. Владимир пододвинул к ней один из близстоящих стульев и сел рядом: — Нервничаешь? — Скорее, ликую, — Ахматова устало покачала головой, — наконец наша месть свершится. «Наша ли? — подумал про себя Маяковский, — Ты годами твердишь, что она наша…» В голове одно, а губы произносят ровно противоположное: — Верно, свершится, — он ободряюще похлопал её по спине, — наша месть… — протянул он, будто упрекая себя в наглой лжи, — Наконец восторжествует. — А ты будто бы не рад, — Анна внимательно всмотрелась в его лицо, — в чём дело, Володя? Сомневаешься или, прости Господи, вздумал его жалеть? — Меня гложет состояние Серёжи, — отвёл он тему, — если раньше ему было излечимо-плохо, то теперь… — Он всегда был совсем другим, — в её голосе мелькнуло сожаление, — ты же помнишь, что… «Что он подлежал утилизации, как неудачный образец, — закончил Маяковский мысленно, — это меня и беспокоит, Аня». — Ты готова пожертвовать им ради нашей мести? Вопрос неожиданный и в то же время ожидаемый, из тех, над которыми долго думаешь, а вместо ответа пожимаешь плечами. Но Ахматова умела прятаться от подобных ударов: — Я всего лишь не готова отступать. И не стану. Но я искренне люблю вас, как родных братьев, вы не мои пленники и вольны уйти… — Аня… — Слышу ваши угрюмые голоса! — задорный голос Есенина заставил их вздрогнуть, — О чём шепчетесь? — его довольное лицо влезло между ними, — Судя по кислым минам, о чём-то невесёлом… Не грустите, друзья мои, я такое вино нашёл… Ахматова переглянулась с Маяковским и улыбнулась, как будто говорит со смышлённым, но всё ещё наивным ребёнком: — Лучше не пить перед заданием. — Оставь, Анечка! Ох, как же вы отъелись… — он потащил их под локтями, вынуждая встать, потому что сам поднять друзей был не в силах, — Выпьем немного — ничего страшного не случится! — Вы из тех, для кого «немного» и «пить» в одном предложении не могут встретиться даже в теории. — Опять вы ворчите, Володя, — он довольно осклабился, такой расслабленный, будто уже успел окосеть, — идёмте, кто знает, может, завтра мы и закончим то, что так давно начали… Воодушевлённость Есенина была вполне ожидаема: ему пообещали маленький подарок: Дазай, перевязанный пошло-помпезным бантом, предоставленный, как инструмент, чтоб он спас Сергея от пучины мрака и отчаяния, в которую его утягивал собственный дар. — К слову, я заметил одну любопытную деталь в Чёрном Человеке! — с чего бы он решил, что это было «к слову» никто понятия не имел, — Судя по всему, его нервирует, когда этот обнуляющий прогоняет его клона свои касанием, — он победоносно оскалился, — понимаете, к чему я клоню?.. На самом-то деле Есенин с его даром были всего лишь жертвами друг друга, обречёнными делить одно тело в попытке захватить над ним власть. Чёрный Человек не умел дарить радость, Сергей со временем разучился чувствовать по-настоящему хоть что-нибудь. В фальшиво смеющейся лазури глаз — выжженное поле на глубине зрачка, и по нему скачет залихватски танцующий смоляной силуэт.

***

— Молчи, я знаю, что ты хочешь спросить. Я тебе верю. Чуя сжал кулаки и сделал глубокий вдох, пытаясь настроиться и отбросить клокочущее в горле чувство тревоги. Его всё ж выволокли на улицу, не обращая внимание на бурное сопротивление, и вот он здесь. Накахара посмотрел на терпеливо ожидающего Дазая, после — на свои руки. Он не надевал перчатки со вчерашнего дня, хотя пальцы всё равно машинально тянутся снять то, чего нет. Замечает дрожь в руках и усмехается самому себе, скорее, порицая и глумясь над своим приступом слабости, чем надеясь себя успокоить. — Что ж, даровавшие мне тёмную немилость… — его силуэт стал мелькать на каждом слове, а после и вовсе вспыхнул, — Не стоило вновь меня будить. Пламенеющие ленты истинного дара взрываются на предплечьях, обвивают его шею, что загоревшиеся змеи, и Осаму зачарованно наблюдает за тем, как отступает лазурь глаз, уступая место двум полубезумным бельмам. Бинтованный не видит, но чувствует, что что-то не так: во время Порчи, вызванной для тренировки, без определённой цели, Арахабаки был ещё яростнее обычного: ощущая себя всего лишь безвольной куклой, божество без промедления бросалось на Дазая, также, как подстреленный волк бросается на выставленное вперёд ружьё, а сейчас он был недвижим. Божество закрывает глаза, губы растягивает неестественно-широкая ухмылка, и ничего не происходит. Арахабаки поворачивается к Осаму, и подсвеченная алым рана начинает медленно ползти по лбу Чуи. Дазай спокоен: он все эти уловки знает наизусть, и дешёвое устрашение на него не действует. Осаму понимает: всерьёз свой сосуд божество не покалечит, хотя он всё ещё истощал Накахару так, что рыжий едва мог стоять на ногах. Бинтованный делает шаг вперёд, наблюдая за полным отсутствием реакции на себя, протягивает руку к Арахабаки, почти касаясь медных колец волос, как вдруг, глумливо скалясь, отпрянул от перебинтованных рук. Два бельма встретились с напускной холодностью карих глаз, и в смешливых огоньках безумного взгляда Осаму с ужасом читает одну-единственную мысль: божество знает больше. У Дазая от не прозвучавшего смешка щекочет горло, а едкие комментарии не проваливаются с уст ядовитой жижей. Они звучат в голове так, словно он отчеканил их в перегретый воздух перед собой: «Сговорились, значит, да? А я думал, у тебя мозгов, что у бабочки…» Арахабаки просто обозначился, будто поставил метку в журнале, надеясь, по-детски и глупо, как и подобает столь примитивной машине смерти, будто этим он запугал маленького, ничтожного человечка. Всполохи рыжих волос метнулись, будто нервно, когда Осаму, сохраняя злящее бога спокойствие, сделал к нему уверенный шаг, и, хотя бинтованный диковато скалится, деланно-приторный, сам он про себя представляет, как размозжил божеству висок прикладом пистолета. Арахабаки, но не Чуе. Божок отлично устроился, в единственном теле, к которому свои загребущие руки не может протянуть даже никогда не спрашивающий разрешения Дазай. Единственном, к которому самоубийца вообще тянет руки. План божества очевиден и читается на поверхности глаз, смахивающих на третье веко, что у ящериц или нелюбимых Дазаем змей: возможно, эта тварь, что сидит где-то под боком Арахабаки, намного умнее своего собрата, а оттого божок и расправил плечи, будто он гениален, будто его сейчас не запечатают за клетью рёбер подушечки чужих пальцев, и он вдруг перестал бояться за свой сосуд. Какая до нелепого смешная правда: всемогущее божество разрухи останавливает конечность какого-то смертного. Пальцы к щеке, после — ладонь под лопатками и одна под коленями, чтоб уберечь от падения наземь, когда глаза, белёсые, запахиваются. Это всегда интимно: Чуя, что без труда пересчитывает лицом Дазая ступеньки, кукольный в его руках, беспомощный, такой, какого хочется спрятать и никому не показывать, как своё самое дорогое сокровище. Он молча глядит Накахаре в макушку и пытается понять, отчего ухмылка божка была такой осознанной, если рядом с ним всего-то тень, чудовище из ночных кошмаров, не более… «Кошмаров, — вдруг пронеслось в голове, — вот оно что…» Нужно попросить Хироцу прислать парочку расходников, исключительно для эксперимента, в котором они, по предварительному анализу, должны выжить и даже остаться в здравом уме. А пока пусть Чуя поспит, у него впереди тяжёлый день.

***

— Простите, что прерываю ваше единение, но мне ненадолго нужен ваш Директор. Все сразу подумали, что грядёт что-то неладное, раз детективам, даже самому Рампо, строго-настрого запретили идти с Директором. Куникида недоверчиво фыркал, отвернувшись, Йосано продолжала молчать, Кёка напряжённо смотрела прямо перед собой, а сам Эдогава, приторно-спокойный, ел свою порцию принесённого им ужина. Они шли длинными коридорами, что всегда настораживали Юкичи и так влекли любящего эту угрожающую таинственность Мори. Фукудзава с трудом заставлял себя не перегонять мерно шагающего Огая, не до конца понимающий, зачем его выдернули с места. Он нарушил тишину: — Не хочешь рассказать, что вчера случилось в порту? — Не хочу, но расскажу. Однако я позвал тебя не за этим. Фукудзава молча вскинул бровь, но Мори предпочёл оставить его без ответа. Юкичи прищурился: что-то вишнёвые глаза больно хитрые, поступь подозрительно лёгкая и улыбка из тех, на которые смотришь и самому хочется улыбаться. Догадка о том, что происходит, подтвердилась, когда ему открыли двери в кабинет, а огромная панорама окон оказалась закрыта навороченными чёрными жалюзи (если бронированные панели, выезжающие по зову кнопки у него в столе, не кощунство звать именно так). Фукудзава сперва увидел аккуратно сложенный на столе фиолетовый галстук, и только после этого — бесстыжие глаза Мори. Он пробежал по нему непроницаемо-отрешённым взглядом: — Я так понимаю, вопрос, который ты собирался обсудить — расстёгнутый воротник твоей рубашки? — Ты как всегда проницателен, — Мори улыбнулся и опёрся на стол позади себя, — мы не видели друг друга два месяца, так что не думаю, что если на часок оторву тебя от дел, мы все умрём. Юкичи позволил себе мимолётную улыбку: Мори в своём репертуаре — вертит хвостом, улыбается, доверчиво подставляет уязвимую шею его губам. — Если честно, я и сам думал сюда пробраться… — Вот видишь, как я упростил тебе задачу… — и, не дожидаясь ещё хоть одной лишней реплики, он притянул его за руку, чтоб утянуть в поцелуй. Огай сейчас делал это не столько для получения удовольствия, сколько проверяя, насколько Фукудзава на самом деле напряжён: даже по тому, как он целует его или как несмело скользит руками по его телу, Мори его читал: неудивительно, столько лет знают друг друга. Юкичи был весь деревянный и ломаный: попытки расслабиться ему давались всегда с трудом, но в своих стараниях он был честен и даже с излишком упорен, когда попробовал мягко укусить чужую шею, но не рассчитал силы. Обычно он пытался забыться, походя в этом на малое дитя: позволял себе утонуть в бьющих через край эмоциях, и если раньше с этим прекрасно справлялась работа, то при появлении в его жизни доктора Мори способы стали куда… Изобретательнее. — Погоди, — выдохнул Юкичи, заставив себя оторваться от чужой шеи, — у детективов будут вопросы… — Но никто не сунется с ними в мой кабинет, — он провёл ладонью по седой голове, — однако если дело не в них, а в… Они замерли. По взгляду, болезненному, Огай понял, что он угадал и отстранился. Фукудзава виновато потупил взор и промолчал. Тем не менее, уходить он не спешил. Лежащая на них тень недавней потери дала пойти мелкой трещине на их уверенности в счастливом конце. Мори пробегает пальцами по напряжённым плечам, но медлит, как бы спрашивая у него разрешения, говоря, что перестанет в любой момент, если окажется, что всё это нужно ему одному. Он внимательно вглядывается в постепенно разглаживающиеся морщинки вокруг глаз и ухмыляется, получив молчаливое согласие в ответном прикосновении пальцев к своей шее. Они про себя смеются, невольно вспоминая, как сами прятались от Нацумэ по молодости, что подростки от строгого отца, лишь бы поскорее оказаться в объятиях друг друга. Вспоминают — и отпускают его, зная, что он заслужил покой. Как и они. Взгляды обоих ностальгически-грустные, но до того искренние, какие бывают только у родственников. Мори медленно тянется к любовнику, всё ещё несмелый, не до конца уверенный в желании Юкичи. Ему отвечают на поцелуй, как бы подтверждая: самое лучшее успокоительное — вовсе не похлопывание по плечу. Фукудзава ведёт ладонью вниз, выбивая из соскучившегося по нему Огая рваный выдох, и сжимает его член через ткань брюк. Про себя он удовлетворённо подмечает, что по прошествии лет их желание не утихает. Мори раньше желал владеть, не гнушался связью на одну ночь, удовлетворяя желание трахаться, не привязываясь к человеку, и когда понял, что сам по себе перестал хотеть кого-то кроме Юкичи, за исключением экспериментов, на которые удавалось подбить самурая, уже огромное количество времени, посмеялся над собой, даже мысленно похлопал по плечу, не зная, пытается он так себя поддержать или поздравить. Друг перед другом они оба были покорнее псов, но ни на ком не бряцала цепь: приручившие и прирученные много лет назад, они теперь не знали, куда деть укрепившееся чувство в груди, с досадой осознавая, как обоим больно от их привязанности. Огай скользит мягкими пальцами к бедру Фукудзавы, с упоением слушая его сбивающееся дыхание. Они смотрят глаза в глаза, находя в них неизменное, но почему-то всегда влекущее и ещё ни разу не наскучившее вожделение. — Просто расслабься, — шепнул Мори, задевая губами чувствительное ухо, — позволь, я сделаю всё сам. Огай мастерски разматывает оби, наловчившийся с годами раздевать Фукудзаву даже быстрее, чем сам Фукудзава, отводит края одежды к плечам, оставляя за кимоно право тряпочно свисать с предплечий, пока Юкичи сам не выпутается из него, чтоб освободить руки. Он спрашивает Фукудзаву, где он хочет, одним только взглядом, и они, не произнеся ни слова, убирают со стола документы: их хоть и хочется смести к чёртовой матери, но они уже слишком стары для таким фокусов, так что швыряться отчётами себе не позволят. Вообще им всегда было плевать: стол, кровать, пол, комната по соседству от той, где они только что перебили десяток человек, главное что оба целы и хотят друг друга до красных отметин от пальцев на жадно скомканной в руках коже. Но сейчас Мори был терпелив и едва не с излишком внимателен: нарочно медлил, целуя выступающие бугорки старых шрамов, вспоминая, какие он зашивал четырнадцать лет назад, какие были у Фукудзавы уже давно и какие он нанёс сам. Небольшой рубец на шее — самую свежую стыдную отметину, он очерчивает поцелуями, будто извиняясь за содеянное, совершённое потому, что он должен был. Его даже забавляло их негласное разделение на Директора и Босса и Фукудзаву и Мори: одни согласны грызть друг другу глотки, сжимать руки на шее, давя не столько своим весом, сколько тяжестью лежащего на них бремени долга, другие — оставлять метки засосов там, где их скроет юката или ворот рубашки, отдавать себя в руки того, кто, возможно, пытался убить тебя накануне. От того, что они обречены плясать в театре абсурда, где у каждого нет права на собственное благо, сердце ухало, падая куда-то в тревожную пропасть, а горло распирал бесноватый смешок. Юкичи притягивает к себе любовника и торопливо расстёгивает его жилетку, нетерпеливый, всегда раздражающийся от того, как на Мори много одежды. Огай ухмыляется в поцелуй, помогая непослушным пальцам Фукудзавы расправиться с ненавистными пуговицами. Когда Мори остаётся в одних лишь брюках, взгляд Серебряного Волка с интересом скользит по кружеву чешуи дракона, обвивающего почти весь торс мафиози: когтистые лапы путаются в крупных бутонах пионов, оскаленная пасть выглядывает из разбивающихся перед ним облаков. Фукудзава умеет читать смысл этих татуировок: дракон и самурай на спине (беловласый, хотя Глава активно отрицает, что Директор как-то замешан в столь удивительном совпадении) символизировали его власть и преданность организации, пионы — умение держать в узде свои эмоции. Как тонко, едва не с издёвкой, подчёркивает его натуру. Мори очерчивает поцелуями острые скулы, превращая простое влечение тел в переплетение протёртых до белых пятен душ. Юкичи всего хочется сжать в пальцах, расцеловать и укусить, чтоб оставить красоваться синеватый круглый след где-то на видном месте, но нельзя. Он безумно скучал. Самурай обвивает рукой чужую шею, прижимается к разгорячённой коже всем телом, проводит языком вдоль узора кондзёу на ключице. Кажется, поведёшь непослушными руками по спине, и пальцы опутает горячее драконье тело, не даст отпрянуть, затянет внутрь, в само естество, а Фукудзава готов к этому с тех самых пор, как впервые подпустил этого демона ближе к себе. Демона — и своего спасителя. Огай всегда чуток в контроле ситуации, и не позволяет любовнику перехватить инициативу, когда он трётся о его бёдра настойчивее или оставляет засос на ключице, ровно там, где нельзя будет разглядеть под воротником. Он любит дразнить самурая, заставляя его терпеливо подчиниться, и всегда удивляется его рвению: Фукудзава в состоянии медитировать почти неподвижно по несколько часов кряду, а как только они остаются одни — волк срывается с цепи. Это льстит. Мори доводит его до исступления одними лишь поцелуями и мимолётными касаниями умелых рук: Юкичи уже прикусывает щёку, изгибается змеино, прося большего, пока Огай, демонически улыбаясь, продолжает сладкую пытку, сам уже едва себя сдерживающий: мысли, куцые, с трудом собираются в складную картину, горячие руки становятся жёстче, а томные взгляды обоих — откровенно похотливыми и диковатыми. Мори решает, что пора, так что, грубее притянув Фукудзаву за волосы, как он любит, подыгрывая звериным желаниям, второй рукой дотягивается до тумбочки, шарит по ней вздрагивающей ладонью, а когда не находит то, что искал, заставляет себя оторваться от любовника, чтоб заглянуть в шкафчик. Нет, ему не показалось: смазки на своём привычном месте нет. — А где… Мори посмотрел в глаза искренне не знающего, куда делся лубрикант, Юкичи, понял, что человек, который может точно запомнить месторасположение нескольких десятков врагов, не в состоянии вспомнить, куда дел чёртову смазку и тяжело, снисходительно вздохнул. Он наклонился и шепнул ему на ухо: — И куда ж вы его дели в прошлый раз, дорогой Директор? — он оттянул зубами мочку его уха, — Я таких издевательств над собой не потерплю… — Может, без… — Нет уж, — он быстро поцеловал его в щёку и выпрямился, — вспоминай. Юкичи с трудом собрал рассеянные мысли, надеясь вспомнить, что он делал, когда прикидывался ниндзя, подчищая за собой следы и исчезая в выделенном ему укрытии в прошлую их встречу. К Мори дико настойчиво стучали в дверь, несмотря на приказ не беспокоить, а это значит, что визитёру либо жизнь не мила, либо произошло что-то срочное, так что Огай почтительно нашёл ему место в шкафу, не забыв пошутить о том, что примерно также жёны прячут любовников от мужей, и впустил в кабинет Коё. Фукудзава нахмурился: — Кажется, в том ящике… — он перегнулся через стол, открывая Мори вид на соблазнительно растянувшееся на его столе тело, подцепил ручку пальцем и открыл его, тут же увидев лубрикант поверх документов, — тут какие-то отчёты… — Ох, нашёл ты место, конечно, — буркнул Мори, забирая бутылёк из подрагивающих рук, — я заглядываю в этот ящик разве что под угрозой смерти… — Отчёты о расходах за возмещение ущерба? — Отчёты о расходах за возмещение ущерба, — Огай ухмыльнулся и снова потянулся к любовнику, перегибаясь через стол, — так на чём мы там остановились? Юкичи собирался съязвить, но сперва его заставили умолкнуть новым поцелуем, а после — забыть к чёртовой матери обо всём, что он вообще собирался говорить. У Мори были длинные элегантные пальцы, и чувствовать их в себе было для Фукудзавы чем-то столь же сладким и горячим, как бурление битвы с равным ему противником. Забавно, что этот самый противник сейчас нависал над ним, медленно вводя в него пальцы, и целовал с до того искренним желанием, что он снова почувствовал, как успевшее отступить возбуждение стало вновь болезненно тянуть в паху. Мучить их обоих ещё дольше Мори не стал: избавился от брюк и тут же вернулся к воплощению своих фантазий, которыми он тешил себя, разбавляя мысли о бесконечной работе по вечерам вот уже два месяца, так что плавно вошёл, внимательно глядя в едва приоткрытые глаза. Он обожал эти трепещущие ресницы, эту абсолютную безоружность перед ним, когда заклятый друг оставался с ним наедине, с тем человеком, с которым вообще нельзя быть, исходя из любых морально-этических норм. Как хорошо, что Огай терпеть не мог и с удовольствием рушил клятые постулаты, если они угрожали желаниям, от которых он не в силах отказаться. Из единственного такого желания он сейчас выбивал короткие стоны на грани рыка, когда Юкичи, уставший себя сдерживать, цеплял ногтями татуированные плечи. Они переплетают пальцы, когда Мори нависает над ним, и выбившиеся врановые пряди щекочут его шею. С первого их раза они уже понимали, что их секс — больше, чем желание утолить жажду похоти. Они будто насмехались над здравым смыслом, когда имена путались в тихих стонах, а оставленные друг другу шрамы, зацелованные, царапали короткими ногтями. Из них и друзья сомнительные, и враги посредственные, как будто они обречены были прийти к тому, чтоб хотеть друг друга до нетерпеливых вздрагиваний кадыка, пока сами, презрительно глядя друг на друга при подчинённых, перебрасывались колкостями, корча из себя идеологических противников. Делая вид, что самим не больно, когда они ранят друг друга. Будто не готовы отбросить все маски, когда оба накалены до предела и ноющей боли от заволокшей глаза похоти. Они перестают делать вид, будто они не люди, а только машины для выполнения великого долга, в сексе и в бою друг с другом, иногда — в редких встречах наедине, за кружкой чая, без ощущения клинка у глотки. Стон, с удивлённой окраской, когда Мори подтягивает любовника к себе и заставляет перевернуться, прижав его грудью к жалобно поскрипывающему столу, наполняет обыкновенно тоскливый кабинет. Их обоих надолго не хватит: всё тело дрожит, головы пусты, и они превращаются в оголённые нервы, бьющиеся в экстазе от одних лишь мыслей о том, что они наконец вместе. Фукудзаву собственнически тянут за волосы, заставляя прогнуться в спине до ноющей боли, тут же смешивающейся с таким наслаждением, от какого он забывает нахер, как дышать, как жалеть о том, с кем он спит, как перестать выстанывать имя своего злейшего врага. Юкичи с виду был големом, рыцарем со страниц глуповатых сказок, которого нельзя представить принимающим в себя чужой член, и если б Мори был глупцом, он бы упустил возможность наслаждаться тем, как Фукудзава позволяет себе быть настоящим. Нерасторопная нежность сменяется жесткими, будто утверждающими своё право владеть этим телом, толчками ровно в момент, когда Юкичи этого хочет, а Огай чувствует его где-то на уровне бессознательного. Разнузданный Мори и с виду неприступный Фукудзава — две части единого слаженно работающего механизма, понимающие друг друга с полуслова, с полувзгляда: не важно, в бою, в постели, в редко мелькающей на фоне постоянных должендолжендолжен личной жизни, они притёрлись друг к другу так, будто могут позволить себе такую роскошь, как отношения. Обычные, людские, без рамок и непреодолимых границ. Мори смотрит в его мутные от ощущения скорой разрядки глаза, не понимая, что выглядит сейчас также, до нелепого восхитительно, растрёпанный, живой. Огай оставляет укус на рельефе мышц на плече, там, где след не покажется из-под кимоно, проникает глубже, зная, как довести Фукудзаву до исступления всего за пару минут, потому что он обожает видеть, как его тело дрожит в экстазе, потому что собственное удовольствие не значит ровно ничего, если он не видит одному ему доступный вид на едва не спятившего от оргазма любовника. Он обнимает Юкичи одной рукой под животом, второй скользит по его бедру, обхватывает чужой член и помогает ему кончить вместе с ним. Их обоих хватает ненадолго, сперва Мори доводит до разрядки Фукудзаву, а когда тот, сжимаясь вокруг него, выгибается, насколько лишь возможно, Огай, простонав чужое имя, заканчивает следом. Ни вдохнуть, ни посмотреть, ни двинуться — им, грузно увалившимся на настрадавшийся стол, так хорошо и горячо внутри, что хоть стрельба, хоть апокалипсис за окном — плевать, лишь бы поймать ещё хоть каплю этой нежности и тепла. Перед глазами — фейерверк, разорвавшийся снопом мелких искр, что исчезает лишь через полминуты, кажущиеся сладостной вечностью. Мори утыкается мокрым лбом в ямку между лопаток, искренне улыбаясь, и стискивает Юкичи в объятиях до хруста в настрадавшейся за сегодня спине. Фукудзава недовольно фыркает и приподнимается на дрожащих руках, чтоб наконец высвободиться и повернуться, увлекая Огая в поцелуй, от которого не стыдно снова кончить: так много наивно-искренней нежности в нём, столько вкуса и оттенков, какие можно найти только в дорогом вине. И ведь Юкичи действительно был зависимостью, испробованным и вместе с тем не надоевшим алкоголем, как и Мори для него — одним большим фетишем, от алебастровой кожи тонких рук до неповторимого и одному ему данного дьявольского взора. Мори поглаживает завившиеся от пота колечки белых волос и, не разорвав поцелуй, утаскивает Фукудзаву за собой в кресло, где может, устроившись на чужих коленях, медленно целовать то губы, то линию челюсти, то чужую шею, пока широкие шероховатые ладони проходятся по покрытой мурашками спине, и всё это — акт нежности, а не оголтелой пошлости. Юкичи более-менее выравнивает дыхание, как только любовник наконец наигрался с его ещё податливым телом и устроился на крепком плече, уткнув холодный нос в его ключицу. Как бы ни была уютна эта тишина и льнущее к Фукудзаве тело, самурай понимал, что через пару минут Мори, которому просто по-человечески лень вставать, замёрзнет окончательно, и в попытках согреться об горячие бёдра любовника лишит Юкичи всякого наслаждения от существования в его жизни мерзлявого и хитрого мафиози. Фукудзава обречённо вздохнул и поднялся, не без удовольствия отметив лёгкую дрожь в коленях, поднял с пола свою юкату кимоно и укутал благодарно улыбающегося Огая, прежде чем вернуться на своё место. Мори попробовал устроиться поудобнее, вдруг громко шикнул, замер на секунду, напоминая перепугано глядящего на включённый пылесос кота, и выпрямился с выражением удивлённо болезненным. Самурай насмешливо вскинул бровь, спрашивая так искренне, будто правда не понял, в чём дело: — Ты чего? — Производственная травма, — Мори сперва хихикнул, а потом расхохотался, как счастливый мальчишка, но когда попробовал согнуться — снова шикнул и вернулся на место, стараясь сдерживать смех. Юкичи злорадно ухмыльнулся уголком губ: — У тебя что, поясницу заклинило? — Старость — дело тонкое, уважаемый Серебряный Волк. — Я же говорил тебе… — Да, сидение в кабинете вредно сказывается на моей спине… Фукудзава, вообще-то я врач. — Эскулап, если быть точнее, — Юкичи увернулся от тычка в плечо, угрожающего стать ударом по челюсти, если б локоть Мори полетел по инерции дальше, — к слову о работе… — Ждёшь, пока я расскажу про порт, да? — Огай устало уронил голову ему на грудь, — Ну хорошо… — он улыбнулся, но вовсе не так, как улыбаются, собираясь сказать что-то хорошее, — Нам отказались предоставить партию оружия. Видишь ли, Акутагава сейчас — главный подозреваемый в деле об убийствах в Департаменте, и от нас отрекаются некоторые предприятия: и те, что живут под нашей крышей, и те, что подрабатывают продажей контрабанды. — А это значит, что теряется часть бюджета… — Не слишком большая, к счастью, — Мори ухмыльнулся, — и наше сотрудничество возобновится сразу после расследования дела против Акутагавы, но если завтра мы не поймаем кого-то из русских или я не сдам полиции Рюноскэ… — То тебе будет нечем платить. — Но всё не так критично, — он задрал голову, мысленно прикидывая примерный денежный охват, — даже если все криминальные кормушки будут перекрыты, на доходах от легального бизнеса можно почти без последствий содержать организацию около полугода, — он устало потягивается, не до конца выпрямившись, чтоб не дразнить больную поясницу, — Хироцу рассказывал мне, что в восьмидесятых Портовая Мафия даже была почти легальной организацией, ведь после краха экономики большинству группировок пришлось искать новые пути обогащения. — А ты не хочешь сказать, как…. — Больше я ничего об этом говорить не хочу, мой дорогой самурай, — он кое-как приподнялся и поцеловал острый подбородок, — сам понимаешь: издержки профессии. Впрочем, у меня есть к тебе небольшая просьба. Фукудзава промолчал, ожидая, что тот хочет узнать, и просто любопытно повернул к нему голову. Он увидел, как мужчина посерьёзнел и тоже насторожился: перед ним сейчас не смешливо утягивающий за собой Мори, это - Босс Портовой Мафии. Голос Огая потерял спокойные родные ноты, стал железным, звеня во вмиг раскалившемся воздухе: — Если выйдет так, что Агентство будет вынуждено бежать, оставь Йосано здесь. — Я даже обсуждать это не буду, — Юкичи тут же переменился в лице, — Йосано — не твоя игрушка… — Но я могу предложить ей лучшие условия, чем жизнь в бегах от людей, которые последуют за тобой, если улизнут из-под носа Мафии или если мы не перебьём их всех. Она не должна умереть в бою за твою жизнь. — У тебя не выйдет сделать меня виноватым, Мори, — когда Фукудзава начинал разговаривать в таком тоне, Огай волей-неволей ассоциировал каждое его слово с ударом меча, — ты знаешь, что я дам им убить себя, если тогда детективы смогут сбежать. — Меня всегда поражала твоя готовность к жертвенности, — ответил насмешливо человек, который ничем от Юкичи не отличался, — и что тогда, а, многоуважаемый директор? — Куникида продолжит моё дело, — бесцветно ответил он, поднявшись, — и Йосано будет вместе с ним и остальными детективами. Если она останется в Мафии, то предпочтёт умереть, чем снова работать на тебя. С этими словами Юкичи стал одеваться, не глядя на Мори. Он не был зол на Огая, ведь прекрасно понимал его мотивы и попросту не желал винить его в том, что он ставит благо Мафии превыше любых сожалений и чувств. Это было в его природе: никто ведь не винит собаку, если она, защищая хозяина, разорвёт в клочья любого, кто его обидит, даже если тот человек когда-то был хозяину дорог? — Судя по тому, как ты убил тех детей, они потребуют, чтоб ты погиб от моих рук. Фукудзава обернулся через плечо, совсем как тогда, когда осознал, что ему в шею вот-вот воткнётся скальпель. Дышать стало чуть тяжелее, хотя фальшивого безразличия их лица не потеряли: — Мори. — Дай угадаю: ты хочешь взять с меня обещание? — А ты позволишь? — К сожалению, да. — Если ты убьёшь меня, — от этих слов Мори прикусил щёку, — спаси детективов, но не оставляй их при себе, сошли так далеко, как только сможешь. Не дай им отомстить за меня. Сделаешь? Огай надолго замолчал, исследуя взглядом давно знакомые серые глаза. Они почти не моргали, глядя друг на друга, одновременно напряжённые, будто вот-вот станут драться, и спокойные, словно сейчас Мори поднимется и приобнимет Фукудзаву за плечо, чтоб с весёлой улыбкой позвать его в бар. Босс оглаживает большим пальцем ткань юкаты, так сладко пахнущую сандалом, что он вдыхает глубже и забывает выдохнуть, словно заядлый курильщик, втягивающий дым последней сигареты. Огай тяжко хмыкает и, опираясь на стол, поднимается, не отрывая взор от выжидающих глаз любовника. В конце концов, он протягивает ему его одежду и наконец отвечает: — Сделаю, если таково будет твоё последнее желание. — Надеюсь, тебе не придётся его выполнять. — Как и я. Мори чувствует себя почти виновато: он сделает всё, чтоб его организация, его подчинённые, почти что дети, выжили. Он криво усмехается, глядя на Фукудзаву из-под опущенных ресниц, а тот приподнимает уголок губ в ответной ухмылке, так просто и тепло, как если бы они оба были дураками, не понимающими, что обсуждали несколько минут назад. Юкичи желает ему спокойной ночи, прекрасно осознавая, что вряд ли оба будут сегодня спать, ему в ответ кивают и целуют на прощание, оплетая изрисованными чешуёй руками. Дракон, глядящий вслед уходящему Директору с нагой спины, выглядит так, будто ему жаль их обоих. Как только дверь с глухим стуком закрывается, Мори чувствует, будто пышные бутоны пионов — символ отречения от чувств в угоду блага Мафии, разочарованно осыпались с его плеч.