Огай Мори боле не улыбается искренне

Дазай смотрел на него, лежащего на полу поломанной куклой, и не знал, куда себя деть: нахлынувшее вдруг ощущение неловкости и стыда за то, что он не предугадал очевидное и дал этому произойти, не позволяло сказать Чуе ни слова. Рыжий захрипел что-то озлобленно, побелевшими от страха глазами глядя прямо перед собой, и лишь тогда Осаму, наконец выйдя из отупения, положил ладонь на его лоб. Белые ленты его способности взорвались под пальцами, взметнулись к стенам комнаты и рассеялись, а Накахара, шумно выдохнув, закрыл глаза. Дазай проверил пульс: постепенно сердце бывшего напарника успокоилось, после диковатых скачков застучав ровно и медленно. В углу комнаты встрепенулась темнота: уже знакомое, увиденное однажды зрелище заставило прикусить губу. Он опустил взгляд и заметил клочок бумаги подле кровати, выроненный Чуей, когда он падал с неё. На нём — место, время и четыре слова, выведенные аккурат посередине листа:

«Приходите с детективами — поговорим».

— Передайте это Мори, — приказным тоном бросил он, протянув бумажку охраннику, — панику не поднимать, причин для неё пока нет. — Пока, — повторил насмешливо голос Чуи с другого конца комнаты, выбив из одного расходника удивлённый вдох, — пока… Не найти Босса в его кабинете стоило охранникам нескольким сотен вмиг сгоревших нервных клеток, а когда пропажу в лице Мори отыскали по камерам, то узнали лишь по части пальто, ведь Огай специально увёл Фукудзаву в слепую зону. — А как он нас отчитывал? — Мори повернулся к Юкичи, и на лице его была до того добрая, щемящая нежность, что он почувствовал, как горечь на языке ощутимо отступила, — «Мне достались малые дети с лицами взрослых мужчин»… Самурай погладил костяшки его пальцев, хмыкнул, но продолжил молчать. Сейчас они оба, даже синхронно, погружаются в одно и тоже воспоминание: перед глазами замелькало разгневанное лицо Наставника, когда они с Мори, едва поднявшиеся на ноги и битые, что псы в подворотне, щенячьими глазами глядели на учителя. Действительно: малые дети. Чуть не убили друг друга тогда, хотя оба этого не хотели, слишком поспешно приняв такое разрушительное решение, лишь бы спасти любимый город. Слабоумие и отвага. Сейчас вспоминать это забавно, перед лицом новой проблемы, которая рискует привести их к такому же финалу. Только вот Наставник больше не придёт. Огай ощутил его напряжение и сжал костлявую ладонь крепче. Сейчас их только двое. Хотелось бы, чтоб так было до победного конца. — Босс, — послышалось из-за двери, когда расходник неловко постучал в неё, и Фукудзава резко сделал шаг в сторону, расцепив их руки, — простите, что прерываю… — Что-то срочное? От холодного тона Мори уже зашедший в помещение охранник на секунду забыл, что вообще собирался сказать: — Д-да… Там Накахара… На него напали. — Плохо, — Огай спрятал руки за спину и нарочито-спокойно взглянул на расходника, — он жив? — Жив. — Тогда ступай, — тон его смягчился, — я скоро его навещу. — Простите, это не всё, — мужчина быстро подошёл к Мори, не обращая внимание на Фукудзаву, и протянул ему клочок бумаги, почтенно склонив голову, — это нашли в его комнате. — Это всё? — Да. — Можешь идти. Они проводили охранника взглядом, и лишь когда дверь закрылась, Огай посмотрел на послание. Лицо его только больше потемнело. Юкичи заинтересованно наклонил голову: — Угрозы? — Хуже, — мафиози протянул ему листок, — приглашение на послезавтра. — Значит, дело близится к битве… — Тебя там быть не должно, это опасно. — Они поставили нам условие. — Они не в том положении, чтоб диктовать условия. И взгляд обоих как-то само собой упал на тело Нацумэ, как бы спрашивающего зеленоватыми губами: «Не в том ли?». Огай прикусил щёку и сделал шаг назад. — Нужно проверить, что там с Чуей. Фукудзава попытку перевести тему проигнорировал: — Мори, Агентство тоже будет на месте встречи — это не обговаривается. В мафиози что-то щёлкнуло, и этот самый щелчок они оба ощутили физически. Мори хватает Фукудзаву, успевшего развернуться, будто он поставил точку в их разговоре, и разворачивает к себе, не позволив собой руководить. Движения до того жёсткие и требовательные, что Юкичи невольно отклоняется назад: Огай такое себе позволял редко. — Фукудзава, не вздумай. — мафиози цедит слова сквозь зубы, окончательно оголяя трещины его самообладания, — Если вмешаешься, ты погубишь и себя, и Агентство. Самурай кладёт ладонь на напряжённую кисть доктора так мягко, что моментально скашивает всю решимость Главы Мафии. Он смотрит в диковинного цвета глаза и тихо проговаривает: — Мы не можем стоять в стороне и не сможем бежать вечно. Если твоя организация будет спасена, моя тоже будет жить. — Ты прикидываешься или действительно не понимаешь? — Мори забирает кисть из тёплой хватки, чтоб не позволить Юкичи распознать его дрожь, — Если ты вмешаешься, мы можем попасть в их ловушку, а ты знаешь их главное требование — они жаждут твоей смерти. — Огай смотрит в полные непреклонности глаза, поджимает губы, огорчённый, и выпрямляется, холодно проговорив: — Благо Мафии будет восстановлено без участия и прямой опасности для Агентства, только так мы сможем сохранить наследие Наставника. — Мори… Ты знаешь, что у нас с тобой бывали и менее весомые поводы для вражды. Вспомни хоть тот случай с вирусом. Но таких поводов объединиться — никогда. — Это плохая идея. — Разумеется. Но Рампо, Дазай и ты, — он выделил последнее слово с каким-то едва уловимым трепетом, — сумеете нас вытащить. Дазай хотел, чтоб о произошедшем узнало как можно меньше людей, но сперва от шума проснулся Тачихара, за ним — Гин, потом они коллективно разбудили Хироцу, за ними из спальни вытянули Акутагаву, Коё вышла сама, но предпочла отдать приказ доложить ей о том, что они узнают и ушла в свою комнату, а вот Мотоджиро, бодро шагающий по коридору в тапках, припёрся сам, никто не звал его и звать не планировал, но отделаться от коллеги было уже невозможно. От того, как Осаму хлопнул дверью, выбегая из своей спальни, проснулась только недавно задремавшая Йосано, она же, не понимая, что случилось, сперва постучала в пустые апартаменты Директора, обнаружила его отсутствие, занервничала и вырвала Рампо из объятий Морфея. Так и не сумевший уснуть Куникида вышел на звук их разговора, дальше подтянулись Кёка с Ацуши и странно взъерошенные Танидзаки с Наоми. Мирно спать остался только Кенджи: его-то и пушечным выстрелом не разбудишь, не то что раздражённым шёпотом коллег за дверью. Разбуженный ансамбль детективов ненароком столкнулся с квинтетом «Чёрных ящериц», но они, ведомые неутолённым любопытством, даже не поссорились по дороге к комнате Чуи. Охранники, настороженно переглянувшись у дверей, деликатно остановили их жестом: — Простите, впускать кого-то не было приказано. — Верно, — от голоса Мори мафиози расступились, открывая ему дорогу. Глава привычно улыбался, заведя руки за спину. Он повернулся к сотрудникам: — расходитесь по своим комнатам, всё в порядке. Йосано, предпочитающая смотреть за спину Огая, на Фукудзаву, фыркнула, но промолчала. Юкичи по привычке сцепил руки под рукавами: — Мы подождём, пока не выяснится, что именно произошло. — Я не могу гарантировать вашу безопасность. — Зато мы можем. Огай спорить не стал, только вздохнул тяжко и один вошёл в комнату, где Осаму, ругаясь про себя, затаскивал бессознательное тело Чуи на кровать, строго-строго настрого запретив охранникам помогать ему в угоду их же безопасности. Мори дождался, пока он закончит, прежде чем позвать его тихо: — Дазай, он будет жить? — Будет, как же, — он усмехнулся, — выбора-то у него нет. Голос Накахары вклинился между ними, как лезвие вклинивается в щель меж рёбер: — Ни у кого из вас нет. Темнота в углу комнаты зашевелилась, обрела силуэт, бодро зашагавший по комнате, напоминающий Чую: пальто, стекающее чёрной жижей по полу, что тут же растворялась на ковре; беспорядочно торчащие во все стороны кудрявые волосы; шляпа, которую Осаму и так терпеть не мог, а теперь нервировала его в несколько раз сильнее. Огай посмотрел на тихо сопящего рыжего, потом — на сгусток тьмы в углу помещения. Неясная тревога, которую притащили за собой эти двое, грузно оседала в лёгких, не давая дышать ровно. Ему кажется, что он и сам слышал тот шёпот, который отдавался гулом в голове Чуи, и это ему совсем не нравится: они не знают эту способность досконально, мало ли, что она там нашепчет Арахабаки? А если вдруг захочет заключить с божком какое-нибудь поганое соглашение, и они коллективно сведут Накахару с ума? Тогда его ослепит Порча и Йокогама будет погребена под обломками собственных костей? Мори проводил тварь взглядом и удивлённо вскинул брови: — Стрелять по нему уже пробовал? — Ну попробуйте, грозный дяденька, — заскрежетало оно насмешливо, коверкая голос Накахары слишком высоко, — если патроны не жаль. — Ещё и разговаривает… Так ты пешка Есенина? — Пешка? — тень искренне возмутилась, театрально вскинув руки, — Меня назвали пешкой! Дазай, разыграем наш маленький спектакль? — Разыграем. Осаму навёл на Мори пистолет, взявшийся будто из ниоткуда. Огай не потерял лица, хотя и напрягся: не услышал звука вскинутых винтовок за спиной. Охрана не реагирует. Предательство? Любопытно, но в честь чего?.. Мафиози усмехнулся, тщетно пытаясь понять, чем вызвана такая реакция: если охранники могли попасть под действие чужой способности, то Осаму — нет, значит, он это спланировал. Дазай должен понимать, что это бессмыслица, ведь враг настаивает на убийстве Фукудзавы. Бред. — Пока Чуя нейтрализован, я могу убить тебя, — бинтованный пожал плечами, как пожимают, говоря: «Прости, ничего личного», — а потом и коротышку. За компанию. — Ты этого не сделаешь, Дазай — тебе невыгодно. Только если… — он снисходительно хихикнул, — Не говори мне, что ты с ними заодно просто ради слепой мести. Самоубийца демонически улыбнулся: — Не скажу. Мори выбросил скальпель из рукава и уже отправил лезвие вперёд, на врага, но Осаму, обученный лично им, среагировал быстро: тут же выстрелил по его запястью, а охранники за спиной — по нему самому. Огай упал. Вокруг — темнота. Он вдруг почувствовал, как его крепко, до боли, держат за запястье. Пелена перед глазами немного спала: расплывчатый силуэт собственной руки, судорожно сжимающей скальпель, он различил только через пару секунд. Кровь… Должна быть кровь, но всё чисто, и раны от пуль в груди не жгутся. Эхом отдающийся в голове смутно знакомый голос неустанно спрашивал, что на него нашло. «Правда, что ли, неясно? — засмеялся он про себя, — Меня ведь… Застрелили». Фукудзава придерживал Мори, обмякшего, будто он вусмерть пьян, под лопатками, продолжая сжимать его запястье. Охранника за его спиной прижимал к полу его же напарник. Юкичи мимолётно взглянул на тут же понявшего, в чём дело, Дазая: — Что тут произошло? — Я не уверен, — он пожал плечами, оставаясь совершенно спокойным, — рассудком помутился, чуть меня не зарезал. Охранник зашатался и попробовал выстрелить, но я даже не понял, в кого именно. — Не помутился никто рассудком, — заключила тень, по-детски обиженно топнув ногой, — я всего лишь немного умерил его пыл. Простите, господа, просто хотелось утвердить свой истинный статус в ваших глазах: я не потерплю оскорблений в свою сторону. Клятвенно обещаю вам — я так больше не буду. — Не будешь, — подтвердил Дазай, — ведь Чую я отсюда заберу, когда проснётся. Хироцу, позаботишься об этом? — Ты уверен, что Босс не будет против такого плана? — Рьюро взглянул на полуживого Огая, — Возможно, лучше остаться в штабе, под наблюдением? — Если этот Чёрный Человек такой разумный, как я предполагаю, он может с помощью коротышки наворовать из хранилища всю информацию, которую полиции лучше никогда не видеть. Я даже не уверен, что нам безопасно при нём разговаривать. К тому же, я думаю, что действие способности Есенина ограничено, и он не может одновременно контролировать больше четверых людей. — Четверых? — Чуя, — Осаму стал загибать пальцы, — ещё двое гипотетических жертв и сам Есенин — главный раб своей способности. В этом случае добавляется Мори и один охранник. Мог бы больше — второй охранник тоже стал бы стрелять. — Забирай его, — подал голос Фукудзава, — сомневаюсь, что Мори будет протестовать. Послышался звон металла — это Огай выронил скальпель из переломанных судорогой пальцев и немо открыл рот, однако сказать ничего не смог, удивлённо-испуганный, так что Юкичи, забросив одну его руку себе на плечо, выволок того из комнаты, предположив про себя, что таким образом влияние чужой способности ослабнет. На другом конце Йокогамы Маяковский шатался по иллюзорной усадьбе в поисках напарника, прекрасно знающий, что сейчас он ему необходим. Долго искать и не пришлось — Есенин нашёлся бесформенным комом на кресле, которое так полюбил Блок. Удобно ведь: со сломанной ногой пытаться усесться за стол — настоящее испытание, а тут упал в уголку и наблюдаешь… Маяковский поджал губы: Сергей всегда либо в кабаке, либо в столовой, либо в объятиях недорогой ласковой дамы не первой свежести. Владимир зажёг свет, на что проспиртованная груда одежды протестующе замычала. Он скептично вскинул бровь: — Серёжа… — Маяковский замер, — Ты снова упился всмерть? В ответ раздалось только невнятное мычание, и вдрабадан (а иначе не скажешь) пьяный Есенин укрылся своим пальто. Владимир тяжело вздохнул и подошёл к напарнику. Ему не впервой тащить это бессознательное тело из кабаков и прочих гадюшников, куда тянуло мечтательную душу поэта, ведь всякий раз, когда ему приходилось использовать способность, он напивался вдрызг: глушил ненавистный ему голос. Маяковский мотивы таких поступков понимал, и оттого всё, что мог сделать — тяжко вздохнуть да закинуть руку Есенина себе на плечо. — Серёжа, — раздалось хрипло, когда он потряс его в попытке разбудить, — Серёжа, ты живой? Присутствие чего-то мерзостного он почувствовал немного раньше, чем оно монотонно забасило: — Живой, живой, как же, — проговорил чёрный силуэт, лениво развалившийся в тёмном углу комнаты на несуществующем кресле, — Серёжа так просто не умрё-ё-ёт, не переживай, Володя. — Какой я тебе… — Такой, — оно потрясло взявшейся из ниоткуда книжицей, — Володя Маяковский. А будешь много скалить зубы в мою сторону — напишу про тебя стишок. Я ведь, знаешь, и сам своего рода поэт… — Не посмеешь, — парировал его оппонент, придерживая что-то мычащего товарища, — ты — не более, чем дар. Маяковский чуть не упал, потянув за собой Есенина, когда перед лицом возникла злобная тень и тонким, гнусавым голоском пролепетала: — О не-е-ет, нет-нет-нет-нет, дорогой товарищ Маяковский, — почувствовался гнилостный смрад, — это вы — всего лишь люди. Маленькие скучные люди… — Сгинь. — Ладно тебе ворчать, друг мой, — теперь оно говорило голосом самого Есенина, и от этого Владимира дёрнуло, хоть он и думал, будто привык к любым выпадам в свою сторону, — я помогу. — Сгинь, кому сказал! — Сгинь да сгинь… — существо задумчиво распахнуло снова материализовавшуюся книгу и поглядело на закорлючки, которое оно по ошибке называло почерком, — Ты излишне суров, товарищ! Тебе бы угрюмо сидеть средь капищ, а не мне указывать, как тело зазывать на ночлег в родной спаленке… — Если бы ты унаследовал от него поэтический талант, возможно, ты бы не был таким отвратительным. — Отврати-и-ительным?! — запищало оно возмущённо, отчего Есенин взвыл, припав к плечу напарника, — Не смей, дорогой товарищ Маяковский, воображать себя бессмертным. И его, к слову, тоже. Всегда одно и тоже, из раза в раз. Всегда сперва Есенин призывает к Чёрному Человеку, после напивается, Маяковский тащит его на своём горбу в его комнату и параллельно ругается с получившей свободу способностью, а прогнать эту дрянь невозможно, больно она волевая. «Не то что моя Лиля, — раздражённо подумал Владимир, — её стоит только попросить…» — Только попросить? — хохотнул бодро шагающий подле поэта силуэт, — Да она с замиранием сердца ждёт твою просьбу, чтобы исчезнуть… — Будь добр — помолчи. — Если бы я тебе помогал, — тень раздвоилась, и теперь два одинаковых силуэта шагали с разных сторон, эхом откликаясь то справа, то слева, — я б, может, прислушался…. Однако ты свой выбор сделал — тащи сам. Либо… Когда Чёрный Человек протянул к Есенину узловатые пальцы, Владимир дёрнулся, вскрикнув: — Не трожь, чёрт тебя дери! — он наконец стал медленно подниматься по лестнице, — Он и так от тебя настрадался. — Обижаешь ты меня, Маяковский, — обиженно буркнула тень и вдруг затихла, даже остановилась, прислушиваясь, — наш щегол проснулся. И Есенин вдруг притормозил, вцепившись в перила лестницы и что-то невнятно забормотав. Тень с мерзким хихиканьем рассеялась — значит, жди беды, что от ласточек, летающих слишком низко над землёй. Владимир грузно опустился с товарищем на ступеньки, уставший его тащить, и Сергей, отлипнув от него, откинулся на стенку с выражением таким смятым и разбитым, какое бывает только у скулящих бродячих собак. — Мне так погано на душе, Володь, — выдохнул он скорбно, — я так больше не могу. Есенин во всей красе: пьяный скулит, протрезвевши плачет и пишет стихи, чей смысл уловить способны только увязшие в том же болоте, что и он сам. Из раза в раз. А Маяковский что? Правильно, вздыхает тяжко, будто гирю к лёгким привязали, и похлопывает дрожащее плечо, без единой подлинной эмоции на лице приговаривая, что обалдуй справится и приструнит свой дар. Бормочет слова успокоения как мантру, хотя оба прекрасно понимают, что никогда все эти «Ты освободишься от груза», «Всё будет хорошо, не опускай руки» и «Ты справишься с любыми бедами, балалаечник чёртов» — фикция, попытка отвлечь Есенина от неизбежного. Тот факт, что он медленно гибнет, пугал в равной степени обоих напарников. — Заканчивай жалеть себя, балалаечник. — Я? Жалею себя?! — Есенин нетрезво покачнулся, — Уж явно не так, как ты, когда отобрал у Лили её Осипа… Глаза Владимира не то удивлённо, не то напугано округлились: — Я не… — Ты убил его, Володя, у-би-л! А до этого ты ухитрился перенять его дар, его Лиличку, хотя вы даже не родичи! А всё потому что она поверила тебе… — Я никогда не заставлял её делать то, чего она не желает. — Она явно не желала смерти Осипа, Володя, — он икнул и полулёжа устроился на ступеньках, — и если бы ты не делал всё так уж по солга… Соглас-с-сию, как ты считаешь… Разве же тогда она б злилась на тебя, м-м-м? Осталась бы она Лилей Брик пос-с-сле этого? Она не стала Лиля Маяковская, о не-е-ет… Она не может тебе этого простить, ты привязал её к себе… — Хватит! — Ты любишь её, я знаю… А она тебя? Маяковский прикусил щёку. Сергей, и так слабо видящий в пьяном угаре, не заметил, как заблестели слёзы в уголках глаз мужчины, а оттого продолжил: — Убил ты её, её любовь и её законного муж-жа. — Он не был ей мужем, всего лишь владельцем… — И он тоже её л-любил. Владимир, до этого пытавшийся держать себя в руках, резко развернулся и схватил Есенина за ворот рубашки, с силой приложив его о ступеньки. Маяковский навис над ним, а когда только собирался процедить сквозь зубы слова проклятий, Сергей вдруг расхохотался и уставился на него, как на самое ничтожное и мелкое, что когда-либо видел: — Что я вижу… Облако в ш-штанах обратилось грозовою тучей? Владимир рвано выдохнул и отпустил напарника. Сам встал, молча отвернулся и ушёл восвояси, оставив Есенину возможность самостоятельно доползти до своей комнаты. Его пьяный, писклявый смех не утихал до тех пор, пока он не хлопнул тяжёлой дверью, и даже тогда не сумел его заглушить: голос Есенина гудел в его голове, ударялся о стенки черепа и оседал прямо в сердце, наполняя его такой неподъёмной тяжестью, что всё, что он смог — дойти-приползти к своей кровати, упасть на неё и тихо, горько зарыдать.

«Если вдруг подкрасться к двери спаленной, перекрестить над вами стёганье одеялово, знаю — запахнет шерстью паленной, и серой издымится мясо дьявола. А я вместо этого до утра раннего в ужасе, что тебя любить увели, метался и крики в строчки выгранивал, уже наполовину сумасшедший ювелир.»

На горизонте потихоньку стало разгораться утреннее солнце, рассекло высотки ласковым светом, садануло лучом в глаз протестующе мычащему Кенджи. Мальчик попробовал перевернуться на другой бок, запутался в одеяле и ободрился внезапным поцелуем с полом. Сперва он испугался, даже вскрикнул, совсем забывший о том, что спит не на футоне, а на кровати, в тридцати сантиметрах от пола. Дверь внезапно распахнулась, заставляя его перепугано подпрыгнуть ещё раз. В дверях стояла Кёка: — Что случилось? — она подбежала в Миядзаве, — На тебя напали? Кенджи, не понимающий такого внимания к своей персоне с утра пораньше, отрицательно замахал головой и увидел, что в дверях стоит, сжимая в руках топор, Йосано, а за её спиной — бледный сильнее обычного Ацуши и вооружённый тетрадкой Куникида. Миядзава вскинул брови: — Вы чего, ребята? — С нас вчера хватило приключений, — мрачно заключила Йосано и опустила оружие, — извини. — Приключений? Без меня?! — Ты ничего интересного не пропустил, — ответил Доппо, — доброе утро, кстати. — Да уж, доброе… — Тебе кошмары не снились? — Кёка подала ему руку, чтоб он поднялся, — Ацуши сегодня кричал во сне, остальные так и не уснули… — Так что случилось? — мальчишка взволнованно посмотрел на коллег, приняв помощь Кёки. — Идём, — Йосано кивнула через плечо, — у нас планёрка, мы за тобой как раз для этого шли. Кёка провела их в столовую, где уже ждали все детективы. В помещении, до противного помпезном, с роскошным камином в конце зала и алым ковром под ногами, сидело четверо: Фукудзава во главе стола, Рампо по праву руку и Танидзаки с Наоми — слева. Вошедшие коллеги расселись на свободных местах (а их там было побольше десятка), и если все были всего-навсего уставшими, то Ацуши оставался раздавленным и не поднимающим на Юкичи виноватых глаз. Директор не обращал на это внимание, решив отложить диалог с Накаджимой по поводу его невиновности в случившемся на потом. Он опёрся локтями на стол: — Мне звонили из полицейского отдела. В версию, что у нас выходные, они поверили, но явно не до конца. — В полиции начались первые подозрения… — Рампо задумчиво откусил булочку. — По новостям рассказывали о смертях в Департаменте, — протянула Наоми своим тонким голоском, — а это значит… Фукудзава пожал плечами: — Значит, что им не удалось замять это дело. Танидзаки задумчиво подпёр подбородок рукой: — Разве родственники погибших не должны были хранить тайну до последнего? — Должны, но видимо кто-то проболтался. Или им помогли… — Итак, — Эдогава заставил всех дождаться, когда он дожуёт, и лишь тогда проговорил: — мы знаем о способности Блока и знаем от Акутагавы, что он скопировал его Расёмон… Куникида, в переулке, где похитили Ацуши, царапины на стенах были? Доппо кивнул и тогда Рампо продолжил: — Это плохо. Полиции эти следы хорошо знакомы, так что главный подозреваемый — Акутагава. А мы, в связи со своими внезапными выходными и, если они узнают, ночёвками в подозрительных небоскрёбах, автоматически становимся подельниками Мафии. — Если нам выдвинут обвинения в пособничестве Мафии, — поправив очки, начал Куникида, — мы можем дать капитану взятку? — Технически — можем, — Фукудзава нахмурился, — но дело слишком громкое. Ты представляешь, какие повышения будут у некоторых офицеров и самого капитана, если они найдут Акутагаву и казнят его? Йосано задумчиво заправила за ухо прядь волос: — К тому же, нас тоже могут задержать… — М-может мы сбежим? — Ацуши подал голос и тут же как-то скукожился, пожалев о своём вопросе. Юкичи вздохнул. У него не было ни сил, ни желания разговаривать с ним о причинах такого поведения, но он понимал, что придётся. — Сбежим сейчас — подтвердим наш статус соучастников, — подала вдруг голос Кёка, — нас задержат и отберут Разрешение. — И что нам тогда делать, господа сыщики? — Наоми скрестила руки на груди, скептично вскинув тонкие брови. Рампо зашуршал упаковкой конфет и, будто невзначай, бросил: — Мы пойдём с ними навстречу и попытаемся захватить одного из них в плен, желательно женщину, которая была в том переулке, где выкрали Ацуши, а после сдадим её полиции… — А если она ничего не скажет? — встрял Ацуши, — Или расскажет о том, что я… Я… Йосано положила руку на плечо задрожавшего всем телом мальчишки. Со дня смерти Нацумэ он не смел даже смотреть в сторону Фукудзавы, так сильно он стыдился. — Тогда будем действовать по ситуации. Без битвы точно не обойдётся, так что будем действовать как сумеем. Нашей главной задачей будет убить как можно больше врагов, но если выйдет кого-то пленить — мы это сделаем. Кенджи настороженно глянул на Ацуши, но Накаджима старался держаться достойно, так что он снова повернулся к привычно-спокойному Директору. К единственному человеку, который всё ещё мог сохранять полную невозмутимость на лице. Юкичи кивнул Рампо: — Что ж, значит нам нужно будет согласовать план действий с Мафией. Дазая мы сегодня не увидим, после произошедшего вчера он на своеобразном карантине. Фукудзава вспомнил, как Мори вчера вцепился в него, лепеча о том, что его, кажется, убили; вспомнил, как Огай рассмеялся, сам с собой пошутив о том, что даже ангел смерти, пришедший по его душу, поседевший от бесконечных человеческих выходок; вспомнил, как поцеловал его в лоб на прощание, оставляя в выделенной для Босса комнате, пока никто не видит. Сердце болезненно сжалось. Куникида отобрал у Рампо пакет конфет, буркнув что-то об отсутствии финансов для лечения его кариесных зубов и, не отрывая взгляда от пытающегося отобрать кровно нажитое Эдогавы, спросил у Директора: — А теперь, когда мы частично уладили вопрос, перерыв на то, чтоб спокойно позавтракать, мы заслужили? — Заслужили.

***

— Босс утвердил план: Чую можно забрать. — Славно. Жду вас вечером, он только проснулся, пусть оклемается. Указания Босс пусть передаёт через тебя, больше здесь никого не должно быть. — Хорошо. Дазай закрыл дверь за охранником и повернулся к пытающемуся сесть на кровати Чуе. Накахара был вымотан настолько, будто и вовсе не спал неделю: отказываясь от помощи, он держался на дрожащих руках, кое-как подтягивая ватные ноги к телу. Он очень честно пытался ровно концентрироваться в одной точке, но выходило погано: его шатало, что космонавта в невесомости, и от этого зрелища саднило за рёбрами, не давая делать ровный вдох. Он пытался набрать полные лёгкие воздуха, но что-то вечно стягивало грудь, будто в туго перетянутом корсете, с той лишь разницей, что там сдерживала ткань, а здесь — натянутые в звенящую струну нити нервов. Тень, вальяжно развалившаяся на полу, мерзко захихикала, наблюдая за бинтованным. Осаму проигнорировал её и подошёл к рыжему: — Чуя, ты как? — Охренительные вопросы задаёшь, — буркнул он, — может ещё спросишь, как я поспал? — Снились кошмары? Накахара вздохнул раздражённо, бесясь от того, что ему спросонья задают риторические вопросы, но ответил, кое-как выровняв тон: — Пока что он только пиздел, — он нарочно не смотрит в сторону тени, не спуская взгляда с лица Дазая, — это не боевая способность и не контролирующая сознание. Она обращает твои мысли против тебя. — К тебе приходил Есенин? — Без Есенина. Просто… — мафиози рвано выдохнул и прижал к лицу дрожащую руку, — Ч-чёрный Человек. Он… Так много говорит… — О чём? Рыжий нахмурился. Рассказывать Осаму обо всех шепотках, которые отравляли его душу всю вчерашнюю ночь, он не собирался. Особенно учитывая, что частью этих самых шепотков был сам Дазай. — Всё дерьмо, которое я учинил, мне тактично заливают в уши. И всё бы ничего, но просто не слушать его не выходит, он будто… — голос Чуи вдруг раздвоился, словно в патефон попала поцарапанная пластинка, и заскрежетал излишне высоко на фоне, — Одно целое со мной. Осаму вскинул брови, но продолжал молчать, ведь Накахара продолжил этим скрежетом: — О, а это вот он меня коверкает… — он метнул колкий взгляд в сторону тени, а когда вновь заговорил, голос стал уже привычным: — Мразота. — Сам мразота! — донеслось с другого конца комнаты. — Какой он неугомонный… Чуя, ты видел кошмары всю ночь? — Я, по-твоему, знаю?! Он пришёл, я стал бояться, хотя ещё даже не увидел его, видимо это сама природа способности, — Накахара сжимал перебинтованное запястье, панически боящийся, что если отпустит — снова погрузится в омут, где у каждого чёрта его же лицо, — потом вырубился, дальше не знаю. «Выходит, кошмары я мог и прогнать, он во сне не вертелся… Это уже неплохо». — Мы с тобой, считай, на карантине, к нам приставили четверых охранников, больше никого не пустят. Вчера мы выяснили, что фантом способен вызывать кратковременные галлюцинации. — Поясни. — Мори меня чуть не прирезал, когда разозлил эту твою тварь. — Тварь да тварь… Я могу найти способы достать даже Неполноценного, — низко зарокотала тень, — я говорил: оскорблений в свою сторону не потерп… — Заткни пасть, — хлёстко прозвучал приказ Чуи, — и не мешай мне. Твой хозяин сказал, что ты мне сродни младшего брата, так молчи, когда старшие разговаривают. Фантом поразился до глубины души, клацнул зубами и умолк. Осаму улыбнулся гордо, не сумев отогнать разгоревшееся в груди тепло, и поспешил разрушить миг спокойствия новостью, которая непременно испортит настроение рыжего: — Слышал приказ Босса? — Какой ещё приказ? — Сегодня ты ночуешь у меня. Чуя от этой идеи был настолько не в восторге, что отшатнулась даже призванная пугать его тень. Дело было не столько в том, что Дазай безбожно бесил, сколько в том, что сиротливые прятки под его изрядно потрёпанным крылом были сродни личному оскорблению, но Накахара лишь кивнул, поджав губы, молча подчиняясь воле Босса, пусть даже это поручение он услышал не из его уст.

***

Мори демонстрировал своё фирменное гостеприимство: даже ценные пленники всегда обслуживались первоклассно, ведь статус безумца и безмерно жестокого человека было необходимо чем-то разбавлять. Детективов вежливо попросили просто наслаждаться обслуживанием, пресекая под корень их попытки сделать что-то самостоятельно, и они, не привыкшие к такому, с трудом заставляли себя сидеть на месте. Когда еда была подана, воцарилось грузное, тяжёлое молчание: голодные глаза несчастного Кенджи не позволяли спокойно поесть. Бедный ребёнок сиротливо подошёл к Куникиде, сжимая в руках пустую тарелку, и взглянул на него, невозмутимо окунувшего рыбу в соевый соус, щенячьими глазами: — А можно и мне немного? — Нет, — отрезал идеалист, — у нас завтра важный день, тебе есть нельзя. — Прости, малыш, — улыбнулась Йосано, — нам нужна твоя способность, а работает она только на голодный желудок, сам понимаешь. Потом Куникида купит тебе лапши с говядиной, — она ткнула Доппо в плечо, — да, Куникида? — Нет, мой кошелёк не резин… — Купит, — донесся с другого конца стола голос Фукудзавы. Кенджи, хоть и был замотивирован тем, что обязательно поест попозже, всё равно расстроился, но виду не подал. Вернее, думал, что не подал, ведь вздохнул настолько грустно, насколько вообще умел, и демонстративно-страдальчески поплёлся на своё место. После нескромного завтрака, когда детективы могли разойтись по своим комнатам в ожидании указаний о встрече с мафиози для составления плана, Юкичи дождался, пока выйдут все, кроме Ацуши, и тогда его голос, негромкий, заставил его вздрогнуть: — Ацуши, пожалуйста, останься. Мальчишка встал, как вкопанный, боясь обернуться. Ему почудилось, будто в совершенно не предвещающем беды тоне Фукудзавы, усталом и спокойном, звенела сталь. — Да, Д-директор? — Ты понимаешь, что ни в чём не виноват? Слова бьют под дых, будто Юкичи сейчас проклял его, а не попытался успокоить. У Накаджимы подкосились ноги, но он остался стоять, хотя и с опущенной головой, напоминая самого же себя в приюте, перед другим Директором, чьи руки были уже заляпаны кровью из разбитого им носа мальчишки. Фукудзава напрягся, поняв, в чём дело, и встал, медленно подошёл к нему, с болью во взгляде наблюдая за тем, как тот постепенно скукоживается, ожидая крика или удара. Тигр зажмурился, а когда услышал голос Юкичи перед самым лицом, вздрогнул: — Ацуши… — Простите меня! Выпалил на одном дыхании, широко распахнув диковинные глаза, не удержался на ватных ногах и упал на колени, тут же раболепно склоняя голову, зашёлся рыданиями, становясь таким маленьким и никчёмным, каким Фукудзава его ещё не видел. Самурай опешил на несколько долгих секунд, прежде чем присел перед ним на корточки и взял под локти, мягко потянув вверх: — Встань, — его мягкий тон заставлял Ацуши рыдать лишь сильнее, а когда Фукудзава помог ему подняться — задыхаться от всепоглощающего, пакостного чувства недостойности жизни, — успокойся. Нацумэ убили твоими руками, но это сделал не ты. Я не виню тебя. — П-простите… — Если тебе это так нужно, — он поднял его лицо за подбородок и утёр рукавом слёзы в жесте щемяще-отцовском, таком, каких Ацуши никогда не знал, — я прощаю тебя. Накаджима по-детски хлюпнул носом, нашёл в глазах Директора то, что искал — беззлобность и полное понимание, и уронил лицо ему на грудь, как это делают мальчишки, узнавшие от папы, что он не сдаст матери, кто разбил её любимую чашку. — Спасибо… Фукудзава поджал губы, глубоко вдохнул и погладил дрожащую спину. Ацуши это необходимо, значит, так тому и быть. О его собственной боли он никогда не позволит узнать детективам. Он разделит её только с одним человеком. С тем, к которому вряд ли сможет пробраться сегодня, не попавшись под колкий взор посторонних глаз.

***

Осаму по привычке сбросил туфли так, чтоб долго и нудно искать их утром, вспоминая все мыслимые и немыслимые речевые обороты на грани тюремного говора и простые человеческие маты, и прошёл вглубь квартиры. — Я так и знал, что сегодня ты будешь у меня. Я убрался. — Да неужели? Ещё не забыл, как швабра выглядит? — Каждый раз, как тебя вижу, вспоминаю! Чуя от такой наглости даже замер на секунду, посмотрел на бинтованного убийственно, и тихо, низко предупредил: — Я сейчас тобой повторно полы помою. — Слюни размажешь, потом опять перемывать придётся… — Скумбрия! «Надо же, даже не дёрнулся в мою сторону, — как-то тоскливо подумал Осаму, глядя на то, как рыжий припал к стене, чтоб разуться, — видимо, он устал больше, чем хочет показать». — Есть хочешь? — Дазай знал, что Чуя откажется, так что ушёл на кухню, не дождавшись ответа, — Я заказывал удон, решил не травить тебя сегодня своими кулинарными шедеврами, сейчас разогрею. — Не сожги. — А что, интересный был бы способ суицида… Накахара ничего не ответил, только тяжко вздохнул и пошёл в ванну. Включил свет, посмотрел в зеркало, тут же выключил его и выругался, не зная, куда себя деть. В отражении его ждало вовсе не собственное лицо. — Дазай, — окликнул он его хрипло. Осаму выглянул из-за двери, застав рыжего подле входа в ванну, и обомлел: Чуя не поднимал на него взгляд, смотрел пусто себе под ноги и будто не решался продолжить говорить. Наконец Накахара отмер, глянул на дверь, после на Дазая и стыдливо, на грани шёпота, произнёс: — Сними зеркало. — Всегда считал тебя внешне чуть выше среднего, а тут ты так внезапно… — Снимешь? Бинтованный растерял всю свою весёлость: — Хорошо, подожди. Осаму почувствовал даже какой-то укол стыда, когда понял, насколько недооценил состояние Чуи. Сегодня он потратил целый день на то, чтоб прогнать докучающую тень, даже гонялся за ней по комнате, а когда поймал, та истошно завопила и взорвалась в его руках сотней белых искр, чтоб тут же появиться за его спиной, обиженно буркнуть, что её здесь, мол, не ценят, пояснить, что залезть в сознание Накахары — истинную её обитель, Дазай попросту не в силах и пропасть по собственной воле. Они понимали, что фантом вернётся, но его пока было не видать. Дазай молча выполнил его просьбу, сделал вид, что вышел и ушёл на кухню, а сам замер за дверью, прислушиваясь к тому, как рыжий, рвано выдохнув, выругался шёпотом на собственную редкую слабость и повернул вентили, скрыв за шумом хлорки, разбавленной проточной водой, саморазрушительный монолог от Осаму. Когда еда была разогрета, а Чуя, тщательно скрывая истинное настроение, сел за стол, то спустя три глотка еды наконец заметил, что Дазай просто наблюдает за ним, что обеспокоенная мамочка, а сам перед собой ничего не поставил. — Ты что, есть не будешь? — спросил он с забитым ртом, грузно опёршись на локоть, — Объявил голодовку? — Не хочу, — Осаму помотал головой, — у меня с этой сборкой пизданутых поэтов диета — ем только антидепрессанты. — Так, — Накахара поставил коробку с половиной порции прямо перед Дазаем, — не беси меня, долбоёб, жри. — Я же сказал… — Значит заткнись и открывай рот только для еды, — удивительно спокойно проговорил мафиози, — мне не надо, чтоб ты на середине задания упал в голодный обморок. Осаму удивлённо вскинул брови, ухмыльнулся снисходительно, но поганую шутку о мамочке-Чуе не озвучил — отчего-то не хотелось разрушать эту хрупкую, едва уловимую атмосферу уюта, которую приволок с собой бесконечно несчастный Накахара. Дазай посмотрел на ожидающий конца дешёвого моноспектакля взгляд, потом на палочки, снова в кажущиеся синими в тусклом освещении глаза, вздохнул, взял палочки, выковырял кусочек курицы из лапши и забросил в рот. Жевал он с выражением лица вроде: «Вот, мам, смотри, я поел супа, можно мне теперь конфет?» и даже почти не ощущал вкуса, убивший рецепторы бесконечными таблетками, стрессом и развлечениями с тушением сигарет об почти не чувствительный во время очередного предпередозного синдрома язык. Его заставили доесть до конца почти под дулом пистолета, к третьему куску Дазай даже смог частично понять, что курица была пересоленной, но, в общем-то, довольно добротной. Накахара объявил перекур и пропал на час, стоя на балконе в рубашке, домашних мешковатых штанах и наброшенном на плечи пальто. Дазай возникает молчаливой тенью за спиной настолько тихо, что даже Чуя вздрагивает, подавившись дымом, в ответ на что Осаму только хихикает: — Бу, — он улыбается недовольной мине Накахары, — испугался? — Пошёл ты. — Пошёл я пока сюда, потому что настала моя очередь играть в мамочку. Вали спать. — Нет, — каким-то несвойственным ему голосом, дрогнувшим, отозвался рыжий, — я тут ещё постою. — Ты такими темпами всю пачку скуришь, хватит с тебя. — Ничего, я купил сразу три. — А зубы не отвалятся? — Лёгкие отпадут раньше. — Чуя… — Дазай, пошёл вон. — Я не пытаюсь над тобой насмехаться, — неожиданно серьёзно заговорил он, подойдя ближе, — но если ты не пойдёшь спать, это будет означать, что паскуда тебя одолела и ты её боишься. — Да, боюсь, — бросил Чуя злобно, — и даже скрывать не буду: до усрачки. — Идём. — Скоро пойдём. Накахара нашёл взглядом кресло и грузно плюхнулся в него, забрав с подоконника пепельницу. Осаму сел на пол подле его ног и расслабленно откинул голову между его коленей. Рыжий зажёг вторую сигарету и протянул её самоубийце. Так они и замерли в дымной сети, напоминая двух мух, что просто смирились со своей горькой участью. Не похожие на самих себя, ведь Чуя рвался бы конца, а сейчас он попросту спокоен, ведь даже не уверен в том, что владелец этой паутины не искусно прикинувшийся второй мухой Дазай. — Ты ж не куришь. Голос у Чуи сухой, что чёрствый хлеб, хрипит от того, что свою максимальную дозу сигарет он выкурил пять никотиновых палочек назад, но остановиться у него не получалось. Дазай сделал самую большую затяжку, прежде чем хрипло прошептать: — В последнее время больше ничего не остаётся. Бросив взгляд на пошарпанный подлокотник, Чуя вдруг нахмурился, смутно пытаясь вспомнить, где он его видел, а секунду спустя поражённо выдохнул: — Погоди… Это же кресло из твоего кабинета в Мафии. Ты такое же нашёл? — Спёр, разумеется. Рыжий хмыкнул из-за дымной завесы: — Что ж ещё можно было от тебя ожидать… Спустя минут пять тишины, ставшей почти уютной, Чуя отправил сигарету в пепельницу щелчком и бросил, как бы вынужденно: — Ладно, пойдём. Улечься на одном футоне было настоящим испытанием: Чуя любил спать звездой, Дазай, у которого благополучно отобрали одеяло, не желая отдавать даже когда его пытались выдрать, жался к тёплому телу протестующего Накахары, и эта лежачая битва за право спать удобно продолжалась уже не первую минуту. Когда рыжий наконец устал брыкаться, а Осаму потирал щёку, в которую ему вроде как случайно заехали локтем, воцарилась недолгая тишина. Недолгая, потому что Чуе снова стало неудобно: — Терпеть не могу спать с тобой на одной кровати или футоне! — Когда ты стучал зубами на задании в Сурибачи и жался ко мне, как замёрзший щенок, ты так не выпендривался. — Тут тепло, так что отъебись, у тебя колени острые. — А футон заканчивается раньше твоей жирной жопы, так что либо двинься, либо не ной. — Я уж явно поменьше твоего отъелся, — злобно буркнул рыжий ком ненависти, — сидишь целыми днями в кабинете и не делаешь нихера, в отличие от меня. — Да-да, — выдохнул Дазай с усталой полуулыбкой, — спи уже, работяга. — Ты мне мешаешь. — Ты мне тоже. — Ну так замолкни. — Только после тебя. — Да пошёл т… — он сделал глубокий вдох, — Ладно, спокойной ночи. — Спокойной. Спокойной ночь не была: Чуя силился уснуть уже минут сорок, то и дело ворочаясь, ругаясь и стыдливо утыкаясь лбом в ледяные руки самоубийцы, мучимый тревогой, что тварь на самом деле не способность вовсе и лишь прикидывается, будто Дазай её прогнал, а сама ждёт, пока Накахару наконец разморит, чтоб сделать всё, лишь бы он больше не проснулся. — Чуя, — голос Осаму заставил ленно приоткрыть один глаз, — ты боишься? — Нет. — Ты отвечал другое. — Другое было час назад. — Но тебе всё ещё страшно. — Нахрена спрашиваешь, если у тебя своя правда? — Потому что она не моя, а твоя, но ты панически боишься казаться слабым. — Потому что я не слабый. — Не слабый, но сейчас… — Заткнись. — Чиби, — он провёл пальцами по рыжим волосам, выбив из бывшего напарника не то раздражённый, не то удивлённый выдох, — сейчас ты в безопасности, просто закрой глаза и… — Перестань успокаивать меня, как ребёнка, — злобно буркнул Чуя и отвернулся к стене, — ты всё равно ничего не исправишь. Дазай вздохнул и тоже перевернулся набок, не отнимая руки от головы Накахары. Ему бы хотелось сейчас тихо шептать какую-то невыносимо слащавую околесицу о том, что всё будет хорошо, что его не дадут в обиду, но тогда возрастал риск быть поднятым не просто на смех, а на вилы, так что Осаму продолжал молчать. Атмосфера наркотическая, такая, какая бывает только на душных вечеринках с толпой народа, где на фоне непременно маячит двое, не принадлежащих к этой микроскопической экосистеме. Поворочавшись ещё какое-то время, Чуя наконец убедительно прикинулся, что спит, надеясь обмануть самого себя и заснуть по-настоящему. Сквозь полупрозрачную штору его беспокойное лицо ласково осветил слабый жёлтый свет. Красивый. Как и всегда. Осаму никогда не позволял себе слишком многого, хотя мысли, тёмные и путанные, лезли в затуманенный желанием ум. Дазай приобнял Чую, вдохнул поглубже запах пропитавшихся сигаретным дымом волос и сделал вид, что уснул. В последнее время он только и мог делать вид, отчаянно надеясь обмануть организм и свою бессонницу, если вдруг кончались снотворные. Но сегодня таблетки для него под запретом, и потому он лежит в чуткой полудрёме, слушая, когда мерное сопение под боком станет взволнованным и быстрым, чтоб успеть отогнать подступивший кошмар своим теплом. Чуя, захрипев нечто неразборчивое на грани скулежа, резко выровнялся, что рыба, когда ей перебили хребет, и замер, не дыша, пока Осаму выпутывал его из одеяла: — Коротышка, — шептал он лихорадочно, вцепившись в чужие плечи, — просыпайся! Чуя, Чуя! Накахара вздрогнул во сне, скукожился в клубок и стал бормотать что-то нечленораздельное, отрывисто махая головой, будто он напугано отрицает что-то, в чём нет его вины, под дулом пистолета. Вся теория о том, что способностью можно в полной мере излечить от кошмаров, рухнула. Вдруг Чуя крупно задрожал в руках Дазая, подскочил в ужасе, распахнул глаза, безлико упёршиеся в никуда, словно он вдруг ослеп, и лишь спустя пару секунд сумел пошевелиться. Совсем позабыв о своих и без того размытых личных границах, Чуя уткнулся носом в грудь Осаму, смахивая на испуганного ребёнка, которым сейчас, к своему стыду, являлся. Измученный, но не падающий в грязь лицом, даже когда позволяет себе немного слабости, он пытался восстановить сбитое дыхание. О том, что Накахаре приснилось, Дазай не посмеет спрашивать, ведь его дело — уберечь от последствий кошмарного сна. Не больше, как бы сильно ему не хотелось. Чуя разжал стиснутый кулак, а в нём — потрепанный голубой браслет. Осаму заметил его, но не стал спрашивать. Чуя прижал к себе этот талисман его первого предательства и затих, не посмев больше сомкнуть глаз.