Огай Мори боле не улыбается искренне

Мори сохранял статную горделивость, глядя на просыпающийся город сквозь панораму стёкол. Хотя и кажется, будто он задумчиво скользит взглядом по монолитам домов, на деле его тянет налить себе чего покрепче и упасть в кресло, отдав приказ не соваться в его кабинет ближайшие сутки, хоть бы на Йокогаму очередной Моби Дик падал. Смутное чувство вины неприятно свернулось внизу живота, и он стоит, понимая, что очень не хочет принимать сдавившую сердце новость как реальность. Когда Юкичи открывают двери, Босс вздрагивает, тут же одёргивает себя, заставляя собраться, и вошедший чувствует, но не видит его напряжения. Мори ощутил взгляд Фукудзавы на себе чисто физически, но не повернулся, чтоб не выдать искажённое тоской выражение на лице. Послышался свистящий вдох, и голос Главы звучно, будто приговором, прокатился по кабинету: — Наставник мёртв. Огай услышал шиканье, такое, какое издают люди, напоровшись случайно пальцем на иглу. Он медленно повернул голову к Фукудзаве и понял: нет никакого толку в том, чтоб храбриться, ведь на лицо самурая легла та же тень, что и на его собственное. — Я… — мафиози прикусил щёку, — Соболезную. — Соболезнуют чужим утратам, — хрипло отозвался детектив, — а это — потеря не только для нас, но и для всего города, — он помедлил, прежде чем вернуть сталь в голос, — Мне искать виноватых или ты сам всё расскажешь? Босс удивлённо вскинул брови: — Не пытайся меня винить, Фукудзава. Кью выкрали даже не из-под моего крыла, он пропал из зоны содержания. Самурай цокнул языком: — Зоны содержания, которую контролирует Мафия? — Некоторые сотрудники погибли, чтоб не допустить похищение. Юмено не вынесли им на блюдечке. — И всё же Наставник мёртв, а Ацуши… — «Чёрным ящерицам» тоже досталось, почти все не смогут драться ещё с неделю, поэтому ты смело можешь прекратить делать вид, будто я — источник зла в этой комнате. Ты ждёшь извинений? Серебряный Волк прищурился: — Я наблюдаю и делаю выводы. — И как, получается? — Да. Мори заметил за собой, как распалился, и тут же приосанился, чтоб не показывать лишний раз, как сильно его злят обвинения Юкичи. Огай фальшиво ухмыльнулся: — Поделишься? — В смерти Наставника твоей вины нет. В том, что ты содержал такого опасного эспера — есть. — Но так как ты пришёл порицать меня только по первому пункту, а он себя не оправдал, я могу не тянуться за скальпелем? — Потянись за чем-то крепким, — на грани шёпота выдохнул усталый Фукудзава, наблюдая, как Мори прошагал мимо него к столу. Он достал из потайного кармана плаща маленький ключик, открыл ящик и вытащил бутылку портвейна, вскрытую им вчера вечером, так что она была уже наполовину пуста. Юкичи подошёл к окну, уставился молча на мост, нависающий над игриво отблёскивающим вдалеке морем и, не глядя, принял из рук Босса алкоголь. Отпил, на секунду зажмурившись, вновь вернул склянку Главе. Вкус креплёного вина оседал на языке приторно, взрывался на рецепторах привкусом горького шоколада, и оттого только горше становилось на душе. Огай перевёл потухший взгляд на Фукудзаву: — Ты же понимаешь, что это значит? — Конец Тактике Трёх Фаз, ведь теперь Агентство и Мафия неминуемо столкнутся… — Юкичи покосился на Босса, — Убьёшь меня? — Ни в коем случае. — Вот как. Но они поставят под угрозу город, если ты не выполнишь их требования. — Теперь задача Мафии — спасение Агентства от угрозы. — Или моё убийство. — Этого я позволить себе не могу. Самурай вскинул бровь и передал бывшему напарнику бутылку: — Пожертвуешь благом организации из-за личных интересов? — У Мафии достаточно ресурсов для борьбы с таким противником. Пока у нас есть порт, я не жертвую благом организации — я его преумножу. Вы сбежите и никто не сможет мешать нам как минимум до момента, пока мы не устраним этих… — Сбежим? Я планировал предложить объединение сил. — Никакого тандема, — в холодном тоне неявно проскользнула злая нота, — это исключено. Идти навстречу с ними тебе нельзя. Побег я спланирую, и при необходимости, если ситуация будет требовать, вы уедете из города. Думаю, Дазай мне с этим поможет. Но у меня есть условие — дело с трупом на побережье, за которое взялось Агентство, должно быть немедленно закрыто. — Всего-то? — «Всего-то» — это пока вы видели только тело, а когда станете копать, мне придётся решать новые проблемы параллельно с нынешними. — Хорошо. Мори улыбнулся: — Рад, что ты не требуешь утолить твоё любопытство. — Я об этом пожалею? — Я пока не знаю. — Одного не понимаю — зачем тело так изуродовали? Огай устало вздохнул и отпил портвейна, прежде чем ответить: — Показывал всем, кто решится сделать то же, что и он, что с ними будет. Это всё, что я тебе скажу. Фукудзава промолчал: он привык к тому, что справедливость не строится на абсолютной власти законности и доброты. Привык, что на некоторое зло волей-неволей глаза закрывались. — А ещё, — снова заговорил Мори, — так как мы не в курсе, как работает способность Есенина, я настоятельно рекомендую всем членам Агентства, включая тебя, ночевать здесь как минимум несколько дней. — Многие в Агентстве будут не в восторге. — Они тебе этого даже не покажут… — усмехнулся мафиози и повернулся к Юкичи, — Сколько мы не виделись? — Пару месяцев. Ещё один взгляд, короткие ухмылки, и они, хоть на секунду забыв о гнилостном смраде нависшей над ними угрозы, припадают друг к другу. Один поцелуй, не более, а заменил собою сотню ненужных сейчас слов. Фукудзава утыкается лбом в лоб Мори, заглядывает в диковинные глаза, перебарывает себя и мягко отстраняется. — Мне пора. — До встречи.

***

— Катай исчез. Снова. В тоне Куникиды Рампо, только недавно приехавший с очередного успешно закрытого дела в самую гущу событий, ясно прочитал стыд, будто Доппо виноват, что не сберёг друга от угрозы, о которой попросту не знал. Эдогава вскинул брови: — Не нужно быть великим детективом, чтоб понять, кто его похитил, — начал он неторопливо, — но я надеюсь, что ты достаточно неглуп и знаешь: твоей вины в этом нет. — Рампо как всегда прав, Куникида, — встрял Дазай смешливо, — мы даже в лицо всех похитителей не знаем, не то что… Доппо перебил: — Мы могли догадаться, что они похитят Катая. — Могли, но были заняты спасением Ацуши, — спокойно парировал Осаму, — и ты прекрасно понимаешь, что раз кровавых пятен в доме ты не обнаружил, он жив. А если он жив, значит, они нашли ему применение… — Именно поэтому телефоны и любые устройства, способные к приёму звука, для нас под запретом, — добавил Рампо и вскрыл пачку шоколадных чипсов, — должен сказать, что Мафию тоже стоит проинформировать… — Мафия уже проинформирована, — возникший за спинами сотрудников Фукудзава как всегда профессионально довёл их почти до инфаркта, — более того, сегодня нам предстоит перебраться в их штаб. — О-о-о, — восторженно протянул Кенджи, до этого молча наблюдавший за коллегами, — в самое сердце преступного мира?! — Скорее в сердце одного из небоскрёбов, — улыбнулся Дазай, — Директор, позвольте узнать, с чем связана такая смена дислокации? — Будто ты не знаешь, — фыркнул разозлённый Доппо, — видимо, эти головорезы скоро нагрянут сюда. Где-то на фоне испуганно прикусил губу Ацуши, но на мальчишку никто, кроме Наоми, положившей руку ему на плечо, не обратил внимание. — Проблема не в головорезах, — перебил Юкичи, — а в способности одного из них. Нам нужно, чтоб Дазай мог быстро нейтрализовать эспера, на которого могут напасть. — Директор, — послышался вдруг голос Акико, — нам обязательно… — Обязательно. Но ты не пересечёшься с Мори лично, Йосано, я об этом позабочусь. Йосано прикусила губу, посмотрела Фукудзаве в глаза и сдержанно кивнула. — Не переживайте, Директор, — она улыбнулась и заправила волосы за ухо, — обещаю, что не покалечу его при встрече. — Очень на это надеюсь. «Хотя даже если она ему что-то сломает — я не стану мешать». — Ну что ж, тогда… Идёмте собирать вещи, — Дазай ободряюще улыбнулся и, не прощаясь, вышел из здания, остальные последовали его примеру, и минут за десять помещение опустело. Всем членам Агентства, не являющимся эсперами, было строго-настрого приказано соблюдать осторожность и не высовываться из домов, пока конфликт не будет улажен.

***

В Сурибачи, в одной из халабуд, построенной из того что предыдущие ныне сгинувшие хозяева нашли на свалке (самих хозяев, убитых две недели назад в уличной разборке, как ни каламбурно, отыскали там же), сидело шестеро. Пятеро — за накрытым белоснежной скатертью столом, попивая чай, шестой — в кресле поодаль, в углу. — До чего замечательная ваша способность, Анна, — восторженно выдохнула Цветаева, — это иллюзия? Ахматова снисходительно покачала головой: — Вовсе нет, дорогая. Это — мой мир. «Не надо нам земли чужой, — она стала цитировать стихотворение, и в углу зала вдруг появился воробей, — свою мы создаём, — и одарил её водой могучий водоём», — она махнула рукой, и птица, успевшая перелететь через стол, исчезла. Марина удивлённо охнула, но следующий вопрос уже загорелся в её глазах, а Маяковский, успевший прочитать его раньше, чем Цветаева его задаст, ответил сам: — А данная хибара нам нужна, чтоб враги с ума сошли от догадок, где же мы: снаружи это едва ли можно зданием назвать, заходишь — двухэтажное поместье… — Но если сюда зайдёт кто-то посторонний, то застанет лишь разваленный стол, несколько тряпок на земле и пару крыс, доедающих уснувшегося здесь вечным сном бедолагу… — Любопытно, — улыбнулась Цветаева. Есенин, до этого молча помешивающий свой чай в чашке, вдруг обратил внимание на другой конец стола: там сидел Набоков, бережно держащий в пальцах мёртвую бабочку. Он что-то высматривал на разноцветных крылышках и тут же переписывал увиденное в лежащий перед ним справочник. Сергей хохотнул: — Вы поглядите, он сбросил маску стервозного Набокова-писателя и явил миру Набокова-энтомолога! — Я попрошу, — встрял сам Набоков, не отрывая взгляд от крылышек насекомого, — раз решили дать мне прозвище, так зовите правильно: Набоков-лепидоптеролог. Ахматова хихикнула: — У нас кровь на руках у всех, утопаем в каверзах и вот-вот станем грызть друг друга, а ему всё бабочки… — Всяко лучше, — он стрельнул многозначительным взглядом в Сергея, — чем искать утешение в местных горячительных. — А вы ловко мечете прямо мне в сердце, друг мой! — хихикнул Есенин и потянулся, — Только водки тут достойной не сыщешь, лишь ссаки какие-то, ещё и водой разбавляют… — Саке, — раздражённо поправил Маяковский, — и оно получше, чем то, чем вы так старательно накачиваетесь в кабаках на родине. — Нет у нас больше родины, — грустно выдохнула Цветаева, — и нас, какими мы были, больше нет. — Оставьте эти тоскливые вздохи, — снова заговорила Ахматова, — мы идём в новую жизнь, в свои порядки, роскошь… — Да пошла она, эта блядская роскошь, — буркнул Сергей, вставая, — я и без неё как-то жил. Маяковский поднял насмешливый взгляд: — В деревне? — А где ж? — Помнится, вы театрально вздыхали и мучили всех вокруг жаждой вернуться в родные пенаты, на неделю хотели туда съездить, а когда собрались с духом и поехали, вернулись через день, чертыхаясь и отплёвываясь, так что не брешите. Есенин ничего не ответил, замер на пороге, не решаясь выйти за него. Ему был отдан приказ, и он шёл выполнять его, но до того неохотно и боязливо, что его тревога волей-неволей прокрадывалась в сердца всех, кто провожал его взглядом. Сергей переглянулся с сидящим в кресле дальше ото всех Александром, нашёл в его глазах что-то, что было ему необходимо, и наконец вышел. Все синхронно взглянули туда, куда пару секунд назад устремлял взор Есенин: Блок сидел, продолжая смотреть во всепоглощающее ничто, так красиво и выразительно молчащий, что всем казалось, будто они находятся в гуще тяжёлой, длинной беседы о грядущем будущем. Некоторым было отчасти жаль Есенина, все они знали, через что проходит их товарищ, когда вынужден воззвать к своему дару, но заманчивая жизнь без трудностей и гнёта власть имущих привлекала так сильно, что заставляла отбрасывать свои людские чувства из раза в раз. — А он не попадётся им на глаза? — нарушила Цветаева воцарившуюся тишину под осуждающие взгляды товарищей. — Чёрному Человеку не нужно, чтоб балалаечник был возле цели, — встрял Маяковский, — он будет у себя в комнате. Марина улыбнулась: — Давно вы работаете вместе? — Мы все в одной упряжке с тех времён, когда были «Концом прекрасной эпохи», — улыбнулась Ахматова, — нас было всего четверо. — Хорошее было время, — встрял Маяковский, — в нас было так мало грязи… Блок, до этого красноречиво молчавший, вклинился в беседу, и как только он начал говорить, сердца замерли сами по себе: — Едва ли это были такие хорошие времена, если мы вспомним, с какой лёгкостью вы согласились предать Иосифа. — Не в бровь, а в глаз, — хохотнул Набоков, оторвавшись от справочника, — но разве это не были… Необходимые меры? — Страх подстегнул нас, как пастырь подстёгивает непослушных овец. — в голосе Ахматовой ясно читался стыд, — Так уж вышло, что самый страшный из нас был самым верным. Мы не можем судить о необходимости наших мер и прятаться за ними, как за щитом. — А за что вы так хоть с Иосифом? — снова подала голос Цветаева, тут же отругав себя мысленно за излишнее любопытство. — Когда его, так сказать, депортировали… — Ахматова нарисовала в воздухе прямо перед собой какой-то незамысловатый узор, пытаясь подобрать слова, — он, кажется, в Гильдию подался, но даже оттуда вышел. Его все боятся. Особенно мы. — Такая страшная способность? — Достаточно. — встрял Маяковский, — Он прислал нам как-то письмо с частью своего стихотворения: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность.» Ахматова поёжилась: — Стоит ли говорить, что драпали мы тогда из страны, что есть мочи? — А по мне так стих звучит, будто он отпустил вам это предательство. — О нет, — замотала головой Анна, — благодарность Бродского страшнее смерти. — Да, — кивнул Маяковский, — Иосиф не убивает. Но лучше смерть. Его дар за глаза кличут: «Только пепел знает, что значит сгореть дотла». Ты будешь ещё жив, когда он станет деформировать твоё тело и приговаривать… Владимир скривился, не захотев продолжать, так что Ахматова подхватила: — «…Не всё уносимо ветром, не всё метла, широко забирая по двору, подберёт.», — она вспомнила, как мычание одного человека ещё было различимо в горке праха, когда его вдруг завертело маленьким ураганным вихрем, и Иосиф, не меняясь в лице, продолжал: — «Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени под скамьёй, куда угол проникнуть лучу не даст. И слежимся в обнимку с грязью, считая дни, в перегной, в осадок, в культурный пласт.»… Потом человека, в зависимости от тяжести его наказания, Иосиф мог вернуть к прежнему облику, но таким людям недолго оставалось ходить по свету… — Внушительно… — протянул Набоков. — До одури, — кивнул Маяковский. Цветаева задумчиво опёрлась подбородком на руку: — А если наказание было совсем… Тяжким? — Тогда, дорогая моя, то, во что воплотится человек, он отдавал заказчикам, а те уже делали с ними, что душа пожелает. Люди остаются живы, чувствуют и страдают, но воплотиться назад или хоть умереть не в силах. Так и остаются — окурками, прахом, падалью, или, как Бродский говорил: «падаль — свобода от клеток, свобода от целого: апофеоз частиц.» — Сперва он впал в апатию, — снова встрял Маяковский, — позже апатия стала походить на безумие, а уничтожить его мы, сами понимаете… — Понимаем, — прервал их Блок тихо, но все тут же обратили на него внимание, — оставьте это. Дело уже прошлое… — Пожалуй, ты прав, — кивнул Владимир и встал, — кому ещё чаю? — Ах, точно, — Цветаева резко поднялась, — нужно же принести воды нашему пленнику. Она взяла в одну руку прозрачный кувшин с водой, в другую — чашку, и вышла в коридор. Катай замычал, слюнявя тряпку, затыкающую ему рот, когда увидел в открывшихся дверях выделенной на его содержание подсобки женщину. — Ну-ну-ну, — мягко произнесла она и подошла к нему, — не стоит, подавишься ещё этой тряпкой, а оно тебе ни к чему, ты нам нужен… Катай ни слова не понял, но одно он знал точно — ничего хорошего её слова не предвещают.

***

Перед Мори на столе лежало пять одноразовых мобильных телефонов: по одному на Чую, Коё, Хироцу, Акутагаву и Каджи. — В этих телефонах на быстром наборе номер Дазая, — начал Босс без приветствия, — заметите какие-то зловещие чёрные силуэты или, например, услышите шёпот — звоните, даже если вам показалось. Коё хихикнула: — А камеры у нас отключили за неуплату по электричеству? — Это всего лишь перестраховка, — не изменившись в лице, продолжил Мори, — мы не знаем, что делает способность Есенина, а организация не может позволить себе выведенных из строя боевых эсперов сейчас, большая часть из вас и так ранена. Вам придётся лечиться у Акико, это приказ. Чуя, Акутагава, — он посмотрел на подчинённых, — вас это особенно касается. Сегодня вы все остаётесь ночевать в штабе, комнаты уже готовы. — А что насчёт детективов? — подал голос Акутагава. — Детективы расположатся в другом корпусе во избежание конфликтов между вами. — Замечательно, — хмыкнула Коё, — травоядные — налево, хищные — направо… — Едва ли после того, как «Чёрных ящериц» эти травоядные выбрасывали из окон, твои фырканья имеют место, Коё. Хироцу хохотнул, способный к самоиронии, и деликатно откашлялся. — Босс, — заговорил Чуя, — будут ли ещё какие-то инструкции? — До завершения конфликта я строго-настрого запрещаю любые стычки и ругань с детективами. Пока не решится проблема с русскими, можете считать, что мы все — одна организация. Они синхронно склонили головы: — Да, Босс. Мафиози забрали со стола данные им телефоны и вышли из кабинета. Вечер уже плавно опустился на Йокогаму, когда к зданию наконец подошёл Фукудзава, возле которого бодрым шагом топали привычно жизнерадостный Кенджи и заинтригованный сложившейся ситуацией Рампо. После них стали подъезжать первые такси: сперва Наоми с Танидзаки, после — Ацуши и Кёка, за ними Куникида, дёрганый сильнее обычного: видимо, затея с временным проживанием у своих идеологических врагов не вязалась с идеалами настолько, что его вот-вот застопорит от когнитивного диссонанса. Дазай приехал последним, ближе к полуночи, буквально через пару минут после Йосано. Первый же конфликт случился в коридоре, на ровном месте: Акико, проходя через коридор в выделенное для Агентства крыло, столкнулась с Тачихарой. Мичизу споткнулся о её сумку с вещами, которую женщина поставила на пол, потому что она была тяжёлой, но в голове рыжего это смотрелось как коварный план, направленный на перелом его ног, так что необходимость поскандалить встала перед ним особенно остро. — Я тебе в последний раз повторяю — я устала нести её, поставила, а ты просто не смотрел под ноги… — Поставила ровно в тот момент, когда я проходил мимо?! Женщина шепнула что-то матерное, перекатилась с пятки на носок и снова глянула на не унимающегося Мичизу: — Я уже извинилась, — холодно бросила она и скрестила руки на груди, — не дошло — твои проблемы. — Ты нарываешься, докторишка? — Тачихара смотрел на Акико свысока, распаляясь от её напускного спокойствия только сильнее. — Была бы я такой же малолетней, что и ты, я бы сейчас сломала тебе челюсть, — обаятельно улыбаясь, ответила женщина и отвернулась, — а теперь отойди и не провоцируй меня. — Прово… Ай! — Мичизу от души треснул по затылку только приехавший Дазай, подкравшийся сзади бесшумно, и рыжий наконец заткнулся. Ещё через секунду за спиной горе-мафиози возник явно разбуженный криками Хироцу, который, поняв, что источником конфликта точно был его подчинённый, подошёл к Йосано: — Думаю, мне стоит попросить прощения вместо него. Все сейчас на взводе, и… — Не переживайте так, Хироцу, — она снова улыбнулась, — но учтите, что в следующий раз я пересчитаю ему рёбра. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, — Рьюро попрощался с молчавшим всё это время Дазаем кивком, тот ответил ему тем же, взял злополучную сумку и они ушли. — Одно не меняется — ни детективам, ни Мафии никогда не нужен будет весомый повод для того, чтоб сцепиться, — Йосано потянулась, глядя на бинтованного, — не сдалась же Тачихаре моя сумка… — Ты права, — Дазай взглянул на неё, и допустил ошибку: Акико ясно прочитала его волнение в усталых глазах, а оттого за нарочито-спокойным тоном Осаму скрыться уже не мог, — уверен, он скрупулёзно выискивал поводы для ругани хоть с кем-то из Агентства весь день, а когда понял, что скоро все спать пойдут — схватился за последний шанс. Женщина засмеялась, подбодренная тихим смешком самоубийцы, и они наконец пришли к выделенным им комнатам. Йосано попробовала позвать его выпить что-нибудь, надеясь как-то приободрить, но Дазай отказался. В остальных комнатах было тихо: Рампо спал, что убитый, за баррикадами из конфетных фантиков; Кенджи видел десятый сон, трогательно обнимая подушку, как дети обнимают плюшевых медведей; Наоми сопела на ухо силящемуся уснуть Танидзаки; Ацуши ворочался от кошмара, пока Кёка, прокравшаяся в его комнату, тихо гладила его по волосам; Куникида молча лежал на кровати и смотрел в потолок, не в силах даже заставить себя сомкнуть глаз; Йосано стояла перед окном, объятая чувством тревоги, въевшимся в стены комнаты вместе с её неровным дыханием: ей казалось, что если она ляжет спать, призраки прошлого, преследующие её не первый год, наконец дотянутся не раз сломанными и не раз восстановленными ею пальцами к её глотке; Дазая, сидящего на полу в своей комнате, настигло примерно это же ощущение: богатое воображение в тандеме с захлестнувшей апатией то и дело рисовали в углу, прямо возле кровати, где темнота была гуще всего, очертания знакомого бежевого пиджака. Апартаменты Фукудзавы были пусты. В отличие от кабинета Мори, в который ему приветливо распахнули двери, будто Огай ждал его появления. — За моим кабинетом не следят, — проговорил мафиози, пропустив самурая внутрь, — я приказал отключить наблюдение: знал, что буду не один. Юкичи хмыкнул, осматривая комнату: Мори, судя по всему, сидел в окружении документов, не поднимая головы от бесконечных отчётов, а вот компания алкоголя явно ему наскучила: портвейна осталось ровно столько, сколько было, когда они встретились днём. Фукудзава повернулся к шагающей за ним усталой тени: — Есть у тебя прогноз? — Всю неделю над Йокогамой ожидаются сильные дожди, возможны осадки из человеческих тел. Главное, чтобы не из наших. Но я тебе скажу, что ситуацию пока нельзя назвать критической. — он ободряюще усмехнулся, — Мы выберемся, и не такое бывало. — Не критическая, значит… Где тело Наставника? — В морге, как и Кью. Оба подлежат кремации. Морг в подвале. Если бы «Чёрные ящерицы» не успели и не спугнули их, на Ацуши объявили бы охоту, повесив на него убийство Нацумэ, и тогда Агентству не отвертеться. — Выходит, мы перед тобой в долгу? Мори хохотнул, но не решился озвучить поганую шутку об оплате натурой, хотя по его взгляду Юкичи всё понял и даже позволил себе что-то на грани ухмылки. — Про долги поговорим позже. Может быть. Они взглянули друг другу в глаза: у них вся жизнь — один огромный долг, а они встретились впервые за несколько месяцев только ради того, чтоб обсудить непременно отвратительные новости. Мори подошёл к Фукудзаве вплотную, легко касаясь плечом к его плечу: — Мы заложники своих прямых обязанностей, это нормально, хоть в этом и мало хорошего для нас самих. Юкичи хмыкнул: — Прямо уже заложники… — Назови хоть одно своё желание, не связанное с Агентством и в формулировке которого нет слова: «покой», и всё встанет на свои места. Самурай кивнул, постоял немного молча, скривил губы едва не болезненно и уткнул нос в макушку Огая, и так они и застыли двумя мраморными изваяниями, тихо припавшими друг к другу на каком-нибудь старом английском кладбище. Мори снова подал голос: — Ты хочешь попрощаться с Наставником? — Хочу. — Пойдём. Они стоят перед двумя кушетками. На одной — мощное оружие Мафии, со своим именем и историей, которая едва ли кого-то впредь заинтересует, а на второй — эпоха. Сгинувшая бесславно и по-дурацки, ринувшаяся в бой, чтобы задушить новую угрозу как можно скорее. Эпоха погибла, а ей даже не было суждено достойного погребения: вместо пышной похоронной процессии — холод металла под окоченевшим трупом, вместо плача восторженных сотен — грустные вздохи двоих самых верных учеников. Мори переглядывается с решительно кивнувшим ему Фукудзавой, берётся за край ткани и опускает её вниз, открывая гжель синих вен на белом полотне лица. Нацумэ угадывается по своим основным приметам: усы, уложенные на манер мелкого хэндлбара, трёхцветные волосы, глубокие морщины в уголках глаз. Огай замечает мелкую дрожь на кончиках пальцев, прикусывает щёку, опускает простынь до груди. Пока белая ткань скользит по одеревеневшему холсту кожи, оба смотрят на него и где-то на периферии надеются, что сейчас увидят не страшную рану, на глубине которой сталактитами белеют переломанные рёбра, а деревянный каркас шарнирной куклы, пластмасс манекена, что угодно. Проходит непомерно долгая секунда, прежде чем причина смерти Нацумэ открывается пустым взорам двоих. Фукудзава выдыхает быстро и рвано, продолжая упираться серыми глазами в непривычно-расслабленное лицо. Это почти смешно: они таким спокойным Наставника видели примерно никогда, вечно он сетовал на свою старость и нерадивость дорогих учеников, то и дело щерясь по-кошачьи, хмуря брови, недовольно щурясь из-за сети морщин на глазах, а теперь никого, кроме этих учеников, не осталось. Юкичи находит пальцами руку Мори и крепко сжимает её. От тишины закладывает уши, теряется картинка перед глазами, и только тепло чужой ладони даёт обоим понимать, что не всё ещё потеряно. Что смерть непременно забирает одних, но жизнь-то продолжается. Жизнь продолжается…

***

Мори считал, что позаботился о мерах безопасности: камеры висели в каждой комнате, охранники раз в полчаса отчитывались о происходящем в здании, но они не знали, что толку от них не будет никакого. Неоновый свет Йокогамы кислотно размазывался по сетчатке видавших виды глаз: в мерцании огней и весёлого смеха молоденьких девочек Накахара всегда был в ореоле какого-то преступного, истинно-мафиозного нуара: был бы святым — нимб, светящийся красным, замыкало бы обрамление пуль, а в руках — своё особое Евангелие — кинжал, сжатый обвитой Порчей десницей. Чуя сделал затяжку и нахмурился: у фильтра сигарета горчит, и почему-то именно сейчас эта горечь жутко нервирует. Он ещё не обернулся, но уже понял: за ним пришли. Накахара ослабил портупею и отбросил её в сторону, оставшись с потухшей табачной гильзой в зубах и кинжалом в не дрогнувшей руке. — Так ты тот русский? — Какой из тех р-р-русских? — голос звенел и раздваивался, то гнусавя, то скрипя на грани писка, — Я не обременён цепью национальных отличий, которые вам, людям, так по душе… Рыжий прикусил щёку и сделал глубокий вдох: битвы не будет. Он кое-что слышал о Чёрном Человеке. И боялся его больше всего. — Присаживайся, мальчик, я прочту тебе книгу… — Ты управляешь сознанием? — Присаживайся, — голос стал низким, но эха не утратил, и бил по ушам трубами консерваторского органа, — и не требуй правды той, какой не хочешь знать. И Чуя, сам того не желая, наконец повернулся: в непроглядной тьме не видно было, где сидит тварь, а звуки, что изрыгала однозначно громадная пасть, доносились одновременно со всех углов квартиры. Было ощущение, что вопят над самым ухом, под ногами, на потолке… Накахара шикнул, пытаясь противиться силе, что сама собой переставляла его ноги, и сел на кровать. Он хотел распрямить плечи, вскинуть клинок, хотя бы дотянуться до телефона, тяготеющего в кармане, но почувствовал, как на грудь что-то давит, будто на него сбросили со скалы огромный валун, и он нехотя, через силу, лёг. Рука, доселе крепко сжимающая оружие, начинала противно неметь, а когда рукоять показалась скользкой и само собой выпала из судорожно скукоженных пальцев, рыжий понял, что вляпался по самые уши. Чувство животного ужаса ударило под дых чуть раньше, чем луна покажет смешливый лик из-за расступившихся туч: силуэт в цилиндре, расплывающийся в чёрной дымке вокруг него, сидел подле Чуи в кресле, нетерпеливо дёргая ногой. Взгляд помутился, стало казаться, будто липкая тьма просачивается в ноздри, оседает в помеченных сигаретами лёгких, и где-то на периферии размазалась ассоциация с опиумной курильней. Будто это не способность сидит у него в комнате, а человек с трубкой, умело играющий со светом, притаившись за наркотической завесой. — Я прочту тебе книгу, — повторило наконец существо и достало из недр своего нематериального тела фолиант в переплёте из кожи до одурения знакомого бежевого цвета. Человеческая? — об одном человеке… Чуя дёргается вперёд, но не в силах и пальцем пошевелить, а когда он с трудом открывает немеющий рот — не может найти в складках глотки затерявшийся крик. — Слушай, слушай, — гнусавит Чёрный, — в книге мно-о-ого прекраснейших мыслей и планов… Этот человек проживал в стране… Ох, прости, это не то жизнеописание, — тварь мерзко захихикала и залезла в карман. В этот миг рука её, может поклясться рыжий, частично растворилась в воздухе, а после собралась назад, будто из отставших частиц самой себя, — сейчас мы напишем что-нибудь для тебя, — тень достала что-то, отдалённо смахивающее на перо, — Серёжа… — оно закачалось на кресле, напоминая теперь грустную старуху, — Серёжа когда-то написал хорошие строки… Перо заскрипело на пожухлом пергаменте, выводя слова почерком то каллиграфическим, то едва не детским, на грани неразборчивой мазни: «Ведь и себя я не сберег Для тихой жизни, для улыбок. Так мало пройдено дорог, Так много сделано ошибок.» — Так много сделано ошибок… — повторил Чёрный, — Он писал про очередную свою женщину, но если взглянуть с другой стороны… Это ли не жизнеописание твоей неловкой и несчастной души, мальчик? — существо всем телом развернулось к почти не осознающему происходящее Чуе, — Как прекрасна твоя несчастная, несчастная душа… Что тебя искалечило, мальчик? Божество? Человек, опустившийся до статуса суицидента, что обратился однажды в цепь, обвил твои хилые ноги и не отпускающий твои тело и разум вот уж сколько лет? Тяжко, должно быть, тяжко оно — пылко любить, истекать половою истомою, покуда этот урод развлекает свою костлявую тушу, а как развлечения кончатся — придёт к тебе, скулящий, да ляжет в ноги побитой псиной, и ты люби его, жалей… А был ли он твоей панацеей, обращался в мазь, чтоб собою излечить струпья на сердце в минуты мольбы, Чуя? — голос завибрировал, раскололся на утробный рокот, — Или ты одинок? «Так вот оно что, — пробивается в мутнеющий разум свой собственный, Чуи, голос, — ты не управляешь разумом. Ты охренительно много пиздишь». — О нет, дорогой, ты доныне не понял, — захихикала тварь и подцепила кончиком пальца сомкнутое веко, потянув его вверх, — но ты разберёшься, обязательно разберёшься… Я оставлю тебе подарок… — глазу позволили вновь бессильно закрыться, и палец вдруг лёг на онемевшие губы, — Но то будет позже, как только мы наговоримся. Ночь ещё так длинна и безоблачна, а рассказано так мало, друг мой, так мало! Он не помнит, что ему рассказали. Помнит только ощущения: боль в спине, когда его судорожно выкрутило, будто схватил паралич; помнит, как захрипел в задохнувшемся мате, когда хотел закричать; помнит, что в конце концов мог только шевелить выпученными от напряжения глазами, но ни черта не видел, не слышал, только чувствовал, чувствовал холодные руки и был уверен, что по его телу беспорядочно шарят то скрюченные пальцы, отмеченные отпечатками Порчи, то жадно хватают шероховатые руки в бинтах. В конце концов, страшно стало даже дышать. Вдох, и чьи-то когти, он может поклясться, скребут клетку застывших от ужаса рёбер. Выдох — из груди кулаком выбивают воздух, бьют, казалось бы, в солнечное сплетение, а он даже не задыхается, потому что нет боле разницы между асфиксией и его дыханием. Вдох, единственный нормальный, будто ему дали короткую передышку, как дают людям, которым сняли с головы мешок. Выдох… Вдох. Крик, задушенный чёрной ладонью, растекающейся по лицу антрацитовой жижей. Сознание потихоньку, с хрустом, с лязгом, собирается в затуманенном мозгу. Когда измученный Накахара вновь открывает очи, то сперва воображает себе с перепугу, будто ослеп, ведь перед ним — непроглядная, кромешная чернота. Ощущение собственной слепоты отступает на второй план, как только до него доходит гнилостный смрад из чужой пасти. Теперь ясно становится: то не почернело в комнате, это тень застыла перед его лицом на расстоянии едва не интимном, и, хоть Чуя не видит, он уверен, что тварь улыбается во весь рот. Какая пасть-то у него? Усеяна по самое нутро шипами, что торчат даже из нёба на манер сталактитов? Или она неосязаемая, нужная как бы для намёка на людское начало? Если Накахара сумеет пошевелиться и схватит паскуду за горло, рука провалится в вязкую черноту иль он с упоением услышит удивлённый хрип? Как хочется знать. Глаза вновь, как-то сами собой, закрываются. — Чу-у-уя, — крючковатые пальцы очертили острый подбородок, — распахни светлы очи да взгляни, кто тебя сегодня навестил. Секунда. После ещё одна, приходящиеся точно в ритм каждого удара жаждущего остановиться сердца. — Как ни прискорбно, — Накахара вздрогнул: тварь заговорила его голосом, — но мне пора идти. Только сперва, — скрежетнувшие ноты, — манера, скопированная у истерического шёпота Арахабаки, — заставили до этого замирающее сердце с новой силой заметаться в груди, — посмотри на меня. Глаза насильно распахивает чужая воля, и от ужаса переламывает надвое грудину. На Чую смотрит его же лицо. В искажении полубезумной физиономии он ясно угадывает свои черты, что тут же тонут в чёрных слякотных нитях обрамляющих его теней. — Ты хотел знать саму основу моего существования, мальчишка, — рот Лже-Чуи не открывался, и голос, писклявый, доносился будто из собственного рта, — Так вот, насладись им, непостижимым, вдоволь: отныне он тебе роднее брата, и будет читать сказки, заставляя тебя отрекаться ото сна каждую ночь… Впрочем, скажу тебе по секрету… — вибрации от заговорщицкого шёпота заставляли вжиматься в кровать, — тебе осталось пару дней, если суицидент не подаст тебе руки помощи. Пару дне-е-ей, потому что я оставлю тебе приглашение, — он вложил в руку жертвы клочок листа, — спокойной ночи. Фальшивый Накахара положил ладонь на горячий лоб Чуи настоящего, посмотрел на него молча провалами глаз и вдруг стал продавливать его череп пальцем, как пытаются лопнуть толстую пищевую плёнку. Чуя закричал, пытаясь уйти от прожигающей боли, даже сумел скатиться с кровати наконец свободным телом, но темнота перед глазами не рассеивалась, как и парализующая резь меж глаз. Прошло несколько мучительно долгих секунд, прежде чем сознание наконец покинуло застывшее в судороге тело. В Мафии Исполнителям давали инструктаж: видите чёрный силуэт — звоните сразу Дазаю. Кто ж знал, что ни рассудок, ни пальцы не будут слушать? Желанное забытье к Чуе не пришло: он подумал, будто сидит посреди своей же квартиры, с той лишь разницей, что ни неонового блеска города, ни плотоядно щерящейся луны за окнами было не видать. Он не мог пошевелить и пальцем, лежал, словно под свинцовым одеялом, раздавленный подступившим холодом, забывший, где он. Чуя не знал, что он кричит во сне. Чуя не знал, что на камерах увидели, как он скатился с кровати и упал едва не замертво, а всё, что было до этого — дурной сон, и Дазай уже толкнул охранника, мешавшего ему первым войти в комнату.

Чуя не знал сейчас даже то, что он — Чуя.