Lieber Anchen

Первый месяц брака и вправду ощущался, как самый настоящий рай. С самого утра они в самом деле проснулись и направились в обход имения. Оказалось, что дом у Павла Ивановича действительно большой, более того имелась несколько деревушек в подчинении поблизости. Обошли поместье сначала внутри, Павел не без гордости демонстрировал гостевые комнаты, большой обеденный зал, кухню, где трудилась прислуга, ванные и гардеробные, зал для проведения торжеств после их свадьбы еще пестрел украшениями. Затем особенное внимание уделили библиотеке и читальной комнате как месту особенно сакральному, важному и бесконечно любимому обоими. Анна Михайловна долго водила пальцами по толстым корешкам, завороженно читая названия на самых разных языках. Павел следовал за ней, безмолвно наблюдая, только позволял себе легко улыбаться каждый раз, пересекаясь с ней взглядами. Счастье от вчерашнего торжества еще не улеглось в душе: оно витало бабочками по телу и щекотало кожу, разливаясь по венам невероятной истомой. Павел смотрел и нарадоваться не мог. Молодая супруга порхала, словно прелестная птичка, радуя глаз, она с любопытством слушала о том, какие порядки заведены в доме, кто из слуг чем занимается и как удобнее устраивать быт. Местами между ними проскальзывала нежность, и Павел невзначай брал ее под руку или помогал спуститься по лестнице, если такие попадались по пути. Анна была нежна, как первый цветок, очаровательно краснела, когда Пестель между делом ронял в ее сторону комплименты и искренне смеялась на его глупые шутки и дурачество. — А здесь конюшни, — они подходили к большой постройке чуть поодаль имения, откуда слышалось приглушённое ржание. — Знаешь, мой отец всегда любил лошадей, поэтому при любом удобном случае теперь дарит коня. Удивлен, что на садьбу он не преподнес моей спутнице какого-нибудь жеребца. — Ограничился разве что турецкой шалью, — Анна Михайловна, благодарно склонив голову, первая вошла в конюшню, и на нее уставилось несколько конских голов и конопатый мальчишка-конюх. — Барыня, барин, — он моментально прекратил возиться с сеном и преклонил колено, не поднимая взгляда. Пестели переглянулись, но Анна ничего не сказала, только благосклонно кивнула, выражая свое расположение. — Вставай, Николашка, чего зря на колени падаешь? Мы с супругой пришли окрестности посмотреть, она ведь еще совсем ничего не видела. — Покорнейше прошу. Быть может, Анна Михайловна пожелает прокатиться? — Я и самом деле люблю лошадей, но, пожалуй, не сегодня, — с сожалением ответила она. — У нас с Павлом Ивановичем еще очень много чего есть на пути, не принимайте на свой счет. Нам с Вами придется часто видеться. — Буду ждать с нетерпением, барыня. Коней и правда было много, голов двадцать точно. Бурые, пятнистые, белые и черные, пегие и гнедые. Их глаза были невероятно умными, смотрели будто в самую душу, но излучали добро и смеялись над ними. Глупые суетливые люди снова пришли поглазеть. — Чудесные они у тебя... — У нас, — услужливо напоминает Павел, становясь по правую сторону. Руки заложены за спину, губы изогнуты в теплой улыбке, из головы, неожиданно, исчезают все заботы и насущные вопросы. Давно Павел не ощущал такого небывалого забвения от внешнего мира. Господь, неожиданно, послал ему, будто подарок, равновесие, и Пестель был не прочь упиваться им. Хотя бы какое-то время. — Да, прости. У нас. Делить всё поровну оказалось неожиданно хорошо и правильно, будто строилось, копилось, создавалось только ради этого, чтобы разделить однажды с другим человеком. Подарить практически бескорыстно, от чистого и большого сердца. Из конюшен направились прямо на широкое поле, где зеленела молодая трава и распускались яркие бутончики цветов. В Малороссии в такое время благодать: теплеет быстро, и погода долго стоит стабильно-приятная, без скачков температур и ненастья стихии. Павел искренне любит этот уголок России. В противовес вечно ненастному Петербургу, с его низким небом и осадками, в Малороссии небо дышало свежестью и свободой, плодородием и счастьем. Насыщено-голубая вышина не стремилась спрятать солнце за тяжелыми тучами, лёгкие пушистые облака плыли медленно, будто огибая его стороной, а оно, в свою очередь, благодарно дарило тепло всему окружающему миру, мягко целовало молодые листочки, скользило по крышам домиков и терялось среди глади реки. Солнце, прекрасное в своём великолепии, игралось с белокурыми локонами Анны Михайловны, посылая свои блики по ее бледной коже. И, то, что поразило Павла до глубины души: несмотря на северную внешность, в пейзажах юга она ощущалась невероятно гармонично, будто прекрасная лесная нимфа или сошедший с небес ангел. Сегодня, как подобает, на прогулку Аннушка вышла в повседневном платье, но, представляя ее в подвенечном на нескошенном весеннем лугу, сердце замирало само по себе, растроганное и уязвленное. Напрасно Павел Иванович думал, будто роскошь южной природы не произведет впечатления на молодую супругу: её глаза сияли искренним восторгом, когда она шла по полям, а на холме, откуда лучше всего было видно речку Иссу, вовсе застыла, приоткрыв свои хорошенькие губки в немом изумлении. — Paul, это что же, земной рай? Вряд ли пейзажи столицы умели так очаровать юное сердце, стремящееся на волю, как бескрайние степи и леса, как широкая река, бурно плещущаяся о брег, как черные полосы распаханной земли, как яркие лепестки полевых цветов, пестреющие то тут, то там, как пение южных птиц, кружащих в поднебесье, и, наконец, как запах теплого воздуха, окутывающий и пьянящий своей дикой природой. Южане не были столь сдержаны, как петербуржцы, и на то в самом деле была причина: вот она, как на ладони открывалась перед Анной Михайловной, заставляя трепетать ресницы. Петербург приучал к стали в характере, к умении держать лицо, несмотря на ненастья и тяжести судьбы. Петербург заковывал в дворцы и дома, заставлял кутаться в платки и шубы, прячась от ненастья, Петербург шумел денно и нощно, и в этом шуме не позволял расслабить плечи ни на долю секунды. Псковская губерния неожиданно поразила своей прямотой и искренностью. Люди здесь даже улыбались чаще, щурясь от яркого дневного солнца, будто жили нараспев, потому что за одно-единственное утро Анна услышала, как каждый из крестьян насвистывает себе под нос незамысловатый мотив, занимаясь повседневными хлопотами. Даже торопились они с музыкой. Всё это поражало и побуждало смотреть на малороссов так, будто бы это вовсе другой народ. Не такой, как во всей Российской Империи. Пока Анна Михайловна поражалась красоте её нового родного уголка, Павел Иванович поражался самому себе. Едва услышав тихое, сорвавшееся с губ «Paul», действительно привычное и в кругу семьи, и в кругу семьи, он вдруг ощутил невероятные перемены от такого простого обращения. Обещавшись не анализировать и не вгонять себя в думы (ах, как бы посмеялся сейчас над его каламбуром Рылеев), он, неожиданно для самого себя, снова погрузился в чертоги своего сознания. Для полного анализа себя было необходимо повторить процесс и снова услышать то, что заставило замереть, но просить Павел не решился, а потому прислушался к ощущениям внутри себя. В груди потеплело так, будто его без малого осыпали комплиментами самой высшей и искусной пробы, сердце лихорадило, пропускало удары, будто он не молодой и здоровый мужчина, а неизлечимо больной неизвестной заморской болезнью, которая, в общих чертах, и вреда не причиняет, только ощущается странно. А еще губы сами по себе норовили растянуться в улыбке, против воли, Павел в самом деле даже не думал улыбаться, выходило бесконтрольно. Он поднял глаза на хрупкую фигурку супруги поодаль: вот она, стоит в пейзажах весны, в декорациях его родного дома, радуется, будто малое дитя, которое увидело первый снег. И доверяет, — эта мысль приятно отложилась на подкорке, запомнилось, — делится своим счастьем с ним, потому что теперь у них своя семья, маленькая, не пожившая еще ничего, но подающая надежды. Едва это уложилось в голове, Павел Иванович улыбнулся шире, кажется, поборов внутри себя естественные в такие моменты смятение и тревогу, а затем уже смелее шагнул вперёд, навстречу солнечным лучам и своему ангелу, сошедшему с небес и дополнившему картинку земного рая окончательно. Природное обаяние и находчивость вернулись к нему, будто не исчезали по щелчку пальцев, стоило супруге обронить нечто особенное, чего ранее она не говорила, и он легко подхватил девичью ладонь без перчаток в свою, грубую и мозолистую, в следующую секунду подносяя ее к губам, на которых гуляла плутовская улыбка. — Да, кажется, это в самом деле так. Их взгляды пересеклись также легко, как соединились ладони. Анна Михайловна, одарив его смущённой улыбкой и бледным румянцем, легко сжала свои пальцы, негласно разрешая задержаться так дольше необходимого. Честно говоря, и в таком поцелуе надобности не было, как и во всем другом, что Павел делал для нее в последнее время, однако оно было, и все поступки, все слова, каждое мимолетное, или не очень, касание укрепляло связь между ними. Определенно, некая прелесть во всем этом была. Была и некая магия, ведь с холма они спускались также за руку, за руку входили в дом, чем невольно выкрадывали взгляды прислуги: радостно за барина, остепенился, улыбается, не один теперь. Прогуляли до полудня, поэтому, после променада, направились прямиком обедать. Шли по длинным коридорам неспешно, увлеченные разговорами и друг другом. У самой столовой Павел вдруг свернул в другую сторону, увлекая Анну за собой, не расцепляя ладоней. — Кажется, я всё-таки еще не до конца понимаю, как устроен наш дом. Мне казалось, столовую мы уже прошли. — Нет, всё верно, столовая осталась позади, — Павел, по прежнему шутливый и весёлый, задорно подмигнул жене, ныряя в лестничный проём. — Я подумал, что раз уж у нас с тобой нынче ознакомление с прилежащей территорией, то и отобедать стоит в покоях. Не думаю, что в родном поместье тебе часто это удавалось. — Да, в самом деле, — задумчиво согласилась Анна. — Отец слишком любил собирать семью под своим зорким глазом, чтобы ни шагу в сторону, так что и прием пищи наедине с собой был роскошью. Что ж, тогда, думаю, это и в самом деле прекрасная идея. — Теперь прежних правил нет, — Пестель галантно, как и подобает мужчине хорошего воспитания, раскрыл двери в покои, пропуская супругу вперед. — Ежели будет угодно, можешь каждый прием пищи проводить здесь. Но, конечно, хотелось бы попросить одаривать и меня честью оказаться в твоей компании. Комната наполнилась смехом, а еще через четверть часа ароматом горячей еды. В обыкновенные дни, не приукрашенные гуляньями и балами, в доме Пестелей в самом деле подавали самую обыкновенную пищу. Вместо заморских угощений местные мясо и плоды, вместо вина подавали соки, кофе или чай; суп, гарниры и мясо каждый раз были разными, но не вызывали бурного удивления: все это появлялось на столе каждого дома, разве что нынче знать любила побаловать себя излишествами. Трапезничали неторопливо, отвлекались на пустяковые разговоры, смеялись, переглядывались и снова принимались за обед, который теперь больше походил на романтическую встречу. Прелесть недавнего венчания была еще и в том, что они совершенно друг друга не знали, и теперь наставала особенная пора, время познания и сближения, когда каждый час и день — это прогулка по тонкому льду или канату. Прощупывать почву следовало осторожно: никогда не знаешь, что ждет дальше, за углом, а оттого интереснее и загадочнее. Кокетливые улыбки и неловко-застенчивые паузы говорили сами за себя: прелестно осознавать, что это чудесное создание напротив — твоя жена, не менее прелестно ощущать плечо сильного и красивого мужчины и знать, что это твой супруг. За ленивыми разговорами дождались, пока принесут чай и заберут посуду, постепенно перебрались на диван, оставив поднос с блюдцами и чашками на кофейном столике. Нежданно диалогом вышли на обсуждение свадьбы, гостей и вчерашнего дня: выяснилось, что Кондратий в самом деле обещался написать для Анны Михайловны оду, Варюша в Павле Ивановиче души не чает, так безумно рада за старшую сестру, а подарки, которые оставили для них гости, остались в гостиной, так и не распакованные. — Ох, как мы кстати вспомнили! — засуетилась Анна Михайловна, поднимаясь с места. Она разгладила складки своего кремового платья, легко пересекла комнату и скрылась в дверном проёме, оставляя адъютанта совсем одного без объяснений. Впрочем, вернулась она также скоро и не с пустыми руками: со шкатулкой, испещреной бархатом, с серебряными крепежами и замочком, запирающимся на резной ключик. Весь вид молодой супруги выражал неясные чувства, она двигалась не так уверенно, как пару минут назад, улыбалась, робела, но стойко несла прелестную шкатулку, не желая оставлять его без внимания. — Я поступила с тобой нечестно. Ты преподнес мне такие чудесные подарки, а я совсем забыла, что тоже кое-что тебе приготовила. Взглянешь одним глазом? Интрига была выдержана. Шкатулка в руках Анны была слишком велика для украшений, но, кажется, не предназначена для оружия, потому как даже самые примитивные мушкеты дарили в футлярах. Принимая дар из ее изящных ладоней, он вдруг почувствовал, сколь увесистым был подарок, и изумился: что такого могла подарить ему дражайшая супруга, чего и опознать толком не выходит? — Право, не стоило, — произнес он, опуская резную шкатулку на кофейный столик, неподалеку от чашек и десертов. — А ключ? — Ах, да, — пальцы, подрагивающие от волнения, зацепились за тонкую серебряную цепь на шее, и Анна без труда стянула через голову небольшой ключ. Было нечто сакральное в том моменте, когда она передавала его Павлу Ивановичу: пальцы соприкоснулись на долю секунды, но легкое покалывание на них передалось и ему тоже, поэтому, приняв ключ в свои ладони, он замешкался. С этой женщиной всё было ему в новинку, хотя проходилось много раз: и подарки ему уже дарили, конечно, даже женщины, ведь существовало же и Рождество, и именины, и день рождения, однако от осознания, что это первый в его жизни подарок от собственной супруги, отчего-то захотелось продлить мгновение, задержать его между пальцев и насладиться, пока не ускользнуло. — Смелее, — улыбалась Анна Михайловна, вопреки его собственным мыслям, — уверяю тебя, ничего страшного внутри нет. Щелчок замка раздался тихо, еле слышно, и бархатная шкатулка поддалась, открывая крышку на тонкую щель. Павел испытал трепет такой, будто снова впервые вступал в масонство, которое, шаг за шагом, раскрывало ему свои тайны и погружало в самые глубины их дела; на деле же обычная шкатулка, подарок, роскошнее которого были многие другие, однако сегодня именно он имел особое значение. Приоткрывая крышку, Пестель затаил дыхание, да так и не смог вдохнуть снова: содержимое оказалось неожиданным, наверное, никто бы не смог извернуться так хитро и подготовить такой подарок. Острый ум Анны Михайловны диктовал неожиданные идеи, Павел Иванович был необыкновенно счастлив, что его супруга не ищет простых путей, по которым, кажется, пойти удобнее всего. В шкатулке оказался набор, или лучше сказать целый полк, оловянных солдатиков, выкрашенных в отличительные цвета русской армии, сделанных до того искусно, что и прикасаться было страшно. Под крышкой размашистым подчерком было выведено «Собственность Павла Ивановича Пестеля, гениального молодого человека и настоящего героя». Когда первые секунды наваждения спали, возможно было и дышать, и даже моргнуть, власть над собственным телом снова вернулась к Павлу, и он позволил себе улыбку: — Боже мой, что за прелесть? Солдатики приятно холодили пальцы, не имели никакой цельной подставки, как было у многих, но стояли действительно надёжно. Такими не страшно целые тактики простраивать на картах боя, только у полководцев и генералов таких обычно не водилось. «А у меня теперь есть,» — с детским восторгом подумал Павел Иванович и уже было собрался обернуться к супруге, чтобы поблагодарить, как вдруг заметил новое обстоятельство: у солдатиков были лица, и не просто лица, а сделанные каждое особливо, так, будто бы это в самом деле крохотная армия. Они были разного размера, отличались крохотные, едва заметные носы, глаза, разрезы губ и овалы лиц тоже были разными. Павел, глаз которого был намётан на разного рода искусство, к прекрасному никогда не был равнодушен, а ежели это прекрасное еще и касалось дела, которым он горел, то и вовсе с особым трепетом созерцал, и душа его расцветала в безмолвной радости. В особые часы около картин с изображением баталий он мог простоять несколько часов, ежели они в самом деле хорошо написаны. Вот шутка: его супруга, сама того не ведая, угадала с подарком и снова привела в движение беспокойный сердечный механизм. Павел с трепетом расставил всё обилие своего импровизированного войска на гладкой поверхности кофейного столика именно в той последовательности, в которой целесообразнее было выводить вооруженные силы на поле боя, поправил каждого таким образом, чтобы смотрели ровно вперед, на врага, а после выпрямился с чувством удовлетворения. Глаза невольно нашли рядом супругу. Анна сидела неподвижно, заломав пальцы, глядела на то, как исследует её подарок муж и будто бы превратилась в прекрасную статую, только грудь редко и мерно вздымалась, а янтарные глаза отражали не то беспокойство, не то надежду. Павел догадался: солдатики были сделаны на заказ, работа кропотливая и долгая, так что в голову без труда пришел единственный, но очень весомый факт. Кажется, супруга готовилась к их свадьбе если не с момента его предложения, то с первого визита сватов точно. Павел замер вместе с ней. Привыкший во всём держать контроль и рационализировать даже самые мелкие детали, сейчас он понимал, сколько же сил у них обоих было вложено в такое пустячковое дело, как свадьба, цель которой просто-напросто спастись от гнёта со стороны. Ведь обещались же, что не будут требовать друг от друга любви, только уважение, честность и верность, а на деле оба совершили столько необязательных поступков. Недвижимые глаза Анны Михайловны подсказали ответ: чем не самый что ни на есть правдивый гарант уважения? Ведь ежели делают что-то, то от чистого сердца, чтобы увидеть улыбку и даровать не столько повод доверять себе, но возможность ощущать участие кого-то рядом. И это было прекраснее всего. Чтобы успокоить мечущуюся душу супруги и выразить свою безразмерную благодарность, он снова не нашел ни одного лучшего способа, чем целовать ее руки. Нежные пальцы Анны Михайловны в собственных руках ощущались как благо, дарованное свыше, её внезапно вспыхнувший взгляд и зардевшиеся щеки запомнятся навсегда как первое проявление такого расположения. — Ma chérie, c'est un beau cadeau, — шептал он, покрывая мелкими касаниями губ её пальцы. Во время последнего задержался чуть дольше, выравнивая дрожащее от восхищения дыхание и, прикрыв очи, доверительно прижался щекой к её костяшкам. — Pourquoi le Seigneur m'a-t-il envoyé un tel ange? — Будет тебе, Paul, в самом деле, — Анна опустила взгляд, но рук не отняла, будто решалась на что-то. И в самом деле, вскоре ее ладонь, повёрнутая в эту секунду к щеке Павла Ивановича костяшками, раскрылась, и она кончиками пальцев провела по его едва наклёвывавшейся щетине, ещё не успевшей тронуть в полной мере гладко выбритое лицо. Смутилась ли она больше, когда ее супруг готовно ткнулся носом в раскрытую ладонь и запечатлел мягкий поцелуй и там, сложно сказать. Во всяком случае этот акт нежности если и не расставлял всё по своим местам, то точно показывал им обоим, насколько трепетными могут быть семейные отношения. И если даже это не апогей их заботы, их счастья и восторга, то впереди точно предстояло много подобных моментов, которые готовились дополнять картинку жизни, словно идеально вырезанные пазлы. Так и протёк первый день, за разговорами, выкраденными между ними короткими сердечными мгновениями, за пустяковыми делами и решениями вопросов, о которых стоило бы озаботиться с самого начала их совместной жизни. Под ночь, когда уже укладывались спать, и Анна Михайловна за ширмой вела гребнем по своим волосам, Павел Иванович вдруг огорошил новостями. — Совсем запамятовал, — укладываясь на прохладные простыни, еще хранившие память их вчерашней ночи, начал он. — Мой милый ангел, боюсь тебя огорчать, однако долго нам с тобой отдыхать не придется. В конце июня назначен бал в честь моего дня рождения, так что совсем скоро светская суета снова постигнет наш дом. Веришь, сам не в восторге от подобной перспективы, но статус обязует, да и друзья мои приедут, когда еще так повидаемся? Он оправдывался, словно мальчишка, провинившийся перед наблюдателем в пажеском, и сам не мог себе объяснить, зачем делает это. Отчаянно казалось, что супругу и так вымотало прилюдное лицедейство на свадьбе, и обязывать её, не любящей подобных мероприятий, снова находиться в шуме толпы, было просто жестоко, а он ведь обещал, что с их браком Анна Михайловна, наконец, станет свободной от любого гнёта. Однако даже таким образом у них были обязательства перед высшим светом, и на это Павел никак не мог повлиять, а всё равно совестно. Обязательства перед супругой возымели над ним небывалую силу, и он, нежданно, уставился на ширму, скрывающую её молодое тело, будто в немом ожидании. Всё страшился, что же она скажет, поймет ли, не воспримет ли нежданную новость как пренебрежение к своим чувствам. Пестель редко заботился о благе отдельных людей, гораздо важнее для него было общественное благо, но сегодня, когда над головой повисло обстоятельство, утверждающее, что теперь он ответственен за одну конкретную душу, перед ней никак нельзя ударить в грязь лицом. Аннушка, умытая и причёсанная, с легкой косой на одно плечо, вышла из-за ширмы без всякой спеси, в прежнем настроении и такая же легкая, как и давеча. Поймав напряженный мужнин взгляд, она ничуть не смутилась, только улыбнулась ему мягко, словно он и в самом деле говорил о каком-то мелочном и ничего не значащем событии. Павла это успокоило. — Не вижу ничего страшного. Тем более, что это твой праздник, почему бы тебе не провести его в кругу близких и друзей. Бал, кажется, будет нести исключительно увеселительный характер, так или не так? — Так, — согласился Павел Иванович, и Анна опустилась на постель, подгибая под себя ноги. — Однако ж, будет и моя семья, и много незнакомых для тебя личностей, поэтому разговоров нам не избежать. — Я вовсе не против, — кивок головы, открытые лодыжки молочного цвета и свежая ночная рубаха, ещё пахнущая душистым мылом после стирки. А от пальцев едва слышимый аромат лавандового масла, запахи уютные и прелестные, теперь именно это будет ассоциироваться со словом «дом». — А твоего великолепного поэта даже рада видеть. Мы так и не успели поговорить с Кондратием Федоровичем, он прелюбопытный мужчина. — В самом деле? — в глазах вдруг колыхнулась искорка и достигла самого сердца. Павел почувствовал, что прежняя веселость никуда не делась, хоть и в сон клонило нещадно, но шутить хотелось, и он не противился, а потому приподнялся на локтях, оказываясь у супруги возле плеча. — Так откровенно говорите, Анна Михайловна, совсем не боитесь, что стану ревновать? — А Вам очень хочется? — подхватила игру та, бросая взгляд из-под длинных ресниц себе за плечо. Вместо ответа Павел обхватил ее за талию и потянул на себя. Раздался короткий девичий визг, а после комната наполнилась их веселым смехом. Боролись шуточно и недолго, завалились на простыни, и Анна рассыпала шелк своих волос по подушке из лебяжьего пуха. Нестерпимо захотелось поцеловать её в плечо и, пожалуй, оставить касание губ на нежной щёчке, чтобы растаяла и прильнула к сильному плечу, опустила свою прелестную ручку ему на грудь и лежала бы так всю ночь, сморенная сном. Неизмеримая радость затопила сердце: на душе было легко и невесомо, будто она тоже превратилась в лебяжий пух и норовила улететь с первым легким порывом ветра. Он ощущал себя неразумным ребенком, у которого на уме шалости, будто бы заботы еще не коснулись его чела, и всё вокруг так просто… — Доброй ночи, Paul. — Доброй ночи, милая. Супруга под боком задремала быстро. Когда приезжаешь в их края, где даже воздух совсем другой, сон настигает слишком скоро. Организм, не привыкший к резким перепадам, подстраивается с неделю, поэтому весь этот отрезок времени клонит в сон и голову кружит свежим чистым воздухом. Так, наверное, было и с его милой супругой, или же она до сих пор испытывала такой спектр эмоций, что к концу дня просто выбивалась из сил. Во всяком случае Павлу Ивановичу неизменно хотелось, чтобы супруга ощущала тоже самое. Он еще долго не спал, смотрел на Анну Михайловну в лунном свете, безмятежную и нежную, гадал, что ей снится и есть ли в её ночных грёзах место для него. Хотелось верить, что хотя бы немного, да есть. Перед сном выдалась возможность помечтать. Если раньше его мысли занимало только грядущее восстание, их révolution, козни простив престола, то ныне фантазия заботливо подкидывала другую тему — грядущую семейную жизнь во всей её красе. Пестель прикрыл глаза, отдаваясь грёзам в волю. В голове одна за другой возникали живописные картины: вот его роскошный сад, на котором пестреют спелые плоды, где-то вдалеке суетится прислуга, видимо, собирая урожай. Конец лета, ещё очень тепло, но приближение осени уже неминуемо. А у одного особенно раскидистого дерева в широкой панаме стоит Анна. Её хорошенькие пальчики тянутся вверх, к толстобоким грушам, которые она собирает в подол своего платья, словно в корзину. Некогда бледные щеки залиты румянцем, руки покрылись слабым загаром, который толком не заметен, если не помнить в той или иной степени, какой приехала юная невеста из Петербурга. В этой пасторали Пестель оставался лишь безмолвным наблюдателем; вокруг сновали люди, но до него никому не было дела. В такие мгновения все заняты своими заботами, быстрее бы собрать урожай, успеть засушить фрукты, сделать из них компоты, варенья, экзотическое желе, чтобы было что подавать на стол в течение года. А его супруга никуда не спешила: спокойно и неторопливо срывала плод за плодом, складывала сначала себе в подол, не страшась испачкать его сладким соком, а после сгружала их в плетёную светлую корзину, стараясь не повредить и не обронить мимо. Зрелище презабавное, ведь вовсе необязательно молодой госпоже Пестель утруждать себя крестьянскими работами, всегда можно в такой день сесть в тени беседки или раскидистого древа с книгой, а лучше пересидеть в прохладе усадьбы, обмахиваясь веером. Но Анна Михайловна стойко выходила на улицу не столько ради того, чтобы помочь (может, без нее даже быстрее бы справились), сколько ради хоть какого-нибудь осязаемого дела. Набрав полную корзину, она вдруг подняла глаза и заглянула прямо в душу. На губах возникла шутливая улыбка, глаза сощурились, и она, отряхнув руки, шагнула ближе. — Прохлаждаемся, адъютант? Павел увидел и себя со стороны: румяного, загорелого, в одной рубахе и брюках, вовсе без мундира. Непривычное сочетание, однако в летних пейзажах наиболее уместное. Он был небывало здоров на вид, совсем не изнурён, хотя на лето с полком выпадало больше и больше забот, однако ж отчего-то он был дома, отчего-то не просиживал целые дни в кабинете, перебирая бумаги или записывая собственные мысли на чистых листах. И вот она, дышащая жизнью и красивая, и он, молодой и энергичный, на лоне природы, около их семейного гнезда. Смотрят друг другу в глаза, посылая невербальные сигналы, а вокруг никому нет дела. Словно это привычная картина. Словно Павел Иванович в самом деле каждый вечер вот так выходит в сад, чтобы встретиться с ней. — Закончил все насущные дела, решил прогуляться. — Очень правильно, — янтарные радужки мигнули на её лице, и Анна Михайловна склонилась над корзиной, поддевая самую спелую грушу. Заботливо обтерев её от лишней влаги, она протянула сомкнутую ладонь навстречу. — Съешь, только с дерева сорвали. Совсем себя не бережешь, Пашенька. Открыв глаза, он снова зажмурился и поднес ладони к лицу. Сладкое наваждение, бред сумасшедшего, однако отчего-то так хотелось этой глупой нежности и заботы. Глаза снова нашли супругу, всё также неподвижно лежащую на белых простынях. Пестель не смог более противостоять своему желанию: двинулся ближе, накрывая хрупкое плечо своей крупной ладонью и неловко ткнулся губами в лоб, рядом с белыми прядками волос. Анна не проснулась, только двинулась чуть ближе, оказываясь у самой груди, словно бы сама просилась под защиту, и тогда уже было не страшно сползти ладонью к лопаткам, чтобы приобнять, а голову устроить подбородком у самой макушки. На губах безмятежная улыбка: что ж, пожалуй, сейчас его грёзы вполне имели потенциал к осуществлению, а это значит, что постараться не зазорно. Ради такого идиллического счастья постараться явно стоило. Следующий день, на удивление, ощущался как самое настоящее испытание. В свой полк Павел Иванович всегда стремился с небывалым энтузиазмом, страшась промедлить день с возвращением и потерять ситуацию из контроля, которого он так отчаянно добивался. Сегодня, едва супруга подняла его на ноги, что-то переменилось. — Paul, пора просыпаться. Тебе сегодня нужно наведаться в полк, помнишь? О, он помнил. К своему сожалению, он взял для себя только три дня, глупо полагая, что этого будет предостаточно: день до венчания, чтобы подготовить дом и избежать казусов, собственно, день свадьбы, и еще один день после, чтобы помочь Анне обустроиться, а после со спокойной душой укатить в часть и вернуться к обыденному ритму жизни. Однако сегодня, открыв глаза, Павел внезапно обнаружил, что ехать никуда не хочется, что вчерашняя неторопливая рутина прельщала больше, чем бешеный ритм казарменной жизни, и что супругу оставлять в имении совсем одну еще и совестно, и боязно. К восьми часам Анна Михайловна уже была причёсана, одета и сидела на краешке постели, опустив одну ладонь ему на предплечье. — Помню. Почему так поздно разбудила и так рано поднялась сама? В самом деле, Анна могла пролежать в постели ещё с час, нежась в утренних лучах, но отчего-то поднялась и уже снова выглядела безупречно, будто не было легкой сонной неги. И если недавно он был бы раздосадован, что с утра не удалось выйти на прогулку или засесть на часок-другой в кабинете, то сегодня совсем досадно стало оттого, что пробуждались они не вместе, что, едва пробудившись, не посчастливилось прижаться губами к помятым ото сна волосам, что не лежали, как вчера, обнявшись, не глядели в потолок и не вели ленивые разговоры о чём-то отвлечёном. — Как это? — светлые брови на мгновение дрогнули, вздымаясь вверх. — Тебе перед трудным днём нужно было выспаться, до вечера ведь уедешь. А я проснулась и закончила сборы до твоего пробуждения. Разве не должна жена с самого утра быть безупречной для своего супруга? — Анна, милая, брось этот бред, — Павел сел на постели, и одеяло сползло с его груди, оставшись на бедрах. Он поморщился, растёр лицо ладонями, чтобы вернуть себе ясность мысли, и только после вернул зрительный контакт. — Мы, кажется, обусловились, что мы разумные люди, тогда к чему эти правила времён домостроя? Тебе необязательно вскакивать чуть свет, чтобы разбудить меня готовой выходить в свет. Я был бы больше рад, если бы мы проснулись вместе. Одарённый тёплой улыбкой, Павел поднялся с постели с большим энтузиазмом. Неожиданно нашлись силы и умыться, и привести себя в порядок, и облачиться в мундир, пока Анна Михайловна внизу хлопотала о завтраке. Он поправлял эполеты и вёл сам с собой незамысловатый диалог: в самом деле, ему не о чем беспокоиться. Ведь чем скорее уедет и убедится в полном порядке дел, тем скорее сможет вернуться, а там, может, вечером выберутся на прогулку, может быть даже возьмут лошадей, если день не окажется слишком изнурительным. А ещё, думалось Павлу Ивановичу, стоит озаботиться вопросом продолжения образования для Анны, провести переговоры с её учителями или найти новых. Дела, конечно, не сиюминутные, однако тоже не менее важные. Обещал, значит нужно выполнить во что бы то ни стало. На завтрак он спускается, когда на столе уже накрыто, прислуги не видно, а Анна Михайловна сама разливает чай. В голову закрадывается приятная мысль: угадала, в самом деле Павел завтракал всегда один, не терпел суеты вокруг по утрам, обычно читал газеты или потреблял пищу молча. Сегодня, когда компания для диалога более чем приятная, он планировал отправить прислугу восвояси, как только спустится. Его опередили, и это было приятно. Сели завтракать друг напротив друга за небольшим круглым столиком, Павел завёл разговор первым, пока намазывал масло столовым ножичком на мягкую булку. — Первый день остаёшься за хозяйку. Волнуешься? — Совсем немного, — честно призналась Анна, делая глоток из своей чашки. — Моя Агриппина Ивановна уже освоилась, за вчерашний день познакомилась со всеми, поэтому она имеет представление обо всех делах. Сегодня утром разговаривали, сказала, что я тоже быстро освоюсь. — И славно. Не могу обещать, что очень часто буду оставаться дома. Служба, сама понимаешь. — Понимаю. Забавно, что его тянуло постоянно оправдываться, будто и в самом деле был виноват, будто не дал понять сразу, что человек буквально повязавший себя со службой Отечеству. И ведь, выходя за него замуж, Анна сознательно ступала на тонкий лёд, как и многие другие женщины, а он всё равно смотрел на неё виновато, искал не то поддержки, не то успокоения, что в самом деле понимает и всё хорошо. И она понимала, смотрела спокойно, честно и открыто, никакой трагедии в её глазах не читалось, только уверенность и ясность. На том и он успокоился, тоже принялся за еду, больше не трогая щепетильной темы. В перерывах между едой говорили о новостях, о скором торжестве, о литературе и планах на день. Павел рассказал о забавном конфузе Рылеева, когда тот впервые познакомился с Борисом, потом Анна в ответ поделилась историей из юности её старшей сестры, а под конец разговаривали о том, как страшно надоели Павлу Ивановичу на балах незамужние женщины, которые не давали вздохнуть, чтобы кто-нибудь не обратил внимания и не увлёк на танец. Он даже обронил что-то вроде шутки, будто теперь он под надёжной защитой, и вскинул вверх кисть с кольцом на безымянном пальце. Но под конец, когда со стола уже убрали, когда вышли на улицу, и Павел надел треуголку, вернулось нехорошее гнетущее чувство. Покидать дом не хотелось, а супруга у ворот в легком батистовом шарфе, выглядела так, будто растает как сладкое наваждение, и вечером он снова вернется в пустой безмолвный дом. Поправив узду на лошади, Пестель замешкался. Ногой в стремя, и мчаться в сторону своей части, не раздумывать и не терять времени понапрасну, вояке вредна нерешительность, она разрушает крепость духа и вредит выправке. Только к черту всё это дома, обещался же, кажется, хотя бы с супругой быть откровенным и облегчать душу, чтобы родная усадьба в самом деле была тем местом, где всегда свободно дышится. Развернувшись на каблуках, Павел в два шага оказывается рядом с Анной Михайловной и, обхватив её ладони своими, подносит к губам, оставляя на них призрачные поцелуи. — Подумать только, первая разлука за то время, пока мы женаты, — сорвалось тихо с его губ прямо ей в ладони. — Как странно. — Да, — легкий кивок головы ускользнул от его взгляда, — но нужно привыкать, верно? Не переживай так, — ладонью она коснулась его щеки, провела до подбородка кончиками пальцев, призывая взглянуть на неё. — Я тут без дела не останусь, а вечером буду ждать тебя домой. Тихий смешок утонул в весеннем воздухе, и Павел прижался лбом ко лбу супруги, будто окончательно набираясь сил для долгого дня. Простояли так около двух-трех минут, а после было не страшно скакать навстречу службе и утомительным делам, чтобы вечером обратно, в тёплые стены и заботливые ладони. Так и повелось: с самого утра просыпались, собирались, завтракали, а после Павел отбывал на весь день и, как бы не уставал вечерами, неизменно возвращался домой, не позволяя себе остаться на ночь в казармах. В течение дня скучал и тосковал, разлука не сказывалась на нём плохо, напротив, работал Пестель чуть ли не вдвое усерднее, но мысленно возвращался к уютному уголку посреди широкой Малороссии, и казалось, что время совсем не торопится, будто в самом деле остановилось. Зато вечера были тёплыми и нежными. Анна неизменно встречала его в дверях, уставшая, но по-прежнему прекрасная, провожала в купальни, где заведомо оставляла чистое бельё, просила ужин в комнаты и уж тогда не отлучалась от супруга ни на минуту (разве что никогда не оставляла в комнате посуды и на полчаса уходила в купальни сама). По вечерам читали друг другу книги или рассказывали, как прошел день, иногда выходили перед сном в сад или беседку, но чаще лениво говорили в постели о разном. Тогда же Павел начал делиться первыми подробностями их дела. Решивши быть с супругой во всём откровенным, он поведал ей и о том, кто является главной единицей, и о возможных планах осуществления задуманного, и о рычагах сопротивления. Никаких особенных изменений в ней он не заметил, только получил несколько вопросов, а потом Анна Михайловна сделалась задумчивой и более почти ничего не говорила, только внимательно слушала. Действительно понимала, и от этого как-то особенно теплело на душе, а чего не понимала, то впитывала с особенным усердием. Тогда же он отметил, что идеи его она не встречает с неописуемым восторгом, но не придал тому совершенно никакого значения: не разделять взглядов отнюдь не постыдно, означало лишь то, что у человека есть своё мнение, которое легко могло отличаться от мнения других. Это было ещё одна приятное обстоятельство, которое он отметил для себя в Анне Михайловне. Случилось ещё одно происшествие, которое заслуживало отдельного внимания. Однажды вечером после особенно тяжелого дня, омрачаемого казусами в полку и полным бездействием Витгенштейна, его настигла боль от давней контузии. Старая рана дала о себе знать именно тогда, когда Пестель стянул с себя рубаху за ширмой и желал было облачиться в спальное белье, но перед глазами поплыло, и он благоразумно, пока на то остались силы, побрел до кровати. Тяжело уронив себя на постель, Павел до побеления сжал простыни, сохраняя сидячее положение. Боль со страшной силой прострелила виски: не стоило всё-таки пренебрегать копившимся напряжением, особенно дома, потому что последствия давали о себе знать. Заслезились глаза, шею и плечи пронзили нехорошие спазмы, начали деревенеть руки — приступ сильный, если ничего не предпринять, то может затянуться на несколько часов. Отягощало одно обстоятельство: они с супругой договорились остаток вечера провести в покоях и отдохнуть, так что Анна совсем скоро выйдет из купален и застанет его в таком вот неприглядном виде, со вздувшимися венами на лбу, с покрасневшим лицом и страшно деревянным телом. Он попытался подняться, но ничего не вышло, только снова тяжело приземлился на кровать и едва не потерял опору. Цветные круги становились всё четче, виски будто жгло картечью, но Павел упрямо боролся с желанием завалиться лицом на прохладные простыни и ждал, что будто по мановению волшебной палочки приступ закончится, и он, вновь веселый, дождется супругу без всяких эксцессов. — Представляешь, — дверь тихонько скрипнула, и сквозь тяжелеющие веки он увидел слабые очертания легкой фигуры. Сквозь зубы вырвался тяжелый вздох, не удалось сохранить эту постыдную слабость в тайне, сидит перед ней черт знает в каком виде, еще и корчится от старой военной раны. Позор. — Кто-то из слуг собрал ягод и оставил мне под дверью. Они у тебя чудесные, у нас то есть, столько внимания, а, казалось бы, пустяки… Что с тобой, Паша? Она замерла где-то посреди комнаты в ночной рубахе и халате поверх, и хоть Пестель не видел сейчас её лица, но легко мог представить, как оно вытянулось от изумления. Ещё один свистящий выдох сорвался с его губ. — Боли от контузии. Сейчас пройдёт. Как сильно ему хотелось, чтобы она ушла и не видела его сейчас, можно было только гадать. Не привыкший давать слабину, он считал подвигом все предыдущие откровения, но к такому обезоруживающему готов не был. Пусть и обусловились, что тайн не будет и доверие первостепенно, а всё же с самого начала Павел считал себя защитником, непоколебимым и стойким, чтобы супруга его ни в мыслях, ни в действиях никогда не сомневалась, что будет в безопасности. В его голове никак не вязалось, что такой человек, который может впасть в практически беспамятство на длительное время, способен кого-то защитить. Перина прогнулась под тяжестью второго тела, и Пестель против воли сильнее напрягся, за что мышцы одарили его новой волной спазмов. На виски легли прохладные ладони, пальцы неторопливо прошлись от линии волос, помассировали у ушей и за ними. Тихий голос раздался над ухом: — Тише, тише, Paul, скоро всё пройдёт, mein lieber, — сквозь писк в ушах её голос доносится, словно сквозь толщу воды, но Павел концентрируется на нем и хватается за него, словно за спасительную соломинку. — Постарайся расслабиться, давай. У тебя плечи словно каменные. Дыши со мной, дыши глубже. Вот так, правильно. Сейчас отпустит, Агриппина принесет успокаивающих трав, и мы с тобой ляжем отдыхать, хорошо? Переживать травму сегодня было легче. Ласковый голос ощущался словно шелест листьев, успокаивал воспаленный мозг, а прохладная кожа как компресс разглаживала морщинки на напряженном челе. Бог знает, сколько они так просидели, только мышцы в самом деле начали расслабляться, а боль вдруг стала такой далёкой, что можно было раскрыть глаза без страха ослепнуть. Давление в висках нормализовалось, но ладони супруги никуда не исчезли: гладили также осторожно, будто боялись спровоцировать новую вспышку мигреней. Только едва ли это было возможно. — Легче? — участливо спросила Анна Михайловна где-то позади. — Подожди, сейчас позову Агриппину Ивановну… — Не надо, — остановил её Пестель. — Останься. На какое-то время комната погрузилась в молчание. Павел не двигался, всё ещё силясь прийти в себя после приступа и собрать в кучу мысли, только немного задрал голову, в немой просьбе продолжать ласку. Анна не противилась, только пальцы её, исследовав короткие волосы и шею, неторопливо сползли вниз, к сильным плечам, мелко подрагивающим от недавних спазмов. Она гладила невесомо, еле ощутимо, но вдруг замерла, как если бы увидела нечто невероятное или страшное. — Разреши поцеловать тут? Он толком ничего не успел понять, только ощутил, как нежные девичьи губы ткнулись в плечо, опасно близко от некогда тяжелого ранения. Шрам на плече не был белёсым как многие другие, он отдавал красно-розовым, будто еще заживает, а на деле оставался таким уже несколько лет, иногда противно ныл по ночам, заставляя тяжело стенать и шипеть сквозь зубы. Дыхание Анны ощущалось слишком остро, оно в момент стало интимным и таким важным, что перехватило дыхание: Боже мой, как сладко было от осознания её присутствия, как замирало сердце от нежных, еле ощутимых касаний, как вдруг заныл шрам, требуя прикосновений! Павел сидел на месте, будто гвоздями прибитый, будто он снова в пажеском корпусе, не познавший женской ласки и тепла. Ситуация должна была быть прямо противоположной; всё-таки именно для Анны, невинной и чистой, происходило познание запретных удовольствий, а замирал он. Его женщина, напротив, была смела и уверена, будто с Павлом они были в браке несколько лет, будто все это обыденность и повседневность, только приятная и не наскучившая. Она прикоснулась к его рубцу на плече, и сердце упало в пятки, уничтоженное такой честной преданностью. Многие женщины любили его, но за любовью требовали внимания в ответ, просили, умоляли, не желая смиряться с холодностью. Однако Анна Михайловна отдавала без остатка, молча и без колебаний тянула вверх, к слепому счастию. Не любя, она позволяла ему ощутить себя мужчиной в том понимании, в котором он мог бы существовать в идеальном браке. Ценным и нужным, словно иначе быть и не могло. Избрав его в супруги, госпожа Пестель сделала невозможное: она возвела его в первостепенную важность, была так мила и покорна, насколько это только было возможно. И в этом прекрасном покорстве Павел купался, как в самом глубоком озере, нырял с головой и дышал полной грудью. Некстати подумалось, что зря он не обещал любви. В такую супругу не влюбиться было сложно, а ежели Павел любил, то затормозить этот процесс было невозможно: шестеренки крутились с невероятной скоростью, и каждый день усилял эффект, постепенно возводя его в абсолют. Чего только стоила любовь к отечеству, которую он внезапно открыл в себе в юности, и теперь бережно теплил у груди, словно самое ценное сокровище. Анна на место сокровища претендовала с такой же силой (во всяком случае у него никак не получалось оставаться хладнокровным). Она целовала уродливый шрам неторопливо и вкрадчиво, будто бы совершала какое-то незримое таинство или ритуал, и ощущалось, что души их соединялись в единое целое, и больше не существовало ничего: ни комнаты, ни поместья, ни мира вокруг. Звуки приглушились, осталось только ее дыхание и собственный пульс, бьющийся о грудную клетку с невероятной мощью. Шумело, рябило, бросало в жар, хотелось приласкать этот нежный цветок, чтобы и она ощутила, как ему хорошо, чтобы разделила это счастье в это мгновение. Павел не подозревал, что в эту секунду его наслаждение Анна перенимала и умножала вдвое в собственной душе, ликуя, что ее супруг тоже чувствует истому, тоже разнежен ситуацией и тоже мучительно счастлив, так, что словами ее описать. Он робко коснулся ее ладони, сжимая пальчики так, чтобы ощутила, как мелко подрагивают его руки то ли после недавнего обострения, то ли от складывающейся ситуации, и она переплела их пальцы. Восторг захлестнул с новой силой, и ежели бы их сейчас прервал хоть кто-нибудь, пусть даже с абсолютно неотложной вестью, Павел готов бы был убить этого незадачливого гонца на месте. Анна вела по его плечу носом с таким трепетом, что не представлялось, как он мог жить без таких обыденных, но нестерпимо важных мелочей. — Скажи мне, — губы вдруг пересохли, и говорил он с неестественной хрипотцой, до того его извела мучительно-сладкая близость. — Ты в самом деле ангел, что сошел ко мне с небес? Её тихий смех и поцелуй в затылок были лучшей наградой к такому незадачливому комплименту. Она прижалась грудью к его спине, обняв руками поперёк туловища, и Пестель повернул голову, чтобы соприкоснуться ланитами, чтобы мягко потереться головами и найти силы развернуться к ней лицом. В тусклом свете свечей, в белизне ночных одежд и простыней ему и вправду почудилось, что за спиной Анна прячет крылья, которые вот-вот распахнутся и сокроют их обоих от этого мира. Он поцеловал её запястья, пока не приближаясь, но глаз не отрывал. Всё казалось, что бредит, что увидел прекрасную статую греческой богини и вообразил себе бог знает что, ан нет, на дворе стоял июнь, они в браке уже почти месяц, а это значило, что не шутка сознания. Явь. — Я знала, что не ошибусь, выбрав тебя. Ворох простыней, губы, трепетные касания и вновь близость, головокружительнее которой, пожалуй, ничего в мире не существовало. И самое прекрасное, что в своём счастии уж оба были уверены — до того хорошо и правильно всё происходило, до того искренними можно было быть друг с другом. А меж тем близился день бала в честь Павла Ивановича. Ничего не предвещало беды.