Мы никогда не расцветём

Он обнимал её за плечи, делая вид, что ему действительно жаль, что её отношения не смогли выйти на новый уровень. Но его руки были так слабы, что напоминали собой тонкие плети, а его сжатые губы казались мертвецки бледными, словно он не мог говорить. Оксана не замечала, что Антон обнимал её без какой-либо искренности. Ей был важен лишь факт поддержки и сопереживания. В этом, наверно, у каждого человека есть особая потребность. Но Шастун не сопереживал ей. Он не испытывал к её ситуации ни малейшего сожаления. Более того, внутри Антона происходила борьба: он пытался заглушить медленно зарождающуюся ненависть. Ненависть к Оксане. Ненависть к Арсению Сергеевичу, который оказался настолько притягательным, что сумел обратить на себя внимание даже десятиклассницы. Антону было противно думать о том, что кто-то ещё, помимо него самого, мог испытывать к учителю физкультуры столь тёплые чувства. Но он ничего не мог поделать с этим. Ему оставалось лишь поджимать от обиды губы и надеяться, что Арсений Сергеевич оставался неприступным для других. Когда Фролова более-менее успокоилась и перестала трястись, Антон помог ей подняться и привести себя в порядок. Он заботливо вытер с её лица потёкший макияж и поправил пиджак, который небрежно сполз с её узких плеч. Она стала выглядеть намного лучше, если не считать опухших глаз и покрасневшего лица. Недолго думая, Шастун взял на себя смелость отпросить её домой у классного руководителя, который, впрочем, достаточно доверял Антону, чтобы не найти в его словах ни намёка на ложь. Фролова отблагодарила Шастуна смазанным поцелуем в щёку и отправилась домой. Она не виновата в том, что полюбила Арсения Сергеевича. Наверно, будь у неё выбор, она бы ни за что в жизни не повелась на взгляд этих холодных, «стеклянных» глаз. Антон понимал это. Ему бы самому хотелось уничтожить в себе эти чувства, возникшие столь же внезапно, как взрывается петарда в новогоднюю ночь. Безрассудная влюблённость Фроловой — не повод вонзить в её сердце копьё, что обязательно последует за жалкой фразой «представляешь, я тоже его люблю». Поэтому Антон ничего ей не сказал по этому поводу. Он вообще старался молчать с того самого момента, как узнал то, о чём ему не следовало даже задумываться. До конца урока оставалось пятнадцать минут. Времени было ничтожно мало. Шаст, пребывая в состоянии полнейшей растерянности, не знал, стоило ли ему идти к Арсению Сергеевичу. Изначально он планировал поговорить с ним на тему их взаимоотношений. Ему надо было обсудить с ним то, что произошло ночью (по сути, ничего такого не было, но для Антона это было очень важно). Шастун не мог слишком долго терзать себя сомнениями. Если раньше он вполне спокойно переносил съедающую его изнутри влюблённость, потому что она таилась внутри него, как червь под толщей земли, то теперь о ней было известно самому Арсению Сергеевичу. Можно ли продолжать оставаться безразличным, зная, что человек каждый день давится цветами, испытывая что-то невыносимо тяжёлое, комом подступающее к горлу? Антон навряд ли бы смог назвать чувство любви сладостно-приятным, как это пишут в книжках. Потому что цветы на вкус — отвратные. О чём он теперь может спросить Попова, если, смотря в его глаза, Шастун будет думать о том, что в этих утончённых руках бьётся не только его сердце? Он сжал руки до побелевших костяшек, набрал полную грудь воздуха, медленно-медленно выдохнул и направился в спортзал. Несмотря на то что урок ещё не закончился, Арсений Сергеевич сидел у себя в каморке, оставив дверь широко распахнутой. Из зала доносились громкие голоса и смех детей — им, вероятно, было предоставлено свободное время для того, чтобы попинать мяч, пока преподаватель занимался документацией. Арсений не сразу заметил Антона, стоящего в дверном проёме. Дописав что-то, он поднял голову, и Шастун не увидел на его лице никаких эмоций, которые могли свидетельствовать о впечатлении, оставленном признанием Оксаны. Он, казалось, и вовсе оставил это без должного внимания, не вписав столь яркое событие в череду своей жизни. — Выспался? — чуть усмехнулся Арсений Сергеевич, всё так же поддерживая зрительный контакт. От его голоса у Антона побежали по телу мурашки. — Да, — буркнул Шаст, чувствуя себя максимально неловко и глупо. Если пару минут назад он ещё видел хоть какой-то смысл в этом разговоре, то сейчас от его уверенности уже не оставалось и следа. Ужасно было то, что в его голове не было ни одной адекватной мысли. — Я пришёл поблагодарить вас за помощь и сказать, что вы похожи на коллекционера цветов. Арс отреагировал на столь неожиданное заявление высоко поднятой бровью. Он сразу понял, что имел в виду Антон, хотя не было никаких факторов, способных намекнуть ему на это. Двусмысленность фразы не привела его в ожидаемое замешательство. Тень удивления легла на его лицо, но за ней не скрывалось ни малейшей растерянности. Арсений сохранял самообладание до самой последней минуты диалога. — Нельзя коллекционировать то, что живёт лишь несколько дней, — ответил он так легко и просто, словно разговор шёл об обыденных вещах. — Ну, видимо, вам нравятся даже засохшие цветы, — фыркнул Шастун и повернул голову в сторону, бездумно рассматривая стены с облезлой штукатуркой. Антон был недоволен; от переполняемых его эмоций у него тряслись руки и нервно дёргались скулы лица. Истерика Оксаны наложила на его настроение неизгладимый отпечаток грустной, отчаянной злости. Он не понимал, что именно так сильно злило его, но ему было не под силу унять это чувство. Если бы Антон был знаком с ревностью, он бы с уверенностью сказал, что она поглотила его сущность целиком. Арсений не знал, чем он заслужил столь грубый тон, но ему не хотелось спешить с выводами, как и выгонять Шастуна. Сложившаяся ситуация всё больше и больше напоминала ему какое-то нелепое представление, дешёвый спектакль. Но Антон не был шутом, нарочно выставляющим себя в самом ужасном виде, поэтому Арсений Сергеевич всё ещё ждал от него чего-то вразумительного. Только вот Шастун уже забыл, зачем ему так срочно надо было увидеться с преподавателем. Безрассудная злость застлала ему глаза. — Скажите, а вы храните у себя… её лепестки? — вдруг поинтересовался он тихим колеблющимся голосом. Попов поджал губы. Он не злился ни на Оксану, что успела растрепать обо всём за столь короткий промежуток времени, ни на Антона, решившего, что все ответы ему преподнесут на золотом блюдечке. Но эта тема не могла обойти Арсения Сергеевича стороной. Ему приходилось переживать о последствиях столь сильной подростковой любви, что в итоге привела к болезни. Несмотря на внешнюю непоколебимость, Арс беспрестанно думал об Антоне с того самого момента, как лепесток соскользнул с его губ и мягко приземлился на подушку. Признание Фроловой лишь всё усугубило. Но о ней Арсений думал почему-то намного меньше. Если утром Попов был уверен в том, что на протяжении всего этого времени именно Антон оставлял ему «утренние письма», то теперь ему было чуточку легче от того, что психика Шастуна оказалась более уравновешенной. Арсению было неловко от того, что Антон импонировал ему куда больше, чем миловидная и хорошенькая Оксана. Конечно, ему в принципе нельзя было сравнивать своих учеников в подобном плане, но подсознание неоднократно воспроизводило в нём эту роковую мысль. — Антон, на что ты хочешь меня вывести, если тебе уже и так известно достаточно? — сурово спросил Арсений Сергеевич, так что даже Шаст нервно сглотнул, услышав этот тон. Без всяких объяснений Антон вытащил из кармана платок и вытряхнул его на учительский стол. Из него бесшумно выпало несколько лепестков. Некоторые из них и вовсе были окроплены капельками засохшей крови. Арсений молча уставился на них. Он не знал, что это были за цветы, потому что лепестки были изрядно потрёпаны, а жилки на них — разорваны. Ему показалось, что это были блеклые алые розы, утратившие свою насыщенность. Зато Шастун всё ещё видел в них некогда горящие, красно-оранжевые маки. Эта сцена сопровождалась обоюдным молчанием. Казалось, для обоих это было неожиданно. Только взгляд Антона оставался весьма красноречивым: «Вот, держите и мою любовь» — говорили его глаза, выражавшие некую потерянность. Арсений подумал о том, что привычка романтизировать, как правило, никогда не приводит ни к чему хорошему. — Зачем вы привезли меня к себе домой? Почему не позвонили родителям? Какой смысл вам прикрывать меня? — негромко, но быстро пробормотал Шаст, почувствовав, что злость внутри него стала потихоньку угасать. Ему впервые захотелось просто поговорить с Арсением Сергеевичем по душам. — Ты ведь неплохой парень, зачем мне усугублять тебе жизнь? — пожал плечами Арсений. — Только пообещай, что больше не будешь ходить в такие места. Алкоголь не сделает из тебя плохиша. Как и сигареты. — Обещаю, — радостно улыбнулся Антон. В словах Арсения Сергеевича он уловил долю нежной заботы, что, несомненно, моментально осчастливило его. Они ненадолго замолчали, но атмосфера вокруг них не стала из-за этого напряжённой. Это было уютное молчание, не доставлявшее никакого дискомфорта. Антон присел на стул, понимая, что до конца урока оставалось всего лишь несколько минут. Он хотел просто провести оставшееся время рядом с преподавателем и не отвлекать его от работы бессмысленными расспросами. Но Арсений Сергеевич больше не притронулся к документам. Всё его внимание было поглощено Антоном, вытянувшимся на стуле, как тростиночка. — Кстати, где ты так научился? Надеюсь, что не в ночном клубе, — спросил Попов, наклонив голову набок. — О чём вы? — не понял Шастун, удивившись. Вместо того чтобы дать чёткий словесный ответ, Арсений Сергеевич решил показать наглядно. Сначала он долго всматривался в лицо Антона, так что тот в предвкушении затаил дыхание, а потом вдруг приступил к наступательным действиям. Самым неожиданным и откровенным образом ладонь Шастуна оказалась в плену тонких пальцев Попова. По-детски пухловатые щёки Антона вмиг покрылись румянцем, но это только раззадорило Арсения Сергеевича. Чтобы сократить столь лишнее сейчас расстояние, он чуть потянул руку ученика в свою сторону, что заставило Антона немного привстать и перегнуться через учительский стол. Когда Арсений легонько поцеловал его в подушечки пальцев, Шаст по-прежнему ничего не понимал. Когда Арсений разомкнул губы, чтобы окунуть во влажное нутро его пальцы, Шаст резко отдёрнул руку и затрясся всем телом. В этот самый момент прозвенел долгожданный звонок. Позади Антона послышался громкий топот выбегающих из спортзала детей, что с раскрасневшимися лицами стали заглядывать в каморку к учителю. — Арсений Сергеевич… Всего доброго! — еле выговорил Шастун и вылетел из кабинета со скоростью пули. Несмотря на всю абсурдность ситуации, стоило Антону прошмыгнуть в коридор, как на его губах тут же расцвела скромная счастливая улыбка, которую он усердно пытался спрятать ладонью. Ему было невыносимо стыдно за свои «пьяные шалости», но куда более ему было радостно от того, что учитель не проявлял к нему никакой неприязни, хотя имел на это полное право. Шастун снова загорелся надеждой, которую теперь сложно было погасить. Он забыл про Оксану, перестав видеть в ней преграду на пути к собственному маленькому счастью. Он забыл про то, что Арс — учитель, любовь к которому чревата опасными последствиями. Он забыл про то, что никто не обещал ему взаимности, о которой он так грезил. Пожалуй, Антон помнил только то, что впереди — два долгих выходных дня без Арсения Сергеевича, но с самыми тёплыми мыслями о нём. Когда Шастун ушёл, Попов мягко улыбнулся, пытаясь привести свои мысли в порядок, чтобы приступить к заполнению классного журнала. Лепестки, которые Антон высыпал ему на стол, Арсений бережно собрал в горсть и спрятал в выдвижной ящик, вместо того чтобы выкинуть их в урну. Это, конечно, было сделано лишь для того, чтобы никто из учеников не увидел их. Именно так оправдывал себя Арсений Сергеевич, чересчур долго разглядывая лепестки перед тем, как убрать их.