Чистый

      И всё-таки Димка был замечательным другом. И был, и есть, и молчаливой тенью за спиной с тошнотворно-серым сочувствующим взглядом, и собутыльником прямо на лавочке в десятке метров от части. Смена закончилась, а сил уйти дальше ближайшего супермаркета не нашлось.       — Ты знаешь, куда он перевёлся, да? — ходить вокруг да около, когда все в ужимках Позова кричит о том, что знает, ещё и как, смысла не было. — Ты только не подумай, я ...       Я — что? Не больной на голову ублюдок с маниакальными замашками? Или не брошенный пидор, с которым даже не попрощались по-человечески, отмахнувшись письмом? Но письмом Антон правда дорожил. Быть может, даже больше, чем дорожил бы словами, которые вряд ли задержались в его голове надолго, а вот тонко выведенные выебано-витиеватым почерком контуры прямо сейчас до неприятного приятно обжигали из внутреннего кармана куртки.       — Знаешь, Шаст, я успел слишком многое подумать с момента, когда ты впервые упомянул Арсения. Если ты помнишь, я был рядом, когда Воля вручил тебе направление. Был рядом, когда ты закуривался до дури прежде, чем решиться просто подняться на этаж, не говоря уже о постучать в дверь. Был рядом и после, — Дима шумно вздыхает и коротко звенит стеклом бутылок, ударяясь своей о чужую. — Я видел, как тебя выкручивает наизнанку вся эта ситуация, как тебе приходится себя ломать, чтобы просто поговорить, чтобы остаться в кабинете дольше, чем на пару минут. Не скажу, что я прочувствовал все на своей шкуре, нет. Уверен, тебе пришлось в десятки раз хуже, но я ... Я буквально пропитывался твоими рассказами о нем. Об Арсе. Я помню, когда презрительное «Попов» превратилось в почти неагрессивное и уважительное «Арсений», а потом и в тёплое, дружеское «Арс». Помню, когда ты, выходя из кабинета, ещё час болтал о нем, о том, как много он делает для тебя. Помню, когда ты впервые назвал его особенным.       Антон не отдаёт себе ни малейшего отчета в том, что смотрит на Диму слишком многозначительно, балансируя где-то на тонкой грани очевидности и дохлых попыток утаить от друга хоть что-то. Не ради себя, ради него самого. Он уж точно не заслуживает плескаться во всем этом дерьме вместе с Шастом.       Но Позов, осознанно или нет, слишком глубоко нырнул следом за другом.       — А ещё я помню, какой пиздец творился в момент, когда Арс не приехал в комитет. Когда ты узнал, что он-таки не подписал допуск, да и вообще пропал тогда, кажется. Мне за тебя было пиздецки больно, веришь? Я смотрел, а ничего сделать не мог. И даже не потому, что за любое неосторожное слово ты мог прописать мне в лицо, а потому что я понимал, что против Арсения и той «его» помощи я никто просто. Впервые за столько лет я оказался тебе ... Не нужен, что ли? — Дима пожимает плечами, смотрит на бутылку в своих руках и запивает горечь на языке ещё большей горечью. — И меня это обижало. Правда обижало. Но потом я понял, что я просто не в той категории. Как есть весовая категория, так есть категория значимости. Типа, какими бы близкими друзьями мы ни были, но я все равно буду ставить тебя ниже Кати. Вот и ... И ты меня ставил, и наверняка ставишь ниже Арсения. И это уже не обидно. Это пиздец, как странно, но это тоже только первое время.       Шаст очень хочет оправдать хоть что-то, возразить, да, блять, просто заставить Поза думать как-то не так, но что-то ему подсказывает, что поезд ушёл.       — Нет, для меня и сейчас все это пиздец как странно, непонятно и вообще, но ... — Дима не мнётся, формулируется и делает это крайне деликатно, перебирая на кончике языка нужные слова. — Но, типа, а что я могу с этим сделать, да? Нет, если бы я видел, что это как-то плохо сказывается на тебе, я бы, наверное, попытался что-то предпринять, но счастливей ты выглядел чаще, чем орал о своих намерениях прикончить Попова, потому ... Потому я принял позицию понимающего смирения или смиренного понимания. Я не пытался понять, но пытался принимать, что ли. Заставлял себя не замечать какие-то вещи или не фокусироваться на них, чтобы не циклиться на странности, а ... А просто быть тебе другом. Таким, каким ты меня хочешь видеть, каким я для тебя и был, и есть. Хорошим, блин, другом. Который не станет осуждать прежде, чем разберётся в ситуации, но тут тоже свои нюансы. Не полезешь же вот так, ну ...       Позов разводит руками, ёрзает на месте, но только потому, что подходит к той части монолога, которую если и представлял когда-то в своей голове, точно не был готов так быстро задавать вопросы в реальности и, что самое главное, получать на них ответы.       Готов ли к ответам? Вопрос главный в этом.       — Вот я и не лез. Не лез и, если честно, до сих пор не уверен, хочу ли я в это все ... Лезть, — он вздыхает и снова делает небольшой глоток, пока Антон все это время, кажется, даже не дышит, и подавно забыв о своей бутылке. — С одной стороны, мне это нужно, наверное. Ну типа, чтоб понимать лучше, что творится у тебя там. В голове и в жизни. А с другой стороны ... А х-хер его знает.       Позов в сердцах сплёвывает последние слова, допивает в два больших глотка и тянется к сигаретам. Мартовские вечера неприятно морозят пальцы, а тёплый фильтр приятно щекочет теплом.       — Я расскажу, если захочешь, — продирая пересохшее горло, выдыхает Антон. — Все расскажу, Поз.       — Уверен, что этим не ... — Дима выдыхает дым в сторону и нервозно облизывает губы. — Не нарушишь там никаких границ?       — Единственная граница, которую я могу нарушить, — это граница твоей толерантности и мировоззрения. Так что ... — Антон делает глоток для смелости. — А ещё граница нашей дружбы, если вдруг выяснится, что ты у нас замаскированный гомофоб.       — А похож? — Димка улыбается и делает это искренне, что вселяет Шасту надежду на то, что без друга он после всех откровений не останется.       — Нет, поэтому я и сказал, что замаскированный, — Антон смеётся в ответ и допивает до дна, выбрасывая бутылку за ненадобностью, занимает руки сигаретой и шумно выдыхает. — И начнём мы с теории ...       Удивительно, но Шастун не запнулся ни разу. Ни в теории, ни в практике, ни в причине, ни в следствии. Рассказ получался складным и простым, понятным, как взгляд со стороны. «Метапозиция!», — подсказал бы Арсений, и Антон успел тепло улыбнуться его голосу в своей голове.       Пересказывая не с позиции жертвы или палача, участника, ведущего или ведомого, Шасту удалось сконцентрироваться не на чувствах, а на проблеме, и личное отношение прикрыло рот, уступая место не логике, так фактам, которые, складываясь цепочкой, выстраивали ряд непрерывных событий, со своими нюансами и последствиями, следами на коже, которых на Антоне не было никогда, а вот на Арсе — полным-полно.       Дима смущённо заулыбался на словах о засосах, краснея до ушей, вставляя свои пять копеек о том, что в момент, когда впервые их заметил на чужой шее, пытался сопоставить размер рта Шастуна с иссиня-алой окружностью. Посмеялись. Стало легче.       И дальше, слово за слово, от начала и до самого конца. До конверта в пальцах, появившегося из внутреннего кармана, и даже откровением — словами-цитатами из письма. Антон не замечал, что улыбался, вспоминая, а Дима поджимал губы, чувствуя почти осязаемую тоску друга.       — Так ... Ты знаешь, в какой он части? — Антон вертел в пальцах свернутый вдвое конверт, ловя взглядом его острые углы.       — Знаю, — Дима не врал, поднимая взгляд к пасмурному и тяжелому небу. — Ливанет скоро ... Или снег повалит.       — Пусть льёт. Все дерьмо смоет. Чисто станет, — Антон прячет конверт обратно в карман и роняет взгляд под ноги.       — Не хочешь знать, в какую? — Поз не договаривает и не сомневается в том, что понят.       — Хочу, но Арс этого не хочет.       — Хочешь отпустить? — Дима украдкой ловит профиль Шаста.       — Нет. Но хочу помочь ему это сделать.       Они разошлись чуть позже, когда всё-таки пошёл дождь, большими холодными каплями прогоняя их с лавочки и смывая следы разговора.       Наутро Антон не пожалел, что рассказал. Стало легче, появилось ощущение того, что он теперь не один, а не в одиночку всё-таки легче справиться.       Тем же утром Арсений взял выходной. Вот таким глупыми совпадением, он тоже решил, что если жизнь вокруг меняется и ёжится упрямству, оттого вертясь ещё сильней, стоит попробовать изменить что-то в себе. Хотя бы попробовать. Сделать шаг.       Арс сделал шаг, вылезая из салона машины и оставляя ее скучать на не слишком-то людной парковке, где из соседей у неё были только мрачные фургоны похоронного бюро.       — Спасибо, что приехал, — вместо всех возможных слов, с каких можно было бы начать разговор, Арсений выбрал именно слова благодарности.       — Спасибо, что позвонил и попросил составить тебе компанию, — Попов-старший улыбался такими же тонкими сухими губами, смотрел с любовью ярче, чем с тоской, а когда оба медленно пошли по узкой дороге, разговор уже был неуместен.       В будний день на кладбище редко встретишь людей, к усопшим принято приезжать в выходные или праздники, потому плечи сжимала тишина и незримое напряжение, которое росло с каждым шагом.       Арсений здесь никогда не был и не мог знать, как скоро отец остановится перед нужным надгробием, но что-то внутри неприятно ворочалось и скреблось все сильней, пока вдруг не замерло, нырнув в самый низ живота, утаскивая за собой все чувства.       На него с мертвенно-холодного камня смотрела молодая женщина, которую он помнил и видел, но только блеклыми снимками фотокамеры. Красивые буквы подсказывали, что ее имя «Попова Надежда Васильевна», она родилась весной и не дожила всего несколько месяцев до своего двадцать второго дня рождения. А короткие очерки в самом низу напоминали о том, что семья, муж и сын будут вечно помнить ее. И любить.       — Я никогда здесь ... Не был? — Арсений проглатывает ком в горле и несколько раз моргает.       — Никогда, — Попов-старший медленно присаживается у надгробия и начинает убирать случайные сухие листья, тонкие ветки и травинки. — На похоронах тебя не было, ты остался с дедом дома. А после ... А после я сам сюда не слишком часто приходил. Первый год не мог себя заставить. Для меня она будто и не умерла, осталась рядом. Рядом с тобой. Я на тебя смотрел, а ее представлял: как она тебя на руки берет, качает, кормит, купает, смеётся с тобой, разговаривает ...       — Какой она была? — Арсений как впервые рассматривает лицо на памятнике, будто и не знал никогда, не видел.       — Доброй была. Такой ... Легкой, светлой. От неё теплом веяло, уютом и лёгкостью. Весной. Мы с ней весной и познакомились, — Сергей Александрович с трепетом обводит кончиками пальцев кайму портрета и улыбается. Медленно тонет в воспоминаниях, и те застилают глаза едва уловимой печалью. — Я уже тогда служил. Она ко мне под часть придёт и сидит часами, ждёт, а я к ней, как возможность есть, выхожу. Спрашиваю, и не скучно тебе тут, подруги гуляют где-то, в кино ходят ... А она посмеётся, обнимет, взглядом проводит и дальше себе сидит. Читает, думает о чём-то, а что-то в блокнот записывает. У неё всегда столько мыслей было, столько идей, переживаний. Она как-то по-особенному этот мир чувствовала, меня чувствовала. А ты когда родился, она тебя из рук не выпускала, рассказывала что-то, показывала. Гуляла с тобой часами, как утром выйдет с коляской, так и до вечера. Уже вдвоём под частью сидели, но подальше, в парке там, чтобы когда серена завоет, ты не испугался. А я к вам выйду, Надю поцелую, тебя на руках подержу и обратно в часть, а вы дальше сидите. Она ногой коляску качает, ты спишь, а она читает и бублик с маком ест. И так до самых холодов. У вас с ней на двоих какой-то удивительный мир был.       Попов-старший замолкает, но только для того, чтобы подняться на ноги и подойти ближе к Арсу. Тот не дрожит, не забывает дышать, держится на ногах, но слёзы больше не пытается смахнуть с ресниц прежде, чем те скатятся по щекам. Ему не больно, и чувство несправедливости не спирает грудь. Ему слишком тепло внутри, слишком тесно.       — Когда все это случилось, я ... — Сергей Александрович осторожно опускает руку на плечо сына, но посмотреть в глаза пока не может. — Когда все это случилось, я остался с тобой один на один и ... Я понял, что мое непонимание вашего мира, вашего мироощущения мешает мне понять тебя. Когда Надя была жива, она была для меня переводчиком, проводником. До конца не понимая ее, я не боялся, что это может встать между нами, потому что она умела показалась, умела научить, дать почувствовать, она же учила меня общаться с тобой, понимать тебя и твои потребности, твои чувства. А когда ее не стало, я понял, что я не справлюсь. Сколько бы я не пытался представлять ее рядом, вспоминать какие-то ее слова, ты продолжал плакать и отталкивать меня. Быть может, я сам виноват, Арсений. Я ни в коем случае не отрицаю того, что мне было больно просто смотреть не тебя, смотреть на тебя и видеть Надю ... У вас невероятно похожи глаза, не глаза, а взгляд. То, как вы смотрите, не в глаза, а внутрь. Слишком глубоко, болезненно глубоко. И я шёл на попятную, а ты, в ответ, отгонял меня криком, капризами и слезами.       Арс быстро вытирает слёзы тыльной стороной ладони, но упрямо не смотрит на отца, пусть и чувствует взгляд, а тепло руки всё-таки помогает держаться на ногах.       — Я виноват, что не научился понимать тебя до того, как ее не стало. Что не научился видеть мир твоими глазами, чувствовать его так, как умели чувствовать вы. Я гонялся за своими призраками и боролся со страхами, а ты искал ответы только в себе. Словно Надя все ещё подсказывала тебе, учила тебя. Осторожней там, где я срублю с плеча, мягче, где прихлопну не задумываясь. Ты вырос, а я так и не смог смириться с тем, что она живет в твоих глазах. Мне понадобились годы, чтобы понять, как сильно я ошибался, пытаясь уберечь тебя от правды и самого себя. Я был слишком занят самолечением и забыл, что больше меня самого в помощи нуждаешься ты. Рядом с тобой была Вера, она вырастила тебя, как своего ребёнка, и ни разу не упрекнула меня в том, какой я ... Но даже она не Надя. Даже она не твоя мама. И сейчас, когда все наконец-то встало на свои места, когда я могу говорить с тобой о вещах, которых боялся больше всего на свете, я искренне прошу у тебя прощения за то, что не сделал этого раньше. За то, что врал тебе. Отталкивал тебя. Отворачивался, когда ты плакал мне в спину. Сбегал на работу, зная, что ты каждый день провожаешь меня взглядом из своей комнаты. Я не был для тебя хорошим отцом, Сень. Но очень хочу им для тебя стать, — кончики его пальцев невольно сжимаются сильней!в попытке поймать мгновение, остановить его и попросить второй шанс, но Сергей Александрович не успевает.       Арсений обнимает его, едва ли не падает в руки, обвивая шею, утыкаясь носом в плечи и долго-долго плачет за все невыплаканные годами обиды и боль, позволяя отцу впервые за всю жизнь просто утешать его, просто быть рядом, поглаживая по спине и плечам.       Уже сидя в машине Арсений попросил отца сесть за руль и отвезти его домой, но не к себе, а к маме. Маме Вере. Кончики его пальцев и губы ещё помнят холод мрамора и шероховатость вечно улыбающегося портрета. Арс целовал маму прежде, чем уехать. Маму Надю.       Вера застыла на пороге, встречая таких гостей. Оба не предупреждали, потому и слова не вяжутся, не говоря уже о том, что кормить сына нечем. До ужина далеко, а так ...       Арсений первым нарушает тишину, переступает порог и неожиданно для всех, даже себя, обнимает женщину, припадая щекой к щеке, чтобы на самое ухо прошептать важное:       — Привет, мам. Прости, что долго не заезжал, — предательской влагой щекоча щеки, улыбкой ответной на чуть подкрашенных губах.       Вера выпускает сына из рук нехотя, до последнего сжимая плечи и растерянно смотрит на обоих родных мужчин.       — Вы ... Вы где были? Голодные? Я сейчас что-нибудь приготовлю ... — она не успевает убежать, Арс возвращает ее, приобнимая одной рукой и целуя в щеку.       — Мам, давай чаю, м? И фотографии посмотрим.