Чистый

      Шастун в душе не знал ни что собирался доказывать, ни как это вообще делать, но в одном был самонадеянно уверен — Арсений сам ему все подскажет.       И он подсказывал.       Не он сам, но все в нем: от томно приоткрытых губ, так и не сомкнувшихся в словах, какими он мог бы парировать такой конкретный выпад в свою сторону, до рук, которые перестали цепляться за плечи, как за спасательный круг и теперь тянулись к Шастуну.       Антон слишком хорошо знал это легкое движение пальцев и то, как он сгибает руки в локтях прежде, чем коснуться чужих, потому, действуя на опережение, перехватил обе руки Попова за запястья. Чтобы под изумлённо-испуганным взглядом, без толики отдачи в ответ на такие, откровенно говоря, наглые действия, завести руки Арсения за его же спину и так отрезать пути к отступлению.       Хотя, судя по взгляду, который теперь, опуская философию, можно было назвать ахуевшим, Арс не просто не собирался отталкивать Антона, он будто чего-то ждал, прислушивался и приглядывался.       Будто сомневался не столько в реальности происходящего, сколько в самом Шастуне и его смелости. Бегущей строкой на лбу «твою мать, Антон, что ты делаешь» и все ещё блядски соблазнительными губами без слов нашептывая: «продолжай, только не останавливайся, блять, пожалуйста».       А потом будет потом. Где-нибудь там, слишком далеко, чтобы думать об этом сейчас, когда все мысли сосредоточены на браслетах чужих длинных пальцев вокруг запястий и том, как Антон просто смотрит, кажется, пытаясь угадать нужный момент и не получить при этом коленом в пах.       При всей своей решительности и резких словах, он уважал Арса. Даже после того, как этот сукин сын фактически солгал ему, утаив самое важное и дело здесь даже не в обратной стороне диагноза, а в том, что Антону, блять, «не кажется».       И никогда не казалось.       Так, может... Не кажется и сейчас?       Не кажется, что губы приоткрыты в немом, застывшем на них желании соприкоснуться. Не кажется, что голубые глаза цепляются многим глубже, чем просто за цветную радужку чужих, все ещё не умея читать мысли, но искренне желая, чтобы каждая из его была прочитана и воплощена в шаткую реальность.       Антон приближается к чужому лицу слишком медленно, растягивая момент до бессознательной дрожи предвкушения. Рывками, каждый из которых словно вопрошает согласия, и только получив его Шастун наконец-то накрывает чужие тонкие и чуть шершавые губы, все ещё не веря в то, что все это происходит не в его воспалённой фантазии, а здесь и сейчас.       Арсений замирает, перестаёт дышать и волной воспоминаний его вышвыривает в лоджию, когда он впервые позволил себе такую же слабость, вот только в тот момент не произошло ничего, о чем хотелось помнить в принципе. Кроме обжигающего чувства стыда, закоптившего всё изнутри, а сейчас все было по-другому.       Чувства, надежно подавляемые столько времени, юрким кончиком языка выскользнули из-за зубов и задели горькие от кофе и никотина губы Антона, проскальзывая от уголка к уголку и растворяя в себе неуверенность в правильности всего, что происходит.       ... о какой правильности вообще речь?       Невинная влажна шалость становится слишком важным жестом для Антона. Перед глазами, в голове и во всем теле загорается пресловутый зелёный свет и он начинает целовать губы Арсения смелее, прихватывая то нижнюю, то верхнюю, щекоча дыханием и незаметно улыбаясь.       Вслед за лаской тянется и кончик языка, несмело, но только в первую секунду, сталкивается с другим, чужим и последние границы неловкости трещат прерывистым дыханием, последним его глотком перед тем, как оба вовлекают и вовлекаются в глубокий и чувственный поцелуй.       Антон двигается навстречу, ощущая, как Арсений отлипает от края стола, чтобы угодить в его объятья и последние миллиметры дистанции вытесняются почти постыдным стоном в приоткрытые губы Шаста.       Тесность и близость дразнит обоих, стоит колену Антона протиснуться между чужих ног, и Арс требовательно тянет обе руки, выпутываясь из капкана длинных пальцев, чтобы в следующую секунду обхватить тонкую шею Шастуна.       Неловкая грубость, с какой Попов врезается в чужую грудь, выбивая из обоих ещё по одному непозволительному стону, заставляет Антона отлипнуть от тонких губ и разорвать поцелуй, но только для того, чтобы припасть своими, ещё влажным, сперва к острому подбородку, а тогда и соскользнуть к податливо подставленной бледной шее.       Предательская дрожь прошибает колени и те подкашиваются, но сильные руки Шаста стискивают рёбра, удерживая и подталкивая назад, так подсказывая сесть на стол.       Оба ловят до приятного неприятное чувство дежавю, но мысли об этом вылетают из головы первым же особенно горячим прикосновением припухлых губ Антона к опасно-соблазнительно приоткрытым ключицам Арса.       Язык с нажимом вылизывает ложбинку над острой косточкой, а зубы цепляют тонкую кожу под ней, вслед за грубостью залечивая нежностью невесомых поцелуев.       Арсений сильней запрокидывает голову, но пальцами отчаянно путается в чужих волосах, стыдливым взглядом из-под полуприкрытых век умоляя не останавливаться.       И Антон мольбу читает. Впитывает в себя, ею же подливая масла в огонь решительности внутри, и пальцы цепляют край тонкого свитера, стаскивая его и роняя на пол.       Арс ёжится от неприятного холода, поджимает плечи, но Шаст не даёт ему закрыться от него или спрятаться. Он уверенно толкает острые колени в стороны и умещается между ними, открывая для себя непозволительно приятный доступ к обнаженному телу.       Без тени похмелья или усталости, он рассматривает Попова будто впервые. Каждое из созвездий родинок заслуживает его влажной и трепетной ласки, прерываемой острой грубостью лишь для того, чтобы быть искупленной сполна. И пока язык зализывает только-только налившийся кровью след на груди, руки бесцеремонно гуляют по внешней стороне бёдер.       Арсений, сколько бы не умолял тело не реагировать так откровенно, теснее жмётся коленями к чужим бёдрам, пальцами суетливо хватаясь то тут, то там, нетерпеливо кусая раскрасневшиеся губы.       Уязвимый, но прекрасный. Такой вид Арсения к постыдному, но честному чувству внутри Антона, заводил его до нездорового, ненормального, абсолютно не постижимого головой, но слишком чутко ощутимого каждой клеточкой тела.       И пока кончик языка очерчивал каждое из рёбер, оставляя влажные следы, Шаст признавался себе остатком сознания, не затуманенного возбуждением, что он готов, блять, на все, только бы слышать, как Арсений стонет от его прикосновений, как тяжело дышит и пытается свести колени вместе, чтобы спрятать то, что не спрячешь.       Спрячешь, но от посторонних глаз, а вот от руки Антона — очень вряд ли.       Осознание того, что заметное возбуждение в постыдно узких штанах — реакция на его ласки, выбивала из легких воздух, а из головы ...       Выбывало, блять, все к чертовой матери. Наизнанку выкручивало, обезоруживало, завязывало в морской узел и топило в океане блядских желаний, каждое из которых пугало Шастуна до потери пульса.       Он все ещё понятия не имел, что будет делать и как. Как, блять, воплотить желания, которые отзываются внутри так горячо и в то же время жутко, что хочется провалиться сквозь землю, но только вместе с Арсением, пальцы которого с такой наивной нежностью скользят по шее и за ушами, путаясь между прядями волос.       Антон скулит в голос.       Скулит и тянется за очередным поцелуем к губам, чтобы набраться смелости и решительности, но вместо этого получает удара ниже пояса, когда Арс в поцелуе прижимается к нему особенно тесно, сквозь плотную ткань соприкасаясь своим членом и потираясь в такт движению языка.       Какой же сукин сын, господи.       — Блять, что ты со мной делаешь, Арс ... — Антон признаётся в своих самых сокровенных слабостях, мажет языком по тонким губам и жмурится, пока руки уверенно расправляются с застежками на чужих штанах.       Арс, будто извиняясь, целует каждый из уголков чужих губ, задабривает нежностью, но когда его губы обхватывают язык Шастуна, мягко его посасывая в поцелуе, Антон слетает нахуй с катушек.       Ебал он такие извинения. Точнее, не извинения, а самого Попова, но сейчас он может только сжать его возбужденный член в пальцах сквозь тонкую ткань трусов.       Арсений прогибается в пояснице, обвивает руками шею Антона и слишком горячо стонет на самое ухо. Шаст в своём болезненном бессилии готов поклясться, что он это делает нарочно, а когда чувствует, как чужие губы начинают ласкать мочку уха — самообладание под ручку с совестью, стыдом, здравым смыслом и, кажется, гетеросексуальностью, идут блять нахер.       Антон отстраняется от губ Арсения резко, напоследок ещё и сцапав острыми зубами и выбив для себя почти жалостливый стон. А тогда, очертив кончиком языка траекторию вниз, через кадык, ямку между ключицами, вдоль солнечного сплетения к пупку и в самый низ живота, утыкается носом в место под острой бедренной косточкой.       Его руки на бёдрах Арса сжимаются крепче и он сдвигает его глубже на стол, чтобы после стащить штаны вместе с трусами чуть ниже колен и со слишком заметным наслаждением рассмотреть чужое тело.       Арсений под слоями одежды худой и удивительно складный, будто созданный для того, чтобы его бледную кожу украшали следами и поцелуями, и Антон не медлит, наклоняется и совестливо вылизывает каждый миллиметр, двигаясь от сгиба колена к паху, огибая изнемогающий от желания стояк и переходя на другую ногу, запечатывая своё удовольствие поцелуем под коленкой.       В процессе Шаст не заметил, сам ли он заставил Арса развести ноги шире или нет, но такой вид Попова его будоражит до пронизывающего озноба, капельками испарины выступающей на ладонях.       Арс, кажется, больше не дышит. Он смотрит и мелко дрожит, опираясь обеими руками о стол позади себя и не может отвести взгляда от Антона, губы которого медленно и планомерно двигаются прикосновениями от сгиба колена к паху, приостанавливаясь в миллиметрах от мошонки.       Арсений жадно облизывает губы и чуть хрипло выдыхает, и этого Антон уже стерпеть не может.       Он хочет его. И ему сейчас, блять, нихуя не кажется.       Антон ни в жизни не интересовался, как делать приятно мужчине и сейчас, вопреки сковывающему изнутри страху сделать что-то не так, он принимает единственное правильное решение действовать по наитию, прислушиваясь к реакциям Арсения, а ведь он себя ждать не заставит.       Шаст медленно проводит языком по мошонке, нащупывая оба упругих яичка и обводит требующий ласки член у основания, привыкая к вкусу и ощущениям внутри себя.       Солоновато, но приятно до дури видеть, с каким трепетными предвкушением на него смотрит Арсений.       Антон удобнее упирается обеими руками в чужие бёдра и приближается губами к головке, но не соприкасается. Ловить взгляд в ответ больше не может, изнутри задавленный непривычным и пугающим смущением, он выбирает действовать в слепую в этот момент. Слишком щекотливый и важный как для мужчины, который ещё утром не мог представить, что возьмёт в рот член.       Приоткрывает губы и позволяет накопленной слюне жирной каплей стечь на головку и дальше, по стволу, и только тогда обхватывает ее, алеющую от возбуждения и чувствительную, губами, мягко посасывая.       Арсений скулит, поджимая бедра, но не ускользает, а дрожь, треплющая тело, становится крупнее.       Значит, Шаст все делает правильно.       Он начинает сосать уверенней, планомерно вбирая в рот все больше и больше, а когда во рту оказывается большая половина, вертлявым языком исследует головку, проходясь по краю, особенно задевая уздечку и соскальзывая в уретру, дразня и себя и трепетно стонущего в его руках Арсения.       Когда Шаст открывает глаза, первое, что замечает — руку Арса, которую тот нещадно терзает зубами, боясь сорваться на слишком громкий стон, но внутри взыгрывает до мерзкого приятное чувство и Антон обхватывает чужой член пальцами.       Неловко, но как может, он надрачивает, пока губы и язык измываются на головкой, и не может отвести взгляда от Арса.       Перепачканный румянцем, он смотрит на него сквозь пелену наслаждения, кусает тыльную сторону ладони и собственные губы, а самое сладкое — стонет, блять, как не стонал никто в жизни Антона.       Его стоны томные, с едва ощутимой хрипотцой, а стоит Антону соскользнуть губами к мошонке — становятся такими глубокими и требовательными, но в то же время жалостливо-умоляющими. Так и шепчущими — не останавливайся.       Пальцы Антона сжимаются крепче, губы всасываются в ствол все теснее, обласкивая каждую из выступающих вен и изгибов, не забывая теребить тонкую уздечку, и Шаст чувствует, что они оба на грани.       В его собственных штанах тесно до одури, член болезненно врезается сквозь тонкую ткань трусов в плотный джинс, а его лишние движения только делают хуже, но сейчас это «хуже» слишком неоднозначное, чтобы прекратить.       Антон выбирает довести дело до конца. Самое важное сейчас, единственное, блять, имеющее смысл — сделать Арсению приятно. Сделать ему, блять, так хорошо, как никто и никогда. Эгоистично выжимая из него стон за стоном и взгляд, блестящий и живой, принадлежащий сейчас только ему.       Как и он сам.       Его Арсений. Только, блять, его.       Антон закрывает глаза, шлёт нахер все предрассудки и страхи, от каких остались жалкие ошмётки и, отнимая руку, насаживается ртом на пульсирующий от возбуждения член, в несколько движений помогая Арсу кончить.       Его пальцы в волосах помогают, утешают, держат за шкирку в реальности, когда так хочется раствориться и исчезнуть. А сладковатый привкус и вязкая густая сперма во рту заставляют Антона стонать от наслаждения просто быть сейчас тем, кто довёл Арсения до оргазма.       Он глотает медленно, будто силясь распробовать, но тихий голос отвлекает и вовлекает одновременно, и Антон просто не в состоянии ему противостоять.       Шаст напоследок проводит носом по самому низу незаметно подрагивающего живота и, стыдливо пряча взгляд, поднимается, ведомый иллюзорными прикосновениями чужих ледяных пальцев к своим скулам.       Он слышит, как тяжело дышит Арс, как коротко дрожат его пальцы и как тесно колени снова жмутся к бёдрам, вытесняя ненавистные миллиметры дистанции. Кончик носа скользит по лбу, дыхание задевает лицо и Антон жмурится, больше всего на свете сейчас боясь быть отвергнутым, но его страхам не суждено сбыться.       Только не сегодня.       И Арсений завлекает Антона в поцелуй, долгий и глубокий, неспешный, вылизывая чужой рот и слизывая каждый невидимый след своего удовольствия, разделяя его и бесконечно благодаря за смелость.