хоть картины пиши

Это был запрещённый приём выкуривания. Так нельзя было делать — это безответственно! За такое по печени прописывают, за такое проставляться надо — долго — и качественно — и не один раз! Тончик, будь он в состоянии подобное сказать, дополнил бы, что это также очень обидно. Сидел он, понимаете, в трубе, почти тихо и почти цивильно, никого не трогал… В трубе этой тепло было, а ещё темно и никто не доёбывал, но тут — застучали-зацокали женские каблучки по… м-м-м… полу, привнося в мрачную тоннельную темноту ощущение лёгкого, покалывающего в затылке напряжения — это в ином случае и не каблучки могли быть, а когти крысомутанта. Из-за поворота медленно высунулась сначала белая шапочка, примятая с одной стороны гармошкой, а затем и любопытное круглощёкое личико её обладательницы. Тончику почудились вьющиеся в её кудряшках змеи, как у Горгоны, поэтому он спешно проморгался, ссыкливо отползая на пару сантиметров назад, но потом одумался и бесстрашно махнул рукой, заглатывая узкое горлышко стеклянной бутылки — выцеживал последнюю каплю водки. Логики в этом действии не обнаруживалось: любой адекватный человек, напротив, от выпивки б уже воздержался, но Тончик был не из таких. Не успела девка полностью из-за поворота вынырнуть, не успела и хлопнуть удивлённо своими наверняка густо накрашенными ресничками, как труба снизу, буквально между ними, затряслась: по ней методично лупили то ли палкой, то ли ключом на тринадцать. Булькало — с того же низа — катамарановским голосом (иногда он читал мелкому Тончику сказки на ночь про всяких болотных водяных и леших, но это секрет) и глухими глотками скипидара. Ответа бульканье не требовало, а вот девчонка, протянувшая Тончику под нос свою узкую ладошку — пожалуй, да. — Я Зина Кашина, лаборантка, а вы? Толя расфокусировано уставился на её руку: от той пахло одновременно чем-то цветочным и химозным. Духи и реактивы — интересная смесь. Он бездумно, но в каком-то неведомом (самому себе) пьяном восхищении приластился к ней чуть щетинистой щекой. И прошептал в запястье, словно тайну чужую выговаривал: — А я То-ончик, только тц-с-с, — впрочем, через пару секунд уже перешёл на ноту повыше — на какой-то ненормальный, безудержный рёв в собственные поджатые к груди коленки. Испуганно моргнувшая Зина, что от такого приветствия чуть не отскочила от парня в другой конец трубы, принялась успокаивающе поглаживать его по кепке. Как, собственно, к этому всё пришло? Ответ прост и незамысловат: батя куковал в больничке с простреленным боком и уже неделю не приходил в сознание. Перебинтованный в районе плеча дядя Серёжа печально курил в коридоре той самой больнички, отменив милицию. ОПГ Алюминиевыми временно управляли ближайшие поверенные Жилы. Тончик, ранее рвущийся в эту самую ОПГ и жадно впитывающий чужие криминальные фишечки, обходил её теперь десятой стороной. Говорил ему батя: не дорос ещё, посиди пока, поучись, безголовый. А сам-то? А сам? Такой же дурной, только постарше! Толя был обижен. На отца, что только вышел из тюряги и сразу переехал на больничную койку, на дядю Серёжу, всегда такого... безобидного, но, как оказалось, шмаляющего во всех и без разбора, на трусливого себя, на волнующегося себя… На весь мир был обижен — и даже на водяру, которая рискнула закончиться так невовремя. А труба тем временем снова начала дрожать. Откуда-то, вдобавок, пошли сухие щелчки. Тончик, поняв, что дело в девчонке этой кудрявой — и как она вообще сюда заползла-то? — оторвался от рёва и, противно шмыгнув носом, прикрикнул: — Вали-к отсюда! — в конце концов, можно ему пострадать в одиночестве или нет? При девке ещё тормоза отказало… Успокаивать решилась, дура… А его не надо успокаивать! Зина от такой внезапной перемены настроения вздрогнула, опуская руки по швам, да и промямлила сбившимся полушёпотом: — Я-я… вы прос-стите, просто я тут случайно, а вы… услышала вас… хоть не страшно одной-то… Понятие «не страшно» в понимании лаборантки Кашиной, очевидно, было очень размытым. Во-первых, молодой Тончик, окружённый двумя пустыми бутылками водки, был не самым безопасным вариантом для времяпрепровождения в темноте и неизвестности. Во-вторых, сидел он в одних трениках, потеряв где-то свою олимпийку, и в чём-то заляпанной алкоголичке — такой себе помолодевший Катамаранов на минималках. Но Катамаранов хоть и звался в народе бешеным, всё-таки, был относительно безобидным, а с шальным — процентов на девяносто девять в папку — Тончиком, в-третьих, была бита. За пазухой он её держал. Пока не шипованная, но Толя уже раздумывал над этим. Не получив на свои бормотания никакой связной реакции, лаборантка хотела было виновато распрощаться и уйти, но каблук помешал: подвернулся, предатель, на ближайшем торчащем гвозде. Шлёпнулась бы Зина на жёсткую поверхность громко и не без последствий, не выставь Тончик, точно рыцарь для принцессы, и руки, и ноги вперёд — он, конечно, сам костлявый, но падение вышло всяко мягче. Печально звякнула пустая бутылка, задетая неловкой девичьей рукой. Тончик посмотрел на ту, не моргая, подумал: где-то была ещё одна, не початая... — Х-хрен с тобой, чего сидеть, пшли, — промямлил в русую — или рыжую? — но точно не чёрную — макушку. Не удержавшись, занюхнул. Да, и сама Зина пропахла всё теми же цветами и химией... Жаль, что именно это заняло всё его пьяное внимание: мог бы, конечно, уже давно помочь девке советом: сам-то сюда как-то забрался, значит, и выбраться мог. В теории. Противоречий на лице вскочившей на ноги девушки нарисовано было много: там и смущение запестрело, и испуг, и стыд, и раздражение. Зина не любила свою неловкость, из-за которой у неё вечно что-то проливалось, падало (она или пробирки; нередко всё вместе) и разбивалось, не любила темноту — и одиночество в этой темноте, — а ещё когда её с таким трудом накрученные волосы трогали… ну, и не просто трогали… На свою упавшую шапочку она, не заметив, наступила. Покатившуюся к ногам пустую бутылку толкнула носком туфли. Вид приобрела строгий. — В-вы чего, Анат... молодой чел-ловек?! Я же не нарочно, а вы!… Тончик недовольно фыркнул: глядеть на неё с неудобного ракурса, вечно запрокидывая голову, было тяжело. Он неловко привстал, опираясь на неровно сляпанный стык железных пластин (кто эту трубу, бля, делал?), облизал неизбежно расцарапанную ладонь проспиртованным языком и пожал плечами: — Ле, да те жалко, что ль? Пшли гулять, Заи… Зина! Всё равно труба большая. И бутылка где-то заныканная пылилась, непорядок — узнал бы батя о такой алкашской тяге — от стресса, — Толе из выпивки позволил бы разве что пробки от шампанского нюхать. Но его не было. Лежал на казённой койке, утыканный какими-то проводками. Тончик утёр ребром ладони надоедливые слёзы. Ну и размазнёй же он оказался, пиздец-то какой, как же стыдно... Но снизу тут же застучало, напоминая о себе уже запланированным «выпуливанием». Началось и тут же пропало какое-то внутреннее дребезжание, от которого мелко трясло на стоящих ногах. Тончику резко захотелось блевать. Зина тактично отвернулась и закрыла уши. Катамаранов, выждав тактично паузу, пьяненько прохрипел: — Н-не с мес-ста, малышня!.. — и что-то там у него отчаянно хрустнуло, звучно лязгнув по бетонному НИИ-шному полу. Руль, наверное, отвалился. Да, действительно отвалился — это вскоре подтвердил срывающийся на полуслове строгий голосок нового директора — или бывшего Инженера, если так понятнее. Обоим, засевшим в трубе, подумалось: «это надолго.» Гулять так гулять. Зина, прежде чем шагнуть вровень с пьяно чапающим Алюминиевым, сурово припечатала: — Только без рук! Тончик через силу фыркнул, поправляя биту под мышкой: нужна она ему больно, господи ты боже. Тем более, бухому — ничего не запомнит же, а нахрен тогда надо. А надо, чтоб основательно. Чтоб с глубоко симпатичным человеком (о-очень глубоко), в тепле подушек и свете свечей. Чтоб руки горячие были, а кольца — холодные. Чтоб мурашки по телу от одного взгляда и кожа к кожа. Чтоб целовалось медленно, и со вкусом тра… Задумавшегося («Батя меня убьёт! Очнётся и убьёт!») и незаметно покрасневшего в темноте Тончика выпулило в Чехословакию первым. Жила — не иначе как почувствовал неладное — пришёл в себя в тот же день.