хоть картины пиши

Лишь немногие знают, что Альберт Зурабович, очень важный и деловой человек в криминальных кругах, финансирует больницу. Больница эта единственная в области, и до неё большого труда стоит в принципе доехать… Но она есть. Со свежей — теперь — краской на старых стенах, с новыми кушетками в перевязочных и даже какими-то разрекламированными лекарствами из-за бугра. Алик старается не ради людей, впрочем. Ему нравится методично пересчитывать обвязанные резинками пачки купюр, ему нравится расставаться с деньгами — потому что он знает им и себе цену. Скупой, как говорят в народе, платят дважды, но Алик не такой: если надо — заплатит трижды, по-умному. У Алика за неполные сорок шесть накопилось много полезных связей, знакомых и, конечно же, врагов. Он не страшится тяжёлой работы, его не пугают пушки и обмотанные склочными кусками проводов шашки динамита. Его больше десяти раз пытались подорвать, больше сотни — застрелить. Но жизнь всё равно прекрасна, даже если она с привкусом крови. Марк Владимирович, отчаянно кося глаза, делает вид, что понимает. Сквозь восторженную — собственной победой на выборах — и пьяную — от импортного виски в «подарок» — дымку подписывает бумаги, с минуту жмёт руку, глупо и обворожительно улыбаясь. Его не волнует, что половина больницы и кусочек близлежащего леса теперь у Алика под крылом, да ему и не важно: он президент, а его подпись надёжнее швейцарского банка. Гриша лишь мудро — потому что молча — пожимает плечами и под задорный аккомпанемент синтезатора уводит Багдасарова за собой, в свой ресторан, праздновать: рабочий день нового президента окончен, увенчан одной-единственной встречей — плодотворной, потому что денежной — с главарём Лампасов. Алик же смотрит на наручные часы, прикидывает мысленно потраченное и оставшееся время и недовольно дёргает уголком губ: дел так много, что и спать некогда. Ему много не надо, на самом деле. МОРГ. Большое, холодное помещение с толстыми стенами и металлическими ящиками, где вместе с трупами (его будущими клиентами, кстати) можно хранить документы и вещи, не предназначенные для посторонних глаз. Кто додумается лезть к мертвецам? Запах отталкивающий, атмосфера удушливая — это да, этого не отнять, но лично Алику всё равно: покойников он за свою жизнь перевидал даже больше, чем живых, и нередко вторых доводил до состояния первых. Больница — это самое неприметное место в их городе, потому что туда, опять-таки, мало кто попадает. Старое снаружи, отдающее холодным запахом лекарств и боли — почти похожее на НИИ, бесцветное, несуществующее ни на картах, ни на официальных документах. Списанное за ненадобностью, как старый бетонный завод, удивительно красивой и размашистой багдасаровской подписью. Пугать и пытать у себя в похоронном неудобно, в лесу — глупо, в лесу утилизируют. В МОРГе — другое дело, там раскалываются даже самые непробиваемые людишки. Алик по диплому математик, не патологоанатом, но он прекрасно знает, как обращаться с ножами, пилами и всякими стерильными топориками, знает их названия, как их нужно правильно чистить, куда ими надавить, где прятать. Холодное оружие такое… Живое. Привлекательное. От пушки мало толку в работе Алика — он не белоручка, он любит с толком, с расстановкой, чтоб ему всё по полочкам разложили, чтоб выдали больше, чем надо, чтоб поплакали, чтоб сломались. Может, внутри Альберт тот ещё садист, но кому как не ему знать, что все люди имеют свои неприглядные стороны, свои чёрные, гнилые личины, которые вырываются вместе с адреналином и страхом — во время серьёзной угрозы или такого же серьёзного эмоционального потрясения. Их интересно вскрывать. Это его тайное хобби. Одна беда: ханурики, как Стрельников говорит. Живучие и любопытные ханурики. — А вы... Вы что тут...д-делаете в три веч- ночи? — у ханурика голос дрожащий, испуганный, зрачки под толстыми линзами бегают совсем уж по-президентски. Куртка охранника, будто снятая со старшего брата, под курткой — заношенная клетчатая рубашонка и безвкусный галстук, рабочая дубинка шириной в узенькое запястье — на поясе. Хрупкий, кудрявый, чем-то даже смешной. Альберт, приспустив очки на широкий нос, смотрит на паренька (не такого уж и паренька, но всё-таки моложе него) не моргая: разглядывает, оценивает: до костей, до сосудиков, до волос в жилах пробирает. — Я по делу, Padre, — почему-то хочется называть этого маленького, на голову его ниже, ханурика именно так. Почему-то Альберту кажется, что за этим гипертрофированным страхом томится кое-что... интересное. Будто бы ножи у него в рукавах припрятаны, будто ему нравится выводить своей растерянностью, чтобы потом, как можно больнее, уколоть, показать, мол, не разевай на меня роток, я тебе ещё фору дам. Атмосфера между ними сеется непонятная, но не мрачная: Алик смотрит решительно не на своего врага. — Но не к тебе. Возвращайся на свой пост. Ты ничего не видел. — Н-но вы…а как вас… — Иди. Ханурик как ошпаренный дёргается к стене, когда Альберт, неспешно вернув очки на глаза, проходит мимо него. Отставляя принесённый с собой чемоданчик к ногам, открывает замок в свою любимую комнату, холодную и с толстыми стенами — у него целая связка ключей от подобных укромных мест. Поправляет залитую гелем длинную прядь, упавшую на лоб, за ухо, и легко подхватывает чемоданчик. Оборачивается, подумав с секунду: — Приготовь-ка чай через часик, Padre. — К-крепкий? — заикается кудрявый берет, неловко выламывая запястья. Альберт коротко кивает. За спиной кареглазого сторожа звучно хлопает дверь, ударяясь о стену: два высоких жилистых мужика в костюмах втаскивают под руки усиленно трепыхающееся мужское тело. Тело бы кричало, не будь у него заклеен скотчем рот. Альберт Зурабович открывает для всех троих тяжёлые двери МОРГа нараспашку, улыбается дрожащему телу аккуратно и остро: оно его не видит, но чувствует и боится. Он закрывает дверь изнутри. Инженер только через минуту отлипает от стены, судорожно пытаясь продышаться. «Как ж-же проис- случается т-так, — утирает каплю пота с виска, ослабляет галстук на горле, — и всё со мной! Одни прест- бандитники кругом!» Инженер у себя в каморке механично размешивает ложкой сахар в своём чае, вспоминая дрожь в жилах от тех чёрных глаз. Подумав, извлекает из закромов пакетик с овсяным печеньем: может, хотя бы один бандитник не будет точить на него зуб. В конце концов, он же простой сторож… Теперь. Он никому ничего не скажет, он же не дурак вовсе, а был бы дураком — своё бы продавил, потребовал бы объяснений: кто, зачем, что делает. С такими людьми, как этот бандит в итальянском костюме, нужно быть гибче, расторопнее. Нерасторопных такие не любят. Да и кто любит-то? Кеша и сам не любит, а как Лёшку вспоминает, так вообще вздрагивает. Его коробит только свой внутренний интерес перед ситуацией. Ему искренне интересно, что за этими чёртовыми дверями, среди ящиков с трупами, происходит. Там холодно, страшно — Кеша бы ни за что не пошёл туда без нужды, он вообще не видел смысла охранять... больницу. Что в ней такого? Это же просто здание с пациентами, тут нечего и некого красть, разве что этим, ну, которые мертвецов любят. Но надо. Чтоб красиво было, по правилам. ЧуднО. Инженер отсчитывает тикающие минуты на часах, потом приникает к тяжёлой запертой двери, закусывая щёку, несильно бьётся лбом в ледяную стену. За ней приглушённо звучат сдавленные крики и мольбы. Он убеждает себя в том, что для них должна быть причина. Невиноватый не умолял бы, да он бы просто не попал в такую ситуацию. Самому этому мужчине, который даже не представился Инженеру, должно быть, не очень приятно марать руки, но он не выглядит нервным, взрывным, делающим прежде, чем думающим; ещё он чем-то напоминает Кеше себя, когда он с присущей ему профессиональной методичностью испытывает препараты на крысках, на Игоре, на себе. Тогда Кеша искренне безжалостен, так как искренне увлечён своим делом. Тогда Кешу не волнуют методы — его волнует только результат, а если результат не устраивает, он будет пробовать и пробовать, пока не получится так, как надо. В конце концов, непрерывный час кончается. Инженер быстро заходит в помещение с подносом в руках, когда дверь открывается и ему её придерживает один из бугаёв, самый молоденький, с телефоном, зажатым между ухом и плечом. Бормочет кому-то в трубку о каком-то складе, машет рукой второму своему напарнику — тот прямо при Кеше накрывает некогда трепыхающееся тело белой простынкой и задвигает металлическую коробку в стену, прежде чем посмотреть на лидера, дождаться кивка и уйти. Мужчина в белом костюме, от иголочки, безэмоционально рассматривает залитые кровью ладони в перчатках, прежде чем снять их и кинуть на грязный поднос с инструментами. — Они же плохие банд- люди б-были, да? — шумно выдохнув, на вдохе интересуется. За всех них, полёгших под скальпелями этого человека напротив, интересуется. Альберт чему-то хмыкает, дёргая плечом: — Этот — может и хороший был. Кому-то сын, кому-то муж, кому-то дядя. Но ему не повезло с тем, что я очень не люблю лжецов, — и смотрит на реакцию. Руки сторожа начинают мелко трястись, поднос в руках дрожит: он буквально в два широких шага добегает до стола и укладывает его, гремя стукнувшимися друг о друга чашками. — А я... ну, всё равно... м-можно и поменьше кровк- крови, — пока мужчина ополаскивает руки, пока поднимает на него — в открытую — нейтральный, почти заинтересованный взгляд, — если с наукой подойти. И результат будет такой же! Альберт садится на стул, плавно закидывает ногу на ногу, сверкая начищенными крокодиловыми ботинками. Кружку чая берёт, оттопырив мизинец, принюхивается осторожно. На нём нет чёрных очков и флёра опасности: он немного устал, это видно. Он постукивает в раздумьях пальцами по тяжёлой столешнице, криво дёргая тонкими губами. — Ты кем работаешь, Padre? — голос близко совсем, такой методичный, с лёгким акцентом. Чёткий и мерный, как у диктора. — Я Инженер, Иннокентий Витальевич, — гордо, важно, поправляя незаметно кусочек торчащей изоленты на дужке и вылезшую на обзор противную русую кудрю. — Ну, с-сейчас я стро- сторож, у нас НИИ з-закрыли вот недавно. — Телевизор не смотрел? Восстановили всех уже, и дня не прошло. Марк Владимирович немного… оступился, — Алик бесшумно, сквозь лёгкую насмешку делает глоток чая. Крепко, но уж больно сахарно, даже печеньем заедать не надо. — И хорошо ты там работал, Padre? — Х-хорошо, даже очень, только зарплата вот… А тут за день — почти как у меня за месяц, но я всё равно в НИИ хочу… И пойду. С утра пойду. Как бы вот только не опоздать, а то режим сна сбился… Когда Иннокентий забалтывается, то совсем даже не заикается. Слов много, сути вот только маловато. Но Альберт привыкает быстро, потому что Инженер, говорящий о работе — хороший Инженер. Многое остаётся, конечно, закрытое на удивление жёстким «это конфиденциальная информация», но и доступного хватает. Альберту действительно много не надо... И шприцев в его руках боятся ничуть не меньше, чем ножей... Непроверенные сыворотки проверяются, интересующие — готовятся; Инженер в будни колдует в своём НИИ, а в выходные приходит в больницу, водрузив на голову, вместо берета, старую меховую ушанку, чтоб не засекли. Сторож он только на бумаге. Альберт чувствует удовлетворение: он вскрыл очередную истинную сущность и впервые смог найти с ней общий язык. Потому что она оказалась своя. — Зовите меня Padre, — Иннокентий улыбается уголком губ, набирая одну ядрёную смесь в шприц и выталкивая воздух. Тело перед ним заходится в натуральной истерике.