Это не лечат врачами

      Всю дорогу до госпиталя Тоору хватается за ладонь Иваизуми. Тот не противится, просто позволяет, может, не замечает вовсе. У него есть проблемы серьезней, например колотая рана от ножевого ранения. Довольно глубокая, но не смертельная, как определяют медики скорой помощи.              — Вы молодец, что вспомнили про жгут. Без него ситуация серьезно бы осложнилась, — говорит врач, который в пути следит за состоянием Иваизуми, и кивает на плечо, затянутое ремнем Тоору.              Дорогущим. Кожаным. Но не стоящим и сотой доли жизни Хаджиме. Тоору готов отдать все шмотки, раздать бедным, пожертвовать на благотворительность… сжечь, если это поможет Иваизуми скорее восстановиться. Да, медики обещают, что потеря крови хоть и значительная, но совместимая с жизнью. Потребуется переливание. Тоору тут же узнает, можно ли стать донором, но сникает, получив ответ, что их группы не сочетаются.              — Я… растерялся на самом деле, — будто оправдывается Тоору. Ему именно так и кажется, что он потерял время, еще и кричал, но это исключительно из-за стресса, хоть и стоит после извиниться за грубость. — Я пытался зажать рану, но кровь текла. Это Ива-чан сказал мне про жгут. А я… — Тоору не договаривает. Что толку? Метался, как курица с отрубленной головой, только шум и суматоха. Это и правда заслуга самого Иваизуми, что тот сквозь полуобморок все-таки сосредоточился и подумал про то, как можно остановить кровь.              — В любом случае вы помогли. Без вас бы он не справился. Ваша помощь так же важна, — настаивает врач. Он вполне спокоен. Конечно, и не такое видел в рабочей практике. Но его состояние вибрациями окутывает Тоору, у которого до сих пор мелко дрожат холодные руки, вымазанные в крови Иваизуми.              Тоору гладит кожу на тыльной стороне ладони Хаджиме. Она грубее, но главное — теплая, несмотря на кровопотерю. Тоору нравится чувствовать его, прикасаться. Сейчас в этом жесте никакого подтекста, скорее — успокоение, притом для самого Ойкавы. А когда пальцы Иваизуми дергаются, Тоору кажется — хочется верить, — что это попытка что-то ответить. Возможно, поблагодарить. Или просьба не оставлять одного. Тоору ругает себя за жадность, потому что хочет всё это сразу.              Иваизуми в сознании, хотя глаза полуприкрыты. На нем кислородная маска, чтобы облегчить дыхание. Тоору поджимает губы и глубоко вдыхает. Глаза болят, щиплют и, наверное, опухли. Он больше не плачет. Прекратил почти сразу, это слишком некрасивая слабость, а Тоору любит быть привлекательным. Хмыкает своим мыслям — о чем только думает. Разве есть кому-то дело до его внешности, особенно Хаджиме в таком положении? Да и разве не видел тот Ойкаву спросонья, упаренного после душа. Домашнего. Настоящего. Но показывать слезы словно бы стыдно. Чтобы не оттолкнуть — не отсутствующей красотой, а именно слабостью. Недостойностью.              Тоору сглатывает плотный ватный ком в горле, подступивший опять как-то внезапно. Быстро вытирает накинутым на плечи медиками одеялом глаза. Шмыгает.              Иваизуми тянется здоровой рукой и приспускает к подбородку маску.              — Ива-чан! Что ты делаешь? — тут же встревоженно возмущается Тоору.              — Дуракава, прекрати уже реветь, не сдохну я, — хрипит Иваизуми и натягивает маску обратно, когда врач тоже просит вернуть ту на место.              Тоору действительно прекращает. Отвлекается.              Стоп… Что это только что было? Ива-чан дал ему прозвище? Тоору даже не обижается, что оно настолько по-детски глупое и должно быть по сути обидным. Но Тоору какой-то неправильный. Он радуется дурацкому прозвищу. Будто это что-то сугубо дружеское. Между ними. Личное.              Тоору улыбается и по-прежнему гладит руку Иваизуми, и тот все еще не противится.              

* * *

      Небольшая операция проходит успешно. Хаджиме опять подлатали. Слишком часто его не по собственной воле калечат за последнее время. И рядом вновь Ойкава. Может, стоило попросить, чтобы его не пускали в палату? Хм, думает Хаджиме, не прокатит, этот без смазки везде пролезет. И невольно хмыкает, так что дергаются уголки губ.              — Ива-чан, прости, — мямлит Ойкава, заняв место на стуле возле больничной койки. Врачи отказались сразу выписывать, нужно побыть под наблюдением.              А простой в госпитале с отдельной палатой, видимо, опять оплатил Ойкава. Поздно спорить, да и завтра уже, наверное, разрешат поехать домой. Золотой мальчик точно не обеднеет, если что — пусть внесет в долг Иваизуми. Почему-то сейчас наплевать на деньги. Наверное, думает Хаджиме, ему вкатили успокоительное. Хотя следовало бы напичкать им Ойкаву.              — Да ты здесь при чем? — отмахивается Хаджиме. Хотя помнит, как сам наорал на того, что свалил из чертова клуба раньше и его не дождался.              Смотрит куда-то в потолок, потом прямо, только не на Тоору. Дистанцируется. Между ними будто витает… неловкость?              — Что ушел в одиночку, — словно прочитав мысли, отвечает Ойкава. — И что не заметил, как на меня напали. Ты из-за меня пострадал.              — Ты еще извинись, что этот гандон пытался тебя ножом пырнуть, — ворчит Иваизуми и коротко бросает взгляд на Ойкаву, который сидит понурый. Как щенок, черт возьми, который понимает, что провинился, но безумно хочет к хозяину на коленки и облизать все лицо в качестве извинения. Воистину Дуракава. Повторяет вслух: — Дуракава.              Звучит дико глупо, но одновременно забавно. Боже, его, видимо, точно чем-то отупляющим обкололи. Странные мысли теперь вертятся в голове.              — Можно считать это официальным началом дружбы? — интересуется Ойкава, чуть улыбнувшись.              — Что именно? — уточняет Хаджиме. Все-таки приходится смотреть Тоору в лицо.              — Прозвище, которое ты мне придумал. Прикольное. В твоем стиле, — отвечает тот. Упирается локтем в бедро, подбородком — в ладонь. Хлопает глазами, смотрит, черт его, прямо в душу. — И мне не обидно, если ты вдруг этого добивался.              Усмехается, снова моргает, взмахивая нелепо длинными ресницами. Красит их, что ли?              Хаджиме едва не закатывает глаза и отворачивается. Потолок не такой дотошный.              — Ничего я не добивался. Больно надо, — фыркает Хаджиме. — И вообще, почему ты еще здесь? Поздно. Иди домой, выспись. Это мертвые долгов не возвращают, а я теперь точно не откинусь, так что можешь не переживать на этот счет.              Вроде бы шутит. Частично. Потому что, а чего тогда Ойкава волнуется? Из-за чувства вины, возможно. Но тут не поспоришь, не без греха. Не свалил бы в ночи один — не пришлось бы его прикрывать.              — Ива-чан, зачем ты так? — тон Ойкавы сочится досадой. — Неужели ты считаешь, что меня волнует только то, чтобы ты выплатил долг?              Расслабленная поза Ойкавы вмиг пропадает. Тот встает со стула, сжимает кулаки — Хаджиме видит боковым зрением и молчит. Выжидает. Шаг по минному полю с названием «настроение Ойкавы Тоору» оказался ошибочным.              — Ты совсем не веришь, что я могу за тебя беспокоиться? Что мне не плевать на тебя, на твое состояние? — его голос не повышается, скорее приобретает оттенки негодования. Ойкаву задели слова Хаджиме. — Ты настолько низкого мнения обо мне? Неужели я не заслужил хоть немного твоего доверия?              Хаджиме понимает: следует извиниться. Нет, он не думает об Ойкаве, как о корыстном чудовище. Как о бездушном богатом ублюдке без принципов с набитым йенами кошельком. Впечатления, рожденные злостью в первую встречу, давно уже стерлись. Пришли в непригодность. Ойкава, возможно, не ангел у врат рая, но он… неплохой. Хаджиме по-прежнему далек от восторга, что он перед Ойкавой в долгу, что чувствует гнет обязанности. Но не такое уж тяжкое у него ярмо. Его жизнь сейчас лучше, чем за последние прожитые в Токио годы. Разве следует воспринимать свое положение категорично в штыки? Нет же. Он брыкается почти по накатанной. По вредной привычке.              — Что же, радуйся, Ива-чан, все-таки у тебя получилось меня обидеть, — произносит Ойкава и шумно сглатывает.              А потом, задев стул, который мерзко чиркает по полу ножками, разворачивается и шагает к выходу.              Вот блять.              Хаджиме трет ладонью лицо. Бесится: почему ему не насрать?              — Отдыхай. Доброй ночи, Иваизуми, — доносится от двери.              — Постой, Тоору, — прилетает с постели в ответ. — Подожди, вернись. Пожалуйста.              Хаджиме хочется протянуть руку навстречу. Хочется схватить этого павлина за край выданной в госпитале безликой толстовки, которая до безобразия идет Ойкаве даже в контрастном комплекте с модными брюками и брендовыми туфлями на длинных ногах. Хочется заставить сесть на кровать и выслушать. Хочется сжать его смазливое лицо пальцами и процедить сквозь зубы: бесишь. Бесишь, что чувствую себя обязанным и в тот же момент благодарным. Чувствую раздраженным, потому что начал свыкаться с подобной жизнью. И что вновь, вот сейчас, когда ты едва держался, чтобы опять не распустить по-мальчишески нюни, у меня в башке дернуло тумблер неясных воспоминаний. Бесишь, потому что въедаешься под кожу, как чернила татуировки, которую я не хотел набивать. Как клеймо.              Ойкава в сомнении топчется на пороге, но потом отпускает дверную ручку. Оглядывается, будто ждет, что Хаджиме передумает и пошлет его. Но он молчит, и Ойкава медленно возвращается. Недолго колеблется и занимает место с краю постели, сложив на груди руки. Насупился. Того и гляди надует губы.              — Я слушаю, — говорит Ойкава, стараясь скрыть очевидное то ли волнение, то ли мандраж — поздний час, минувший стресс и остатки невыветрившегося алкоголя вкупе действуют подавляюще для его организма.              — Извини, что был груб, — произносит Хаджиме, собрав необходимое мужество. Порой попросить прощения — более тяжкий труд, чем выиграть бой у противника. А выдерживать пронзительный взгляд Ойкавы — труднее, чем вытерпеть прямой хук в челюсть. От взгляда не выйдет уклониться, он будто физически оседает на коже.              — Я тоже вспылил, когда увидел, что ты ранен и не хотел этого признавать. Так что квиты, — отвечает Ойкава. И смотрит мягче. Но позу выдерживает.              — Спасибо, — быстро слетает с губ Хаджиме, пока он теребит ухо. Знает: это верный признак, который выдает нервозность, но ничего с этим не может поделать. Действовал рефлекторно. Спалился. — Ну, что помог. Скорую вызвал и… все остальное.              Хмурится, прокашливается. Гребаный боже! Он так не вел себя даже с Рико, в которую был влюблен в средней школе. Хочется прикрыть пятерней Ойкаве лицо, отвернуть, чтобы не пялился словно бы в ожидании. Всё, Хаджиме извинился, исправил просчет. Что еще требуется? Поклон?              Но Ойкава сам определяет условия.              Тянется и вновь берет Хаджиме за руку.              — Ива-чан, обещай больше не подставляться, — просит Ойкава.              Хаджиме замечает, как покраснели его глаза, а веки словно готовы упасть. Господи, думает Хаджиме, как же Тоору устал и как сильно ему хочется спать.              — Ну ведь я же пес, и должен защищать хозяина, — хмыкает Хаджиме. Самому противно, особенно при виде выражения лица Ойкавы, словно тот получил пощечину.              Стискивает сильнее в ладони пальцы Хаджиме, еще не больно, но хватка крепкая, будто впаивает.              — Я запрещаю тебе так говорить. Даже если тебе это противно, но ты мой друг, Ива-чан. Ты для меня важен. И у тебя нет хозяина.              — Не противно, — через паузу выдавливает Хаджиме. — Просто непривычно. И все еще непонятно, почему ты так впрягаешься за меня.              Эта честность слегка смущает, но кажется Хаджиме довольно уместной. У них сейчас нечто вроде минутки откровения. Впрочем, Ойкава всегда болтает то, что у него на уме без разбору. Всегда вываливает на Хаджиме без колебаний. Отчего иногда складывается ощущение — он это нарочно. Чтобы задеть, как-то подначить или вывести на реакции. Но не со зла. Из любопытства, спортивного интереса или… симпатии? В голове у Хаджиме всплывают слова, сказанные Ойкавой еще в самом начале: «ты мне понравился». Но как кто?              — Ты поверишь, если я отвечу, что до конца и сам все еще не понимаю? — натянуто улыбаясь, спрашивает Ойкава, глядя не в глаза, а на ладонь Хаджиме, которую, кажется, не планирует выпускать. — Ты привлек мое внимание своим видом, ты выглядел обреченно. У тебя были проблемы, а я мог помочь их решить. Ты вправе назвать меня эгоистом, что действовал самостоятельно, не поинтересовавшись твоим мнением, но когда ты проиграл бой, я не думал, просто действовал. Испугался, что они просто выкинут тебя или добьют. Поэтому пустил в ход единственное, что было мне доступно — деньги. Но это вовсе не значит, что я купил тебя, Ива-чан. Просто каждый заслуживает шанс на лучшую жизнь. И в моих силах помочь тебе. Разве это плохо? Скажи, Ива-чан.              Хаджиме затрудняется подобрать нужный ответ. Потому что нет, вероятно, неплохо. Но сначала Ойкава действовал напролом, излишне навязчиво. Это ударило неожиданно, словно исподтишка, когда Хаджиме и не ждал. Его тупо поставили перед фактом. Но если бы перед ним был осознанный выбор: драться на Нариту или непыльно работать на Ойкаву, какое бы он принял решение самостоятельно? Наверное, послал бы Тоору к черту, сказал, что не нуждается в чьих-то подачках. Гордость бы не позволила спрятаться за чужой спиной.              — Нет… не знаю… Просто раньше никто не стремился решать мои проблемы. Ты первый такой… странный, — хмыкает Хаджиме. — Еще и вел себя, как напыщенный кусок элитного говна.              — Вот опять ты пытаешься меня задеть, — Ойкава поднимает голову и встречается с Хаджиме взглядом. А пальцы обволакивает теплом, исходящим от его кожи.              — Лишь констатирую факт, — продолжает Хаджиме, забавляясь.              — Вообще-то, я был крайне любезен.              — Ты заявил, что мои шмотки — просто мусор, — припоминает Хаджиме. Да уж, и это единственное, что он может ему предъявить.              — Твой стиль действительно довольно грубоват. И у тебя часто хмурый вид, поэтому ты выглядишь опаснее, чем есть на самом деле, — парирует Ойкава, оживляясь.              — Меня лично все устраивает, — пожимает плечами Хаджиме. — И тебя, кстати, мой внешний вид не остановил почему-то.              — Я тебя на ринге впервые увидел, куда уж опаснее, — замечает Ойкава и устало трет переносицу.              — Иди домой, Тоору, — мягко говорит Хаджиме, не в силах больше наблюдать за тем, как вымотан Ойкава. Тот ведь из-за него ошивается в госпитале, сидит тут, как нянечка, а толку-то. — Если так уж хочешь, можешь прийти завтра. Но сегодня выспись.              Ойкава в кои-то веки не спорит, не пытается отшутиться, а просто кивает. Прикрывает на миг глаза, улыбается той, самой честной, самой искренней и настоящей улыбкой — такую не выдумаешь, не отрепитируешь. Она прямиком из сердца. Хаджиме прощает себе слабости, свою внезапную мягкость — Ойкава все-таки заслужил, сейчас тот фактически безоружен в своем состоянии. Хаджиме списывает все на стресс и окутавшую их обстановку. Возможно, завтра они сделают вид, что ничего этого не было, этих слов, признаний и откровенности. Но сейчас можно не волноваться, они оба опустили завесы.              — Набирайся сил, — желает Ойкава. Сжимает ладонь Хаджиме в своих руках, греет теплом, будто отдавая последние капли, потому что сам из-за усталости явно подпитывается запасными — едва ли не аварийными — резервами. — Если будет плохо, обязательно зови врача. Или мне звони, даже ночью. Ладно? Не геройствуй.              — Хорошо, — обещает Хаджиме под пронзительным взглядом Ойкавы. Иначе ведь тот не уйдет.              Ойкава приоткрывает рот, будто собирается что-то сказать, замирает и быстро сдувается. Хаджиме не лезет с расспросами, как минимум это оттянет время, отберет его у сна Ойкавы.              Тоору поднимается, его мимолетно шатает — тело Хаджиме напрягается — но тот быстро возвращается в равновесие.              — Заеду завтра? — именно спрашивает. Чего? Позволения? Будто есть шанс ему отказать.              — Выходной ведь. Больше нечем заняться? — вопросом на вопрос отвечает Хаджиме.              — Нет, так что если хочешь помочь мне провести день с пользой, можешь, к примеру, позвать меня на свидание, — шутит (точно ли?) Ойкава. В его уставших по самое дно глазах еще искрятся оттенки привычного флирта. В этом неискоренимая натура Тоору.              Против воли Хаджиме смущается. Язык у Ойкавы воистину без костей.              — Может, еще сводить тебя покататься на аттракционах? — хмыкает Хаджиме.              — Я не против, — довольно отвечает Ойкава. Кажется, он серьезно.              — Вали уже наконец, — в голосе ни доли грубости, просто легкий рефлекс защиты для Иваизуми. — Решим завтра. Когда выспишься.              Как только Ойкава выходит, Хаджиме падает лицом в подушку и глухо рычит. Что он творил? Что на него нашло? Ответ прост — Ойкава, чья доброта уже не действует удушающе.       

* * *

      Тоору закрывает дверь и чувствует, как постепенно алеют щеки. Касается их — кожа горячая, хотя его все еще немного знобит. Он садится в кресло для посетителей в коридоре, ровно напротив палаты, прячет в ладонях лицо. Улыбается. Он ужасно вымотан, пережил эмоциональные горки, его чувства растрепаны, но сейчас Тоору до глупости счастлив и лишь слегка удивлен. Им с Ива-чаном удалось наконец так здорово пообщаться. Пусть даже с его подколками, пусть Ива-чан по привычке ершился, но их диалог был таким… честным. Живым. От того и Тоору чувствует прилив сил, хотя сознание плавает на границе реальности.              А завтра они с Иваизуми снова увидятся и, пусть рано надеяться, но нельзя запретить мечтать, возможно — пусть даже крошечная, но вероятность, — что они пойдут на свидание. Дружеское, по-приятельски, просто прогулка, дневной променад — Тоору критически безразлично, как можно это назвать, пусть Хаджиме вешает пригодный, удобоваримый ярлык. Важно лишь его присутствие рядом, шанс провести время вместе. Не потому что это работа, необходимость или — черт, нет — приказ, а потому, что Хаджиме сам захочет составить ему компанию.              В такси по пути домой Тоору прикрывает тяжелые веки, почти засыпая под легкую музыку, играющую на лаунж волне по радио. Доехав, буквально на автомате шагает к лифту и дальше, в квартире — до холодной постели. Не раздеваясь, валится на кровать трупом и в то же мгновение отключается.