Фонарик, который погас.

"-Вы слепнете." Бруно лежит в кровати и смотрит в потолок - он почти чёрный. Интересно, зрение пропало окончательно, или просто на улице так темно. Он не знает. Почему-то, ему не страшно. Что случится если он действительно ослепнет? Нет, не если. Что случится когда он действительно ослепнет? Врач говорил много непонятных слов, терялся, и повторял одно и то же - "Мы не можем никак на это остановить..." - и тогда внутри все замерло. Это был не страх, что-то хуже, он такого ещё ни разу не испытывал. Леон что-то спрашивал, кричал, его голос срывался, почти трещал, как ломающаяся сухая кора, а Бруно даже говорить не мог. Что он мог сказать? Ему даже дышать удавалось с трудом, в груди, будто в самих лёгких стягивало, что-то там бурлило, поднималось раскаленной лавой с лопающимися желчными пузырями к горлу, душило. Его пробивало на холодный пот, подташнивало, горела огнём спина, и говорить сил не было. Он не верил. Не хотел верить, куда он без зрения при своей то работе, ему нельзя, он нужен мафии, он не может ослепнуть... Но болезни, пожирающей его зрение, было плевать. Когда они ехали домой пришло смирение. Окатило с головы до ног тысячами литров ледяной воды. У него нет выбора. Он ослепнет. Леон тогда ещё не верил. Он тоже молчал, и Бруно поражался его моральным силам - по возвращению домой, он начал искать врачей, со слезами на глазах успокаивал Бруно, говорил, что всё будет хорошо, говорил так проникновенно, что и сам Бруно начинал в это верить. Врачи говорили одно и то же - "Это необратимый процесс." Все врачи не давали никаких надежд. Леон и тогда не верил. Прошёл месяц прежде чем он смирился, после очередного приёма, сломленно опустив голову, он сидел на корточках, вжимаясь острыми лопатками в стены больницы. Он даже не плакал - его дыхание было ровным. Бруно стоял рядом, с бумажкой на которой размашистым почерком был написан рецепт, такой же, как и у всех предыдущих врачей - капли, очки, рекомендации не напрягать глаза и надежды на лучшее. Лучше не становилось. Зрение садилось быстро, его не волновали беспорядки в мафии, его не волновало ничего - за неделю зрение село настолько, что даже поднеся к глазам страницу с текстом, Бруно не смог прочитать что там написано, буквы расплывались, растягиваясь и в ширину, и в высоту. Это было страшно. Тогда его окатило второй волной - лучше не будет. Будет только хуже. Он многого не сможет, потеряет возможность передвигаться свободно, драться, наблюдать за паникой людей и подмечать их ложь. Пугало то, что он не знает, что будет дальше. Мир постепенно тух, терял яркость. Поначалу, замечая, что раньше яркие цвета потемнели и потускнели, он впадал в паническую прострацию, обычно шёл к Леону, почти со слезами на глазах прижимаясь к его груди, но чем больше всё вокруг чернело тем больше это переставало пугать. Но это пугало Леона. Он ни на день не переставал искать то самое чудо, которое могло бы помочь - волшебного врача или станда со способностями медика. Эфемерное чудо не приходило. Поиски переставали быть активными, пропадал запал, взамен приходило смирение, Леон уже не говорил, что всё наладится, пока наконец не сказал однажды, что им нужно готовиться к этой слепоте. Изучение дома на ощупь, сколько шагов до лестницы, от лестницы до двери кухни, в каком направлении, обучение ходьбе с этой идиотской, такой позорной палкой. Прогнозы врачей из неопределенных превратились в неутешительные. -В лучшем случае зрение пропадет через месяц. Бруно был рад, что Наранча занят школой - у него не было времени на размышления о медленно слепнувшем друге. Оценками Бучеллати не интересовался - не было сил. Никаких. Эти походы к врачам, обучения ходьбе с палкой, неопределенность, всё это утомляло. Ему уже не было страшно, ему было просто плевать. Вместо него на работу стал выходить Леон. Джорно, понимая ситуацию, дал ему график день через день, но все равно, когда Аббаккио не было дома, вся тоска, которая рядом с ним пропадала хотя бы не надолго, становилась больше, жирнее, давила на плечи. Вскоре, ещё и передвигаться стало тяжело - даже примерные силуэты окружающих вещей начали расплываться и тонуть в темноте, первое время он часто натыкался на углы и косяки дверей, помочь было некому, потому, скоро он научился передвигаться по дому почти вслепую. Леона рассказы об этом не радовали. Он предлагал отказаться от мафии - "В конце концов, ты много сделал для неё, и можешь требовать помощи" - но Бруно гнал его на работу. Бучеллатти и так чувствовал себя слишком беспомощным - это наблюдение за ним, как за маленьким ребёнком лишь утвердило бы в его мозгу окончательно тот факт, что он - инвалид. Теперь он всегда сидел дома. Работать мог максимум удалённо, но для этого нужно было видеть, а в распоряжении Бруно были лишь чёрно-серые очертания предметов перед глазами, а уж о разборе каких-то отдельных слов в тексте и речи не шло. Вечерами он говорил с Наранчой. Рассказы о школе отвлекали, мальчик искренне был рад ходить туда, пускай он и не понимал многого, но находил друзей и мог тараторить о них и о учителях часами. Обычно они сидели на кухне , когда за окном уже было темно, Бруно пил чай, Наранча сок или газировку, и разговаривал без умолку. Бруно в основном молчал, слушая мальчика в пол уха, вспоминая свои школьные будни. Обычно, дальше вспоминалась молодость, первые месяцы в мафии, встреча с Фуго, Леоном, Наранчой, Мистой, а потом перед глазами неслись расплывчатые картинки его кабинета, булочек из соседнего магазина, залы с высокими потолками и окнами в пол, и Леона с хвостиком на голове. Тогда становилось тоскливо. Он уже не помнил какого цвета была его любимая кружка, не помнил как выглядел кабинет Фуго, едва мог вспомнить лица своих друзей. Позже, часам к десяти, возвращался домой Леон. Он впахивал за двоих как и Фуго - обязанности Бруно поделили на пополам и распределили между ними. Приходил Леон уставший, пускай его лицо увидеть не получалось, голос всё равно был слишком плоским, безэмоциональным, сухим и действительно уставшим. Они почти не разговаривали когда он приходил с работы - обычно Леон сразу же шёл в душ, находился там по получасу. Возвращался он уже не тем кто вот-вот хлопнется в голодный обморок, по крайней мере голос звучал бодрее. Дальше они перемещались на кухню, Аббаккио готовил и разогревал еду, если везло часам к одиннадцати возвращался Фуго и они ужинали вместе. За ужином опять больше всех разговаривал Наранча, Леон с ним почти не говорил, иногда Бруно казалось, что он клевал носом. И около двенадцати они расходились спать. У Бучеллатти началась бессонница. Телу, привыкшему к сумасшедшим нагрузкам, не хватало физической активности, и он часами ворочался в душной темноте. Отвратительно. Обычно именно ночью он думал о том как до такого докатился. Леон его купает, помогает одеваться, кормит, как маленького ребёнка. Нет, как инвалида. Такие мысли накатывали волнами, с головой захлёстывали, душили в терпкой темноте, а потом отхлынывали назад, куда-то на подкорку, когда Лег собирался на работу. Бруно эгоистично хотелось чтобы он не ходил никуда. Чтобы был с ним, чтобы помогал, чтобы не отпускал никогда, чтобы обнимал когда ему было страшно и успокаивал, по-странному, неумело, как может только Аббаккио. Но каждое утро он уходил. Выходные у Аббаккио были длинными, по несколько дней за раз. Он отсыпался в первый день выходных. Обычно приходил перед выходными позднее, заваливался на кровать, часто даже не сходив в душ, и не вставал по долгу. Бруно выучил его расписание, так как пока спал Леон - спал и он. После пятнадцатичасового сна Аббаккио сонной мухой шатался по дому, спускался вниз, шаркая тапочками, готовил, и, кажется, дремал за столом, пока Бучеллатти ел. В такие дни он был неразговорчив, но Бруно хватало просто его присутствия рядом, чтобы одиночество отступало и давало вдохнуть. Во второй они выходили на улицу. Держась за руки. Раньше Леон говорил, что это слишком сопливый жест, "Нам же не по шестнадцать!", а теперь хватал его ладонь, едва они спускались по лестнице к выходу. Бруно забывал какое сейчас время года. Это не имело смысла, менялась лишь температура ветра, бьющего в лицо, иногда он приносил с собой сухие листья или лепестки цветов, иногда на аллеях так сильно пахло цветущими деревьями, что он вспоминал как выглядела улица когда-то. В дни, когда Леон не был на работе, а Наранча не в школе, были самыми счастливыми. Но они заканчивались. Жизнь Бруно очень быстро превратилась в цикл состоящий из двух фаз - одинокие, бесконечные будни и, разбавляющие их, моменты выходных. Потом он научился находить себе развлечения. Поначалу шатался по комнате, на ощупь определяя, что он трогает, пытался вспомнить какого оно цвета. Игра была жалкая, но другой у него не было. Узнать исход он не мог, но обычно все заканчивалось тем, что Бруно долго перебирал в голове варианты того как, к примеру, эта банка выглядит и когда находил самый приемлемый с его точки зрения, удовлетворялся таким исходом. Через какое-то время, он знал свою комнату как пять пальцев и мог ориентироваться в ней без труда. Потом он выходил в коридор, тыкался как крот во все углы. Эту процедуру он уже проходил, но тогда он был ещё относительно зрячим. Какие эмоции испытывала его команда по этому поводу было трудно понять. Леон судя по голосу считал это жалким, но нужным, Наранча сказал "Вау, а я так не умею!", а Фуго промолчал, а потом, через пару часов за ужином, сдавленным, плоским голосом пробубнел "Рад, что ты начал ориентироваться в доме". Сам Бруно говорил, что нет ничего к чему человек не смог бы привыкнуть, и он начал понимать смысл фразы, которую талдычил всем вокруг в тёмные времена. Он почти свободно ориентируется на втором этаже, без помощи Леона или Наранчи шляется между комнатами. Он учится ходить бесшумно. Оно как-то само получается, он ступает аккуратно, не размашисто, как обычно двигаются те, кто не хочет чтобы их поймали. Леон предлагал поехать к врачу. Зачем? Бруно уже давно перестал различать свет и тень хотя бы отдалённо, если зрение и не потеряно окончательно, то он уже этого не заметит. Леон говорит, что прошло три месяца с момента как он ослеп. "Так много?" Спрашивает Бруно в ответ, несерьёзно, он уже не чувствует времени, вся жизнь превратилась в одну длинную душную ночь. -Что на ужин будете? - Леон чем-то грохочет. -Я всеяден. - Коротко отвечает Фуго и шуршит книжными страничками. -Я пасту хочу. - Тянет Наранча. -Я тоже много чё хочу, ты просишь пасту в третий раз, я задолбался её жрать... На пиццу все согласны? Бруно? Будешь пиццу? Бруно, лежащий на столе, почти задремавший, поднимает голову: -Да... -Ты всегда меня не слушаешь! -Да. И что? Что ты мне сделаешь? Тем более ты ешь в школе, отстань, я не буду есть твою пасту ещё неделю. -У меня каникулы... -И что? Тебе нужен полноценный рацион, да, Фуго? Судя по тишине и недовольному цоканью Наранчи, Фуго кивает. -Ну вот и всё, будешь есть, что мы скажем. Леон опять чем-то гремит: -Вы либо с кухни валите, либо помогайте. Скрепят стулья: -У меня домашка! Я занят! До вечера! С этими криками Наранча выскакивает в коридор и уносится вверх по лестнице. -Жрёт больше всех, а помогать не хочет. -Его помощь хуже бездействия... - Вяло отзывается Фуго. - Дай помогу. Ложка начинает стучать о тарелку, и по дощечке рубает нож. -Ты туда три яйца кинь, двух мало... Кстати, а чё ты спать не идёшь? - Обращается Аббаккио к Бруно, - Уже три, ты в это время спишь обычно. Да ты уже носом клюешь... Пошли, я тебя отведу. Бучеллатти и правда собрался засыпать за столом, потому он с облегчением выдыхает когда Леон подхватывает его под мышки, ставит на ноги и, держа за руку, ведёт наверх. -А какой фильм мы будем смотреть? -Не знаю. Пиццу приготовим и подумаем. -Да сто процентов какую-нибудь супергероику. -Да неет! Я готов пересмотреть в десятый раз тот фильм про поющую девку, чем опять человека паука или про того мужика с молотком. -Я бы глянул какую-нибудь мелодраму. Они преодолевают лестницу. Леон хрипло смеётся: -Глянул? -Ну, послушал бы... -Да, попозже решим... - Скрипит дверь. Бруно уже в сонной прострации плетётся к кровати, с удовлетворением плюхается на неё. На душе впервые за долгое время спокойно. Они все вместе. Как в старые добрые времена... На самом деле его не волновало, что они будут есть и, что будут смотреть, чем в принципе будут заниматься, пускай в крокодила играть - он все равно будет счастлив просто находиться с ними рядом, со своей семьёй. С этими мыслями он и заснул, такого спокойного сна у него не было давно. Весь вечер прошёл в полудрёме, Леон разбудил его, на ухо тут же начал верещать Наранча, и потащил его вниз, без остановки рассказывая про фильм, который он одолжил у друга. Леон шёл сзади, иногда хрипло посмеиваясь. Внизу они все сели перед телевизором, и в тот момент когда начала грохотать заставка фильма, Бруно снова заснул, с куском горячей пиццы в руках, которую Аббаккио заботливо ему всучил. Иногда он просыпался, слушал крики Наранчи, как тот возмущался тупости героев, кричал "Не иди туда!" и как Фуго каждый раз цокал и говорил "Это фильм, придурок, они тебя не слышат!", чувствовал как Леон прижимал его к себе, как тихо сопел над ухом, сонно улыбался и засыпал снова. Потом Наранча решил, что одного фильма недостаточно, и методом дебатов был выбран ещё один, который Бруно тоже благополучно проспал. Разбудили его визги Наранчи. Он верещал что-то неразборчивое, Фуго шипел, что ещё один фильм они смотреть не будут. Как будто ничего не изменилось. Как будто все как раньше. За окном завывал ветер, трепал вывеску, ветки хлопали по стеклу, засыпая, Бруно думал, что возможно все не так плохо, возможно чёрная полоса закончится, возможно он научится жить и радоваться жизни и без зрения. В полусне он чувствовал, как Леон подхватывает его на руки и несёт наверх, слышал через пелену сна, как недовольно бубнит Наранча. Впереди ещё неделя каникул Гирги, неделя отпуска Леона, и шесть дней отпуска Фуго, если эти дни будут похожи на эти, Бруно был готов забыть о своей слепоте, о всех своих проблемах, отбросить все мысли, которые его тревожат, лишь бы проводить время со своей командой как раньше. Может, ещё есть шанс, что он выберется из этой ямы, в которую его тянет слепота...