пыльные крылья

      Погибай, моя девочка, повторяй имя мое вместо Господа; теперь ты моя, милая, я хозяин тебе, запомни,       не вырывайся,       наслаждайся.       Ты в ловушке, солнечное дитя — капкан сомкнулся алым шелком на шее тонкой, как нежная ласка-петля, но волосы твои, Стелла, по-прежнему плавленое солярийское золото, мне не оторваться.       Кая шёпот стоит в женской голове, как бы сильно она его не прогоняла, звонче, яростнее, неизлечимей, Стелла снова ловит себя на мысли, насколько сильно же она была им отравлена, как предана была и влюблена. Лицо его появляется, разъедая глазами безумными отступивший сон: прищур дьяволого любимца, смех зверя в человечьей коже, Кай лишь мыслями одними о нем разливает по ее телу жар, который опаснее и огромнее Адовых кругов.       Прочь, плачь,       Хрип, стон,       Он, он, он.       А палец безымянный разъедает жгучая соль; Стелла трёт его в минут несколько раз, злясь на себя, и на золото, что Паркер дарил в редкие моменты нежности, когда она, всего-то девчонка — дурные сахарные мысли — подставлялась ему под ладони, сжимающие так крепко, будто тиски. Тогда казалось, так правильно, так нужно — так ощущается любовь, с приостановкой сердечного такта, пока Кай повторяет «ты прекрасна», заглядывая своими глазами-замёрзшим-ледниками в женское цветущее лето, раскурочивая его, покоряя.       Ее движения ведь были кротки, поступь мягка — Стелле исполнилось шестнадцать месяц назад среди медового солнца Солярии и королевского зала, где мать была неприступно-холодной, словно кобра перед прыжком. Но Кай — Кай по правую руку ее был неописуем, весь он создан из манящего витражного стекла да вельветовой тьмы, неприступный и слишком желанный. Стелле же обычно хотелось того, кого отчаянно запрещали родители, а Кай — ой, какой плохой мальчик; самый ужасный выбор для маленькой принцессы.       И вот она уже кружится, вальсируя и замирая — мужская улыбка напротив кажется такой дикой, жар неосторожных касаний — развязанным и дерзким; у Стеллы дыхание перехватывает. Не остаётся в мгновения никого вокруг, только взгляд Малакая Паркера до неприличия открытый, оголенный, и пальцы жесткие, сминающие дорогое платье принцессы намного ниже талии. Он ведет ее уверенно, самозабвенно, не отрываясь от красоты ее тёплой, розово-карих губ, что потом будет целовать в яростном порыве в тайных уголках огромного замка, а Стелла ему позволит. И увязнет — внезапно, без предупреждения, полностью в Кае Паркере на следующие пару лет.       Потом Стелла скажет «я им захлебнулась», добавит «захлебнулась в собственной крови», потому что мрак его смачно поедал ее свет, подчинял и ей, девчонке, хотелось ему подчиняться так глупо и так долго, что теперь уже ничего не страшно, болевой порог — бесконечен, а под подушкой лежит кинжал. Кай любил, когда его вожделели. А еще Кай любил простым поглаживанием по руке, что со стороны — нежность и шелк — выпивать солярийское солнце до последней капли, повторять «ты моя умница, милая. ты делаешь мне хорошо». И, наверное, этим он и был особенным: не специалист, даже не фея, но подкиш, единственной силой которого была способность поглощать чужую магию — в пух и клочья. А Стелле оставался лишь плач, стон, крик да алые маки.       — Я люблю тебя.       Кай никогда не отвечал — гладил по светлым волосам, улыбался; под ребрами его хохотал бес, точил ножи.       Ребенок.       Наложница.       Не-принцесса.       Стелла вырвалась из его самоубийственной хватки почти живой, когда стала слишком скучной — или слишком взрослой.       Но Кай Паркер по-прежнему держит крепко и, кажется,       дышит ей       прямо       в затылок.