пыльные крылья

'made for you' как контрольный выстрел в спину; там теперь лишь 'amour foe'

      Словно и не встречались никогда, словно все слова и объятия — тиски да прутья, которые сжимают двух золотых птичек к друг дружке ближе, пока не треснут кости. Скай под чужим прицелом сейчас; он как антидот от любой болезни — родной белесый мальчик — давно раскушен и пережеван не-Стеллой, другой: губами теми, зубами теми раскрошен, оставлен сплетением ниток, что вен на ладони — таким знакомым с детства созвездием.       Но не стереть.       Не вырезать.       И не выжечь его извне.       Стелле остается наматывать на кулак локоны потухшего солнца и на ладонях ровнять ногтями окровавленные полулуния, скусывать заученное имя, в ночи с криком вдавливая его в подушку; бинго, ты поймала все чертовы клише о разбитом сердце. Поэтому, наверное, ноги несут все быстрее к его комнате среди мрака и тишины — железным редко удается ломаться, но у солярийской принцессы нет права более прятать ошметки в собственной груди, как на кладбище; она привыкла делиться с ним.       — Да ты законченная мазохистка, детка.       И аксиомой у входа другой.       Он сам вывернут да промок, алкоголь ли, слезы, слюни — вид Ривена, что бычком промахивается в самодельную пепельницу, сигналит красными флагами. Ему-то не нужно вечного; этот парень про ‘полегче’, Стелла знает точно — в его постели те, кто распущеннее и ярче, бабочки-однодневки; Ривен вьет из них веревки, а потом нажирается в полупустой пивнухе, размышляя об одиночестве, какая жалость.       — Мне нужно с ним поговорить.       — А он трахает твою рыжую подружку, какая жалость.       Хруст зубов и сдавленного подошвой алюминия — как подобие звуков горящего ада; Ривен же от выражения лица ее усмехается все нахальнее, давясь дымом, смешанным с ее светлой магией, и за тонкие запястья усаживает принцессу с собой рядом. Они на удивление вместе молчат: у Стеллы ещё раз рухнул мир — Скай там любит, попавший в алый плен, выдает имя другое в сонной неге, ладони жмет к другим стройным бедрам, и от картины этой, что делится лишь тупой деревянной дверью между, становится больно и тошно. Ривен тянет Стелле по-свойски свою сигарету.       Не чужие же люди.       И кажется, будто не пробегает низковольтный разряд, когда его холодные пальцы рядом с фильтром касаются ее, не смеющийся бес под желтеющим потолком и не джинсы рваные его, касающиеся ее бежевого кашемира — оба в каше грехопадения от макушки и до пят; дурные дети с разных сторон медали или полюсов, кто спросит.       — Будут лучше, ты же знаешь, — Ривен говорит внезапно просто, не поднимая взгляда, — Не принцы, конечно, но можешь подмять первогодок. Вы в этом окажетесь снова похожи.       Она за колкость бьет его по плечу, к которому сама же и прислонилась, но парень — смеётся в обыденности такого движения, хрустя голосом, осипшим от каждодневного курения, и Стелла вдруг улыбается ему такому в ответ — реальному, низшему в плотских проявлениях, но настоящему рядом с ней; безумно знакомому от ресничного края и через край. И говорить с ним, со взбалмошным Ривеном, необязательно от слова ‘совсем’, ведь на деле солнечной фее понятен этот мальчик слишком ясно, чтобы при свете дня с ним согласиться.       — Тебе кто-то признавался, что ты — не так уж и плох?       — Мне каждый день шепчут об этом в постели. Хочешь проверить?       — Хочу поблагодарить.       Ривен кивает, будто сглатывая слова, самую малость благодарно Стелле за компанию что ли, и в странно-неожиданном порыве касается оголенной коленки ее рукой — девушка не дергает и бровью. Он начинает водить как-то чересчур нежно большим пальцем по косточке выпирающей, в мозгу собственном ссылаясь на пьяный бред и долбанную полутень в пустынных коридорах, но принцесса отчего-то по-прежнему смалчивает грубое ‘отстань’.

Чувствую, что может случиться все, что угодно, Поэтому я ненадолго покину тебя, грустный мальчик.

      И пахнет так бешено — то ли грозою, то ли свежей раной; зрачки, что блюдца, напротив нащупают грани профиля от печали и любопытства, которому ранее не поддавались. У Ривена дыхание сбоит между тактами гулкого сердца, — всех дыр в нем, заштопанных, до единой — когда уже даже слышится, что солярийская веснушчатая девочка улыбается ему слегка скомкано, сонно, вдыхая ментоловые облака. Ой, дайте только мгновение, проносится в хмельной мужской голове, пусть только сделается ближе — хоть на блядский, долбанный миллиметр.       Однако Стелла встаёт настолько быстро, что у Ривена соскальзывает взгляд, теряется вздох; она по вихрам его темным проходится ладонью, утешая.       До свидания, бес мой,       Меня ждёт новый       Одинокий       День.       А не ты.