пыльные крылья

Любимая, рядом с тобой, Моя девочка, рядом с тобой… … Я умру королевой.

      Ее огонь зовёт вперёд, на пути своём поглощая всё и всех — бедняжку-Блум, Фарагонду, Магикс, да вообще любое волшебное измерение, если она того пожелает.       А во рту — редкий паучий яд с окантовкой в спелый гранат, слова — в бомбы. Шерил целует, как метит, клеймит, оставаясь на коже обугленным следом губ, а Беатрикс в противовес слишком ласково зовёт ее своим личным бесом; никому не даёт ее, словно цепной пёс, касаться.       — Ещё раз тронешь, я сломаю тебе пальцы, сладкий, — цедит она сквозь сжатые зубы, а после, как будто ничего не происходило, ныряет в объятия обкуренного Ривена, который прилюдно так, развязано опускает руку свою все ниже и ниже по женской талии.       Но каждый взгляд феи бурь, искрящийся — на Шерил. Словно мира нет, людей нет в школьном кафетерии — никого совершенно; лишь божественный пламенный свет Блоссом и оскал-тире-улыбка, плавно сводящаяся с ума.       Это их собственноручно созданная гармония из грома раскатов да вечного драконьего пламени, срывающегося с ладоней Шерил, когда она Беатрикс, как куколку, в коридорах ловит, к стене прижимает, тело ее сжимает, да посильнее — до синяков, до вмятин, до боли, которую огненная фея так страстно вожделеет. И поцелуи выходят густыми, сладкими, яростью и похотью полными — две дикие лисы на поле боя. Им бы в ведьмы, в Облачную башню, а не грешить в обители радуги и цветастых пони; им бы вдвоём в мрак, где черно и тесно, чтобы не краснеть потом перед учителями за смятые, задранные юбки, красно-алые помады следы.       — Если захочешь разнести тут все, запомни, что я с тобой, пупсик, — ее шёпот холодит разгоряченную плоть у самой кромки волос, мурашки разгоняя до пят.       У Шерил вишневый атлас по оголенному мокрому стану — он приковывает, не оторваться; молоко и кровь. Они были слишком громки, наверное, сейчас голос сел. А Беатрикс дышит тяжело, ей непривычно так от этого стука в груди — странного, хищного, когда сначала было жестко и горячо, а теперь откровенная нежность проглядывается, спрятанная. Именно она, нет, не Беатрикс, перебирает блоссомовские рыжие волосы, мягкие, податливые, как и она сама, льнувшая словно ручная ко влажному боку.       — Моя милая, я у ног твоих, знаешь ведь? — непривычно ломкая, хрупкая девочка-Шерил, ее не увидить такой никому — слушающей чей-то успокаивающийся пульс.       Дебильные чувства — она сгрызает ночами их с губ, возвращаясь по-новой к той, что крадет с неба молнии: дефектной, жестокой, распущенной — всегда Беатрикс. И растут те чувства в геометрической прогрессии, если раньше — без обещаний и лишних, ненужных разговоров, то сейчас «за тобой я», «с тобой я», «для тебя я», хотя Блоссом сама — лесной непрекращающийся пожар, беги, пока не поздно.       — Просто закрой рот.       А Беатрикс покорена, истончена, под заклинанием ее, ей Богу.       И хочется сильной феечке лишь с нею сгореть до тла.