Новые люди

— Мам, а кто эти все люди? — Это твои близкие родственники. — А разве у нас такая большая семья? — У нас очень большая семья. И все они тебя любят. С такими словами во сне просыпаться в темноте, понимать, что мамы давно нет, а рядом лежит человек, что довел тебя до дома после поисков по канцтоварам той самой тетрадки в черную линию, чтобы наново переписать свое сочинение по литературе и учительница смогла тебе поставить более высокую оценку. — Слав, все в порядке? — Мне снилась мама. — Тише-тише, я рядом. — Она сказала, что меня все любят. Это правда? — Это правда. И я тебя тоже люблю. Обкусанные, сухие губы касаются моего лба, я обнимаю худое тело и снова проваливаюсь в холодную пропасть. К своей маме.

***

Последняя из наших долгих историй началась на северном участке Евразии, в городе, где дома стоят на сваях, где температура опускается ниже тридцати градусов, где наступила полярная ночь и скоро на той самой горке у телебашни будет видно северное сияние. Девочка с матерью идет по заснеженной дороге, преодолевая ветер и летящий в лицо снег. «Кто придумал, что строить город посреди тундры будет великолепной идеей?» уже повзрослев, спросит позже эта самая девочка, а пока мама ей помогает открывать дверь в теплый подъезд. — Мира, бегом домой, бегом греться, — торопит мать ребенка. — Скоро начнется пурга. — Вот тебе оно надо? — Это интересно. — Мира, пурга это страшно. Вот помнишь, ты однажды проснулась в детстве и испугалась, что ничего не видно на улице. Так вот это оно и есть. — Пурга это когда ничего не видно? — Ничегошеньки. Мама с дочкой шли до третьего этажа по ступенькам. На улице уже который день было темно — так будет еще полтора месяца. — А в пургу еще холоднее? — Из-за ветра, конечно. Их шубки и выпирающие шарфы были обклеены снегом, а у девочки на ресничках начали проявляться маленькие капельки. — Мама, смотри, я зимняя фея. — Ты ж моя хорошая, самая красивая. Широко открытые, радостные каре-зеленые глазки еле моргали. Мама с привязанностью стряхнула с дочки снег, расшнуровала обувку и сняла шубу. — А папа тоже боится пурги? — Папа ничего не боится, — откуда-то донесся низкий голос. — Папа! — закричала девочка и побежала на кухню, где ее отец, большой и здоровый мужчина, с легкостью подхватил маленькую дочь. Мать не была довольна тем, что ее муж снова преодолел такое огромное расстояние; ее родственники всегда были против их отношений. На помолвке, когда уже близился шестой срок беременности и имя уже выбрали, присутствовали лишь мать и отец со стороны жениха. Родители невесты, как только узнали, что у ее дочери может быть ребенок от какого-то портного, наказали избавиться от ребенка всеми возможными способами, хоть во время беременности, хоть сразу после. Никто не собиралась ухаживать за молодой матерью и новорожденным, у всех были свои заботы. Мирослава родилась вопреки всем усилиям семьи и побоям со стороны деда, который был самым ярым сторонником избавления от ребенка. По его соображениям, лишний рот в их семье не сулил ничего хорошего. Ничего не оставалось делать молодоженам, как заселиться в крохотное общежитие при заводе и жить на нищие сбережения родителей жениха. — Люб, давай ты наконец-то уедешь отсюда. — Конечно, это ведь так просто. Давай я забуду, что у меня здесь есть работа, друзья, отдых, семья, квартира, вот возьму и уеду. Может даже вещи все заберу. — Работа на карьере ноги отмораживать? И видеться с семьей, что от тебя откреститься хотела? — Валера, не начинай. — Ты переедешь ко мне и у Славы наконец-то будет полная семья. — У нее и так полная семья. — У тебя только недавно вышел брат с тюрьмы, подумай, чему он ее научит… — Хватит упреков, будто у тебя семья святая. — Я услышал от Славы, что твоя мать меня называет Шилом. — Ты как будто удивлен. — Я удивлен, что меня они знать не хотят, но с моей дочерью готовы все время мира проводить, лишь бы наговаривать про меня гадости. — Они старые люди, что с них взять. И говорят они иногда верно. — Ты согласна слушать все, что они говорят? — Не все. Но лучше делать так, как они сказали. Такие года сейчас суровые. Мирослава лежала за стенкой и почти не слышала диалога родителей. Она еще не знает, что мать по-настоящему боится оставлять родителей одних. Их зарплаты хватает на продукты, но отец скоро уйдет на пенсию. Она боится брата, что сел за рэкет. А он ей всегда много хороших вещей дарил, теплые куртки, ботинки, в некоторых из них Мирочка будет ходит в последующие годы, когда подрастет. Любовь боится, что он возьмется за старое, и приехав с дороги, вновь уедет к себе, будет звать в гости, и ее дочь увидит, как когда-то и ее мать, из дальней комнаты, где горит далекий и одинокий свет лампочки, сидит он, а его дружки затягивают ему жгутом вену. Маленькая Мира не может еще знать, что отец специально работал только, чтобы достать свою жену и дочь из пурги и темени полярной ночи. Ничто так сильно его не тащило на работу, как осознание того, что его семья сможет себе позволить больше, чем пачка пельменей и кусочек масла на завтрак. Глубоко в душе он раздражен страхом жены, но принимает ее покладистый характер, не давит на нее решением, не кричит, не показывает злость. Только надо еще немного поднапрячься и все-таки не таить, признаться Любови, что он уже договорился за домик в одном хорошем индустриальном городе Украины, где для нее точно найдется работа, где она не обязана будет идти на свой страх и риск потеряться в сугробе. Еще немного времени, и она бы согласилась. Он бы обнял ее как все прочие разы, взял ее личико в свои ладони и сказал, как сильно он любит и хочет, чтобы у Славы были брат или сестра. Люба снова скажет, как боится, что семья не примет еще одного ребенка, ведь он тоже будет от того же пройдохи Шила. Спустя часы раздумий и шептаний на кухне, Любовь согласиться на прекрасное далеко. Она согласиться на все из-за человека, который смог выдернуть ее из загубленных лап ее семьи. Она будет рада, что у дочери появится возможность пойти в хорошую школу, выбрать какое угодно образование, а не только то, что пришлось ее маме. У Мирочки столько всего еще будет, столько всего, чего у Любви никогда не было. Эти мысли и слова мужа, что обволокли бархатом ее уставшую голову согрели ей сердце. Больше никаких двухметровых сугробов. Больше никаких промзон и желтоватых многоэтажек. Больше никакого страха за свое будущее, ведь оно уже устроено.

***

Мирослава никогда не рассказывала о том разговоре ни бабушке, ни дедушке, ни дяде, что вышел раньше за примерное поведение, а после опять попал за кражу, но отделался лишь двумя годами условно. Девочка прекрасно понимала, как только пошла в школу, что о многом стоит молчать и ее дело лучше наблюдать и слушать. Много людей, что она встречала за свою жизнь на Севере, были очень добрыми и искренними, что ее всегда удивляло. Семья матери, которая по сути ее воспитала, больше подходила под вид города с замороженными тропами и белым шумом ветра, чем сами жители тех мест. Учителя и одноклассники, не без исключений, всегда отличались большим сердцем, богатой душой, и самым приятными разговорами, которые она навсегда запомнит. Именно эта, самая первая школа покажет ей, как же все-таки удивителен мир учебы и познаний, как каждый учебный день наполняет тебя силой двигаться дальше, узнавать больше, как учитель уверен в твоих способностях и ценит твой труд, как не напрасны задания и выходы к доске. Как же прекрасен мир, когда ты его познаешь все шире и глубже. Пространство не имеет границ, если у тебя есть желание видеть и заныривать в каждую точку атмосферы. Плавать в потоках информации, и разбирать строки, коды, текстуры, гладь приближающийся истины. — Мира, твою ж мать, закрой окно! — Я хочу видеть, как идет мама! — Придет твоя мама. Когда наконец-то нагуляется. Мирослава часто слышала от бабушки упреки в сторону мамы и никогда их не понимала. Ведь мать работает не абы, где, а на огромном, сложном предприятии, даже если она и хочет отдохнуть, почему она это не заслужила. Пойти с кем-то в кино, в кафе, к кому-то в гости. — Я переживаю за нее. По телевизору сказали, что надвигается пурга. — А вот это уже мамины проблемы. Как всегда, не подумает, не послушает, выбежит куда не попадя, а разгребать придется другим. Слава закрыла окно и ушла с кухни, забрав тарелку с пельменями. Квартирка у Демоновых была небогатая, но и не крошечная, у Миры была своя комната, где она часто пряталась, если приходила бабушка последить за внучкой. Что самой девочке не очень нравилось. За две стенки трубил телевизор, новости обещали не далекое светлое будущее, во что Слава поначалу верила, но, когда заметила, что свет все не проступает бросила мечты и зарылась в книгах. Отец продолжал работать в Украине, домик в индустриальном городе для счастливой семьи уже был построен, а мама который год собиралась уезжать, но квартира никак не продавалась, бумаги на увольнение не подписывались. Слава и этому перестала верить, и поняла, что мать просто боится своих родителей, что хоть и со стороны имеют вражеский вид, но не прочь каждый день захаживать и учить, как все сейчас плохо, надо еще подождать и будет лучше. В это тоже Слава перестала верить. Все самое лучшее и все самое ужасное, что исходило из уст родственников считалось не менее чем попыткой удержать тонущий корабль под названием «ну мы же семья». Девочка все посматривала на стоящую клетчатую сумку, где хранились вещи для переезда. Баул на руки, шубу на плечи, рюкзак на спину и Мирослава готова покорять новый город. Только бы мама вернулась домой, Мира бы показала, что она уже готова к путешествию, что уже давно пора, плевать на квартиру, работу, на бабушку, дедушку, дядю, который уже успел набедокурить и показать не самые приятные жизненные решения маленькой племяннице. Зачем еще терпеть? Давай в пятницу же поедем до аэропорта, деньги на самолет уже есть, сутки и мы уже будем у папы дома, где нас будут ждать кровать, стол, теплая еда и теплый климат, и твоя работа на заводе, все как обычно, только хоть немного светлее, мама, прошу, умоляю. Давай уедем. Пожалуйста. Мама! Почему ты меня не слышишь? Между нами, стена очередной пурги, такой обычной, такой свирепой. И такой родной, да? Почему ты так нуждаешься в этом месте? Оно не дает ничего, кроме боли и пустых надежд. Я очень хочу, чтобы твое желание уехать отсюда, было таким же большим, как и твоя любовь к этому городу. Когда-нибудь ведь заводы закроются. Воркута уже давно никому не нужна. Север был просто козырным выебоном для иностранцев и беспощадной историей для твоих и моих предков, которые до сих пор не верят, что каторга и дорога сюда, усеянная трупам, ничего, чем сказки злых языков, которые хотят очернить нашу Родину. Но в отличии от этих самопровозглашенных патриотов, я не закрываю глаза на эти страшилки, что были реальностью. Я прекрасно знаю, сколько людей погибло в лагерях. Я знаю, каким способом их туда кидали. И я очень хочу увидеть собственными глазами Колымскую дорогу. Не чтобы посмотреть и упрекать. А чтобы принять. Ощутить. Неужели это не то, что действительно считается патриотизмом? Знать о добре и зле своей Родины и все равно ее уважать и любить. Не этих педиков, что приклеились клей-моментом у власти. А историю, культуру, язык, литературу, какими бы жесткими не были правила этого места, природу и людей. Которые хотят справедливости и надеятся на лучшее, но об них вытирают ноги. Некоторых уже использовали и выкинули, но они продолжают чавкать супчик из приказов и планов и изрыгать его на других, чтобы те тоже вкусили и подсели. Мама, пожалуйста, вернись домой. Я тебя здесь уже так долго жду. Неужели твои набеги на заводы и пляски, важнее дочери, что тебя высматривает у окна? Я засыпаю и вижу твое лицо, заметенное пургой. Белое-белое. Светлое, как северное сияние с горки у телебашни. Твое уставшее лицо, мышцы, что содрогаются от холода. Твой немо шевелящийся рот с сухими тонкими губами. Я расчищаю твою фотографию, что так и норовит заслонить черный снег. Чертов уголь. Чертовы заводы! Чертов северный коэффициент! Мама! Прошу встань!

***

— Мам, ты куда? — Так на работу. Как всегда. Мира увидела, как ноги мамы стали неестественно сгибаться. Обуваясь, она еле двигала костьми, неуклюже наклонялась. Поднявшись, мамина спина издала трескающийся звук. — Мам, мне это не нравится. Ты не в порядке. — Мирочка, — мамин голос резал ухо. Он ядовито-ледяной. — Я здоровее, чем прежде. — Мам, не иди на улицу, пожалуйста. Мне страшно за тебя. За нас… — Мирочка, — лицо мамы появилось, и Мирослава увидела, как прежние карие глаза любимой мамы становились неподвижными, в них пропадала человечность и яркий свет сменился на снежно-угольный мрак, — мамочка должна ид… И мамочка рассыпалась.