Новые люди

В комнате серо и пусто, несмотря на присутствующую мебель. Дверь встречает стена. Слева направо: стол, наверху полочки с книгами, справа окно с мышиного цвета занавесками. Левая стенка: тумбочка, широкая кровать с белыми простынями. Правая стенка: ажурная консоль с мелкими женскими приблудами, что спрятаны по трем коробкам небольшого размера, туалетный столик с украшениями. Дверь соседствует со шкафом с одеждой. На полу, на бледно-розовом ковре лежит Лада, кусая кулачки, плачет. Можно поплакать. Поплакать столько, сколько можно. И покричать. Кричать это важно. Когда мамы и бабушки нет дома, кричать и плакать можно. Соседям все равно. Они стали закрывать калитку, что ведет к центральной дороге. Внезапно стали. Но кажется, что они все же приняли во внимание подозрительно частые крики девочки вот этих женщин, сами-то тоже часто ругаются. Наверное, лучше закрывать калитку. Лишний раз не стоит выводить на нервы. В школе снова задали проекты. Эта чертова группа, с пацанами, которые в любой удобный момент дотрагиваются до тела и бьют по краю ягодиц. Бить уже не по чем. Хорошо, что бабушка заставляет меньше есть: грудь как выросла бугорком в девятом классе, так и осталась. Бедра большие, а жопы нет… Сейчас стала маленькой и ладушки. Только есть хочется. Но и желание голода стало будто родным. Живется с ним да и пусть, не умираю же. Если есть маленькими кусочками и медленно пережевывать, пить много воды с лимоном, то будто и наелся. Обеды возможно пропускать, бабушкина вареная капуста хуже домогательств. Или оно все хуже школьных проектов. И учительницы, что спрашивает только мальчиков, потому что они умнички, стараются. А девочки по факту должны быть хорошими во всем, так ведь правильно. Владлена, улыбнись, мальчикам это нравятся, вон как засматриваются. Они заслужили… Чарли. Почему он ко мне не перешел? А если и перешел, одноклассники точно бы начали смеяться. Мол, мышка нашла себе волка не по размеру. Я как будто в притоне учусь. Сучкой, шлюхой называют. Девочка в черном платье с белым воротником, монашечка не может быть безгрешной… Я каждый раз боюсь, что они узнают. Мой грех слушать тяжелую музыку про Сатану. Которую я не могу хранить у себя в комнате. Историю браузера проверяют, все «запрещенные» сайты удаляю из поиска. Ноутбук только для учебы. Телефон только для звонков. Зачем тебе наушники? Ты что прячешь? Мы же семья. Действительно, может еще колючую проволоку на дом повесим, а то всяко по дороге бродячие лазят, нечего у святых людей половики да крыльцо грязнить. Вот, платок найду. Черт подери, даже шпингалет мой (ну как мой… его Леша смастерил) не продержался и недели, пришла бабушка и наказала его снять, выругала, что я прячусь. От ее праведного гнева вряд ли. Хотя, какая разница, единственный гнев, в который она верит это гнев Господа нашего Всевышнего. В гостиной полочки с иконами, в моей комнате полочка с иконами, у мамы полочка с иконами, в туалете полочка с иконами… Где еще у нас есть полочки с иконами?.. В кладовке еще старая бабушкина икона лежит… В подвале есть несколько… Я никогда не спрашивала у бабушки, откуда у нее все эти иконы. Да она и рассказывать ничего не хочет. Никогда не хотела. В древнем домашнем задании по семейному древу у меня полноценный ноль, кроме (ах, да!) того, что мои дальние родственники евреи. Но вернемся к нашим баранам. Я очень устала и хочу быть возле Чарли. Мы давно не собирались на репетиции, хочется снова его послушать, Лешу, Сеню. Показать свои новые стихи! Стихи, черт возьми! Я так много за эти полгода насочиняла! Правда, это все о самом Чарли… Он большой такой. Если бы я знала наименование всех мышц, я бы описала каждую, по отдельности. Бархатная теплая кожа с короткими, сожженными на солнце бледно-золотистыми волосками. В периоды покоя его мышечный каркас похож на большого могущественного дракона, спящего на задворках своей пещеры. Во время возбуждения, мышцы вздрагивают, дракон в ярости, готов переломать кости наближающейся опасности. Вопит от боли, злости и несправедливости… Мне так жаль. Я засматривалась на него слишком долго. Может, если бы я сразу к нему подбежала, он не подошел бы к окну?.. Он не виноват, что таким уродился. С такой головой, с таким телом. С таким лицом… Он. Он. Я хочу его успокоить и обнять. Сказать, что я рядом. Ему просто не хватает любви и нежности, и я могу ему ее дать. Я очень хочу в него войти. Вплыть в его руки, надеть как мягкий плед и укрыться от всего на свете, закрыть вид его тяжелыми волосами и пропасть во времени. А он еще помнит мое признание или нет? Спросить пугаюсь. Удивительно, он смог зайти на кладбище после того раза, как он словил панику на Хортицком. Я даже стихотворение об этом написала, надеюсь, он не обидится. В последнее я замечаю в его эмоциях странные колебания. Грешит на проклятущие таблетки… Мне школьный психолог говорит, что все от стресса, надо больше отдыхать. А он много работает над собой. Чересчур много. От него есть чувство, что всего чересчур. И это так обезоруживает. В нем хочется купаться! Ведь это же Чарли! Самый сильный, самый красивый, с самым сексуальным голосом, а его улыбка греет сердечко, до сумасшествия дохожу, когда вижу его ухмылку! Боже! Рядом висят иконы, это не вам, православные, это моему черноволосому идолу, что стал им, будучи худеньким мальчиком в красном платьице, на которого кричали, что он гей. И он кричал, что гей, всем назло кричал. Отец порол, но все равно я знаю, что он не сдается и прет свою линию, кем бы он не был. Я вижу, как он на меня смотрит. И как смотрел, тогда на квартире. Вместе с Сеней и Лешей. Самцы малолетние, конечно, но… Может повторить? Да где сейчас найдешь? Попросить Чарли снять на недельку. Да он начнет, что он копит на что-то деньги. Он прям обрастает тайнами, надо будет разобраться с этим. — Лада! — Да, я слышу. — Ты разморозила курицу? — Да, на плите уже стоит. — Молодец. Уроки делаешь? — Делаю. У нас проект, так много всего на неделе будет. — Умничка, готовься, я в тебя верю. Ну хоть кто-то верит. А за комп садится и не хочется. Чарли-Чарли, где же ты! Может потом заглянет в мое окно? Может под вечер глазками постреляем?

***

Шесть утра. Я всегда так встаю. И не важно, куда. Я не понимаю людей, которые сидят до часу ночи и занимаются делами, ложатся и просыпаются к крайнему часу. Когда жить? Я не понимала Сашу, что сидел за играми. Игры. Если бы я понимала… Ему хотелось чтобы и я влезла в его увлечения. Но меня это не заботило. Иногда было стыдно за себя, за что и сама себя не понимаю. Зачем стыдиться того, что ты не хочешь заниматься вещами ради кого-то? За что ты так с собой? — Доброе утро. Отец радостно собирает рюкзак в поход. Для него нет сложных дорог, все всегда при себе, а в сумке может поместиться еще один человек. Но там есть место только для пайка, фотокамер с линзами, для палатки со спальным мешком и теплой одежды на ночь. Отец иногда шутит, если его в горах застанет метель, он с одним рюкзаком проживет месяц. Так когда-то, в общем, и случилось. Это было еще, когда мы только переехали в частный домик. Со мной тогда каждый день дежурила Слава и иногда захаживала Нафаня на чаепития. Отец два дня как уехал в горы и тут приходит сообщение на сотовый. Он тогда носил с собой спутниковый телефон, бывали моменты обычный не ловил. «Мы застряли в горах. Машина в снегу, мотор умер». Он с командой по сугробам на лыжах ехал три дня до ближайшего населенного пункта. Думает, что тогда их спасли сухпаек, теплые вещи и вера, что на следующий день они смогут найти путь обратно. Он рассказывал, как ему мерещилось, будто лес не хотел его отпускать, сквозь деревья и ветви он видел, как за ним наблюдает некто Он. Он, что следит за тем, как они ведут себя в лесу, как справляются с непролазными сугробами и метелью, что порой случалась у них на пути. Это был первый раз, когда я подумала о том, что могу стать круглой сиротой. Как и сам отец. Он никогда не боялся что-то терять. Хоть и камеры стоят несколько тысяч гривен, говорит, не это главное в жизни. Деньги не цель, а лишь средство. Цель — жить, а деньги уходят, зачем за ними лить слезы. И за вещами, что когда-то нам принадлежали. Но я считаю, что он глубоко ошибается. — На этот раз пойдем пешком. Окей? — Согласна. Он не часто пользуется машиной. И вообще транспортом. У его друга с университета была машина. Научился водить, сдал на права. И на второй же день попал в аварию. На дорогу выбежала одна из бабушек, что, как правило, всегда спешат на красный. Он успел затормозить. А вот машины сзади, нет. Друг, что сидел рядом, попал в больницу, отец остался с ушибом на ноге. Каким бы бесстрашным он не был, но лишний раз за руль он сесть не решается. Максимум — велосипед, самокат, — но говорит, не те у нас дороги. Вот в Европе лучше, и решил показать на деле. Год назад, мне было очень худо и тогда мы вместе отправились по европейским странам на маленьком автобусе, что отец одолжил у человека со своей команды энтузиастов. Сначала мы поехали во Львов, после на Пшемышль, и до Варшавы. На пограничном городе задержались на два дня, путь до него составил сутки. Ели, пили. И, конечно же, фотографировали. Во время поездок мои ощущения будто из розетки вынимают и все, что я делаю это впитываю. Помню свои слова: «Папа! Папа! Мы в Польше! Тут все вывески на польском! Папа!». В столице много ходили по музеями, оба при деле: отец за камерой, я за блокнотом и карандашом. Дрезден, Берлин, Амстердам, Брюссель, Париж, Барселона, Мадрид, Вена, Прага, Будапешт. Эти листы самое близкое и светлое, что у меня есть. Они напоминают, что светлые времена проходили сквозь тучи моего сознания. Белые и пожелтевшие, искрящиеся как сахар, вышедшие из пены, статуи обнаженных женщин и мужчин привлекли меня не своей изящностью и точностью передачи. Этому точно будет объяснение, но не на данный период моего развития: страх, сковывающий меня от объемности неживого тела, настолько реалистичного и настолько застывшего в своем моменте превосходства, страха, гнева или сострадания, ясного ума. Я подхожу к трехметровой статуре мужчины в военной тоге, в его руках меч, взгляд направлен вперед. Пустые глаза в каменном тумане. И в миг его голые нарощенные силой икры выходят за край постамента, а ключично-сосцевидные мышцы вздуваются от напряжения, неясный взгляд и его оружие направляется на зрителя внизу. А внизу я. Секунда воображения застыла в моей черепной коробке, пугает и холодит мои нервы. Я подхожу ближе к более чем тысячелетнему греку и изучаю складки его одеяния, гладкие переходы между грудной и прямой мышцей, как мягко выпирают его коленные чашечки и окрамионы. Локоны застывают в воздухе, крепко обнимают череп. Затвердевшие, слегка приоткрытые губы в одиноком ожидании, что их выслушают. Или поцелуют. — Ты слушаешь? — Конечно. — Пойдем через Преображенского. — Конечно. — Ключи со мной. Выходя из дома, я захватила с собой солнцезащитные очки — солнце медленно поднималась из горизонта части Старого города, день обещал быть светлым, а мои глаза привыкшие к комнатной атмосфере не выдерживали лучезарной яркости. На улицах выходного дня прогуливаются люди с собаками. Уже подходя к мосту, солнце поднялось чуть выше. С утра как всегда много машин, проходим между стоящих и мирно ждущих легковушек, где-то вдали стоят грузовики. — Как думаешь, что в них? — спросила я отца. — Возможно, чьи-то мечты. — Это как? Он улыбнулся. — Смотри, — показывает он на один из грузовиков. — Здесь может поместиться несколько диванов, несколько тумбочек, каркасы с ламелями, матрасы. До двадцати-тридцати каждого. Здесь, — указывает на следующий груз, — упаковки обоев, плитки, кафеля, дощечек для паркета, и прочее для ремонта. — Мечты сделать свой дом? — И жизнь. Улыбка отца стала еще шире. — Чему ты улыбаешься постоянно? — Для этого не нужны причины. — У всего есть причины. — Кто тебе такое сказал? Я помолчала. — Не знаю. — Твоя мама всегда говорила про здравый смысл и логику. Возможно, это ее слова. — Не помню. Я мало что помню про маму. Отец немного замялся. Вздохнул и спросил: — Как тебе в этом? — А этому вопросу тебя научил мой новый психолог? Он засмеялся. — Наши чувства это самый главный индикатор того, что нам хочется, что с нами происходит, что нас окружает. Я часто ими пользуюсь в путешествиях. Иначе понять, кто мы есть нельзя, я так считаю. На мосту заметался ветер и машинный гул. Я думала о том, что сказать, смотря вниз на искрящийся Днепр. — Значит, я не знаю, кто я, — говорю я, когда мы вышли на дорогу к острову. — Тебе всего-лишь шестнадцать, — дотрагивается отец до моего плеча. — Мне было всего двадцать, когда я стал заниматься съемкой, я тогда с другом уехал в Вену, были летние каникулы. А потом отучился еще год на педагогическом, забрал диплом и мы вместе уехали на автобусе на несколько месяцев в Европу. В дороге всегда легче понимать, что с тобой происходит. Это отдельный путь открытия самого себя. Твой путь только начинается. — Это успокаивает. Я посмотрела на свои кроссовки. — Спасибо. — Всегда пожалуйста, — приобнял он меня и мы встали у дороги, посмотрели по сторонам, пробежали транспортную часть и зашли в лес. Точнее, парковые зоны заповедника, как меня исправляет Нафаня, но я привыкла это называть лесом. Мы прошли чащи сосен, перешагивая через земляные ямы, которые я так не люблю: мне нравится, когда дорога идет ровно, тогда я не так быстро устаю от подобных путешествий. Я шла за отцом, наблюдала его серый огромный рюкзак. Ему уже двадцать шесть, а ростом он так и не стал выше меня. Я иногда думаю что такое «равноправие» и делает наше общение настолько простым. Мы на одном уровне. У меня есть запыленные отголоски воспоминаний, где высокий мужчина, чьего лица я не узнаю, наказывает, что я его дочь и потому буду его слушаться. Но это не Эдик, а кто-то другой. У него лысина, по бокам русые волосы, выцветшие от солнца и его громкий голос бьет по ушам молотками. Будто взяли мешок картошки и лупят им об кусок фанеры. Дрожь, кусачее ощущение. Наверное, это фантомные воспоминания, ошибка мозга или забытый сон — о таком любит рассказывать Слава. Надо будет ей позвонить, увидеться. Первую неделю учебы она старается всегда проводить с классом, считая, что так она вспоминает, как «общаться с баранами». Погуляем тогда на следующей неделе, поиграем вместе. Надо будет настроить бас-гитару, больше трех недель к ней не притрагивалась. Все плывет в голове. — Пап. — Агась. — Ты помнишь, что я делала последние три недели? — Пум-пум-пуууум, интересный запрос. — Я вообще не знаю, где мои воспоминания по этим дням. — Наши воспоминания сохранятся лишь тогда, когда мы сделаем что-то важное и яркое. Свои последние три недели я прекрасно помню из поездок. Подойди ближе, — он останавливается и я подбегаю к нему, — Что ты последнее помнишь? Какой твой последний летний день в памяти? — Где-то начало августа, — пытаюсь вспомнить, как Слава ко мне пришла. И мы снова играли.

***

— Так, зырь сюда. Цепей я не нашла, потому вот тебе черный ремешок тонкий. — Но я хочу цепь… Слава сложила руки и по-учительски взглянула на меня: «И что же мне с тобой, Котэнко, делать?» — Роксана, не мозоль мне иглы. Если так хочешь вжиться в образ своего идола, что готова терпеть боль в спине не только от гитары и груди, но еще и от цепи, то мне стоит тебе напомнить. У тебя есть я. И я не позволю тебе терпеть боль. Ни в каком виде. Ферштейн? — Но цепь… — Никаких цепей, Котэнко. Иначе, заберу басуху. До самой области будешь ехать, чтобы забрать ее. Оно тебе надо? — Ладно… — Ты такая скисшая нынче. До сих пор горюешь? Она доставала из кейса свою гитару и провела рукой по корпусу мягкой тряпкой, стала искать провода. — Горевать не по чем. — Только не надо отрицаний. Санек хоть и мог быть мудаком, но чувства не обманешь. — Я не хочу об этом говорить. Она остановилась на момент, взгляд опустив на штекер и вздохнув, сказала: — Как хочешь. Я думаю, что надо выговориться. Чтоб хуже не стало. — Не станет, — подкрепила я ремень к гитаре. — Умер и умер. Поплакала и хватит. А скис мой от близкой учебы. Новая школа. — Новые люди. — Новые проблемы. — Если так думать, то все будет худо, белычь, — Слава подошла ко мне и положила на плечо свою ладонь. — Там точно не должно быть ящеров, которые узнают про твою историю. — Я видела в друзьях у одного из своих будущих одноклассников девушку из нашего параллельного. — Я поговорю с ней. — А как ты.? — Котенычь, сходи к дохтуру, а ты уже стала забывать, с какими людьми ты дружишь. — А если она уже рассказала? — Я поговорю, — Слава наклонила голову и стрельнула глазами. — Методы мои ты знаешь. Та Светка не божий одуван, найду за что прессануть. Ну что же? Она подошла к своей гитаре, накинула ремень и ударила большим пальцем по глухим струнам. — Следи за собой. Будь осторожна. — Цой под металл? — удивилась я. — Ну, не Баста же. Хотя, можем забацать каверок. — Не-не-не, мне надоело слушать Твою игру. — Эх, белка, ничего ты не понимаешь в классике. — Раз, так, то… — начинаю играть первые ноты своей любимой песни. — Нет! Нет! У меня скоро рвотный рефлекс будет от нее. Давай, по стандарту. — Тогда, поехали.

***

— Потом подключились к усилителям и начали перебирать. — Агам-с. И что потом? — Все. Дальше туманное облако. — Интересно. Мы уже вышли на открытую местность, поле, дальше опять сосны. Мы постелили плед, сели, отец отпил воды, оба обперлись об стволы деревьев. — Мне нужно тебе кое-что сказать. — Говори. Он смотрит на бутылку и решается. — Нафаня поведала, что ты пришла первого сентября очень уставшая. А вечером до, ты говорила о том, как ненавидишь свои работы. Опять шипение внутри головы. — Напечатала полотно о том, как ты можешь выразить нужное. Писала о том, какой же из тебя художник, если ты даже то, что от тебя требуется не можешь показать. Корила себя за то, что тратишь время на «ненужные» рисунки вечно ходишь туда-сюда без дела. А потом ты ушла из сети. Я сижу и мелькают в пыли обрывки того, как я рву холст, беру новый, рисую, стираю, снова рисую, стираю. Суматоха, все бежит, мечется. — Это ужасно, — все что я смогла сказать. — Я не знаю, что с тобой происходило, но когда я звонил, ты была рада меня видеть, всегда с улыбкой на лице, — он взглянул на меня, — и как всегда с растрепанными волосами. Он хихикнул и добавил: — Творец. И в миг его улыбка исчезла. — Я не могу с тобой чаще бывать. — Я не прошу. — И это меня пугает. Мне осталось лишь сидеть. Я не хочу слушать о сожалениях и страхе. Я хочу слушать его спокойный голос. — Расскажи что-нибудь про своих родителей. — Говорил, не помню я их. — Тогда расскажи, какими бы они были. Мне хотелось его обнять, он печально смотрел на одиноко гуляющую по ветру травинку, долго собирался с мыслями: поставил в рюкзак бутылку, снял ботинки, выпрямил ноги, смел со штанин пыльцу и начал: — В сиротском доме многие не знали, кем были их родители. Кто-то приходил туда с пьющих семей, мне казалось, что эти дети раз видели, как пить плохо, никогда пить не будут. И бить тоже. Я был не единственным, кто верил, что у моих родителей на то были очень серьезные причины оставить меня в детдоме. Дети иногда верят в то, что к ним придут, заберут. Но с возрастом эта иллюзия исчезает, многие просто грубеют к этому. А я все в фантазиях жил. Это было мое безопасное местечко. История, к которой я приходил из раза в раз, даже не думая о том, насколько она реальна, так как я чувствовал всем своим телом, сердцем и мозгом, что она настоящая. Он замолчал, вздохнул и продолжил: — Я придумал сказку о принцессе и принце, они жили в разных краях, и их любовь была под запретом. Два их края боролись друг против друга. Она жила в Горе, а он жил в Поле. Гора хотела поглотить Поле, но Поле не сдавалась так просто и всегда боролась за свои земли, что очень бесило Гору, настраивало ее людей против людей Поля. Они так же ненавидели людей Горы, так как из-за горянцев умирали люди полянцев. В том числе и сам принц. Он пал смертью храбрых, но оставил после себя маленького мальчика. Принцесса спрятала его в саду дома, где они вместе жили, когда мальчик созрел и смог ходить, принцесса стала его учить, но не успела и слова молвить, как на нее набросились люди Горы и отняли у нее дитя. Говорили, что он их дите. Ребенок своего народа. Она в схватке, отобрала ребенка и вместе с ним, убежала из дому. Окровавленная она принесла ребенка в сиротский дом, а сама истекла на пороге, так и не поведав никому свою трагичную историю. Он закончил, вновь вздохнул, посмотрел на меня. — Согласен, конец сказки печален, но будучи уже повзрослее я придумал, что далеко от этих краев, в невиданной красоты лесу, души принца и принцессы наконец-то воссоединились. И они вместе смотрят на меня, через гладь речки, возле которой обитают. — Ты из-за этого так любишь природу? — спросила я его. — Возможно, — улыбнулся он. — Маленький мальчик во мне до сих пор надеется найти тот самый лес и наконец свидеться со своей семьей. А пока, они лишь поддерживают меня во всех моих начинаниях. Он взглянул вверх, на небе пролетали облака, закрывая частично солнце. — Старшие дети смеялись над моей историей, говорили, что я глупый, жизни не знаю, что мы здесь никому не нужны. А младшие радовались, когда я им все заново рассказывал, добавлял все более изощренные детали, изображал лица врагов, описывал историю жизнь принцессы и принца. Он запнулся. — Эта история вселяла в них надежду, видимо… — он вытер с щеки появившуюся слезу. — В этом и есть смысл творчества. Вселять надежду. В других. В себя. Показывать свой мир. Он помогает жить, не только другим, но и тебе самому. Помнить о лучших моментах. Знать, к чему стремиться, знать свои ценности. Ком подступил к горлу. Я не могла ничего сказать. — Я не знаю твоего мира, Роксан. И хотел бы его узнать поближе, — он взглянул на меня мокрыми глазами и улыбнулся. — Я… Я не знаю, как быть хорошим отчимом, отцом так тем более, я стараюсь быть тебе другом и я уверен, что справляюсь с этой задачей. — Справляешься… В моем голосе выдалась плаксивая горечь. Я боялась показывать свои слезы. Сжималась под сосной. — Многие могут осмеять то, что ты хранишь внутри себя. Многие будут считать это детской забавой, но я считаю, все мы дети по натуре. Дети, которых недолюбили родители — такие же недолюбленные дети. И теперь мы как можно громче стараемся недолюбить себя, доказывая, что наши мудрые и родные воспитатели были правы. Что мы достойны этой недолюбови. Прячемся. А раскрыться бывает намного сложнее. Учишься этому всю жизнь, а кому-то это не нужно вовсе. От его слов мне стало больно шевелиться, я продолжала вжиматься в сосну, внутри шевелился сгусток черной плоти, которому хотелось вырваться через рот, все крутился и ходил кругами у меня в животе. Я набрала воздуха в грудь, глубоко вдохнула и так же, до самого основания выдохнула то, что ворочилось во мне. — Ты сам смог раскрыться? — Всем нам предстоит проложить свою дорогу. Я чувствую, что мне еще есть, куда идти. — Я хочу идти вместе с тобой. Он улыбнулся. Его слезы стекали по щекам, он вытер их рукавом рубашки. Стало тепло, хоть на улице бушевал ветер и гонял кроны деревьев. Нам еще предстоял долгий путь.

***

— Замечательно. Катерина сидела за кухонных столом, читая газету. Кофе остывал. — Великолепная работа. На странице была статья о турне, в котором она участвовала. Ее труппа уже приехала в страну и отдыхала. Подготовка к следующим выступлениям состоится через неделю. — Победитель. В проеме дверей стояла Маргарита. — И как это у тебя получилось? Еще месяц и она окончательно покинет место тренера. Людей в группу ходит мало. — И что же мы будем делать? — Я буду делать. — Хорошо, — мать подняла взгляд на дочь, — Ты. Что будешь делать? — Я хочу пойти в дизайн. Мать прыснула смешком в сторону. — Хорошо. Маргарита продолжила: — Меня могут принять в академию искусств в Киеве. Или во Львове. — Я тебе денег не дам. — У меня есть. — У них же, слышала, конкурс на место. Ты не сдашь вступительные экзамены. — Я готова к ним. — А откуда такая уверенность? — Я готова. Мать направила взгляд на дочь и цокнула. — М, — кратко протянула Катерина. Они безмолвно смотрели друг на друга. Катерина воспряла: — Почему? — Я так хочу. — Тебе на меня наплевать. — Я… — Наплевать. Ты решила разрушить все, что я для тебя делала. Женщина говорила абсолютно спокойно. — Я хочу уехать учиться. Я справлюсь. — Вижу, ты не поняла, — женщина переменив положение ног, продолжила. — Ты надо мной издеваешься, девочка. Я ради тебя ночами работала, ноги в кровь сдирала, чтобы у тебя были колготки, балетки, костюмы, ты думаешь, они копеек стояли? Так, вот послушай, девочка, у тебя есть обязательства. Ты о бабушке подумала? Ты подумала обо мне? О моей старости? Ты подумала о том, что за мир вокруг нас? Ты видела цены, черт подери?! — женщина кинула на стол газету и чашка с грохотом проскользила на блюдце. — Бабушка скоро умрет… — Хоронить будем у нас в саду? Рядом с ее любимыми пионами? В пакете строительном? — В гробу, — замялась дочь. — Давай деньги, девочка, раз ты такой черствый человек. — Дам. У меня есть. — Твой Зайчик помогает? А… Так вот откуда такая уверенность в сдаче «испитов». Зайчик знает, кому нашептать на ухо. — Он мне помогал с репетиторами. Я хорошо подготовлена к экзаменам. — Лучше бы ты так хорошо работала на манеже в прежние года! А я все думаю, вот молодец, остается после работы, занимается с детками, а она по учителям шастает! Перед Зайчиком уже его подвиги отрабатываешь? — Он уважает меня и поддерживает мои начинания. — Глупенькая, — хлопнула в ладоши мать, — а ты подумала, ради чего он это делает? — Он уважает меня… — Ты вломилась к ним к мужскую раздевалку, он увидел тебя голой и, конечно же, решил тебя зауважать. Девочка, так работает мир. Уйдешь с ним, потом не приходи в слезах ко мне, пошлю к его предкам пороги вытирать. — Я не вламывалась. — Что? — Я не вламывалась к ним в раздевалку. Я от усталости перепутала их корпус и свой, охранники… — Спортсмен не знает слова «усталость»! — Катерина выдержала кроткую паузу. — Слышала я эту историю, но я ей не верю, зная твое поползновение к мальчикам. Постоянно посматривала то на футболистов, то на боксеров. — А я не верю тебе. Катерина застыла: — Даю шанс сказать, что ты обмолвилась и что эти слова была адресованы не мне. — Я не верю тебе и всем твоим историям о нашей семье. Бабушка мне все рассказала. — Бабушка больна и стара, может придумать все, что угодно. — Она давно это рассказывала. О папе. — Твой папа… — Был красивым, умел подать себя, семья ему была не нужна, а я для тебя все и бабушка мной гордится, завтра рабочий день, пока работается-работай, давай спокойной ночи. Если ты прячешься от правды, то… — Девочка, таким тоном будешь с Зайчиком своим общаться, я твоя мать… — Поэтому я буду говорить таким тоном, потому что я в первую очередь человек… — Которому я дала жизнь… — И теперь я хочу ее продолжить самостоятельно, ведь ты сама когда-то… — Я не собираюсь слушать истории твоей бабушки… — Твои истории тем более не хочу слушать. Катерина повернула голову в сторону и выдохнула. Снова посмотрела на Маргариту. — Завтра ты идешь на работу. Забываешь о дизайне. У тебя дети и партер. Скоро соревнования, на тебе ответственность. Девочка уяснила? С гостиной донеслось хриплое дыхание бабушки Сивиллы. — Девочка уяснила. О дизайне ни слова. — Мне не нужны твои слова, мне нужно твои действия и понимание, — Катерина вновь удержала паузу в своих словах. — Уже сколько раз были слова, что на партере, что в жизни, не надо отнекиваться и мямлить. Где анализ? Его нет. Мне не нужны твои эмоции и пустые слова. Я хочу, чтобы ты уяснила четко, без прочих психов. Художественная. Гимнастика. Это все, что я от тебя требую. И это все, что ты умеешь делать. — Да. — Не так. — Я не хочу идти в дизайн. Я буду учить детей. Завтра работа. Я обучаю детей художественной гимнастике. Мать неудовлетворенно покачала головой: ее губы сложились в скудную трубочку, глаза прищурились, а брови сдвинулись к переносице. — Я ненавижу дизайн, — девушка постаралась сделать свой голос более легким, летящим. — Я люблю художественную гимнастику и хочу обучать ей детей. Катерина скривила лицо в эмоции отвращения и помахала ладонью, отворачивая голову в сторону. — Я обожаю художественную гимнастику и хочу воспитывать новых спортсменок, — ее голос стал звонче и свободнее, — а дизайном пускай кто-нибудь другой занимается. — Умничка, — лицо Катерины повернулось к дочери и расплылось в улыбке. Она подошла к своему ребенку и обняла его. — Вот, вот теперь эта та Маргарита, которую я знаю и люблю. Так держать. Молодец. Мать целует ее в щеку, сама садится за стол, возвращает в руки газету. — Я верю в тебя, крошка. Маргарита развернулась лицом к коридору и пошла к своей комнате. Светло-желтые обои, латунная кровать, пожелтевшие простыни, деревянный шкаф, тумбочки, белый аккуратный туалетный столик. Сумка с вещами спрятана под кроватью, в шкафу остались лишь вешалки и блестящие костюмы. Деревянные рамы окон выходят на цветущую клубнику. Скоро за ней некому будет ухаживать.