Новые люди

      Мои родители были убиты. Я был очень маленьким и не знал, кто пришел, зачем, куда меня вели. Маме и так оставалось недолго, она постоянно кашляла кровью, а ее кровать была мокрой по ночам. Я тогда попал в приют. Только в пять лет я узнал, что у меня есть имя, фамилия и две старших сестры, которые ушли из приюта, когда мне было десять лет. Отчества я не знал. Наш дом был сожжен вместе со всеми документами. Больше из своего детства и отрочества я ничего не помню.       Каждый год своей жизни я боюсь, что снова кого-то потеряю. Сначала я прятался от этого, казался черствее корки черной. Помогало, выручало, настолько, что привык себя обманывать будто это и есть я. Но когда появилась ты, я сильно ошибался. Все нарочно. Помнишь, Островского? Я мечтал тебя увидеть в роли Екатерина из Грозы. В роли Ларисы. В роли Бальзаминовой. Да черт подери даже правого дуба в саду. Но я с уверенностью говорю, что этот дуб сыграл бы лучше, чем все кто играл в этой пьесе. Я потерял ее. Потерял до конца. Я боюсь заходить в твою комнату. Я боюсь не увидеть тебя, делающую уроки, распевку, репетирующую роль, играющую с бумажным голубем. Я стал привыкать к этим двоим, они тоже уйдут мне снова будет больно. Я привык терять людей, но если бы ты или они оба, или Сивушка умерли бы на поле я бы лег под гусеницы! Я хочу наконец отдохнуть от криков, шума и гула. Но как только я ложусь спать они снова вскрывают траншеи у меня в мозгах и идут на меня стеной, я один, не бежать, не кричать не могу, никому не позвонишь, телеграмму не отправишь, все оборвано, тебя высадили. Терпи. Терпи до дыры в голове. Ее никто не грызет, она сама себя ест, а крошки гниют, а конца этой боли нет.       Думать. Вот, что самое главное. Я говорил о том, как наш старшина бегал и кудахтал с энтузиазмом по полю, да мы за ним. К тому времени я разучился думать о вещах более важных. Берешь оружие и идешь. Думать о своем будешь на том свете. В нас работали медсестры, доктора: каждая операция как работа за станком. Нормальный бы человек испугался такого вида: девочки, только что прибывшие, со стеклянными глазами, режут, промывают, шьют, колят, прижигают, отрезают, отрывают и так до бесконечности, сменяя друг друга. Они могли спать по три часа. Иногда по часу между операциями. Знаешь. У одной из них были твои беленькие кудряшки и блестящие серые глаза. С виду маленький ангел. С кровавой формой она слушала агонию оперированного, голыми руками копалась в его желудке, чтобы достать куски стекла и металла. Когда она принялась за меня — по ногам тогда прошлась очередь — я увидел, как она вымыла тряпку в какой-то перекиси и дала мне в зубы. Я не успел опомниться, как уже лежал рядом с кашляющими операционниками. Было очень темно, гудели моторы, я попытался понять, как мне почувствовать свое тело. Ноги вроде на месте. Руки тоже. А в голове мысль на мысль мотается. Как тонкие маленькие тряпочки на маленькую палочку от эскимо. Такую тонкую и толстую. А ткань резкая, чугунные нити о деревко трутся. И так до бесконечности. Пока не заснешь снова. И снова.       Я не могу называть себя героем. Я делал свою работу, делал то, что от меня ждали и чему учили. Больше ничего. Каково убивать людей? Мы жили в лагере с еще четырьмя ребятами. Было затишье. У нас на той стороне были люди, которым так же эта война не нравилась, как и нам. Было бы иное время, мы бы даже дружили. Но за нас все решили. Тебе ведь никто этого не скажет.       Мы сидели у пустого котелка, доедали свои корки черствого хлеба, крошка за крошкой. Лиц их я не помню. Да и тогда после госпиталя не особо их различал, будто мне не ноги оперировали, а глаза. Все как один. Выше, Ниже, Средне, и Еще меньше. Вот такие имена. Тот, что Выше всегда хлебал, как собака, а съесть мог за троих. Голос низкий, но тоненький как волос. Ниже был коренастый парень, по голосу молодой, но сам всегда говорил, что вот сорок стукнет, поедет со своей жинкой обратно на Родину. Откуда он был мы так и не узнали. Средне по коже был смуглый, аж коричневый, и много говорил про своих сестер. Когда говорил о том, как их расстреляли — сразу же, как заехали к ним в поселок — всегда плакал. Еще меньше был тихим, но по лицу был угловатым, как те странные картины из новых галерей. Кашлял часто и отхаркивал, но не курил. Голос похож на бензопилу. Помню одну из последних ночей, отрывочно, но помню. Всегда помню. — Холодает, — ерзал Высокий, — снова в снегах мерзнуть. — Может теплую одежду дадут, — Средний отвечает, — в том году давали. — Да не всим же хватило, — заголосил Низкий. — От видал в кузике, када везли, у полка была шубейка. Важние таки ехали. — У них много чего есть, — ответил я, отхлебывая остывшую похлебку. — А у нас хер без соли, — Высокий всегда жаловался, как скрипучая тряпка. — Да тоби чого ще треба. Мы живи да и всьо. — И то верно, — закашлял Меньший. — Последние дни дожить бы сытыми. — Слыхал, что скоро новенькие приедут, — отозвался Средний, — один вроде к нам должен зайти. Надо со всеми познакомить. — У других много полегло, — дополнил я, — пускай его так же оставили, с ними. — Здрасте, — в палатке показалось новое лицо. В свете его так же не разобрать было. Сам-то никакущий. Лицо, как лицо. Голос, как голос. Сел рядом с нами, сказал, что ел, по настроению был веселым. Сразу стал спрашивать, как на окопах, сам взялся за ружье. Как доложили обстановку, спросили, кем будет. Потирая штык, заливал, как в армии любил стрелять, да как война началась сразу побежал на начала. Без мозгов парень, сразу было видно — так улыбаться во время обстрела никто не смел, даже самые отчаявшиеся. Думали уже был контуженным. Все говорят о стеклянных глазах у военных — у него были самые радостные глаза, я их не видел, но чувствовал. Они смотрели мне в спину каждый раз, как он подходил. Тихими шагами, которые он чеканил об земную грязь. Он будто притворялся самой грязью.       Во время затиший он много рассказывал о том, как ловил бродячих кошек и собак за хвост. Родители не следили за ним, он почти был бездомным. В районной шайке нашел себе ржавый ножик перочинный. И дело пошло. Его соседку собаки донимали — он их почикал. Потом и ее котиков. Мол мяукают громко, маме спать не дают, а мама бить любит. Сон мамин дороже кошечек. Так потом весь двор остался без собак и котов. Он их резал и хоронил в лесу — сначала долго шел до него с большим мешком, от которого воняло за километр. Потом стал высушивать их трупы за речкой, где никто лезть не смел и снова нес в мешке. А потом армия. Там нет котиков и собачек. Зато есть люди. Это не так интересно, да и опасно. Чикнешь по щеке соседа — все узнают, потому отделался драками. — Эти шрамы от бляшек ременных, — показал он свое исполосонное пузо и спину. — А это от кипятка ожоги — чуть выше лопаток и по всем плечах были. — Тогда хорошо на меня напали. Мы тихо сидели впятером и он вдали против нас. Глаза как всегда горят, а в них огонь от костра. Как черт сидит. Я уже мог разглядеть его черты лица, так и не помню, но знаю, что каким бы он красавцем не был, он был сущим иродом. — Как нас выпустили я пошел так и на завод. Больше ни с кем из наших не виделся, да и они не особо жаловали. Наш главный по цеху долго приценивался ко мне, не так делаю, не так заливаю, не так стою, не так толку. А когда встретил его дочку вечером он долго не церемонился. Высокий скукожился то ли от холода, то ли от рассказов. А Низкий нервно бил ложкой об миску, что приводило Меньшого в дикое бешенство. — Как тебя зовут? Аленка. А меня Петька. Хочешь фокус покажу. Папа не разрешает всяким Петькам фокусы показывать, пальцы поломает. А мои не сломает. Его руки были все в шрамах от швов. Что у него с ними приключилась, мы не спрашивали. — Завел ее в подъезд да там и поцеловал. А она мне по лицу хлопнула. Ну и я не промах. Я хлопнул в ответ. В шутку. Она засмеялась. Странный я, оказывается для нее. Средний громко засопел — вспоминал своих сестер. — Потом снова встретил ее. Снова в шутку. Но в этот раз по-серьезному. Она недолго кричала. А вот отец ее кричал будь здоров. Она долго пыталась ему сказать, что случилось, только он слышать ничего не хотел. Видать, не первый я у этой гуляшки был. Крови не было. Мне мама говорила, что всегда крови много в первый раз у девочек. На следующей встрече ее было очень много. Правда, на все ее крики так никто и не пришел. Странные эти люди. Ничего не слышат. Никого не видят. А, да, мы же были в лесу. Ха! Я и забыл! Смех у него гадкий, как ложкой об миски бьют. Только еще гаже. — Тяжелой она была. А маленький котеночек внутри нее был совсем маханьким. Без шерстки. Красно-молочный. С сердечком с мизинчик. Слепой совсем. Дальше я не слушал, смотрел на него, как на дыру. От усталости и его рассказов голова шла кругом. Ночью ко мне повернулся Средний: — Шизик он. — Спи вже, — зашипел Низкий. — Такие дольше всех живут, — захрипел вблизи Меньший. — Может кокнем его? — отозвался Высокий. — Я его боюсь. — Была команда спать, — приказал я и повернулся на спину. Долго не мог заснуть. Да так что не понял, когда все засопели. Я вышел из лагеря. Дошел до главного. Было затишье. В странных мыслях я уже шарил в документах, пытаясь понять, кем является так названный Петька. Его история была выдуманной, а сам он явно не для войны, а за ее пределами. Была лишь одна мысль: «Такие люди не должны убивать, ведь это им нравится». Я так и не дошел до главного. Меня нашли на полпути в окопах. Отправили снова к медсестрам. Рядом лежал весь мой лагерь. Так названный Петька подорвался на мине у палатки, а его чудом целую голову нашли за 20 метров от взрыва.       Одна из сестер жила в грязном квартирнике двухэтажки. В этих домах не топили, сырость кругом, окна тряпками прижаты от сквозняков, деревяшки на соплях держались, ей-Богу. В комнатушке один на два была она и ее два сыночка, Митроша и Петруша. на столике маленьком, укутанные в одеяла. И она в углу. На проводе от лопнувшей лампочки. На костлявых ногах один носок. Сама в рваной юбке из кучи лоскутков и шаров, как луковица завернута. А лицо платком покрыто. В шкафу, единственном, что было в той комнатушке, окромя маленького стола и табурета, что валялся под ней, я нашел документы с сиротского дома. У нее тоже не было отчества. Я так и не узнаю, кто я на самом деле.       Ты была маленьким светлым комочком со светлыми глазами. Если кто будет говорить, что глаза плохие, сразу бей, не щади. Красивые. У твоей мамы глаза уже затуманенные, то ли зеленого, то ли синего цвета. А мои я вовсе не различаю. То ли белые, то ли черные. Старый я уже для цветов. Собирал когда-то пионы для маленькой девочки. А она и говорила мне, что милый старик. А у нас то вся жизнь вместе прошла. Я же ее отец. Ее отец уже отошел. Значит, теперь подошла моя служба. Я тут за ней. И она за мной. За меня.       Я говорил, какая она маленькая и прелестная девочка. А она боялась что-то сказать. Я здесь, не бойся, они больше не придут, я здесь, они там. Нет, они придут, у меня их дети. А она и не знает, что лишь один ребенок. Все дети были убиты. Своими мамами. Было страшно и мне. Я выносил их маленькие тела и думал о том, как ее ребенок умрет. Я не должен был этого допустить. Я должен жить. Я буду жить ради них. И она тоже. И ребенок. Все мы будем жить.       Мы вместе поехали. Цветы собирали. Я забыл на полпути дорогу домой. Я все забываю. Я забываю ее лицо. Я не хочу забывать ее лицо. Я вместе с ней забуду, что я еще здесь. Я буду с тобой всегда. И с ней тоже. И с ними. Они тоже здесь. Они же тоже родные. Они же на столике в одеялках лежали, а я носочек им протягиваю, табуретка пошатнулась сзади, дверь закрылась все мы начали бояться а я бросил носочек в угол и забыл о страхе пошел в поле я смотреть как он стреляет а он знал меня и снова стал кричать что я ничего не смыслю в этой деле стал прыгать туда-сюда а я же помочь хочу но он едкий парень бросается в меня и треплет по щекам зачем я хожу по полю а я в кровати был передо мной стояла она со светлыми глазами и блистала в белом халатике мрачная говорит атмосфера надо спрятаться и ко мне под одеяло а у меня нет ничего под одеялом надо мной лишь потная простынь и моя рука без костей странное дело было в том году белая береза шумит под окном молодыми были тогда и пошли всем взводом на город там девочка жила да пить нам дала а ее уже не было в живых ее волки погрызли и детей убили мои руки в крови и я в лесу палки собираю костер жгу и она подходит ко мне со спины и нож дает пошли со мн

***

— Как тебе самой в этом? — Никак. Мне было 14, ему 16. Он сказал, что в жизни интересны эксперименты. У него уже был сексуальный опыт со своим одноклассником. Говорил, что тот так и не смог засунуть весь член в рот. Как будто хвастался, что у него большой. Я не знала, что говорить. Я узнала о сексе, лишь в 12 лет. С тех пор я никогда раздетой не сплю. Мы жили на седьмом этаже, но я знала, что есть человек, который хочет меня. В любую минуту и любую секунду он залезет ко мне и втихаря, пока моя мать спит, он сделает это со мной. Что я даже сама не замечу. Я тогда не думала о боли. Я думала о самой сути. Он захотел попробовать и шарил у меня между ног. Пытался проникнуть. Я так ничего и не поняла. Эти чувства были за гранью моей карты ощущений. Одноклассники шутили часто на сексуальный счет, смотрели порно без звука на кнопочных телефонах. Мне смеяться не хотелось. Мама всегда говорила, что эти шутки для слабоумных. Я мало смеюсь. И не знаю, умею ли. Я так мало чего умею, как человек… Или умею. Мама смогла найти работу — преподавала в академии. Я иногда сидела сзади, за длинной партой университетской аудитории. Меня всегда пугали большие залы, где она учила. Маленькие комнатки со скульптурами нравились больше. Я могла спрятаться за партой, зимними куртками и слушать ее лекции, смотреть за практикой и тихо в своем далеке повторять за ней. Слово за словом. На пятом кругу я уже наизусть знала, что она будет говорить. Мои наброски были неуклюжи, но для меня они были дороги, как маленькие самоцветы. Она всем отказывала. Не принимай близко к сердцу свои работы, — говорила она, — ведь это всего-лишь карандаш и лист бумаги. Сколько еще таких будет? Не бойся сделать из бумаги кусок каши. Всегда можно взять другой и нарисовать все заново. Так будет лучше. Не получилось, и что с того? С сотого раза получится. И так далее. Я ей действительно благодарна. А ему нет. «Твоя мама очень злая» «Так нельзя с ребенком» «Сумасшедшая семейка» Я только сейчас поняла, насколько ужасны его слова. Он не знал ее. Может из-за этого он и умер. Лживое сквернословие в стороны моей мамы, даже когда она умерла. Мне нужна была поддержка. А он все продолжал говорить, что понимает и что все закончилось, теперь можно жить без этого. Без чего «этого»? Без ее уроков? Без ее внимания к моим работам? Как можно такое говорить о человеке, которого он не знал?.. — Как тебе было в тот момент, когда он говорил эти слова? — Не знаю. И не помню. Не понимаю. Когда я общаюсь с людьми, я часто не понимаю, что я чувствую. Я мало общаюсь, чтобы осознанно воспринимать свои чувства в момент разговора. Кажется, что мне человеческое общество сложно воспринимать. Мне всегда плохо после активного общения. С Нафаней, с Сашей, со Славой. С кем угодно, когда разговор больше получаса-два. Мне очень неприятно. Хочется дать ему пощечину. Но я бы не смогла, если бы он был жив. У него были и хорошие качества. Но они исчезают сразу, как вспоминаю то, какой он заносчивый и душный, как потная коробка с овощами в летний день. Противный. Добрый, но с претензиями к другим. Застенчивый, но грозный, когда лажал и, тем не менее, винил в этом окружающих, место, архитектуру, дороги, атмосферу и прочее и прочее и прочее. Ненавижу его! Женщина на вид лет двадцати восьми безучастно смотрела на девочку, что сидела напротив нее и вытирала слезы рукавом рубашки, несмотря на то, что на столе лежала коробка салфеток. — Он желал мне всего самого лучшего, но я молчала, когда он делал мне больно, потому что я не знала этого. Это было, но я не понимала. Он всегда спрашивал, все ли хорошо, а я молчала и продолжала страдать. И не понимала, что страдаю. Мне нужно было ему сказать об этом. Сказать, что мне больно! Он должен услышать, что мне было больно! И больно до сих пор! Слышишь! Мне больно! Это была моя мама! Я люблю ее! А тебя нет! Никогда не любила! И сейчас не хочу любить! Уйди из моей головы, прошу! Я хочу забыть о тебе, о твоем существовании! Я хочу уйти от тебя, от твоих ласк, от твоего запаха, от твоей одежды, волос, рук, ног, торса, большого носа, острых глаз, пухлых тоненьких губ и ровных бровей! Выпирающие тазобедренные кости, галстук ребер и кадык! И эта пизда на лице! Я тебя ненавижу! Ненавижу! Спустя полчаса, в кабинете осталась лишь женщина двадцати восьми лет. Она собирала свои материалы по клиентам и готовилась к выходу. На часах семь вечера. Роксана только что спустилась с третьего этажа здания, где у нее был сеанс с женщиной. Внутри осталось целое ничего. Спокойное и тихое. Молчаливая полость находила отклик в таком же беззвучном вечере. Где-то за почти голыми деревьями закатывалось солнце, оставляя на небе красные, фиолетовые и желтые краски облаков. Воздух чисто проходил в легкие девочки, чьи глаза продолжали слезиться и краснеть. — Хочешь домой? Голос прозвучал совсем близко к уху и где-то вдалеке от самой Роксаны. — Я хочу полежать. И спать. Ответа не послышалось. «Если приемы сведут меня с ума, папа будет расстроен», — подумала девочка, спрятала руки в карманы и медленно зашагала на остановку.

***

Чарли просыпается от громкого шума в ушах. Он звучит не с улицы, не от комнаты, даже не от того, что было за ее пределами. Где-то в голове. Во внутреннем ухе бежит противный скрежещущий звук. От самой тонкой струны, что вечно колеблется, ускоренный до такой степени, что не слышно пауз. Он не спешит, не медлит, он существует, закрой глаза, закрой уши, он не уходит. Парень сначала не понимает, что происходит и ищет источник назойливого шума. Внутри, в самом центре мозга врубается давление, руки потянулись к ушам. Что-то явно застряло внутри самого уха. Надо достать. Не хватает. Дальше. Надо дальше. Палочки для ушей давно не покупались родителями. По коже пульсируют вены, до кончиков капилляров доходит чесоточное желание сделать действие, которое окончит этот шум. Закончить! Парень судорожно обнимает колени, сидя на кровати, мотает головой. — Пушистик, — в дверь каморки постучала мать. — Ты проснулся? — Помоги мне, мама! — крикнул сын. Женщина отворила дверь и подбежала к ребенку. Она посмотрела в его глаза и увидела испуганное лицо. — Тебе плохо? — Я слышу шум. — Тут нет… — Он в моей голове! Мама! — Оскар бросился на родительницу, притулил к стенке. Он, выше на голову и вдвое шире, крепко держит ее за плечи и боиться сделать больно, но тело рветься на части все сильнее, если сдерживать позывы все разгромить, в попытках приглушить звук. Женщина, не привыкшая видеть дите в подобном состоянии, стала издавать сдавленные слова. — М-мы поедем к… доктору. Прямо сейчас. — Быстрее! Чарли опустился на колени и согнулся, обнимая себя. Мать выбегает из своего комнаты, но сталкивается с собственной матерью: — Маргарита, кто кричал? На второй этаж пришла Катерина: на ее высушенном лице еле заметные, сглаженные складки, острые нос и уголки губ. Светлые глаза устремились на дверь, за которой блеял ее внук. — Оскару плохо. Мы едем в больницу. — Он еще не завтракал, неудивительно. — Мам, это не от голода. Мать спустилась за дочерью на первый этаж. — Снова Оскар? Маргариту встретил муж. — У него шум в ушах, — женщина взяла телефон и ищет номер больницы, — он ужасно мучается, бедняга… — Сколько я говорила, — как бы невзначай, сказала Катерина, — эти концерты ни к чему хорошему не приведут. — Не зря он боялся пить те таблетки, — Виталий подходит к шкафу, и ищет коробочку с медикаментами сына, — где же они… — Ничтожество, — мать перенабирает номер скорой, — больница не отвечает. — Восемь утра. Лентяи дрыхнут, — отзывается муж и ставит таблетки старшего ребенка на стол. — Алло, здравствуйте, у моего ребенка шум в ушах, он состоит на учете в психлечебнице на Седова. Полное имя… Катерина сидит на диване просторной гостинной и невозмутимо смотрит на электронный камин. А ведь она предупреждала, что все может закончиться плохо. Наклонившись к столику, она взяла с блюдца чашку горячего кофе — нет ничего ужаснее, чем кофе в доме собственной дочери — и отпила глоток. Со второго этажа доносятся крики. — Потрясающее утро, — говорит она. Сени с Лешей нет дома. Они проснулись пораньше, чтобы проводить Андрея до манежа, где у мальчика были занятий по баскетболу — как раз сегодня состоится первый матч, им хотелось поддержать их «любимую мелочь». Чарли же хотел подольше поспать на выходных. — Они приедут в течении трех минут. Надо его одеть, а то он совсем голый. — Я помогу, — отец охапкой берет таблетки и вместе с женой бежит на второй этаж. Катерина слышит затихающий звон голосов, отпивает еще глоток и ставит чашку обратно на блюдце. Она отклоняется на спинку дивана, кладет ногу на ногу и высоко держа голову, осматривает дом. Слева дверь в ванную. Маргарита специально сделала вторую уборную на втором этаже, только для детей. Ее личный проект. Чтобы мальчики привыкали к личной гигиене и заодно учились жить вместе. Она слишком много ставила на их малолетние умы. Ее трехлетние вездеползающие щеночки раскрасили белую дверь, а потом принялись за стены. В пять лет она вместе с ними выбирала их зубные щетки, полотенца, играла с ними в ванной, когда их вместе купала. В восемь лет мальчики уже стали раздельно мыться. Маргарита придумала головоломку-замок, которую они должны были вместе открыть — что-то вроде задания на работу в команде — потом она сделала такой же замок в их комнату, когда им было 12 лет. На потолке до сих пор остались пятна от петарды — Оскар с Лешей пришли раньше со школы, а Сеня ушел на карате, телефон он с собой не носил, боялся, что разобьет. — Приехали, — мать сыновей спрыгнула с третьей ступеньки лестницы, отворила входную дверь и впустила санитаров, что сразу, не снимая обуви, поднялись на второй этаж, оставляя коричневую пыль на ковровом покрытии, сундуки затрещали, зашуршала врачебная красная форма из толстой материи. Катерина продолжала сидеть и смотреть на черный экран «ненастоящего» камина, сложив руки в замок на приподнятое колено. В частных домах постоянно проблемы с отоплением. Как только этот дом был построен, у него были непрекращающиеся осечки то с проводкой, то с трубами, то с канализацией. Маргарита желала жить в городе, так ей удобно ходить на работу, учебу и прочее. Все деньги, подаренные к свадьбе, пошли на этот дом. Можно было бы построить и получше. Громоздкий кусок из каркаса, вагонки и битумной черепицы. Санитары спустились по лестнице и попрощались с Маргаритой. Виталий остался на втором этаже. — Что сказали? — Катерина повернула голову в сторону дочери. — Это побочка от таблеток. Надо разговаривать с доктором, снова сдавать анализы. — Все пошло по известному месту. — Мам, не начинай. — Оскар был в порядке до всех этих спортзалов и тяжелой музыки. — Он играл на гитаре и раньше. — Когда он впервые попал в психбольницу? Дочь не ответила. Она прекрасно знает, что на этот вопрос невозможно ответить. — Правильно. Когда он бросил балет. Тогда был адекватным мальчиком. — Он всегда им остается… — Как только… — Ему нужен простой отдых… — Он перестал… — Он не вьючный мул… — Заниматься танцами и музыкой… — Не надо из него делать меня! — Он стал сходить с ума! — Прекратили крики, — в гостинную спустился Виталий. — только что его уложил. — Он спокойный мальчик и нуждается в спокойных занятиях балетом и фортепиано, а вы его отдали в спортзал и разрешили выступать с этими криками. — Екатерина Владимировна, отстаньте от внука. Он занимается тем, что ему нравится. — Он занимается тем, что нравится тебе и твоему полуумному папаше-алкоголику. Мужчина посмотрел на тещу из-под густых каштановых бровей и твердо подытожил: — Понятно, — он открыл входную дверь, — уходите. Вы мне надоели. — Маргарита! Угомони своего мужа! — Мама, Чарли нужна тишина. — Он Оскар! Опомнитесь! — Понятно, — Виталий подпер дверь рядом лежащим уголком и подошел к Катерине. — Что ты делаешь? — кричит женщина. — Помогаю своему сыну. Легким рывком мужчина перекидывает свекровь на плечо и идет во двор. — Я вам это еще припомню! Еще плакать будете! Виталий терпит попытки побить себя от злой тещи, выносит за калитку и оставляет на земле. — Доброго пути, — говорит он и запирается на засов. Катерина становится красной от злости. Она поджимает губы до боли в круговой мышце лица и выдыхает. Она ни в чем не виновата. Она хотела как лучше, но ее слова не хотят ставить во внимание. Где-то на втором этаже успокаивается ее внук, который уже перестал слышать назойливое гудение в голове и теперь тихо напевает мелодию прелюдии одной из фортепианных сюит, что он практиковал на неделе.

***

— Рита! Улыбка! Снова улыбка! Девочка натянула радостное лицо и продолжала выполнять элемент. Через пару секунд лицо снова застыло в серьезном состоянии. — Рита! Опусти булавы! Девочка повернулась лицом к тренеру: женщина приказала подойти к себе. — Ты выступаешь на сцене. На тебя смотрит зритель и получает от тебя эмоциональный отзыв. Девочка продолжала молчать и машинально закивала головой. Тренер говорит правильные вещи. Она забывает улыбаться. Сцена требует улыбки. Надо больше улыбаться. Надо сильнее стараться. Смогли похудеть до нужного веса, сможем и улыбку натянуть. На ковер, быстро! Еще часик отточить элементы. Василиса уже три элемента берет, а ты до сих пор только два. Надо наращивать темп, ты обязана выдержать конкуренцию. Еще бы с ножек убрать пару кило, у Лили они тоньше, нам уже сегодня надо, олимпиада на носу. Завтра будем еще работать, а теперь домой и отдыхать. Маргарита шла домой по заснеженной улице. Мамы пятый день нет дома. Может она действительно так занята в театре. Бабушка приготовит что-нибудь для внучки и снова будет сетовать, что такая худенькая и почти не кушает. Да как так можно? Есть же все равно хочется. Так много работать и к еде не притрагиваться. Вот котлетки, вот салатик, вот пирожки. Все же вкусное. А то все кофе с молоком, надо же что-то еще. Что-то в столовой. Да там небось одна сухомятка. Да ты покушай хоть под вечер и пойдешь спать спокойно. И правильно, что спать хочется, так есть мало. И куда Катерина смотрит?.. Ветер щипал за щеки, а хлопья снега кусались за новые шубку и шапку. По обе стороны панельные дома в темноте выглядывали, сугробы нежно лежали у дороги, скрип под ногами массировал голову. В следующее лето будет олимпиада, четыре года не зря потрачены. Ольга Васильевна точно знает, что делает. Только надо научиться, надо стараться. Маргарита поскользнулась на голом участке льда. Стопа. Колено. Снова хребет. Тазобедренный сустав уколол в кость и завизжал острой болью в мягких тканях. Снег смог смягчить падение, минусовый холод залетел под одежду и стало невыносимо под чашечкой. Низкая, ржавая и обледеневшая труба, что служила забором для клумбы, впивается под коленку. — Ай! Точно мама говорит, смотри под ноги. А то как всегда, неуклюжее создание. Танцевать не смогла, так в гимнастике что-то может, и все равно под ноги не смотрит. Ноги длинные, бедры широкие. На скользком снегу сложно встать, ноги разъезжаются в шпагате. Клочок снега запал за шиворот! Холодно! Шею нужно беречь, Рита! Шея! Это самое начало позвоночника! Это самое главное, шея тонкая, плечи сомкнуты, полетели. Девочка повернулась на живот и встала на колени. Между костями что-то дико кричит, жжет и кусает электрическим током. Глаза закрываются. Надо встать. Голова гудит от холодной боли. Таз широкий, вот от этого и полная. Худей, уже завтра выступать. Ты не сможешь, а она сможет, ты будешь виновата. Почему снова ешь, три года в сраку! Ноги слишком длинные, вот и выглядит неслаженно. Грудь большая, затягиваем и делаем элементы. Во всем виновата грудь, вот спина и болит. Боль терпеть надо. Запей обезболивающие. Снова плюс десять килограмм, Рита, уже завтра соревнования! О чем ты думаешь, скотина такая? — Риточка, золотце. Маленькое личико бабушки Сивиллы заглянуло под одеяло 17-летней внучки. Девушка снова спала на раскуроченной постели, ноги голые, одеяло залезло на голову. — Ты же простудишься. Женщина, завернутая во все шерстяные платки, что были дома, укрывает дите. — Бабушка, — Маргарита с круглыми от испуга глазами смотрит в угол прихожей, — а мама пришла? — Да какой там. Все на выступлениях. Вся в делах. Помолчав, девушка сказала: — Я тоже вся в делах. Девушка в оцепенении перевела взгляд на свою спортивную сумку, что в темноте коридора напоминала старый военный рюкзак. — Да все вы тут занятые. Тоже будешь, как матушка, прыгать по сценам. Всему свое время. Маргарита тихо дакнула себе под нос. Тазобедренный сустав дал о себе знать. Тихо, маленький, скоро это закончится. Это все точно скоро закончится.

***

Маргарита Чарлова. 1994 год. Уроженка бывшей УССР. Потеряла предмет. И проиграла. — Ну и дурочка. Это были последние слова Ольги Васильевны. Спустя 10 лет планов, расписанных графиков, Маргарита впервые ехала как запасная, вместе со всеми тренировалась и понимала, что дальше пути нет. Ну, кто не теряет предметы на выступлении? А она потеряла именно в этот момент. Самый ответственный. И во всем виновата она. Проходя мимо раздевалки, девушка заглянула в расписание. Где-то здесь, где-то там тренируются другие олимпийцы, другие призеры, другие. У них дальше есть судьба, цели. — Это не последнее выступление, жизнь продолжается, Рит. Дальше еще будут планы. Планы пить обезболивающие больше двух лет. Планы есть меньше 1000 калорий в день и засыпать в складочке. Планы сгибать позвоночник в узел и терпеть боль. Будто там все рассыпается. Рассыпается как и мечта стать чем-то большим, чем просто Маргарита Чарлова, чемпионка областного конкурса по художественной гимнастике для девочек от 8-10 лет. Планы стать чемпионкой мира и Европы. Планы стать абсолютной чемпионкой. — Давай ты месяцок отдохнешь и снова… — Я больше не могу. — Что значит не могу? — У меня болят позвонки, колено, таз. — Не бывает здоровых профессиональных спортсменов, Рит. Я тебе показывала свои шрамы. Пойдешь к Михаилу и выясним, что там у тебя, это не страшно. — Ты сама слышала, что два года назад я была в форме, а сейчас полное говно. — Ты больше работай над прогонами и больше слушай, что тебе говорят за элементы. — Я больше не могу. — Если так, то давай тренером, раз в немоготу. У тебя командный голос, амбиции достигать. Амбиции жить в мыльном пузыре, который вот-вот лопнет. А дальше что? Гимнастика это все, что было и есть. И должно быть. — Да не переживай. Тренер это тоже престижно. Престижно на словах, они ничего не доказывают. — Давай, ты пойдешь в душ. Отлежишься. Завтра поедем дальше. Еще будет день и целая жизнь впереди. Отдыхай. Отдыхать. А мама отдыхает? Кажется, что нет. Поэтому она и работает. Поэтому она может и делает. Она сильная, а я нет. И поэтому мне нет места в спорте. И в танцах. И на сцене. Для этого нужны амбиции, а они лишь на словах, я не умею играть, потому что не понимаю основную цель всей игры. Я сломанный солдат, который никогда солдатом не был. Иногда был им, когда побеждал, но когда проигрывал, превращался в толстую девочку с гневом, бешенством, неправильными эмоциями, которые никому не нужны. Не нужна девочка. Нужен спортсмен. Нужен лидер. Нужен тот, что не будет ломаться и не будет лажать. Коротенький купальник не скроет толстые ноги, большую грудь, от которой болит спина, зато он скроет то, что я полноценная кукла-неваляшка. Прыжок-туда, прыжок-сюда, поворот, поворот, кувырок, затяжка. Не разогрелась, нужно гонять как кобылу, не помру, надо ходить в предомрочном состоянии, быть в потоке, еще прогон, не думай об элементах, не думай! Оно уже должно быть в теле! Теперь булавы, теперь мяч, теперь некудышная ленточка, улетающая от кондиционеров, все портиться, снова, снова, снова, снова. Тварь неблагодарная. — Извините, это мужская… Маргарита обернулась. Она стояла в душевой кабинке. Она не видела источник мужского голоса, но слышала, что он присутствует за закрытой шторой. Стоит к ней спиной. Прошла минута, пока девушка поняла, что пришла в чужой корпус, в мужскую раздевалку, в мужскую душевую, стоит голой, а возле нее скорее всего уже увидевший ее измученное тело парень ее возраста, стесняющийся сообразить, как выкрутиться из сложившейся ситуации. — Виталя, ну че там? Девуля хороша? Совсем близко, прямо за стенкой слышаться крики и свист таких же, как и он. Завоняло потом и грязным бельем, сырая ткань с мокрой кожей мужских гениталий и волос. — Да подождите. — Зачем? Открываешь шторку и наваливаешь! Продолжились грубые крики, которые сильнее холодили движения Маргариты, стоящей под все еще струящейся горячей водой. — Заканчивай. Одевайся и быстрее выходи, — в щель шторки и кафельной стены к ней протянулась рука, держащая ее сумку со всей одеждой. Девушка трясущимися руками взяла свою одежду и борясь с дрожью в теле стала одеваться. В сумке не оказалось трусов, колготок, лишь футболка, куртка и штаны с башмаками. Косметика и уход как всегда на месте. — Давай-давай. За шторкой ее встретил широкий парень с бритой щетиной. Он взял ее за локоть и спрятав за собой, провел до раздевалки. — Какая краля! — Это че за мужик? — А плечи шире, чем у нашего Коляна! — Заглохни! — Вот это сисяндрии! — Ножки покажи, ножки! За дверьми еще долго не унимался разгоряченный гул. — Ты уж это… Не боись их. Они тупые. Чуть выше нее, парень похлопал по плечу и довел до выхода из корпуса. — Какая дисциплина? — Греко-римская борьба. А ты? — Художественная гимнастика. — М. И как угораздило? — Мама отдала. — Да не это. Как ты дошла до сюда? Они оба стояли у выхода. На улице начался снегопад. — Дошла как-то. — Эх ты… — парень почесал затылок. — Меня Витя зовут. — Маргарита. — Ну, бывай здорова. Отдыхай. — Отдыхай. Девушка обернулась. Широкие окна на всю стену, охранник, который не заметил, как она вошла, разбирательства, почему посторонний прошел на часть, выговор от начальства, а ты иди обратно к своим, мальчики будут после карьеры. А разве после карьеры что-то будет? Она ведь закончилась. После конца ничего обычно не происходит. Правда ведь?