Новые люди

Роксана

Куда деть эту усталость? Так просто ее не выкинуть. Еще школа впереди. Да что ж такое? Даже кричать не могу. Даже на крик в голове сил не хватает. На кухне 5:45. Солнце уже поднимается. Кто-нибудь еще чувствует тоже, что и я? Каждый раз, как я вижу восход я ненавижу солнце. Этот день. Жизнь. Кажется, как будто, лет так 5-10 назад со мной что-то случилось именно в такой же день, когда такими же красками играл закат, так же пахло, так же надо было идти на учебу. На кухню заходит отец: — Доброе утро, ты чего так рано? — Не спиться. — Тебе явно нужно отдохнуть. — Я сегодня иду к психотерапевту. Папа подходит и обнимает меня. Папа… Я логически думаю, что он папа. Эмоции и чувства говорят, что он папа. А глаза врут. — Мы со всем справимся. — Всегда справлялись. — На этот раз я надолго останусь. — Дай угадаю? Аж на целых две недели? — Нет, — засмеялся он, — до января. Там уже в Карпаты. Снимать снова. — Я бы хотела с тобой поехать. Мне нравится зима. — Знаю, тоже хотелось бы, — он посмотрел на меня. — Я не часто вижу на твоем лице улыбку. — Я бы могла. Но у меня нет сил. — Может не пойдешь на учебу? — Надо. Я пропустила один день. Потом наверстывать. — Тебе Нафаня поможет? — Наверняка. — Я рад тому, что вы дружите, — он улыбнулся. — Когда мы сидели в больнице, она очень за тебя волновалась. — Нафаня? Навряд ли. Наверняка, это ее очередная шутка. — Она не показывала этого, но я знаю, что оно так. Она странная девочка, скрытная, но не смотря на это, ты ей дорога. Снова его «ощущение» этого Великого мира. — Я не хочу говорить это еще раз… — продолжает он. — Да, мне надо отдохнуть. — Не у компьютера, а куда-то поехать. — Да. Надо. На выходных съездим на Хортицу. Его улыбка стало еще лучезарнее. Но я не люблю, когда на меня слепит солнце. «Ну он и пишет у тебя там есть бусинка если нажать на нее будет приятно мразь ебучая Согласен нафиг таких». И я лежу рядом. Это видимо было год назад. Вокруг темно. Лучше бы мы ушли домой. В такое-то время. А ехать долго. Интересно, Нафаня понимала, что мы из себя представляем? Понимает, ли она сейчас, что происходит? «Дрочить ему на камеру блять ненавижу» Он умиротворенно ее слушает. Меня так бесит эта сцена. Потаскуха. Начинает воротить. Но. Она спокойная. И мне ничего не остается как только лежать рядом с ними, закрыв глаза, слушать. Слушать всё. Запах летнего воздуха, звук шелестящих листьев, прикосновение моего тела к камню, известняку, траве, ржавым балкам. Все же надо продолжить медитацию. Визуальную снова. И все спадет. «Других дел что ли нет зачем на это тратить время» Ничего не знает и не понимает. Как всегда. Все, что нужно: вкусная еда, интересная книга и диван с пледом. Такая жизнь не по мне. Я Роксана Котэнко. Сейчас 2014 год. Этим летом мне исполнилось 16 лет. Мой дом находится в центре города, возле Набережной, рядом с другими частными домами. Я школьница. В этом году перешла с дорогостоящей развитой школы Контакт в многопрофильный лицей номер 84 в профильную группу гуманитариев. Я не переношу запах табака и алкоголя. Я не понятно, когда ложусь спать и не знаю, сколько мне нужно часов, чтобы на следующее утро не чувствовать себя отбитым куском свинины. Я мало ем, почти не пью воды, и не знаю, каким образом дохожу до кровати. Я давно не была у врача, но хожу в психотерапевту. Я не знаю, чего мне хочется: возможно, я могла бы гулять до самого утра с компанией пьяных парней, а возможно, я могла бы сидеть дома и пилить картинки и аватарки для людей в интернете и никогда не выходить из дома. Я не удручаю себя лишними знакомствами, ссорами и потасовками: ты не трогаешь меня, а я тебя. Это самый обычный сценарий, по которому я умею жить. Но, если бы мне пришлось с кем-либо общаться, я бы… Не буду гадать. У меня всегда все по-разному с людьми выходить. Их разговор превращается в шум. Не нужен. Плыву. Вокруг синева и я в воде. Как хорошо: отец научил плавать. Проплывают опавшие листья. И шуршание. Шуршание воды. Звонкие и мягкие аккорды. Less than zero. Нет, глухой скрежет из-под тишка. Уйди. Прочь от моих мыслей. Успокоение мне нужно другое. «Всю дорогу слушала своего любимого» Шум. Шум. Шум. Шум. Любимый. Да, это не важно. Он другой. Рост свыше меня. Шире в два раза. Звучит как будто преступление — слушала. С ним спокойнее и легче. Уходит комок с сердца, становится легче дышать. Успокоение гладкое, ровное, как будто ладонью гладят по нежному телу. И им как будто засыпает: бас-раз, бочка-два, кла-виши-три, со-ло-четыре, стру-на-пять, стру-на, шесть, семь, восемь… — Че лыбишься? Вокруг шорохи ботинок об коридорный паркет. Опять он. Со школьной площадки. Бедный человек. У него явно комплексы и проблемы в семье. — Пускай делает, что хочет, а ты катись, — Нафаня ниже ростом встает впереди меня. — А че ты сделаешь? Пора уходить. — О, твоя шмара убегает. — Роксана, ты куда?! — Я не хочу участвовать в этой бессмысленной бойне обзывательств, — мычу ей, повернувшись и слышу отличный от борзой толпы голос: — Мальчик, угомонись. К, так называемому Савенко, подошел парень свыше него. Рядом с Высоким, стоят двое Пониже Похожих с ним лица. — Они ничего тебе не сделают, — повелительным, будто покрытым золотом, тоном говорит Высокий. — А ты вполне можешь, — со смешком, со звуком холодной слюны, отзывается один из команды Савенко. — А до этого не надо доводить, — Высокий завершил свои слова приподнятием брови. Его взгляд перешел на нас с Нафаней. Мы не захотели стоять рядом со всем классом и отошли за угол. За нами же увязалась трехликая братия. — Ну, здарово, бандюга, — приветствует Похожий Поменьше. — Здарова, — говорит Нафаня, цокая языком об свой клык. — Спасение подруги вышло на славу. — Та да, — улыбается она, радостно открыв рот. — Все в порядке? — спрашивает меня Похожий Посредне. Мне и сказать нечего. Лучше эмоциями ответить. Похмурюсь, посмотрю куда-нибудь в сторону. — Ей надо чутка адаптироваться. Она особый зверь, — приобнимает меня Нафаня. Тоже новенькие? Наверное, стояли в стороне от площадки. Таких бы я сразу заметила. Тонкие черты лица, видный рост, близнецы. По крайней мере, двое из них. Высокий обладает более женскими, рисовательными, чертами. — Оскар, — Похожий Побольше дает мне ладонь для рукопожатия. Большая с длинными пальцами. И… такими аккуратными ногтями… Интересно. — Роксана, — я очень слабая. Еле подаю ему свою дохлую лещину. — Я устала. — Тоже бывает, — отвечает он и приподнимает кончики губ. — Леша, — улыбается Похожий Посредне. — Сеня, — улыбается Похожий Поменьше. Видимо, ему тоже не лучше, чем мне. Улыбка попахивает запрещенными веществами. Очень расслабленная. Вот Среднему можно доверять. И то с опаской. Чересчур добрый. От него такой яркий заряд исходит. Наверное, я с ним сяду, может получше станет. Или с Оскаром. Он меня дотащить будет в силах до медпункта. По сравнению, с ним эта двое кажутся скелетами. Черный цвет его одежды действует довольно убедительно. Десятый класс. Скорее первый курс университета. Оскар выглядит очень взросло, братья лишь, поспешающие за ним, подростки. На вид лет 23, а им явно по 17. Странные дела. — В каком мы кабинете? — спрашивает Нафаня. — В 32, — отвечает Алексей. Нет, скорее Леша. Он подходит под тот тип добросовестных людей, которые разнимают людей в драках, говорят ребятам, чтобы те не курили в туалете, иначе завучей позовет. Такой прям пай-мальчик. Глазки серо-синие, улыбка милая, челочка на правую сторону от себя, а если мешает, то заколочками закрепляет. Даже не так, идет в парикмахерскую, а потом едет волонтером в собачий приют. Хотя… С приютом я погорячилась. Стереотипы. Не люблю зализанных, хорошеньких и нормальненьких. Всегда кажется, что ты хуже них, даже если это не так. Плохой стороной они не делятся. Сеня похож на того, кто не будет никого разнимать в драке, будет подстрекать, фотографировать или даже сам встрянет. Вместо того, чтобы сказать «Мальчики, не курите», он сразу позовет завуча или подстроит все так, что техничка «случайно» застукает курильщиков. Слава тут на днях гадала — если это вообще можно назвать гаданием в ее случае — что в моей новой школе много «правонарушителей». Найдется один, «у которого будет, что занюхать», за ним попрутся двое в мужской туалет. Найдется человек, что расскажет техничке, техничка доложит директору: «Завучи нынче не при делах, а директор ваш ближе к народу», — пойдет скандал. Интересно, кем в этой шайке окажется Сеня? Будет ли он вне этой троицы, но основателем того, что можно занюхать? Оскар. Пусто. Его черная одежда и волосы успокаивают, но не внушают доверия. Как похожи… Чересчур взрослый, в образе течет харизма. Не источается, а именно течет. Ее не много, но и не мало. Довольно странные черты лица, — не мужские, но маскулинность проглядывается во взгляде и сомкнутых губах. Брови обрамляют грузный взгляд. Серые темные глаза. Холод. Он не проявляет себя до конца. Что-то скрывает. Нет, видимо есть, что скрывать. Или… — Сучий звонок! — опять Нафаня. — Да, слишком громкий, — доносится голос Оскара. Мы в кабинете. Неудобные парты, стулья, все лакированное и как будто липкое на ощупь. Боже, какая безвкусица. Но цвет довольно приятный — похож на цвет корицы. Сблевоной, с примесью соплей, корицы. Этот кабинет. Помнится, в прошлой школе все было легче. Там даже дышать было легче. Светлые тона, оттенки голубого, скорее бледно-кораллового, бирюзового. Парты удобные… У нас и класс был маленький, человек 15. И уроки были понятными, интересными, простыми, все участвовали в классе. А сейчас… Все упирается в деньги, все опять упирается в деньги. У отца просто не хватало финансов поддерживать и дом, и такую дорогую школу. Мы еле живем. Еды явно не хватает. База есть: белки, жиры, углеводы, витамины, но этого не достаточно для моего организма привыкшего есть больше теперешнего. Я сильно похудела. При росте 175 вес 52. Это ниже нормы. Не в край, но все же мало. Надо покушать. Но даже сил нет. Денег нет. Надо. Надо. Надо… Отец! Тебе всего лишь 26. И ты стараешься поднять нас с колен. Уже сколько лет прошло со смерти матери? Мне только исполнилось 13, тебе 23. Это бремя выпало случайно. Черт подери, ты такой добрый. Подобрать девочку с мамой. В тот момент, когда сам еле стоишь на ногах. А ведь тоже сирота. Без единой доли поддержки. Папа! Ты смотришь на меня и твое лицо встревожено. Отчего же? Папа, прости и ты меня. Ты часто говоришь, что жалеешь о том, что не можешь мне дать больше, но поверь, я рада тому, что имею. И я верю в тебя. Я изнуряю себя учебой, даже не думая о том, что в погоне за деньгами я устаю от бега и могу получить меньше, из-за противной и скупой усталости, переработки. Это ужасно. Очень ужасно. Прости меня, папа, прости. Я подвожу тебя. Мне явно нужно больше прорабатывать свои эмоции, травмы, проблемы. Я обязана тебя поддерживать, но лишь подвожу. Прости… Свет! Яркий свет. Откуда? Опять?!

***

— Заноси, осторожно, — Нафаня открыла дверь кабинета, чтобы Чарли смог вынести Роксану, лежащую без сознания у него на руках. — Не тяжело? Может помочь? — подруга встревожено бежала рядом. — Все в порядке, легкая, — парень нес девушку, как новорожденного ребенка. Спустившись с третьего этажа на первый, Нафаня смотрит на подругу стреляющим взглядом. Роксана лишь немного ударилось головой, когда падала. Ничего страшного. Она перетрудилась. Ей всего-то нужно отдохнуть. — Кладите ее на кушетку, — скомандовала медсестра, — Принесите что-нибудь холодное на голову. Шишка-то большая, — Нафаня выскочила на поиски холодного, медсестра ушла звонить отцу, есть ли у дочери аллергия на препарат, название которого Чарли не запомнил. Парень посмотрел на закрытую дверь медпункта. Воняет шприцами и спиртом. Вата. Таблетки. «Здравствуй, малыш, как у нас прошла ночь? Не боялся дяди в углу?». Не боялся. Дядя в облике красного огнетушителя тихо ждал, пока маленький Оскар снова будет бояться. Комната другая, чем в больнице малых лет. Розовые обои, теплый свет лампы. Оглянувшись Чарли взглянул на лежащую одноклассницу и сказал себе: — Тебе тоже плохо? — его взгляд упал на прозрачные шкафы с мединструментами и вздохнул. — Как я тебя понимаю. Опустошающее чувство голода в животе, хотя полчаса назад ел. Здесь тихо и светло от желтой лампы. Розовые стены и красная кушетка танцует легкие па с оранжевыми оттенками. Оскар присел и посмотрел на Роксану. Грудь вздымается. Дышит. — Не умирай возле меня, хорошо? Нафане это вряд ли понравится. Взглядом рассматривал ее грязные, засаленные руками волосы, широкий лоб. Длинный нос с еле заметной горбинкой тихо сопел. — Мммммм… — девушка насупила брови и стала двигать головой. — О, проснулась, — парень бездейственно продолжал смотреть на нее. Роксана приоткрыла глаза и едва заприметив черное пятно в виде Чарли, спросила: — Ты? — Я. Девушка попыталась встать. — Ай! — Тихо-тихо, — положил он ее голову обратно на подушку. — Осторожно. Ты ударилась головой, когда падала в обморок. — Голова не сильно болит. Кружится. Меня тошнит. — Ну…эээ… — Подними меня. Я хочу сесть. Парень растерянно помогает сесть девушке, замечает ее дрожь. — Тебе холодно? — Да. Есть немного, — Роксана скрючилась в попытках согреться в своей тонкой рубашке. Оскар дает ей свой пиджак, приобнимает. — Все будет в порядке. Медсестра пошла звонить твоему отцу, спросить есть ли у тебя аллергия на какую-то лабуду. И… Нафаня пошла за чем-то холодным, тебе на голову. — А что вообще произошло? — Эээ… Ты сидела на уроке. Что-то бормотала. Потом просто покатилась со стула и ударилась об стенку. Я тебя успел схватить, так ты не упала на пол. — Спасибо. — Пожалуйста. — Как же холодно… Тошнит еще. — девушка сильнее закутывается в пиджак, что на пять размеров больше. Чарли прижимает ее ближе к себе и в этот момент на его черную рубашку и черные брюки рвет Роксану. — А вот и холодная водич…ка. Нафаня стоит в дверном проеме и встречается с настороженным взглядом Оскара. Роксану рвет еще два раза, но уже на пол; Чарли ловко захватил ее хвост в кулак, параллельно еще сильнее размазав содержимое Роксаниного желудка по своим штанам. — Техничкам это вряд ли понравится. — И мне тоже, — за спиной Нафани встала медсестра. — Девочка, твой отец не берет трубку. — Видимо, снова занят… — еле слышно хрипит Роксана. Нафаня побежала за тряпкой и шваброй. Медсестра дала аспирин (он же от всего помогает, да?), а Чарли неподвижно сидел и не понимал, на кой он вообще согласился помогать. Сменки не было. Нафаня шустро вернулась в медпункт, метнулась обратно на третий этаж, к классу, чтобы Леша мог ей дать свою сменку с танцев. В грубых ботинках девушка обежала пустые кабинеты в поисках техничек, чтобы они ей выдали на руки тряпку и швабру. И место, где можно развесить мокрую одежду. — Мне стало легче. — Не удивительно, — нервно засмеялась Нафаня. — Тебя кумарило почти четыре дня. Признавайся, что за гадость схавала? — Наверное, это были печенья. Или огурцы… Или остатки сгущенки… Черт его знает. Видимо, сама смесь вызвала такой эффект. — Тебя проводить до дома? — Нет. Я хочу быть на учебе. Второй день пропустить не хочется. Тем более, я живее себя чувствую. Только есть хочется. Они сидят возле двери компьютерного кабинета, что возле лестничного пролета на втором этаже и ждут Оскара, стирающего свою одежду. Он стоит над раковиной в узких штанах и в белой футболке. Через тонкую ткань верхней одежды проступает рельеф мышц. — Роксана, — шепчет ей Нафаня, смотря на Чарли. — Что? — с воскресшим любопытством спросила девушка. — Не упусти свой шанс, — взглядом указывает на спортсмена. — Я тебя умоляю, Нафаня. — Он так похож на этого твоего… — Ну похож и что? — серьезно смотрит в ее глаза. — Ну ты же… — Нет. — Вообще нет? — Вообще нет. — А те фотографии с фотосессии? — Это просто фотографии. — Просто фотографии? — приподнимает проколотую бровь Нафаня, а ее клык выглядывает из-под заигрывающей улыбки. — Да. Просто фотографии. — И у тебя ничего… — Ничего. — Котэнчик, ты краснеешь. — Потому что я жрать хочу. — А может что-нибудь другое? — поглядывает в сторону Чарли, который наклонился почистить туфли. — Нафаня, — шипит Роксана сквозь зубы. — Роксана, — пропевает Нафаня в улыбке. Котэнко встает со стула, гордо выпрямляет спину и подняла подбородок. — Я предпочитаю другой вид мяса. Чарли! — подходит она ближе к мужскому туалету, — ты скоро? Вот уже начнется перемена. — Да, почти, — он последний раз протирает салфеткой свои туфли и направляется вместе с девушками в кабинет истории. Спустя еще пару уроков, компания спустилась на первый этаж, чтобы поесть в столовой. — Да, странно видеть тебя в таком наряде, — посмеивается Сеня. — Более чем, — ворчит старший, — хорошо, что пиджак не пострадал. Чарловы и Нафаня любезно предоставили свою часть еды Роксане. Гречка с кусочком вареной курицы и яичницей, бутерброд с сыром, редькой и салатом, и чай с печеньем. — Я вам заплачу. Потом, когда будет получка. — Не надо никаких денег. Ты че? — успокаивает ее Сеня. — Мы тебе помогли за просто так. — Да все нормально, — объясняет Нафаня с кривой улыбкой новоиспеченной команде. — Не привыкла, когда ей помогают. Она приобнимает Роксану и шепчет «Все в порядке. Они хорошие люди. Не бойся». — Да я не боюсь, — говорит Роксана. — Вы тратите на меня свои ресурсы, деньги родителей, а может и свои собственные накопления. Я вам никто, а вы мне предоставляете просто так помощь… — Стопе, мать, — перебивает ее Сеня. — Ты ее подруга, — указывает на Нафаню. — Ты наша одноклассница, — указывает на себя и братьев. — И плюсом хороший человек, в отличие от того же Савенко. Который вчера, кстати, пытался в меня харкнуть. — Полностью согласен с Сеней, — отзывается Леша. — К тому же, ты человек, нуждающийся в помощи. Нет ничего странного в помощи другим. Чарли сидит сбоку стола на стульчике и наблюдает за разговором. Роксана аккуратно ест с опаской, и быстро, будто создает иллюзию, что не ест. Через каждую пару секунд в тарелке становится все меньше еды. Глазами бегает по лицам, которые ее окружают, и сгорбившись кидает кусочек за кусочком. На уроках девушка уже чувствовала себя лучше, на переменах Сеня разъяснял ей то, что она не понимала, на уроке физкультуры смогла вытянуть отгул. Снова хотелось есть. Снова телефон отца не отвечал. В холодильнике снова лежали пакет с творогом, пакет молока и пара огурцов. И, возможно, подгнивший помидор. — Я хочу есть, — шепчет она, склонив голову. — Что-что? — Леша не расслышал жалобный зов. — Есть хочу, — повторяет она громче. — Значит, пошли в магазин, — вольно заявляет Чарли. Они как раз стояли у ее дома, и полминуты назад прошли мимо маленького магазинчика. — У меня нет денег, — звучит ее голос. — Значит, сбегай домой за деньгами, — говорит Леша, по-дружески погладив ее по плечу, — мы тебя здесь подождем. — У меня вообще нет денег. Ни на карточке, ни в запасе. Дома. — Понятно, — махнул рукой Сеня и устремился идти дальше, — мы тебя покормим. Пошли к нам домой. — Нет! — вопит девушка. Сеня оборачивается и смотрит на нее насупив взгляд. В ее теле заиграла новая жизнь. Прежде вялое состояние сменилось на пульсирующую тревогу. — Я не пойду к вам домой. — Почему? — Сеня продолжает смотреть сдвинув брови в переносице. — Не пойду. Не хочу. — Давай так, — подходит к ней поближе Чарли, — мы сейчас пойдем в магазин, ты выберешь продукты, а мы за тебя заплатим, и… — Нет! — Роксана быстро достает ключи из штанов. — Не надо! — кричит она и дверь алюминиевого забора прогремела. Братья стоят и смотрят на закрывшуюся дверь. — Даже у срывов Чарли логики больше, чем в ее поступках, — говорит Сеня. — Мы ее почти не знаем, — говорит Чарли, — может у нее проблемы похлеще. — Вы как хотите, а я пошел за продуктами, — сказал Леша и разворачивается по направлению к магазину. — Еще один…- злится Сеня, — Ты четко ее слышал, ей ничего не надо! Леша поворачивается: — Зато мне надо, — и продолжает идти по улице, отдаляясь от братьев. — Идем домой, — вздыхает Чарли, хлопая по спине Сени. — Отдохнем, подготовим уроки, тебе еще выспаться надо. — Дурак. — Немного согласен. — Постоянно за девочками бегает. Слюнтяй педиковский. — Прекрати. Не будь как отец. — Я и не хочу. Приходится… Блять, ненавижу. Старший приобнимает младшего: — Иногда ощущение, что Леша не хочет быть с нами, — говорит Сеня. — Он не хочет быть дома. — Мы все не хотим, — рычит младший. — Но мы должны. Он стал вытирать слезы рукавами старого пиджака. — Ради мамы, ради Андрюхи. Они уже приблизились к своему участку и слышат голос отца. Сворачивают на тропинку между домов, чтобы спрятаться. Чарли обнимает плачущего брата. — Я ненавижу его, — всхлипывает Сеня. — Мы все ненавидим. — Я… я хочу его убить. Фраза находит отклик в сердце старшего, он прижимает брата сильнее к себе. — Да. — Пусть он уйдет. — Уйдет он, и нам будет не хватать на жизнь. — Мы найдем работу. — У нас есть подработки. — Найдем где получше. Чарли ощущает на футболке мокрое пятно от слез. — Мы сможем выстоять. Донесся шмыг носом. — Ага. — Не поддаваться, — берет он Сеню за плечи, — он необразованный человек. Не опускайся до его уровня. Чарли еще раз обнимает брата, легонько целует в лоб и выходят из закутка, направляясь домой.

***

Пробило час дня, когда Катя вернулась со школы. Сивилла сидела на кухне чистила картошку для супа. — Я дома! — Как дела в школе? — Все в порядке. Скоро снова буду участвовать в спектакле. И снова на «красную» тему. Фу! — Не кажи так, — чуть повысила голос мать, — мы обязаны своей жизнью людям, яки нас спасали. — Я ничего не имею против армии, но это такая скука. Все одно и тоже. Мне нравятся погони и перестрелки, марши и так далее. Но неужели нельзя придумать что-то другое? Более интересное. — Например? — Не знаю. Нам мало, что рассказывают о других вещах такого рода. И всегда требуют идти четко по тексту. Никакого творчества. Бровь не под тем углом согнул — Все! Катастрофа! Вот в пьесе Машенька не должна этого делать, у нее другой нрав. И та-та-та-та. А вдруг я по-другому вижу эту Машеньку? Вдруг она не та, за которую себя выдает в пьесе? И еще вот это… — девочка встает и пропевает, — Юный барабанщик, юный барабанщик. Он стучит, как сердце, — тут, тук, тук. Разве это всем интересно? Я хочу изменений, что-то новое изучать, а не все эти песенки в отрядах петь, они меня даже за пианино не пускают. Видите ли, у меня пальцы короткие. А когда говорю про другие книги, что нам наказали не читать, так все шипят аки змеюки, как будто это что-то ужасное, хотеть знать больше. Зачем мне быть как все, если я хочу быть собой и идти к новому? Сивилла молчала чистила картошку. — Мам! — Что? — А ты как думаешь? — Кать, я не знаю. Я в таких делах ничего не смыслю. Я й читать еле можу. Что там до твоих пьес. — Ты не ходила в школу? Сивилла вздохнула. — Я о школе узнала, когда ты сама в нее пошла, — женщина подняла глаза на дочь, — Там, де я выросла школ не було. Була церковь, и контуженный священник. Кто мог уезжал, но другие оставались, бо не за что уезжать. — И ты осталась? — Да. И другие тоже остались. Это було после войны. Усе было разбито и украдено. И., — Сивилла вздохнула и продолжила, — вже тогда я не могла улыбаться. Катя заволновалась. — Ты болеешь? — Это не болезнь. Это травма. — Из-за чего? — При рождении нервы на лице булы задеты. Тогда доктор сказал, что пройдет. А когда возле нашей хаты булы бомбы, я почувствовала, как лицо сжалось. Мне було пять лет. — И ты никогда не пыталась улыбаться? — Пыталась. Но все выжившие дети смеялись надо мною. Щилина назвали. Стала постарше, никто замуж не звав. Да и никому було, все хлопцы либо на войне погибали, либо вже нашли себе невесту покраше. — А как вы с папой познакомились? Сивилла молча взяла миску с очищенной картошкой, чтобы помыть ее в раковине. — Ты еще мала для такого. — Мне 15 лет, — грозно сказала девушка, — я знаю про пестики и тичинки и даже знаю, что такое секс. — Это что еще за слова в моем доме! В прихожей снимал обувь только что пришедший отец. — Мама не хочет рассказывать, как вы познакомились. На кухню зашел Владимир и увидел, как Сивиллу прячет исступленный взгляд от строго смотрящий на нее дочери. — Катерина, прекрати. — Тогда расскажите, как вы познакомились. Мне надоели эти секреты. Я взрослый человек и меня достало, что все от меня что-то скрывают! Ты еще маленькая, тебе рано, этого не надо знать, а это тебе не нужно. Я даже книги интересующие меня получить не могу, потому что «Деточка, у нас такие книги нельзя читать». А может и дышать тоже нельзя?! Владимир спокойно дослушал недовольство дочери и положил ладонь на плече своей жены: — Покажи ей. В ответ Сивилла горестно завыла и повернулось к дочери своим ноющим лицом: она смотрела на Катерину полузакрытым правым глазом, ее правый угол рта был приподнят, а зубы оставались прикрыты губами, левый угол образовал щель меж губами, а из него текла слюна, которую женщина старалась стереть кухонным фартуком. — Пожалуйста, не заставляй свою мать волноваться. Катерина испугалась и села обратно за стол. — Мам… — Усе нормально, дочечка… Ууууу…- не могла успокоить свой плач мать, — усе нормально… — Я расскажу, что случилось, — мужчина подошел к крану, выключил воду и присел за стол, приобнимая жену. — Я сказала вже про нерв… — Хорошо, — гладит он ее по голове и глубоко вздохнув, обратился к дочери, — Катерина, эта история останется только между нами. О тех событиях будем знать только мы. И никого более. — Договорились, — хлопнула глазами девочка. Владимир помолчал с полминуты, поглаживал трясущуюся Сивиллу, и поднял глаза из-под густых бровей: — Это было после войны. Село мамино было разбито красными. Вщент. Настолько, что солдаты там жили на своих правах. Не думали, что станет в другими. Творили, что вздумается. Твоя бабушка и дед прятались тогда — боялись. Солдаты были кровожадны до жути. Я это говорю не как человек, а как служивый. Мой полк был на свободе. Делали, что хотели, война ж окончена. Но думать не хотели, зубы трещали. Некоторые были настолько контужены, что в глаза им было страшно смотреть, — он опустил голову и снова вздохнул, — они уже были не людьми. — снова посмотрел на дочку. — Эти глаза видели твои тети и твоя бабушка, мать. Эти глаза видели перед смертью твои дяди, когда хотели отогнать солдат. Они прятались, а они их находили. Глаза. Они были везде. И хотели всего. Всего было мало, они брали силой. Девять, десять, двенадцать человек. По очереди. До боли. До крови. До криков. — Они били? — Да. — Крали? — Нечего было. Поэтому брали и… Сивилла издала истошные гулы, скрывая за ладонями свое изувеченое лицо. — Тридцать раз и больше. Твои тети и бабушка были попорчены. Твои дяди были убиты — они хотели защитить, у солдатов были автоматы. Три маминых сестры убили себя, пытались убить своих детей, твоих двоюродных братьев и сестер. Солдаты их убивать не хотели. — Почему? — В женщин стреляют немцы. Русские никогда. — Мама… Сивилла уже успокоилась и кривым ртом пыталась откликнуться: — Ты… — Мама? — Ты! — Сивилла снова заплакала и стала выть. — Сива, — обнял ее Владимир. — Папа?! Катя взялась за голову и ладонями закрыла себе рот. — Катерина… — Нет, — девочка твердила сквозь пальцы. — Твой отец… — Нет! — ее руки стали трястись, отрывистыми движениями закрывая лицо. — Это один из солдат. — НЕТ! — закричала она и от стенки донесся глухой стук. — Катерина, — отец взглянул на дочь, — мы не хотели тебе этого говорить. И теперь ты понимаешь почему. Эта больная новость. — Больная?! — крикнула девушка и вскочила со стола. — Не кричи, соседи услышат. — Та мне похер, что они услышат! — Катерина, — поднялся серьезный тон. — Ты не хотел это рассказывать, потому что это красные, — тихо и издевательски говорит она. — это солдаты, это армия, НАША армия. Красная, — она стала подходить ближе к отцу, — Безгреховная. Нас спасшая. Мы же ей должны за спасение. Своей жизнью. — Донесли новость про смерть женщин, — продолжил он так же тихо, приглаживая жену, — я прибыл на место. И спас твою мать. И взял ее к себе, — Сивилла вцепилась в мужа и тихонько дышала, отец стал говорить сквозь зубы, — была бы моя воля, я бы их всех перестрелял. Этими же автоматами. Всех. До единого. Дочь всматривалась в выцветшие серые глаза отца. — Спас, — чеканила Катерина. — Должна быть благодарна. Я благодарна. Девушка отошла назад и слегка подняла подбородок. — За кров. За крышу. За азбуку. И за шматьё. А за тайны… Я способна это принять. По крайней мере, тот солдат не живет с нами. У меня есть смыслы и получше. И желания. И идеи. — Вот и хорошо, — расслабленно вздохнул отец. Напряжение спадало. Катерина стояла у кухонного окна и смотрела на улицу. Дворовые парни возвращались со школы. Несли в пакетах булочки с вареньем. Вчера одни из них угощал маминой запеканкой. — Я хочу гулять. — Иди, — ответил отец. — Спасибо, — Катя развернулась и ушла из кухни, переоделась в футболку и длинные шорты, обулась и вышла из дома, хлопнув дверью. Сивилла продолжила мыть картошку.

***

— Оскар, мне нужна эта поездка. — Катя, как я тебя спрячу? В рюкзак что ли засуну? — Я спрячусь в твоем автобусе. — Вас будут считать. — Я уже договорилась с местной девушкой, что она прикинется мной. — Где ты будешь жить? — Найду место. В общежитии, каком-нибудь, найду работу, учебу. Устроюсь в театр! — Катяяяяя… — Оскар, я не хочу жить в страхе, я не хочу жить в серости этих одинаковых блевотных коробок. — В Польше те же коробки, уверяю. — Но это лишь часть пути. — Какого пути? — Пути к сцене. Пути к славе. Пути к мечте, которая откроет двери. Мне надоело выглядывать из форточки. — Эх, Катюха… Мальчик лет семнадцати приобнял Катю, лежащую рядом на покатой крыше, круглая Луна освещала их лица. — Оскар, я очень хочу жить. Парень молчал. — Мне бы твои желания… — У тебя есть страх. — Какой страх? Мы на крыше корпуса лагеря, где нас вряд ли будут рады увидеть в час ночи. — Я не об этом страхе. Я о страхе думать и мечтать. Вот чего ты хочешь от жизни? — Выучится и пойти работать. — Вооооот. А я хочу стать кем-то. — Так и я стану. — Еще одной крошкой в этом пересоленном супе. А я хочу работать на себя. И только потом на кого-то. А потом кто-то будет работать на меня. — Вот ты птица… Откуда ты набираешься такого? — его лицо приблизилось к ее лицу. — Книги, — гордо блеснула она глазами. — Ну вряд ли те, которые в нас сажают в школе. — Я знаю нужных людей, — прошептала она и их лица стали еще ближе, — я знаю больше, чем следовало бы. — Да ты опасна, — в шутку прищурился он. — Не то слово, — расстояние растворилось между ними, — у меня есть воля. Вот увидишь, я такого шороху наварю, у меня все исполнится.