Новые люди

— В странный класс мы запряглись. — В каком смысле? — Да эти девки… — Сеня, это всего лишь часть. Леша умеренно шел, ведя за руку Сеню, еле передвигающего ноги. — Я слишком устал. Вот и думаю о всякой фигне, — парень вздохнул. — Когда же этот дом? — Если хочешь, могу на руках понести, — брат склонил голову набок, в сторону Сени и улыбнулся, — Ты не тяжелый. — Я выгляжу как анорексичка, но сил до кровати хватит… — огрызается меньший, снова вздыхает, — …дойти. — Когда сегодня придет отец не знаешь? — Да нахер. Лучше бы не появлялся. Сегодня Чарли снова психовал за стенкой. Андрюху разбудил. Скотина… Пришлось с ним делить кровать, успокаивать. — Таки да, твой нрав не для успокоения. — Правильно, это ты у нас плюшевый кролик. Всем помочь готов. — А тебе это не нравится? Вспомни, сколько я раз играл в карты с твоими наркобаронами, когда ты приходил без гроша, да еще и с долгом. — Лаааадно, не кошмарь. Ты хороший, я плохой — вместе одно целое. Разговор закрыт. Завернув за угол, оставалось пару метров до дома. — Есть хочешь? — Сдохнуть хочу. — Не смешно. — Доля правды. Доставай ключи. Алексей тихонько отворяет железную калитку и Сеня заходит сразу за ним. Они несколько секунд стоят и прислушиваются: нет ли отцовского голоса. Сеня берется за руку Леши и они идут к двери дома. Закрыто. На все замки — значит никого. Родители редко закрываются на полную. — Наконец-тооооооо, — завыл Сеня, скинул с себя рюкзак, как тряпку и поплелся на второй этаж. — Руки помой! — грозно крикнул брат, направляясь, направо, к ванной. Мелкое и лохматое существо по имени Арсений продолжало цепляться своими пальцами за быльца лестницы и молча добиралось до своей кровати. Второму брату ничего не оставалось делать, как вздохнуть, смотря на исчезающего за вторым этажом близнеца. Выйдя из ванной, парень направился прямо. На кухню. Обойдя по левому краю большой обеденный стол, стоящий посреди кухни, парень заглянул в холодильник. На дверных полках лежало несколько стаканов йогурта, банка сметаны, пакет с килограммом творога и полупустая пачка из-под масла, баночка урбечи (есть его невозможно, но с творогом и сметаной пойдет) и упаковка заканчивающегося соуса для жарки мяса. В самом холодильнике лежали две увесистых куриных грудки, пакеты с огурцами и помидорами, одна кастрюлька с гречневой кашей, вторая кастрюлька с одной порцией запеченной рыбы, большая круглая кастрюля, где солятся шматы сала, и огромная миска овощного салата закрытая пищевой пленкой. А еще остатки запеченной курицы, которую сготовил старший братец. — Не густо. Взяв йогурт, он проходит раковину, посудомойку, несколько настенных шкафчиков, взяв с напольного шкафа ложечку, он направляется к дивану, который стоит в гостиной. Он падает на мягкое сидение с блаженством растягивая ноги и кладет их на журнальный столик, под стеклянным подносом, которого видны кипы детских разноцветных рисунков. Леша открывает свой йогурт, и начинает его есть. Тишина, спокойствие, и прохладный вкус вишни. — Вот теперь наконец-то, — прошептал он сам себе. Никаких репетиций, выступлений, бегов и танцев. Парень сидит, закрыв глаза от мимолетной минуты счастья. Послышался лязг ворот, звук цепей, еле слышные шаги тяжелых подошв на брусчатке, ведущей к дому — старший вернулся. В проеме дверей появился очень высокий парень, своим видом напоминающим черную продолговатую дыру: черная куртка, черная рубашка, черные мешковатые штаны, черные ботинки и черные длинные волосы, заправленные в растрепанную косу. — Отправил Андрюху? — Да, — раздался уставший баритон, заросший хрипотой. Парень снимает свои тяжелые ботинки, с лязгом металлических заклепок вешает куртку, доходит до кресла, садится и откидывает голову назад. — Снова плохо? — Нет. Устал. — Снова тягал штанги? — Да какой там, — в голосе звучит раздражительность. — Снова был у доктора, снова дали очередной список препаратов. Такое ощущение, что я подопытная крыса. Этот ебаный стажер считает, что если у меня дохуя проблем, то мне нужно прописать дохуя антидепрессантов. Они же мне все помогут! — Ну подожди, когда вернется твой врач. Это не так уж и страшно. Тебе же не шизофрению снова приписали. — ООО! Великие времена! Они считали, что у меня галюны от того, что что-то не так с башкой, а не от того, что я уже заебался к ним ходить и пить дрянь, которую они мне выписывают. Система, блять, на высоте. Он притронулся до висков и сморщил нос. — Я который день заставляю себя вставать с кровати. — Чарли, тебе нужно хоть что-то делать, — Леша подсел к брату поближе. — Я знаю, — вглядывался старший в лицо младшего. — Спасибо, что помогаешь. Старший понурил головой, смотрел на ковровое покрытие: — Как в школе? Класс полный неадекватов? — Если не общаться, то сойдет. Есть компания «братанов», которые часто быкуют. Мы им явно не понравимся. — Что по девочкам? — брат продолжал лежать на кресле. — Девочки, как девочки. Большая часть модниц, староста вредная лицемерка, есть компания пацанок. И две девочки из отдельной компании — отшельницы, одна из которых новенькая. — Наш вид, будем держаться них. Как зовут? — Нафаня — давно в классе, немного с придурью, но терпимой. Мозги что надо. С биологами качует. Роксана — новенькая, тихая. Сегодня не появилась, была дома. Нафаня к ней пыталась пробраться. Помогли ей войти в дом. — Прекрасно. С модницами не о чем разговаривать, если не знаешь их окружения. — Согласен. Пацанки нам разложили про тамошнюю систему, кто есть кто. Завтра появишься? — Обязательно. — Директор предупредил класс, кто ты. Чарли усмехнулся. — Я особый зверь. — Ты каждое утро начинаешь с крика и слез. — Бля, да с этим лечением… Сеня, ебаный засранец! — Тебе не кажется, что это не из-за тех грибов, что он тебе подсыпал? — А отчего еще? С тех пор, как я вишиб дверь холодильника, башка и летит кругом. Меня заебали его опыты с наркотой, в прошлой школе он был барыгой, и сейчас это дерьмо толкать будет. Клиенты всегда найдутся. Видел я тех упырей, блять. — Я про то, что с тобой происходило до грибов и холодильника. — А что «до»? — поднялся на кресле парень. — Был спортзал, была музыкалка. У меня были силы делать всё. — В этом и проблема. — Проблема, что я делал всё? Леша кивнул головой. — Ты сам занимаешься танцами сколько? — С пяти. — Я нахуй, — Чарли потянулся к брату, вытягивая шею, — с трех лет. Леша хотел дотронуться до руки брата, как тут с кряхтением в дом заходит отец. Алексей кротко сел на диване. Это был высокий мужчина, чуть ниже своего первенца с каштановыми короткими волосами, широким корпусом и сильными руками. — Привет, девочки. Как дела на личном фронте? — Иди нахер, — огрызается черноволосый, встретив отца волчьим взглядом. — Вот это хороший ответ, Оскар. Что скажет недотрога Алексей? Алексей сидел, выпрямив спину, показывая своим видом, что не боится ответить отцу. — Я не матерюсь. — Тоже молодец. Такие нынче мужикам нравятся, тихони. Где Анорексичка? — Спит. Отец растянуто дакнул, поднялся на второй этаж, и когда шаги стихли, Оскар подвинулся к Леше. — Снова спит? — Наверное, учебники штудировал. — Или был в своей нарколажке, мразенышь. Я сказал им, еще одна такая вылазка… — Да они там тебя уже и так знают. После того, как ты вышиб входную дверь. — А нечего запираться на все замки. Потом оправдывались, что боялись моего прихода. Как будто я кусаюсь. — А кто местному громиле пытался прогрызть глотку? — Он быковал на Ладу. К тому же, был в курсе, что я с приводом. Справку показывал. Так он не верил. Поверил, когда я ему инфекцию в шею занес, — он пытается засмеяться, но усталость берет верх, он лишь слегка улыбнулся. Слышится шарканье ленивых шагов — со второго этажа спускается Сеня. — Уже выспался? — спрашивает старший. — Отец начал шуршать и разбудил, — он плюхается на диван, а голову кладет на Лешины ноги и начинает мычать, — Леш поменяйся с Чарли местами. У него ляхи помясистее будут. — Не-не-не, свои булки я тебе не отдам, извращенец. — Ага, — кудлатый вглянул близнеца, — ты бы видел, как он на Ладу смотрел. — Да видел, мне самому было страшно, — отзывается Леша. — Еще скажите, что я ее съесть хотел. Я же такой кровожадный. — Да ты постоянно жрать хочешь, — кидает Сеня. — Я хотя бы не выгляжу, как узник Освенцима. — У меня быстрый обмен веществ. — Благодаря дури, которую ты куришь. — Слыхал, — обращается Сеня к близнецу, — у нас дома появился проповедник. С мужиками трахающийся. — Не будь гомофобом, Сень. — Не будь шлюхой, Чарли. — А давайте мы спокойно будем вести разговор, — включился Леша и обратился к старшему, — быть собой это абсолютно нормально. — Да-да, расскажи это нашему отцу, — засмеялся Сеня. — Он нас и так привык девочками называть, — говорит старший. — Не думаю, что он удивится. И у меня есть преимущество. — Ах, да, — младший принял серьезный вид лица, — это же мужицкое занятие, походы в качалочку, страховать коллегу по жиму, меряться бицухами, мыться в одном душе с группой мужиков и друг другу спинки тереть. Сколько раз довелось тебе случайно мыло ронять? Чарли на это лишь закатывает глаза и цокает. — Видно, что много. С начала качалки жопа твоя увеличилась втрое. Приседать на болты дело сложное, тренироваться стоит серьезно. — Можешь брызгать желчью сколько угодно. Тебя меня не переплюнуть. — Ну да. Столько гадостей тебе я не смогу наговорить. Хотя, погоди… — Сеня показательно задумывается. — С размалеваной рожей ебливой шлюхи ты трахаешься со всеми педиковатыми гопниками города, терпишь их побои и унижения, ибо сам не можешь себе причинить вреда из-за страха боли. Ссыкливое чмо с зачатками трансбабы, мечтающей сменить свой черный камзол на розовое платьишко и высокие каблучки со стрингами. Тебе место в комнате, где ты будешь корячиться, пока тебя ебут в жопу трое негров, а потом сосут твои выпавшие разбухшие от ебли кишки. — Не думал, что у тебя обо мне такие яркие фантазии, — Чарли держит безразличное лицо. Парень встает с кресла, направляясь на кухню. — Пойду я обедать. Лех тебе греть курицу? — Не надо, — Леша смотрит на противополоно от дивана расположенный камин, — Аппетит почему-то пропал. — Как хочешь, мне после таких бессмысленных разговоров жрать охота.

***

В коридоре больницы всегда ходили люди: врачи, больные, кто-то из них шел один, кого-то водили. Чарли был знаком почти со всем персоналом. Старенькие медсестры относились к нему с грустью и печалью: «Такой красивый, еще мальчик, а уже здесь». Чаще ему было все равно на их вздохи, но потом они начали его выводить из себя. Из кабинета слышен разговор главного доктора и более молодого: — Зачем ты снова ему это прописал? — Так, нам приказали. — Приказали вам, а мне разгребать. Ты хочешь, чтобы я человека потерял? Зови его сюда. Чарли встает возле двери, заходит в кабинет. Доктор обращается к молодому санитару: — Закрой дверь с той стороны. Оскар, здравствуйте, присаживайтесь. — Здрасте. — Как успехи? — По маленьку. Чувствую себя овощем, мало чего делать хочется, братья помогают, заставляют что-то делать. — Еще пару деньков и пройдет. Чувствуешь какие-то позывы? Маниакальные? Депрессивные? Агрессивные? — Нет. Либидо в норме. Самооценка только скачет. — Сколько раз ты был у психотерапевта? -… — Ты ведь понимаешь, что без терапии будет рецидив? — Да. — Сходи к Виталине. Она хороший специалист. Я знаю, тебе сложно, доверие не твой конек. Но тебе же будет хуже. Чарли вспомнил слезные мольбы, когда сидел один в коморке и ворочился на кровати, пытаясь заснуть: «Я не хочу проблем для мамы, друзей, братьев. Пожалуйста! Я не хочу стать их проблемой». — Я направлю к ней тебя. И первым же делом займись доверием к людям. — С шести лет… — Что с шести лет? — С шести лет этим занимаюсь. — У всех нас есть травмы. И все с ними живут. Из недр сознания вылетело «Пиздец полегчало» и он машинально ее подавил. — Это не жизнь. — Другого выхода нет. Доктор поднял очки и записал что-то в медкарту Оскара. — Встретимся, как и всегда. Через неделю. Парень молчал. В голове крутилась фраза: «Скорее бы все это закончилось».

***

Это был довоенный 1938 год. В маленьком селе, под городом, которого уже нет, у многодетной семьи Руковски родилась одиннадцатая дочь, пятая из живых. Идей назвать очередного ребенка не было. На новоселье прибыл дядя, любящий разные легенды. — Сивилла! — Дядьку, що ж ти так кричишь? — кто-то из родственников перепугался. — Будет нашей предсказательницей. Красивой, таинственной, с великой силой! Так и заложилось, что до самой смерти ее считали, как человека не из этого мира. Сама она не занималась никакими предсказаниями или колдовством, но ее образ внушал страх и неизвестность. В связи с бедностью, ее пришлось выдать взрослому полковнику Владимиру Пономарову. На свадьбу пришли родственники 40-летнего вояки, а на стороне невесты были лишь исхудалые родители и пятеро иссохших от голода сестер и братьев. В том же году родилась первая девочка — Екатерина. Спустя некоторое время родились еще двое мальчиков — Михаил и Богдан. Семья жила на широкую ногу: родители Сивиллы уже доживали свой век, не в бедности, под теплой крышей, братья и сестры пішли світом, а трое детей пошли в специализированную школу. Екатерина была с самого рождения активным и болтливым ребенком. Дома ее трудно было застать: отцу было сложно угнаться за баловством дочери, он упирался в строгость и четкость. Если сыновья могли ему подчиниться, а за спиной хулиганить, но девочка что за спиной, что прямо на глазах могла и хулиганить, и вредничать, и инсценировать бегство из дома, с обязательным наказанием со всей жесткостью. Угол, ремень, месяц без сладкого, на завтрак перловка, на обед гречка и гадкий грушевый кисель, на ужин ячневая каша с изюмом. — Не буду! Не хочу! — Екатерина, — звучал грозный голос Владимира Ильича, — угомонись. Если ты будешь вести себя так дальше, ты ничего в жизни не добьешься. Для восьмилетней Кати эти слова были лишним содроганием воздуха, но со взрослением они укрепились в ее сознании. Впредь она показывала свое баловство лишь перед мальчишками. Среди девочек ей сложно было заиметь дружеские связи. — С вами скучно! — кричала она девчонкам, продираясь на дерево в шалаш к мальчикам. Дома она вела себя сдержанно: ходила по струнке смирно, отец старался ей впаять в мозги строгость, любовь к чистоте и сохранению своей чести и гордости. В 13 лет произошли перемены: маленькая Катька, бегающая по дорогам за мальчишками на велосипедах с зелеными коленками и маленькими шрамиками на щеках от веток деревьев стала следить за чистотой своей одежды, в ее гардеробе появились новые платья, которые она хотела носить, а вместо пацанячей прически, на ее голове вырос светлый хвостик с красным бантом. Но это не означало, что она бросила бегать с мальчишками по улицам. Она чистила свою обувь, хранила колени и всегда чистоплотно себя вела; дворовые ребята уже думали, что потеряли боевого товарища: — Ну, все, совсем уже одевчачилась, — увидели они, ее выходящую из подъезда в розовом сарафане с белыми вставками. А пока они зевали и говорили о том, что больше общаться с ней не будут, она стащила их велосипеды и укатила через дорогу, покупать себе булочки с полюбившимся изюмом на деньги, которые нашла в сумке одного из мальчишек. Школу она не любила: дисциплине она уже научена, но уроки, а особенно домашние задания ей были до жути скучны. Но деваться было некуда. Она просила отца следить за ней, чтобы она могла подготовиться хоть к одному уроку. Отец ее выслушал, помогал, иногда сменяясь на мать. Сивилла была будто зачарованная. Екатерина не принимала и не понимала свою мать. Готовит, кладет спать, убаюкивает, но особой любви от нее не чувствуется. Когда девочке стало 14, в школе открылся театральный кружок. Екатерину захватила помпезность театрального искусства: разные, всяковсячные одеяния, смешные сценки и эпатажные герои, бегство от реальности мира в мир драмы и актерского притворства. Но из-за жесткой цензуры все смешные сценки стали скучными, помпезность была выпяченной карикатурностью, а эпатажные герои получались обычными людьми беднофантазийных будней. И это не останавливало Катю — для нее все в этом деле было интересным, а значит очень нужным. И именно это желание постичь великое сподвигло ее вписаться в маленький ходячий театр. Это была бригада молодых парней и девушек, которые выступали с маленькими увеселительными и философскими миниатюрами, да и сами пытались придумать что-то эдакое. Будучи «гадкой козявкой», как отзывались о ней сама бригада, Екатерина не смогла добиться уважения в творческом кругу личностей и решила сама взять все в свои руки. Плюнув на тех «ходячий туземцев» она пришла в школьный театральный кружок: — А вам не надоело играть для первоклашек? — Кать, угомонись! Дебошь карается, поэтому сиди и молчи. — А мы будем играть не для них, а для себя. Найдем каморку, наберем зрителей из классов, придумаем что-нибудь из интересного. У меня и библиотека есть с кучей пьес. Все посмотрели на Катю, как на сбежавшую из дурдома, махнули рукой, обернулись и забыли про ее желания. Дома ждали слезы в отцовский мундир. — Выше нос, Екатерина! — Но они не хотят… — Много чего они не хотят. — Ну, папа! — Ша! Катя гордо вытерла слезы и посмотрела красными глазами на отца. — Я знаю твой нрав. Была бы воля, убежали бы с каким-нибудь театром. Катя сдержалась от слов — когда говорил отец, надо было молчать. Таков был закон. — Знаешь, почему я хочу отправить этих двух шолопаев под строй? — Потому что так надо. — Потому что они… — он замялся, думал, как сказать, — два придурка. Глаза глупые, выходки еще глупее. Армия из них людей сделает. Потом где-нибудь воевать будут. Он так просто это говорил. Так легко. Так спокойно, как будто так и нужно. — Я сам не силен в любви к детям. Но вот… Надо, так надо. Житейское. А тут твоя мать. А тут ее худые родичи. А тут и свадьба и привет. Сказав последнее слово, он показал жестов на дочь. — Я воспитывать не умею. Да, и говорить тоже, никуда. Но что-то то есть. Иль ты с мозгами уродилась. В отличии от этих двух. «Зачем? Зачем он мне такое говорит?», — пробежало в Катиной голове. — Ты не они. Как бы это… Ну вот… Он думал-думал, пытался образы преобразовать в слова, и под конец выдал: — Ты лучше. Думаешь, знаешь, хочешь. Я в свои года ничего не желал, вот меня и в армию. Там за тебя думают, а потом тоже думать надо, но немного не туда. По-другому все. Легче. В жизни все не так. Хотя… Да ну его! — махнул он рукой и встал с кресла. — Самые умные живут одни. Был у нас один. Военрук. Один как стол в поле. Но творческий. Бешеный до задач. Туда-сюда! Ты туда-то! Ты сюда-то! А может не так! А может не это! А может так! А может сяк! Катя впервые увидела на лице отца шутовскую маску и улыбнулась. — Гонял нас, сам по снегу прыгал, везде рыскал что-то. Тогда психом считали, да. А сейчас… А лице у бывшего вояки выразилась грусть. Плечи его опустились, он осмотрел пол, родные стены. — Мне бы такую любовь к делу. К жизни. Как у вас, психов. Он перевел свой взгляд, уже не такой извечно строгий, прикрытый густыми бровями, в которые уже въедалась седина. Его серые глаза блестели. — Сколько ты пьес начитала? — Там сборники. — Сколько. — Пять. Те, самые большие. — Понял. Они оба подошли к шкафу с книгами и посмотрели на верхние полки. — Сколько лет собиралось… Столько лет не читалось. И вот пришло. — Я хочу еще найти пьес. Там есть отдельно, сборники сочинений, может еще там найду. — Найди. Читай. Это твое дело. Твое желание. Как бы хотелось чего-то такого… — понурил он голову, обернулся и продолжил, — да, уже и жизнь у конца. Скоро 55. На этих словах он ушел в спальню. Катя продолжала стоять у книжного шкафа, и смотрела в закрытую дверь комнаты родителей.