Новые люди

      Этим утром довольно солнечно. Через толстые шторы, лучи света старательно пробиваются и темно-фиолетовая ткань светиться, видна каждая ниточка плотной материи. Из зашторенных окон в комнате (да и вообще во всем доме, комнаты которого не разделены дверьми, кроме ванны и балкона) кажется, что здесь зимует медведь. Темно, холодно. В этой берлоге нет места порядку: на полу, на коротком ворсе черного ковра, лежат раскрытые книги по анатомии человека, на холсте карандашный набросок в сотый раз перерисованный, от старых карандашных линий видны сероватые пометены. Рядом лежит блокнот с цветными рисунками, раскрытый пустой пенал, вокруг него разбросаны разноцветные карандаши. Приближаясь к закрытой двери ванной комнаты, ближе к входу в кухню, стоят две пары кроссовок, черного и зеленого цвета, синие ботинки, рядом с белой тумбой, на которой лежат большой черный велосипедный рюкзак. К углу прижат массивный коричнево-бежевый, полувыцвевший шкаф, на нем видны небольшие запылившиеся надрезы — скорее всего от канцелярского ножа. Тут, неподалеку, стоит напольная вешалка, с висящими на ней футболками, куртками и рубашками, джинсы неряшливо подвешены за бретельку на перекладине. По ту сторону от гардероба стоит угловой книжный шкаф с большим потрепанным временем черным креслом на деревянных ножках, с лежащим на нем красным в черную клетку пледом. Ближе к шкафу стоит большая кровать, с завернутым в теплое пуховое одеяло крепко спящим человеком. Верхнее быльце кровати упирается в компьютерный стол. На нем стоят две грязные кружки из-под чая и сока, почти осушеная до дна двухлитровая бутылка воды, грязные тарелки с крошками от торта, засохшими комочкам толченой картошки и кусочками квашеной капусты. Компьютер в спящем режиме, блок питания ожидающе мигает маленьким синим цветом. — Крхх… Одеяло, заправленное в белую простыню, медленно начинает ворошиться. Завернутый, будто улитка в ракушке, человек жаждуще стонет ото сна, потягивается, и поворачивается на другой бок, открывает и снова закрывает и без того слипающиеся глаза, чтобы снова упасть в неизвестную пропасть, темнее, чем эта комната и весь этот дом, в котором нет ни единой души. Из-под одеяла появляется девушка, темно-синие глаза еле открываются, раздается протяжный и громкий зёв. Протерев глаза, почесав щеки, она поднялась с кровати, продолжая зевать во весь рот. — Шесть часов! Черт подери! Из одеяло выпрыгнуло исхудалое, жилистое тельце девушки с взлохмаченными сальными светлыми волосами. Бегая из комнаты в комнату, девушка случайно ударилась об дверь ванны — неудивительно, почему в других проемах нет дверей. — Чертова еда! Со скоростью кухонного комбайна девушка рубит огурец, помидор и укроп, высыпает их на тарелку, да так, что часть еды падает мимо, на стол, на пол. — Блятьблятьблять… Кусок ржаного хлеба, кусок брынзы съедаются чуть ли не моментально в прикусу с салатом, который вскоре тоже заканчивается. — АаааааААА! Надо найти наряд, надо найти презентабельные штаны, пиджак, рубашку. А может блузку? Не, слишком по-бабски. А может футболка? Тупо-тупо! Это должна быть форма для школы, а не наряд для сельской дискотеки. Зауженные строгие штаны, черный пиджак, белая рубаха. Немного грязная со спины, ну да ладно, сегодня вроде не будет палить. Носки, ботинки… Ботинки! Где простые ботинки?! Эти говнодавы только в дождь носить, у них слишком толстая подошва. Коробки, коробки, старые балетки — надо выкинуть — отправляются куда-то в дальний угол кухни, где стоит мусорка. В прямом смысле этого слова: обувь падает на ворох фантиков, коробок из-под печенья, стаканчиков из-под йогурта, пакетов и бутылок из-под молока, кефира, чего здесь только нет! Вот! Победная добыча! Синие простые ботинки! Рюкзак нужен? Не нужен? А зачем? Кошелек, телефон и все. А блокнот, а пенал для порисовать после первого звонка? Надо еще купить поесть, по полкам шаром покати, в холодильнике мышь повесилась от голода. Бедная Тамара, земля ей пухом. А рюкзак вообще нужен? Нет, он слишком спортивный. Надо купить нормальный рюкзак. — Время! В огромный рюкзак падают увесистый пенал с карандашами, ручками, канцелярским ножом и с пакетом для стружки, не менее увесистый кошелек, распухший от килограммов мелочи и дисконтных карточек, тонкий блокнот А5, мятый пакет-майка с местного магазина и телефон в почерневшем чехле, который когда-то был желтого цвета. — Выход! — кричит хозяйка и выпрыгивает из своей грязной конуры, оставляя все в полнейшем беспорядке, и мчится, будто на марафоне, поперек проезжей части, обминая машины, ради того, чтобы успеть на первый звонок в новую школу.

***

— Рокс. — … — Рокс. — … — Рокс! — Да, что такое? — девушка снимает с себя наушники. — Дай прийти в себя. Я почти всю дорогу от дома бежала, как умалишенная. — Приходи, но отвечай на мой зов. Что вчера случилось я так и не поняла. Ты ушла из сети со вечера и больше не отвечала. Снова проблемы с деньгами? — Пока все в порядке. На еду хватает. Недавно купила овощей. — Тогда в чем спешка? Или ты не хочешь говорить? — Да… Я не знаю. Я… Иногда хочется спрятаться в коконе и побыть наедине и ни с кем не разговаривать. Отдохнуть. — Уррр, — девушка обнимает подругу и гладит ее по голове. — Наш кисик уставший интроверт. — Немного… — смято ответила Роксана. От подруги не свойственная нежность, показалась Роксане издевательством. — Что опять? — Нафань, я все понимаю, но объятия не для меня. — У тебя не было хороших объятий, Котэнчик, поэтому ты изображаешь кисляк при любых объятьях. Отдайся своему партнеру по объятьям, раскрепостись. Нафаня с явным смешком рассказывала о прелестях тактильного контакта, пока не заметила каменное лицо Роксаны. — Ладно, прекращаю. — Спасибо за понимание. На спортивную площадку стали заходить ученики, пути, которые лежали рядом со скамейкой, где сидели подруги, начали наполняться школьниками и их родителями. Девушки встали и тоже пошли к площадке дожидаться классного руководителя. Роксана всматривалась в лица школьников и их родителей. Абсолютно не веселые дети и не менее счастливые родители. За время, проведенное на улицах своего города она смогла уловить шлейф назойливого, и такого же ядовитого, как нафталин чувства неизбежности, серости, безысходности и убогости, который тянется за каждым пассажиром маршрутки, за каждым работником с завода, за каждым прохожим на улице. Это скудная одежда, это наплевательское поведение, затупелый взгляд, устремившийся в никуда. Она смотрела на этих людей и хотела обратно домой. Почему она стала это видеть? Неужели, книги в ней это все открыли? «Чертов Золя и натурализм!» — зарываться в материал, который явно не ее уровня, было ошибкой. Вспоминая вырвервотные описания, блядёнышные ситуации и сами судьбы персонажей, девушка не видела большой разницы между Парижем конца 19 века и своим городом, который она облазила вдоль и поперек. Эти прогулки — единственное, чем она вдохновляется и от чего ее выворачивает наизнанку. Пейзажи ударяют в голову. Вкус алкоголя она не знает и знать не желает — куда там, когда есть страсть упиваться ненавистью и разбегом своей великой фантазии. Она видела, как здесь же в парке бегают и играют дети, а после дерутся пьяные бродяги; в этом переулке целуются влюбленная парочка, а под ночь бедную девушку раздевают и издеваются над ней; по главному проспекту монотонно идут люди, кто куда, а вечером разбивается и сбивает пару человек пьяный водитель Ланоса. Ни капли позитива не было в глазах Роксаны. Хотела ли она избавиться от этого нависшего, как тучи над городом, негатива? Есть ли в ее подсознании желание найти светлое в жизни? Наверное, она и сама не знает. И не хочет знать. И не пытается узнать. Иногда бывает так, что мы не хотим видеть выход из ситуации, и решили страдать, копаться в себе, ненавидеть и беситься. Ведь это намного легче, чем находить что-то хорошее, стараться быть лучше и каждый день находить смысл вновь вставать с постели. У Роксаны есть смысл вставать по утрам, но вряд ли он будет вечным. Она предпочла бы зарыться в одеялах, превратить этот мир в вечную морозилку, и жить на фруктах с овощами, работать дистанционно, оформляя картиночки, рисуя эмблемки, создавая персонажей для таких же фантазеров, как и она. Но она, как и все мы, обреченные на невечные скитания по городу, в поисках счастья, которое давно уже покинуло этот загазованный город. По крайней мере, она так считает. На площадке становилось людно, организаторы налаживали звук, родители одни стояли возле своих детей, другие родители общались между собой, одноклассники болтали. Нафаня поглядывала на подругу, которая разглядывала окружение, всматривалась в людей, в их одежду, в их походку, внешность. Она разглядывала, как ветер шевелит листьями тополей, как выглядят школьная пристройка, побеленная ограда школы, заржавевшие футбольные ворота покрашенные в красный цвет. Она выглядела потерянной, гуляющей по собственному сознанию, записывая информацию, наверняка, очень нужную ей. Когда Нафаня познакомилась с Роксаной, девушка излучала печаль и уныние. Как будто все, кто был ей дорог, избавились от нее. Вскоре она стала закрываться; недавно приобретенная подруга стала молчаливым исхудалым деревцем, постоянно рисующим или что-то пишущим в блокноте. Бывали моменты, когда Роксана становилась счастливее, слушала веселую музыку, смеялась, шутила. Нафаня всегда хотелось, чтобы эти моменты длились подольше. Не смотря на скупость в эмоциях, девушка была доброй, умела сострадать, и старалась сделать что-то приятное для своих друзей. В моменты мимолетной радости она рассказывала смешные истории, делилась интересными мыслями, и в основном умела притягивать к себе… Считая, что не умеет общаться, или общается не с теми людьми, или не умеет быть среди людей. Смотря лишь на темные стороны своего скудного опыта она представляла себя никчемышем, бегающим из угла в угол, который ищет друзей, но общение прерывается из-за множества факторов. Одним из них является закрытость Роксаны: это не каменная стена, и не железная дверь, — скорее калитка, ограда, заросшая бурьянами, кустами, плющом и вьющимся виноградом, не дающим плодов. Никто не хочет пробираться сквозь эти заросли, даже сам хозяин запустил свой участок, сидит подле и ждет, пока кто-нибудь согласится ему помочь, боясь, идти один: вдруг он так задохнется и погибнет. А заросли тем временем становились гуще… — Народу становится все гуще, говорю, — Нафаня крикнула Роксане. Заметив классного руководителя девушки подбежали к своему классу. Нафаня взглянула на подругу, которая отказывалась подходить ближе, уходить в толпу. Она вцепилась пальцами в руку подруги, ногтями коля кожу: — Ай, Рокс… — Прости. Роксана не имела желания там находится. Громкая торжественная музыка, от которой бегали мурашки по телу, до того она была ужасная, крикливая, сабвуферы гудели. — Дебилы, — девушке позволял высокий рост увидеть, как двое мужчин настраивают колонки. Мысленно она подходила к ним, кричала «Вон!» и правила все сама. — Согласна, — сказала Нафаня, — аж живот сводит. Обе девушки встали плотнее друг к другу и прикрыли уши ладонями. — Только представь, что ты выступаешь на гитаре, а вокруг тебя вон те твои огромные штуковины. Больше их будет. — Да и покачественнее, — добавила Роксана, и немного помолчав, она продолжила, — но не думаю, что кто-то согласится слышать мои вопли. — У тебя свой уникальный стиль, — поправила Нафаня самокритичную подругу, — как у твоих патлатых. — А ты слушала? — Конечно. Первые два альбома, как ты и советовала. В остальных слишком много романтики и нытья. Прям, как ты любишь. — Максимализм… — на ее лице чуть поднялся правый кончик губ. — Дык, мы оба этим страдаем. — Анутихотам, — скороговоркой тыцнула руководительница и подруги замолчали. Торжество продолжается: школьники смиренно стояли, играла музыка, кто-то что-то говорил, в линейке было пару говорунов, на которых шикали классные руководители. Интересно, а им самим это не надоело? Шикать постоянно, говорить «Тихо», «Замолчать», «Рта закрыть» и тому подобное. Любой другой бы сошел с ума от такого. Возможно, они и так сошедшие с ума. И это все заговор. Держать аутистов, повторяющий каждый год одно и то же, каждый раз шикать, каждый раз проверять тетради и каждую неделю позориться, как описавшийся даун в кабинете на учебном совете. А потом приходить домой и там шикать на мужа, параллельно готовя борщ, моя полы и помогать детям с уроками. И так каждый день. Каждый год. От лета к лету. Вакуум заполненный повторением, бесконечным лицезрением глупых и наглых лиц учеников, которых ты любишь. Любовью мазохиста. Ведь, иначе никак. Это ведь… как его там? Призвание! — Че встала, шмара?! — Савенко, падлюка, — прошипела руководительница. Нафаня вовремя ее оттащила от взбесившегося одноклассника. За ним же последовал гул всего класса: кто-то смеялся, кто-то шептался, кто-то корчил рожи испугавшейся Роксане.

***

Геннадий Прокоп был человеком добрым, трудолюбивым и смекалистым. После девятого класса, он попал в армию, с успехом сбежал из-под трибунала и зажил под другим именем, фамилией, в другом городе, в совершенно иной стране. Спрятавшись в глубинке, где-то на дальнем севере России, он вел жизнь отшельника; иногда трудную и невыносимую. Он любил жизнь за проблемы и решения, за преодоление препятствий и выживание. В тот же год, не выползая из лап суровых вьюг, он встретился с Аленой Карповой. Девушкой худощавой натуры, немного болезненного вида, но такой же влюбленной в авантюры. Они были счастливы: оба сбежали от родственников, оба любили приключения и оба знали, чего стоит жизнь. Спустя пару десятков лет совместного скитания, у них родилась дочь — конец их бесконечных путешествий. Они осели на юго-востоке РССР, устроились на работу, получили место в квартире, рядом еще с четырьмя семьями. Жизнь беглецов закончилась, ее сменила мирная рутина, не менее счастливая и так же полная проблем. Геннадий и Алена работали на промышленных предприятиях, — денег хватало впритык. Маленькая Аня часто и подолгу оставалась одна, отчего жизнь ей казалось неким вакуумом, заполненным завывающей тишиной и вечным одиночеством. Ребенком она выросла тихим и пугливым, встретившись с настоящей жизнью после школы у нее начались проблемы с общением, иногда она кидалась в панику, за каждый поворотом ей чудились непоправимые ошибки жизни. Не смотря на дикий нрав она смогла выбиться в люди и переехала вместе с родителями в другой город. Во время учебы на скульптора она приспособилась: общение с людьми ей давалось легче с каждой новой попыткой, любовь к искусству давала силы жить. Работа была ее единственной отрадой от ужасов этого мира. Прошло три года с окончания университета, и ее родители умерли. Сначала слегла мать: ее слабый организм, переживший столько бегств и переездов не смог справится с простудой, началось осложнение. Через неделю слег и отец, который так и не оправился от утраты закадычного друга, верной жены. Почти сразу после похорон ей начали писать родственники: в тот же момент, как семья переехала в новый город, беспризорная парочка нашла свои семьи, которые когда-то покинула. У них успели появиться и сестры, и братья, и племянники, и новые дяди и тети, и трешка в центре Киева, и двушка в Новосибирске, и стройбат из женихов для высокой и бледнолицей Анны — красавицы, умницы, умелицы и отрады для людей, которых она знать не знала, и знать не желала. Начались ухаживания, начались сватанья, каждый приезд — новое разочарование. Для Анны, тонкой натуры, человека критического склада ума этот узколобый нелюд был будто личинками блох. Все эти селюки, разнорабочие, люди без высшего образования, не читающие Достоевского или Бальзака, не знающие основы основ философии, изобразительного искусства. Они не могли ни дойти, ни допрыгнуть, ни доползти до развития Анны Прокоп. Девушки с большими темно-синими глазами, с волосами, туго заплетенными в толстую длинную косу, с румяными щеками, с сильными жилистыми руками и ногами, обладающей холодным характером. Со взглядом скульптуры она встречала и провожала робких маменькиных сынков, дерзких мачо и грубых мужланов. Главным ее оружием было лицо: сомкнутые наглухо пухлые губы, волчий взгляд и по-королевски поднятая голова. А на ее оголенной девственно белой шее на тоненькой цепочке угрожающе сверкал серебряный кулон в виде клыка. От кого-то она избавлялась сразу, некоторые ухитрялись за ней ухаживать и бегать. Геннадий Тузов был как раз из таких: он дежурил у дверей дома Анны, бесил ее своим параноидным бредом и клеймил имя ее отца. Девушка очень серьезно относилась к именам. Имя друга значило для нее благородство, имя врага значило зло. Она не могла выносить глупых девушек по имени Алена или эгоистичных парней по имени Геннадий. Благо, имена довольно редкие, не часто встречались. Так и Геннадий оказался редким козлом, который портил мирное существование девушки. Сам Геннадий оказался не робкого десятка, заприметил родичей девушки, начал свататься, хвастаться своими капиталами, которые должны были перейти ему от отца. Понятное дело, что долго бы они у него не задержались, но родичам показалось предложение выгодным: — Не гоже девке в летах воротить носом. Анюта, соглашайся. — С вонючими свиньями не собираюсь иметь дело. Вскоре пришло время платить за продукты, за квартиру. Зарплату не желали отдавать, а у любимых родичей обокрали квартиру. Единственным темным пятном на этой белоснежной свадьбе было Анино лицо. Белесая кожа сочилась черным паром ненависти к избраннику судьбы. Но Анна была бы не Анной, если бы вместо поцелуя не стояла, как одно из холодных творений, сделанное своими руками. Родственники радостно кричали «Горько!», пока жених губами находил свою невесту, последняя с громкими словами «Пойду в туалет схожу!» вставала со стола и пошла в дамскую комнату. И не вылезала оттуда до самого окончания застолья; до часу ночи сидела на крышке унитаза с книгой, предварительно спрятанной под пышной пачкой. Пока родичи говорили жениху о том, что Анну нужно перевоспитать, мол, диковатая деваха, нужен кнут, чтобы ее усмирить, та самая дикарка жила в своем мирке, где не было ни свадьбы, ни обязательств перед ордой теток и дядек. Была только Она и Вселенная, созданная не ее руками, но такая прекрасная и интересная. Где был простор фантазии, был полет бесконечной мысли, не было границ, не было рамок. Но рамки, вскоре настигли ее. Спустя девять месяцев, после брачной ночи Анна стала матерью. Она полагала, что не сможет полюбить ребенка. Ту ночь она старалась обдумать, рассмотреть со всех сторон и понять, что прошло не вернуть и не перекроить. Надо двигаться дальше. Надо жить. Надо выживать. Это тяжкое бремя девушка приняла с мужеством: она не хотела кричать, но крики вылетали сами, держать в себе боль было нелегко. В тот момент она вновь хотела все вернуть назад: маленькая квартира, бесящие родичи, надоедливые ухажеры, любимая работа, шкаф с книгами. Почему нельзя в этом мире не жить рядом с теми, кого терпеть не можешь? Почему ты вынужден их знать? Они тебе никто. И ты им никто. За теплыми словами «кузен», «тетя», «дядя» нет ничего существенного. Это просто образ, просто еще одно слово. Просто еще один человек, которого ты увидел однажды на похоронах, на поминках, на свадьбе, на дне рождении троюродной бабушки. Зачем вся эта шелуха? И почему ее так сложно вымести веником, и выбросить в мусор? Когда Анне дали в руки девочку, она поняла, что в ее жизни появился еще один смысл. Девушка любовалась своим новым сокровищем, гладила розовые, пухленькие щечки новорожденной. Новая книга? Нет. Выдуманный мир подождет. — Ну, дай же ее подержать папке! Улыбка смылась, появился волчий взгляд, устремленный на родичей. — Аня, хватит быть дикаркой, — прошипела одна из теток. Взгляд Анны перекатился на мужа. Радостный Геннадий взял в руки дочь. И раздался плач, режущий уши. Девочка вырывалась из объятий отца, родичи убаюкивали, шикали и лепетали, чтобы успокоить ребенка, но еще больше его раздражали. А Анна все продолжала смотреть на свору вражеским взглядом презрения. — Господи, да отдай ты этой ведьме ребенка! — завопила один из дядек. Несколько пар глаз с неодобрением последний раз взглянули на мать с дитем и ушли из палаты. Остался лишь отец. — Как назовем? Его встретило молчание. — Имя Анна ей хорошо пойдет. Снова тишина. — Она похожа на тебя. Ласковый голос не мог пробить и щели в маленьком мирке Анны, в котором появился сожитель. Вакуум одиночества смог принять того самого единственного человека, который сможет полюбить и понять. Простое существование перебралось с планки выживания на планку жизни и всеобщей любви к этому миру. — ДА ЧТО ЖЕ С ТОБОЙ НЕ ТАК! Девушка продолжала мирно сидеть с ребенком на руках, пока в ее муже кипела ярость, злость отчаяния. Не в состоянии выносить эту равнодушную тишину он выбежал с криком, захлопнув за собой дверь. Новорожденная и мать оставались глухи к окружающему миру.