Привыкай жить в темноте

Амен крутил нож в руке, разглядывая застывшую на лезвии кровь. Вспоминал, как девчонка визжала, как глаза метались из стороны в сторону, подобно двум зашуганным мышам. А он ведь просто оставил пару царапин. Амен прокручивал снова и снова: нож у собственного горла — ее дрожащие губы — не смогла. Для него было очевидно с самого начала — Эва слишком слабохарактерная, чтобы убить человека. Даже такого отъявленного мудака, как он. С другой стороны, Амен видел и не раз, на что способны люди, которые никогда пушку в руках не держали. Состояние аффекта, страх за собственную жизнь, адреналин… Словом, многое пробуждает в человеке животное. На ум Картера пришел случай, произошедший лет пять назад. Темная сторона Лос-Анджелеса — это не только беспорядочные шайки преступников и мелкие банды. Это и торговля оружием, и проституция, и порядочный наркооборот. Над всем этим стоит один человек — Гектор. Заслужить его благосклонность тяжело, а вот расстроить проще простого. Людей, которых Гектор желал видеть в могиле, всегда было в избытке, и Амен несколько лет методично сокращал их количество. Какое-то время ему приходилось заниматься «зачистками» в компании другого человека — Бориса. Более опытный сподручный Гектора, наемник со зверским стажем и русский эмигрант по совместительству. О последнем Борис предпочитал умалчивать, дабы отойти от имиджа поехавшего головореза. Выходило паршиво, особенно когда в его руке оказывался стакан. Тогда язык бритоголового и внушительного по габаритам мужчины развязывался и плел сказки о далекой холодной стране, которую он в глаза не видел лет тридцать. Пребывая в подобной кондиции, он и нацепил на Амена косноязычную кличку Душегуб, которая никак не могла отцепиться от Картера. Последнее дело с Борисом Амен помнил достаточно хорошо. Рутина — убрать хозяина борделя, который из раза в раз делил прибыль на два и отдавал шавкам Гектора не тот процент. Вынести дверь дома типичного порядочного американца труда не составило. Пока Амен отсекал кисти полуживого сутенера, которые, по традиции, подносились Гектору в качестве трофея, Борис следил за тем, чтобы жена жертвы не рыпалась. Амен был уверен, что бывшая шлюха проблем не доставит, и порядком удивился, когда обнаружил в коридоре посиневшего Бориса, вокруг шеи которого затянулся провод от удлинителя. Потасканная блондинка бросилась на Картера с позолоченной пепельницей в руках, визжа, чтобы тот оставил ее семью в покое. И в покое он их действительно оставил, отправив шлюху на тот свет к ее сутенеру. Амен старался не убивать женщин, но эта слишком его взбесила своими воплями, дряблыми сиськами и убийством Бориса. В ту ночь Амен понял две вещи. Первое — хоронить напарников, особенно если вес их стремится под тонну, достаточно накладно, гораздо проще работать в одиночку. Второе — даже самого немощного человека не стоит недооценивать в критической ситуации. Он никак не мог понять, каким образом блядь, которая тяжелее члена ничего в руках не держала, смогла придушить Бориса. И для чего она вообще ринулась защищать своего мужа? Ясно же было, что не по ее душу пришли. Но к чему эти размышления, если сейчас в его распоряжении Эвтида? Эта бестолочь не могла пройти мимо дворовой собаки, не погладив ту по голове. Амен видел подобное раза три, пока за ней следил, и каждый раз недоумевающе дергал бровью. «Дочь шерифа? Как он вырастил такое недоразумение?», — удивлялся Картер. Абсолютно безобидная и глупая девица, которая только и умеет, что шарахаться со стаканчиком кофе в компании себе подобных. — Но прыгнула же на меня… С ножом… Как только мозгов хватило, — проговаривал Картер, с азартом сжимая рукоять. — Я не люблю неожиданности. Очень не люблю, Эва. Вопреки сказанному, Амен чувствовал некоторое удовлетворение. Представление, которое он разыграл перед Эвой за ее поведение, мелодичный плач, раны на упругой коже… Было в этом что-то, заставляющее возвращаться на час назад и скоблить зубами губы. Продолжению размышлений мешал телефон, разрывающийся от очередного звонка Тизиана. — Я сказал не звонить мне по хуйне. Что непонятного? — все же ответил Амен. — А Аш сказал, не валить торчка, пригодится еще. Аш… Амен вспомнил склизкую морду человека, через которого Гектор отдавал большинство поручений. Картер предпочитал не пересекаться с красноволосым дрыщавым парнем и обращаться к Гектору напрямую. Аш слишком много говорил, слишком высокомерно смотрел на окружающих и слишком сильно верил в собственную исключительность. У Амена рябило в глазах от подобной мишуры. Он знал, что та непременно когда-нибудь спадет. Аш просчитается и познает гнев Гектора на собственной шкуре. А Картер… он с удовольствием на это посмотрит. — Ну, не вали, — закатив глаза, ответил Картер. — Да он мне нихера не говорит, я уже затрахался ему кости ломать, — Амену начинало казаться, что он говорит с ноющим подростком. — Подскочи, с тобой точно заговорит. — Забыл, где я? До Лос-Анджелеса двадцать часов. — Так я поблизости. Гонялся за барыгой как раз до границы с Ютой. Амен устало прикрыл глаза, жалея, что Тизиану известно его местонахождение. — С чего ты взял, что я буду выполнять твою работу? — С того, что с копами я ношусь по твоей милости, а это ни черта не мои обязанности. Амен прикинул, что за подобный тон стоит пересчитать собеседнику зубы. Распустился, дергает по мелочи. Но сейчас Картер действительно хотел проветриться и поэтому бросил: — Кидай точку. Амен накинул кожаную куртку и добрался до гаража, откуда выгнал новенький Додж. Мотоциклы никогда не вызывали в нем особого восторга, скорее, отвращение. Шумная груда железа, не более. Этот экземпляр он захватил из дома одной из своих жертв. Наверняка, предыдущий владелец угнал его. Амен подумал, что подобный транспорт ему пригодится, и не прогадал. Сейчас ему как никогда не хотелось искать новый автомобиль на одну вылазку. Светить одну и ту же машину слишком часто он не мог. Отчасти в нем играла паранойя, ведь номера авто, на котором Амен вез девушку, вряд ли где-то всплывут. Маршрут он планировал тщательно, выбирая только не оборудованные видеонаблюдением шоссе. Однако недооценивать шерифа округа Картер не мог, потому залез на байк и пустился в достаточно долгую дорогу. Мотоцикл буксовал, рассекая лесной массив. Из-под колес летели ошметки мокрой почвы. Если бы Амен верил хоть во что-то, он бы поблагодарил небеса, когда наконец добрался до ровной трассы. Теперь стрелка спидометра дрожала на крайней отметке. У Амена мелькала мысль отпустить ручки мотоцикла и посмотреть, что будет. Как скоро он сомнет ограждение или врежется в авто на встречной полосе? Ему хотелось испытать свои кости на прочность, понять, что он состоит из плоти и крови, такой же, что нехотя проступала на коже девчонки. Картер был уверен, что большинство людей — существа совершенно другого порядка. Они, как Эва, надумали себе мораль, ценности и прочую херню, которая абсолютно не имела для Картера смысла. Теперь не имела, но ведь были же времена, когда он возвращался с работы в клинике, дарил невесте цветы, заводил будильник на семь утра… Но ничего из этого больше нет и не будет. «Нормальное» осталось в прошлом и почти ему не снится. Амену безразлично, чем закончится его жизнь. Главное — успеть добраться до главной цели, увидеть возмездие в деталях. Повороты встречались чаще, на окраину Солт-Лейк-Сити закат ложился красными пятнами. Вдалеке искусственными огнями светился центр города. Если Амену не изменяла память, то именно здесь главную площадь занял мормонский храм, круглая крыша которого так странно смотрелась рядом с высотками. Картер побывал во многих штатах, но времени и желания изучать достопримечательности не было. По большей части он видел номера отелей, подземные парковки и потаенные комнаты клубов — места, где недруги Гектора прощались со своей жизнью. У его жертв менялся статус, возраст и внешность. У Амена менялись пистолеты, машины и тактики слежки. Но по сути всегда повторялось одно и то же. Кто бы ни стоял перед Картером — мелкий вор или человек, который одним разговором может развязать войну в какой-нибудь африканской стране — финал был одинаковым. Жалким. В промзоне пахло палеными покрышками. Амен притормозил возле заброшенного завода и бросил мотоцикл у целого куска забора. Железная сетка, очерчивающая периметр, повалилась во многих местах. Территория была завалена кусками оборудования, мусорными пакетами и пустыми пивными банками. Грубые ботинки Картера отшвыривали их в сторону и продвигались ко входу в здание. Внутри гулял ветер, швыряющий клубы пыли. Связи внутри бетонной коробки не было, но Амену и не пришлось звонить Тизиану, чтобы узнать его местоположение. Он просто шел на приглушенные крики и вскоре оказался в огромном помещении с несколькими проржавевшими цистернами и выбитыми окнами. Они тянулись от высоких потолков к полу и роняли проблески света на две мужские фигуры. Одна из них устало поднимала голову вверх, другая была привязана к стулу. — Мы тебя заждались, — оживился Тизиан, убирая в дорожную сумку металлические щипцы. — Ты вырвал ему ногти? Какая прелесть, — заключил Амен, скучающе оглядывая поломанные пальцы. Связанный мексиканец поднял голову. Жилистый мелкий мужчина не выглядел испуганным ровно до того момента, пока не увидел лица вошедшего. Черные глаза наполнились растерянностью, ужасом и всем тем, что обычно вызывал Амен своим появлением. Легенды про безжалостного белого амбала в последние пару лет проникли в каждый район Лос-Анджелеса. Некоторые были уверены, что он питается исключительно мясом убитых. Другие говорили, что Душегуб собирает зубы своих жертв. Самый настоящий герой детских ночных кошмаров, только для взрослых, у которых от наркоты, алкоголя и шальных денег не осталось ничего от здравого рассудка. Их тупость была на руку Амену. Она пропитывала тех, кто попадал в руки Картера, неизбежностью, а неизбежность убирала лишние разговоры и попытки сбежать. Но сейчас Амен наткнулся на более интересный экземпляр. Отошедший от шока мексиканец достаточно бесстрашно смотрел в синие глаза своими заплывшими. — Что нужно узнать? — медленно спросил Амен. — Куда этот хмырь дел фургон, напичканный аптекой, — сплевывая, ответил Тизиан. — Его угнали до того, как он доехал до меня, я уже говорил. Вероятно, ваши колеса давно распихали по углам и толкают по всему городу. Амен вслушивался в размеренную речь мексиканца. Тот часто сглатывал кровь и морщился от боли, ведь на его лице не осталось здорового места. Он через силу выпрямлял спину и старался не дергать окровавленными руками. — Ты лжешь и не скрываешь этого. Почему бы мне не прикончить тебя прямо сейчас? — спросил Амен, лениво разминая костяшки. — Потому что мальчишке, — он кивнул в сторону Тизиана, — пригрозили пальчиком. Я нужен Гектору, в некоторых местах мексиканской границы мои связи ему необходимы. — Правда? Ты такой важный? — усмехнулся Картер и резко наклонился к мексиканцу. Улыбка расползалась по бледному лицу, делая его по-настоящему безумным. — Знаешь, сколько я таких повидал? Неуловимых наемников, карателей. Ваш век короче, чем мой. Ты слишком много на себя берешь, сынок. Тебя уберут и очень скоро. Слишком уж много о тебе разговоров, Гектор может начать завидовать. Разбитые губы подрагивали, но в голосе чувствовалась сила. Его слова не были пустой спесью, за ними действительно что-то было. Один тот факт, что мексиканец знал имя Гектора говорил о многом. Вряд ли он блефовал. Мужчина правда был полезен и понимал, что смерть ему не грозит. — Очень интересно, но мне нужны ответы. Амен надавил на плечи мексиканца. Стул, к которому тот был привязан, жалобно заскрипел, и передние ножки оторвались от пола. — Ответил. Не имею понятия. Оскалившись, Картер сделал шаг назад, достал пистолет, снял предохранитель. Пуля врезалась в колено мексиканца, который завопил, напоминая Амену недорезанную свинью. — Чувак, Аш сказал… — растерянно начал Тизиан. — Мне плевать, — Амен прицелился в другое колено извивающегося мужчины. — Где фургон? — Ты об этом пожалеешь, — прошипел мексиканец. — Не думаю, — просто ответил Картер. — Поставлять дурь можно и на инвалидном кресле. Секунда тишины, и второй выстрел разрезал спертый воздух. Мексиканец взревел и повалился на пол. Амен присел рядом и схватил жирные волосы, поворачивая лицо к себе. — Ну? — Пошел ты, — прорычал мужчина. — Это ты зря. Амен потащил захлебывающегося воплями мексиканца к окну. Приблизился к месту, где разбитое стекло вырисовывало дыру в человеческий рост, и наклонил стул с мужчиной вперед. — Полетишь со второго этажа на бетон. Скорее всего, сломаешь позвоночник. Если нет, я спущусь и помогу. Последняя попытка. Где фургон. — Энрике… Гонсалес… Мой племянник… Был водителем, куда двинул, не знаю. Его ищи, — выплевывал мексиканец, теряя сознание. — Так бы сразу, — Амен опрокинул стул с ним назад. По помещению прокатился звук тяжелого удара и кашель. Он постепенно оседал и расползался по углам. Мексиканец отключился. Пнув его, Амен убедился в этом и обернулся на Тизиана, который нервно потирал свое лицо. — Салфетки есть? — отозвался Картер, брезгливо оглядывая окровавленные пальцы. — Он… не откинется? — осторожно спросил Тизиан, доставая из сумки тряпку и бутылку воды. — Нет, эти южные крысы на редкость живучи. — Ла-а-адно, — выдохнув, протянул брюнет. — Спасибо, он меня порядком заебал. — Ага, — бросил Амен, собираясь уходить. — Не хочешь узнать, как шериф поживает? Придирчиво осмотрев лежащее у его ног тело, Амен кивнул. — Там вообще дела интересные, — нервно отозвался Тизиан и наклонился к мексиканцу, прощупывая карманы его куртки, откуда достал зип-пакет с несколькими косяками. — Не желаешь? — Нет. — Уверен, дурь, что надо. Многое теряешь, — он поиграл бровями, но ледяные глаза быстро притупили веселье. — Хорошо, к делу, так к делу. Тизиан сел на пол, оперев спину на заваленную цистерну, и поджег самокрутку. — По моей информации, шериф первые сутки не появлялся в участке. Когда явился, вел себя нервно, неофициально попросил ребят проверить камеры в районе, где жила дочурка. Кстати, и твой звонок отследить пытался. Скажи спасибо, что я закинул твою геолокацию куда-то в Австралию, — слишком громко рассмеялся брюнет, чувствуя, как трава лишает его контроля над собой. — Сейчас, вроде как, успокоился, но шевелиться не спешит. — Сообщи к концу недели, если подвижек не будет, — Амен раздраженно размял шею. — Есть нормальные сигареты? Жадно втягивая густой дым, Тизиан достал пачку и бросил ее Картеру. Тот закурил, отводя раздраженный взгляд к окну. «Какой бы мразью ты ни был, ради дочери точно постараешься», — рассуждал Амен, вспоминая высокомерную рожу шерифа. Когда он встретил Джона Холланда впервые, тот был в звании капитана, но смотрел на задержанного Картера, почти как бог смотрит на созданных им букашек. Он допрашивал Амена с нескрываемой радостью, точно решил его судьбу задолго до того, как мужчина появился в комнате для допросов. Картер постоянно перебивал полицейского, выпытывая, что произошло с его невестой. Он мало думал тогда о своей участи. Значение имело только то, где она. — Боже, Картер, ты такой хмурый. Нет, не то чтобы обычно лыбишься, но сейчас… Прям как тогда, в тюремном дворе, когда я тебя в первый раз увидел. Тизиан заговаривался и прикрывал глаза, наслаждаясь развязывающим язык и мышцы приходом. Сейчас его не бросало в холодный пот от того, как изменился его старый приятель. Он не подбирал слова, добродушно оглядывая заброшенный цех, но заткнулся, как только увидел стальное лицо в паре шагов от себя. Нет, никакая наркота не могла помочь разглядеть в Картере того человека, каким он был семь лет назад. Того потерянного и озлобившегося на весь мир Амена. В нем было живое, пусть и раскуроченное, разорванное. Сейчас в Картере нет ничего. От него расходится пустота, очень едкая и темная, от которой трясет и выворачивает. Сколько бы Тизиан ни убеждал себя, что это все напускное — нет. Знал, что обманывается. — Может, к шлюхам, как в старые добрые? — Тизиан попытался нарушить сдавливающую кости тишину. — Я знаю одно местечко… — Нет, поеду, — сказал Амен, снисходительно наблюдая за попытками брюнета подняться. — Хмыря покажи доктору, желательно, сегодня. Тизиан поплелся вместе с Картером к выходу, все желая уловить хоть каплю человеческих эмоций. Он даже хотел похлопать того по плечу на прощание, но одернул себя. — А как там Эвтида поживает? Дочка шерифа как-никак. Борзая или уже смирилась? Пока Тизиан говорил, Амен улавливал в темноте движения мексиканца. Должно быть, он очнулся только что, но этого было достаточно, чтобы Картер достал пистолет и несколько пуль врезались в подрагивающий затылок. — Блять! Зачем ты это сделал?! — мгновенно протрезвел Тизиан. — Ты сказал ее имя, идиот. Мне не нужны свидетели. — Да меня же прикончат теперь! — орал он, оттягивая волосы. — Его нельзя было убивать! — Не ной, — раздраженно рыкнул Картер. — Спрячь тело. Скажешь, что узнал нужную информацию. Потом он пропал. Всё. — Да я же… Я же… — Меньше семени, не мямли и всё нормально будет. Сам виноват. — Ебаный свет, — Тизиан осел на пол, стеклянные глаза забегали по бездыханному телу. — Я подтвержу, что он был жив на момент, когда ты его отпустил. — Правда? — с надеждой переспросил он. — Да, да, тебе поверят… тебе определенно поверят. — Да. От тела избавься и гуляй, — бросил Амен, выходя из цеха.

***

По улице бродил мрак. Картер отыскал мотоцикл и сел на него, шумно выдыхая. Ему не было стыдно, нет. Он считал, что для Тизиана случай послужит уроком — не трепись, не оценив обстановку. Пустынная дорога стиралась массивными шинами. Амен не понимал, почему он так спешит вернуться. Девчонка заперта и определенно не выберется, но надо бы… проверить, как она. Перед глазами мерцало ее дрожащее тело. Эва боялась красиво, завораживающе. Редкость для женщин. Обычно их эмоции вызывали в нем лишь раздражение, а тут проскальзывало иное. Удовольствие. Она — порождение человека, которому Амен тысячи раз мысленно выпускал кишки. Потом решил, что убийство, какое бы изощренное то ни было, не принесет должного удовлетворения. Картеру нужно было его уничтожить, но так, чтобы страдания шерифа растянулись на годы, на десятилетия. И вот, Картер как никогда близок к цели, а бонусом к ее осуществлению идет девчонка, каждая слезинка которой заставляет кровь Амена закипать, как от пары-тройки дорог самого чистого героина. Округа погрязла в тумане, видимость становилась хуже, а мысли Картера — ярче, осязаемее. Глаза ее, такие кислотные, неоновые, за тонкой пеленой слез. Они боялись сильнее тела и дрожащих на губах слов, и от этого смотреть в них хотелось все дольше. Их бы залить прозрачной смолой, чтобы веки никогда не опускались. Их бы вынуть и кинуть в банку с формалином. Но, нет, тогда она замолчит навсегда, а Амену нравилось слушать надрывный с заиканиями голос. Еще немного послушает, меньше месяца, а потом уже решит, что с ней делать. Женский крик сдавил мотоциклетный шлем. Он был слишком неожиданным и знакомым. Эмма. Его милая, его изысканная, его идеальная, но мертвая. Она часто кричала в голове Амена, за столько лет он почти привык, давно вытравив чувство вины. Вот и сейчас Картер сильнее сжал челюсть и прибавил скорость, но она никак не затыкалась. Перед глазами бежало прошлое: белокурая девушка в больничном коридоре, улыбающиеся голубые глаза, крупная ссора. Время от первой встречи до последнего дня ее жизни пронеслось за несколько секунд. А после посередине дороги он увидел раскуроченный бежевый седан и тело, распластавшееся на асфальте. Амен резко затормозил и подбежал к тающему миражу. Окровавленная Эмма. Сломанные руки и ноги. Куски разорванной на животе плоти. Он никогда не видел этого в реальности, но так живо и долго представлял ту аварию, что подобные галлюцинации его посещали время от времени. — Тебя давно нет. Перестань, — шипел Амен в темноту. — Меня нет из-за него. Нас нет, — звонкий голос был нигде и везде одновременно. Он обнимал и душил, заставляя Картера дышать чаще. — Накажи его. Забери его дочь. Забери. Забери! Амен ударил себя по щеке, потом еще раз. И еще. Он прекратил, когда почувствовал на языке привкус металла. Эмма исчезла, оставив после себя давящее на виски помешательство. Картер рухнул на байк и поехал в противоположную сторону, потому что был уверен: доберись он до Эвы в таком состоянии — ей не жить.

***

В это же время

Эва

Я проваливаюсь в сон и выныриваю обратно, как из глубокого склизкого болота. Снова и снова вижу проклятый нож, грубые руки, неморгающие синие глаза. Он показывал, кто здесь главный, измывался, а я совсем ничего не могла сделать. Сама же к нему полезла. Что с отцом? Он уже мертв? Вряд ли, ведь тогда бы громила и от меня избавился. Дальше мысли просто не идут. У меня ничего нет. Ни связи с внешним миром, ни возможности хоть что-то сделать, ни надежды. Так быстро сломалась, но что мне остается? Только лежать и иногда переворачиваться с одного бока на другой, чувствуя, как кожа на животе расходится в местах порезов. Проходит пара минут или пара часов. Очень долго иду до раковины, включаю воду. Она просачивается сквозь дрожащие пальцы и падает вниз. Почему кто-то смеет так со мной обращаться? Я же человек, а не животное, которое можно выдрессировать. Или он уже это сделал? Выработал условный рефлекс, который сжимает легкие при одной мысли о нем. — Нет, нет, не хочу! — вою я, и руки сами ударяются о белоснежный кафель. Я не могу остановиться, просто бью по холодной раковине, представляя его лицо, такое же жесткое и бездушно белое. Попадаю по крану. Больно, но прекращать не хочется. Костяшки стираются в кровь, пальцы становятся ватными, по кафелю бегут мелкие черные трещины. Кулак снова попадает по крану, и тот отлетает в сторону. Ледяная вода фонтаном бьет вверх. Я вскрикиваю, задыхаясь от холода. Отхожу к стене. Воздух мгновенно остывает. Сначала я пытаюсь что-то сделать. Бегу к двери, ударяю в нее ладонями и кричу. Потом нахожу в пакете вещи, которыми пытаюсь заткнуть место, откуда хлещет вода. Вскоре промокает каждая из них, переставая сдерживать поток. Рук я не чувствую. Вокруг темнота. Я ухожу в другую комнату и сажусь на матрас. К нему медленно подползает вода. Вскоре он начинает промокать. Я чувствую, как замерзшие стопы колет жидкий лед. Как быстро умирают от обморожения? Почему он не приходит? Из-за чего я перестаю чувствовать холод?

***

В Лос-Анджелесе не бывает настоящих зим. Снег я видела только в фильмах и в клинике, потому что та находилась в Канаде. Тогда я ходила по территории с выпученными глазами и смотрела, как на руках растворяются крохотные прозрачные кристаллы. Было здорово, но теперь зима ассоциируется у меня с запахом медицинского спирта и кислыми таблетками. Лето лучше, лето — это Калифорния. Тихий океан бьет берега теплыми волнами даже в феврале. В один из них я даже решилась искупаться. Точнее, Ливий меня подтолкнул. Мой первый и единственный парень. У него были слишком мягкие волосы и сладкие губы. Я внимала всему, что они говорили. Так и решилась зайти в воду, температура которой не превышала шестидесяти градусов по Фаренгейту.Сначала казалось, что меня засунули в морозилку, но потом привыкла. Мы целовались, дурачились и чуть не утонули. Потом оба заболели. Папа жутко долго нудил, что я стала неуправляемой, но мне было шестнадцать и я была влюблена. В первый и последний раз, который так ни к чему и не привел. Ливий просто исчез в один момент, а вскоре я оказалась в клинике и больше его не видела. Память стерла многое из того времени, однако океанические волны, морозом оседающие на коже, я запомнила и вижу прямо сейчас, чувствую. Они куда-то забирают меня, а я совсем не хочу сопротивляться. — …Что тут, блять, творится? — грубый голос разбивает волны. Плечи будто железные клешни сжимают. Я открываю глаза и закашливалюсь. Громила смотрит на меня со смесью злобы и непонимания. Я мельком смотрю за его спину: вода, заполнившая подвал, вытекает за приоткрытую железную дверь. Ее очень, очень много. Вероятно, Монтана утопит меня прямо сейчас, но я совсем не боюсь. Перед глазами никак не собирается четкая картинка, потому что трясет меня слишком сильно. Его радужки перестают быть такими острыми и жестокими. Они смешиваются с белками, смягчая контуры. Громила мотает головой и берет меня на руки. Через промокшую одежду пробивается его тепло. Я зажмуриваю глаза, прижимаясь к его телу сильнее. Твердые мышцы, которые так меня пугали, сейчас кажутся единственным спасением от всепоглощающего холода. — Шею мою обхвати, а то с лестницы полетишь, — обыденно говорит он. Монтана останавливается и ждет. Я смотрю на посиневшие кончики пальцев, двигаю ими по очереди — больно. Поднимаю руки целую вечность, ожидаю, что он вот-вот психанет, но тишину нарушает только шумящая позади вода. Пальцы ползут по его плечам, вскоре доходя до шеи. Кожа на ней какая-то слишком гладкая для громилы, или мне так кажется после наполненной водой бетонной комнаты. Я паршиво соображаю, выхватывая реальность кусками: наверху светлее, от Монтаны пахнет сигаретами, большие ладони слишком надежно меня держат. Пара десятков его быстрых шагов, и мы оказались в спальне с большой деревянной кроватью, на которую громила меня положил. Когда он потянул мой свитер вверх, я затряслась сильнее и быстро проговорила: — Не надо… П-пожалуйста. — Тебя нужно переодеть, — твердо ответил он, и я схватила его руки. Раны на животе снова заныли. — Я с-сама. — Сама ты только краны умеешь срывать. Грубый голос заставил сжаться. Громила остановился и отошел. Свет в спальне погас. — Довольна? Теперь не увижу твое драгоценное тело, так что не мешай мне. Меня била мелкая судорога, и я не понимала, что именно было тому причиной — переохлаждение или ладони, стянувшие с меня свитер и потянувшиеся к пуговице на джинсах. Когда Монтана накинул на меня одеяло, я немного успокоилась. Он продолжал раздевать меня, но теперь между нами была пуховая преграда. Громила закончил, и я смогла полностью укутаться в одеяле. — Оденешься? Я вернусь сейчас, — он положил рядом со мной внушительную стопку одежды, и я кивнула. — Я быстро вернусь, Эва. Не советую прыгать в окно, — открывая дверь, серьезно добавил громила. Когда он вышел, я аккуратно высунула руку из-под одеяла. Воздух неприятно колол кожу. Я быстро схватила вещи и принялась их натягивать, ощущая чудовищно большие размеры кофты и спортивных штанов. Это его одежда. И, боже, как же мне плевать сейчас. Я с головой нырнула под одеяло. Мне было мягко, но по-прежнему холодно. Я будто чувствовала, как кровь в венах замедляется и замерзает. Кровоток мгновенно ускорился, когда громила дернул край одеяла и помог мне сесть, держа за плечи. Его движения не были агрессивными или нервными, скорее, механическими, и от этого мне становилось спокойнее. — Чай выпей. Весь, — он кивнул на большую кружку, стоящую на прикроватном столике. — Потом аспирин. Я не понимала, что с ним происходит. Или мой мозг от переохлаждения рисует то, чего нет, или Монтана ведет себя адекватно. Адекватно, несмотря на то, что в его подвале настоящий потоп. Я тряхнула головой и потянулась к кружке, но никак не могла ухватиться за ручку. Громила к этому времени почти подошел к двери, но обернулся. Он закрыл глаза и выдохнул, пока я вжималась в жесткую спинку. Вернувшись, громила сел на край кровати и протянул кружку к моему рту. Кожу обдало горячим паром, а губ коснулось стекло. Я медленно моргала, стараясь приоткрыть рот, а Монтана наклонил кружку сильнее. — Ну, глотай. Я поперхнулась чаем, замечая короткую усмешку на его губах. Язык жгло, как и глаза, которые бродили по чужому лицу. Плохому, жестокому, тому, которое хотелось разбить не так давно. Хотелось тогда, а сейчас? Чтобы не думать дальше, принимаюсь активнее набирать в рот чай. Тошнит от терпкого привкуса, но я не останавливаюсь, желая поскорее закончить. Потом горло вяжет от нескольких таблеток аспирина. Я морщусь и не успеваю заметить, что громила достает из прикроватной тумбочки. — Что это? — осипшим голосом спрашиваю я, уловив звон металла. — Странно, что не узнаешь. Никогда такого у папаши не видела? — он машет наручниками перед моим носом и хватает запястье, на котором тут же защелкивается стальной браслет. — Не смотри так жалобно, мы же знаем, как ты любишь необдуманные поступки. Решишь сбежать, мне снова придется тебя наказывать. Ты ведь не хочешь этого? — Н-нет… — Умница, — ядовито произнес громила и потянул мою руку к одной из перекладин на спинке кровати, защелкнув наручники. — Отдыхай. Он ушел в темноту, а я так и осталась в положении полусидя, боясь пошевелить рукой. Спустя вечность все же легла. Подушка пахла стиральным порошком, как и одеяло, которое я натягивала выше и выше. После матраса в подвале кровать казалась облаком, невесомым и обволакивающим, но в сон оно не уносило. Я не могла перестать думать, насколько далеко Монтана и когда заявится в следующий раз. А еще не понимала, почему у меня до сих пор не разбит череп. Его выводят многие мои поступки, но раскуроченная раковина осталась без внимания. Мне определенно стоит понять границы дозволенного. Две из них уже остались глубокими зарубками где-то внутри: не перечить ему и не пытаться убить. Вроде бы звучит не так сложно. На меня странно влияет теплая постель — ледяной ужас больше не давит на горло. Вдруг я смогу, ну, наладить контакт со своим похитителем? Такое же случается: жертва в силах смягчать отношение к себе, усыплять бдительность. Сбегать. Думаю о последнем, и раны на животе начинают назойливо саднить. Пока поставлю другую цель — не возвращаться в подвал. Мысли усыпляли, питали разум обманчивым чувством безопасности, а согревшееся тело все больше расслаблялось. Мягкий сон рассыпался, как только дверь в спальню хлопнула. Я следила за огромной тенью, подошедшей к шкафу. В темноте появлялась бледная спина. Он снимал футболку. Я резко уткнулась в подушку, которая заглушала мое истеричное дыхание. Противоположная сторона кровати прогнулась, и я по инерции подняла голову. Если бы я вытянула свободную руку, то точно бы коснулась его плеча. Громила лежал на спине, закинув руки за голову и прикрыв глаза. Его торс медленно поднимался вверх. Долбанный обнаженный торс, от вида которого воздух скоблил мои легкие. Глаза цеплялись за глянцевые полосы. У него очень много шрамов, даже с моего ракурса сложно не заметить их количество. — Ты перестанешь на меня пялиться? — режущий голос заставил меня дернуться, от чего наручники чересчур громко загремели. — Я… Я просто удивилась, что ты здесь. — Это моя спальня. Я не знала, что ответить, и вцепилась глазами в смятое рукой одеяло, пока не услышала шевеление. Громила лег на бок, подперев кулаком голову. Шрамов стало больше. Они змеями, прозрачными и красноватыми, сползали с плеч. Я не могла перестать их разглядывать, пока тишина свинцовой пластиной вдавливала в кровать. — Что с моим отцом? — быстро проговорила я. — Он жив? — Если отвечу, пообещаешь больше ничего не громить? — его губы насмехались, но в глазах тлело нечто угрожающее. Я закивала, и он продолжил: — Жив. — Спасибо, — мой облегченный выдох заставил его скривиться. — Не спрашивай о нем больше, — Монтана слишком быстро наклонился в мою сторону. — Никогда. Он отвернулся к стене, а я еще несколько минут боялась пошевелиться. Громила не просто использует моего отца, он его ненавидит. Но за что? Что же ты натворил, папа? И сможешь ли это исправить? Я засыпала беспокойно, долго, постоянно косясь на угрожающе большую спину.

***

Следующие несколько дней я запоминала урывками. Затопленный подвал не прошел бесследно — я заболела и практически ничего не соображала. Голова, не переставая, кружилась, а легкие рвались от кашля. Было больно открывать глаза. Я постоянно спала, а, когда просыпалась, он кормил меня таблетками. Наручники появлялись только по ночам, видимо понял, что в таком состоянии я могу максимум свалиться на пол, сделав пару шагов. Его сомнительное лечение принесло плоды — на третий день ломота во всем теле исчезла. Монтана не заговаривал про подвал, по всей видимости, не горел желанием лечить меня снова. Стыдно признаваться, но мне больше нравилось делить постель с похитителем, чем валяться на тонком матрасе в отсыревшем помещении. Громила не пытался меня покалечить и даже позволил принять душ. Мне было странно стоять на мелкой черной плитке, видеть запотевающее матовое стекло душевой кабины, пользоваться мужским шампунем. Высохшая после потопа одежда придавала толику уверенности, будто и правда была моей. Это не гигантские кофты Монтаны, от которых на языке оставался привкус кислой вишни, и не штаны, спадающие с меня при каждом шаге. Я натягивала на себя мягкие бежевые леггинсы и чуть свободную футболку. Почти такие же вещи были у меня тогда, в другой жизни. А еще я всё время прислушивалась, ждала, что он откроет дверь, от чего-нибудь взбесившись, но ничего подобного не случилось. В тот же день громила выпустил меня на кухню, позволив приготовить съедобный обед. Он следил за каждым моим действием, за каждым взмахом ножа. В какой-то момент я свыклась с горящим взглядом на спине и смогла сделать неплохие спагетти с мясом. Мы практически не разговаривали. Так было до вечера, пока Монтана не застегнул уже привычные наручники на моем запястье. — Шериф как-то не сильно беспокоится о твоей жизни, — его слова пробежались сильной вибрацией по горлу. — Если завтра новостей не будет, придется принимать меры. — Какие? — практически беззвучно спросила я, наблюдая за легким оскалом. — Поставлю пару синяков, запишу твое испуганное личико на видео, — он внимательно наблюдал за моими расширяющимися глазами. — Или ты справишься без синяков? Убедишь папулю действовать? — Да, да, — затараторила я. — Тогда готовься, актриса, — громила подмигнул мне и спрятал ключ от наручников в карман. Вроде бы раньше он так не делал. Когда свет погас, а Монтана лег на противоположную сторону кровати, я почувствовала, как глаза начинает щипать. Папа не ведется на провокации. Я понимаю, что отношения у нас отвратительные, но он же сказал по телефону, что вытащит меня. Отец же не бросит меня, правда? Я же не сделала ничего плохого, почему он так со мной поступает? Или условия, которые поставил ему громила, настолько ужасны, что проще распрощаться с дочерью? Меня не сильно пугает перспектива получить фингал, нет. Но что, если видео не сработает? Папа продолжит бездействовать, а громила просто убьет меня в порыве гнева. Или сделает это медленно, назло отцу. В последние дни Монтана не проявлял агрессии, и я засыпала рядом с ним спокойно, не думая, что он придушит меня во сне подушкой. Однако это ничего не значит. Громила похитил меня с какой-то целью, если она окажется невыполненной, то… Я больше не могу ждать, не могу захлебываться в неизвестности. Паника назойливым стуком проходится от висков до самых ног. Он положил ключ в карман, до которого я могу дотянуться. Дальше свои действия не планирую, только прислушиваюсь к тихому дыханию. Спит. Воздух застревает в легких, а рука тянется к черным спортивным штанам. Я касаюсь широкой резинки, и по пальцам бежит ток. Подбираюсь к карману, едва касаясь ткани. Молния. Прикусив губу, я тяну замок вверх, ужасно медленно, чувствуя, как зубья разъединяются друг с другом. Расстегиваю молнию и мысленно считаю до трех. Громила не шевелится. Пальцы крадутся вглубь. Мне никак не удается нащупать ключ. Начинаю перебирать мелкие тканевые складки и натыкаюсь на прохладный металл, а в следующую секунду чувствую, как на мою ладонь ложится другая, холодная и тяжелая, и сжимает ее почти до хруста. — И почему остановилась? — хриплый бас парализует тело, мысли и дыхание. — Или тебе нужна помощь? Его рука достает мою из кармана. Зажатый между пальцами ключ прилипает к коже. Громила прижимает мою ладонь к нижней части своего торса, грубо проводя по нему. Он похож на гранитную плиту, раскалившуюся на солнце. Твердую и очень горячую. На такую, что ставят на могилах. Сложно не думать о смерти, когда касаешься кожи этого человека. Я не просто касаюсь — давлю на бесконечные кубики пресса и спускаюсь ниже. Точнее, ничего не делаю, не дышу даже. Он управляет моей онемевшей от давления рукой, которая проходится по штанам и натыкается на что-то, куда более твердое, чем его торс. Я вскрикиваю, осознавая, до чего дотронулась. — Ой, воришка испугалась, — громкий грубый смех бьет по барабанным перепонкам. Громила отпускает мою руку, которую я тут же прижимаю к разрывающемуся в груди сердцу. Ключа в ней, естественно, уже нет. Слышу шорох. Монтана что-то достает из тумбочки, а потом нависает надо мной здоровенной страшной скалой, которая может раздавить мгновенно. — Знаешь, на кого ты сейчас похожа? — прищуривая глаза, спрашивает он, пока по моему лицу конвульсиями бежит дрожь. — На ягненка. На маленькую овечку, которая упирается едва выросшими рогами в огромную изгородь. Мозгов у нее настолько мизер, что она реально думает, будто бы может выбраться. — Я… — Завали, — рычит громила, и перед глазами мелькает черный пистолет. Дернувшись в сторону, я замираю. Металлическое дуло упирается прямо в мой лоб. — Восемнадцатый глок, если тебе интересно, — медленно проговаривает, ведя глазами по основанию пистолета. — Но убьет тебя не он и не парабеллум девять на девятнадцать, а кинетическая скорость. Ты не можешь представить ее мгновенность, если никогда не стреляла, а ты ведь не стреляла, так? Так вот, эта энергия передается тканям, расползается по ним с такой силой, что они не выдерживают и разрываются. Громила рассказывал о смерти с таким упоением и надменностью, что животный страх немного притих. Он играет, точно так же, как и тогда на кухне. А я трясусь, действительно как овечка, с которой собираются заживо содрать кожу. Только вот сейчас Монтана это не сделает. Я цепляюсь за эту мысль, и у меня прорезается голос: — И где взрыв? Давай, спусти курок. Изображать спокойствие с трясущейся челюстью тяжело, но я стараюсь, а после и вовсе решаюсь посмотреть в его глаза. Столько азарта и нечеловеческой энергии. Громила так красочно описывал действие пули, потому что сам такой же. Сам способен принести мгновенный и непоправимый урон. Однако не сейчас. Я нужна ему живой, по крайней мере, ближайшие дни. — Тебе нельзя играть в покер. Блефуешь хуже некуда, — прошептал он, почти касаясь губами сгорающей щеки. — Но мне нравятся твои старания, ягненок. Хочешь побыть смелой? Аккуратнее, я же видел, как тебя потряхивает от моих касаний. Громила перестал целиться мне в голову, перемещая ладонь на щеки. Их сжимали его пальцы и холодил ствол глока. Я даже не знаю, на предохранителе ли тот, но не могу сосредоточиться на опасности. Монтане нравится мой страх, значит, нужно не бояться, не реагировать. Бьющийся под кожей адреналин помогает это сделать, но всё мое нутро сжимается, когда громила заставляет задрать подбородок. Острые зубы врезаются в шею, кажется, что они перегрызут сонную артерию. Я вскрикиваю, и рот затыкает его ладонь. Свободная рука залезает под мою футболку, сжимает живот, ребра. Его действия обязаны вызывать отвращение. Они унизительны, грубы и кошмарны, но так умелы. Мне хочется безостановочно хлестать себя по щекам, выбить зубы и это странное тягучее чувство, с которым его пальцы растворяют мою кожу. Они проходятся по каждой ране, совсем недавно оставленной ножом, и скребут шершавыми подушечками. Он меняет положение, и его колено оказывается между моих ног. Громила возвышается надо мной. Убивает спокойным лицом. Вспоминаю, как несколько раз смотрела на него спящим. Сейчас он такой же непоколебимый, только в глазах мерцает синее пламя. У меня, наверное, жар, наверное, я в бреду, наверное, громила всё же выстрелил. Я умерла и попала в какую-то извращенную версию Чистилища, где не работают инстинкты самосохранения и здравый смысл. Замечаю, что давно не кричу в его ладонь. Он сжимает покрывшуюся мурашками грудь. Да что со мной? Как могу позволить ему продолжать? Я дергаю ногами, и его колено упирается внизу, вызывая какое-то странное давление, от которого в глазах мутнеет. — Что? В твоей крохотной черепной коробке не укладывается, почему течешь от моих действий? — насмехаясь, он убирает руку от моего рта и наклоняется к лицу. — Офицерская дочка лежит под таким ужасным преступником. И ей нравится. Я ведь думал тебя напугать, ягненок, а ты… Я ни черта не соображаю и только увожу в сторону глаза. Это какая-то защитная реакция организма. Просто не могу пошевелиться и даже писка не издаю, когда рука с глоком движется вниз по телу. Громила убирает колено, садится сбоку и безостановочно смотрит. Стыд приливает к щекам, пронизывает каждую клеточку, а он продолжает опускать руку. Леггинсы достаточно тонкие, чтобы почувствовать, как ствол проходится вдоль половых губ. Я сильнее подгибаю колени и свожу ноги, но свободная рука мужчины разводит их обратно. — Нет, Эва. Брыкаться надо было раньше. Не понимаю, почему его слушаюсь. Это всё его чертова дрессировка, он запугал меня, вложил что-то на бессознательном уровне. Я лишь не хочу пострадать, так ведь? Нет, не так. Пальцы на ногах сжимаются от острого удовольствия. Глок надавливает, создает трение там. Мне действительно нужно было это? Для этого я столько лет игнорировала нормальных парней? Для того, чтобы поехавший преступник, заставлял меня извиваться от пистолета? Это я поехавшая, а не Монтана, потому что мне правда нравится. Даже через одежду, даже с затекшей от наручников рукой, по телу проносятся острые электрические импульсы. Это мазохизм или просто непроходимая тупость? Я должна кричать и вырываться, а вместо этого сгрызаю в кровь губы, чтобы не застонать. Не выходит. Скулящие, умоляющие звуки всё равно вырываются. Другая рука водит по груди и поднимается к шее. Едва давит на нее, а я мычу громче, чувствуя, как он ускоряется внизу. Я дохожу до предела, до крайней точки и теряюсь. Воздуха мало, тело дышит чем-то другим. Вспышками, грозовыми раскатами и безумием темных радужек. Что он со мной сделал? — Не представляешь, как красиво ты падаешь, — с упоением выговорил громила и запихнул дуло пистолета ко мне в рот. — Бу. Короткий щелчок застыл гулом в ушах. Он спустил курок, и обмякшее тело окаменело. Размазанными кадрами его лицо приблизилось к моему. Губы высохли от вишневого дыхания: — Давай, заряжу в следующий раз? Я провалилась в мягкий матрас и начала рыдать. Слезы лились к вискам, путались в волосах. Я ненавидела по-настоящему, кажется, впервые в жизни. Себя ненавидела, потому что не было мне никаких оправданий. Это просто случилось и растоптало меня. — Успокойся, — бросил громила и оставил меня. Вышел из комнаты. Из прохладной мрачной комнаты, стены которой пропитались моими стонами. Лучше бы глок был заряжен.