Привыкай жить в темноте

Я лежу на животе, вжимаясь лицом в промокшую от слез подушку. Пытаюсь забыть, что произошло меньше получаса назад. Забыть проклятый трепет, который до сих пор пронизывает кости. Чувствую грязь, но не на руках, не на коже. Она просочилась внутрь, черная и густая, неустанно поглощающая мышцы, сворачивающая органы и тянущая куда-то вниз. Могу ли считать то, что случилось насилием? Правая рука до сих пор висит в воздухе, прикованная наручниками к перекладине кровати. Это же аргумент? Как и долбанное похищение, как и подвал, как и выстрел не заряженным пистолетом. Я не виновата. Правда? А стоны, а пульсация по всему телу, а разодранные от удовольствия губы? Тоже не моя вина? Хочется выблевать воспоминания, оставить пустой лист. Чистый, не такой, как я сейчас. Раньше провалы в памяти казались наказанием. Будто из меня вырвали какую-то важную часть, на месте которой остались непонимание, пустота и обида. Вот только сейчас я бы всё отдала, чтобы мозг вытолкнул сегодняшний день из памяти, забил его камнями и палками. Чтобы та часть меня, которая выла от удовольствия, умерла, атрофировалась, навсегда исчезла. Он вернулся и лег. До забитого носа добрался запах ментолового геля для душа. Я и сама им пахну. Пахну его холодом, от которого сводит зубы. Громила молчал, ничего не делал. Странно, что не продолжил издеваться, ему же так понравилось. Я видела, как в синих глазах образуются водовороты, смерчи. Наслаждение. Я повернула голову, устало разглядывая тёмно-синие матовые шторы, бледнеющие со временем. С противоположной стороны по ним било рассветное солнце, но они были слишком плотные, чтобы показать хоть один лучик. Я долго смотрела на вертикальные складки, ни о чем не думая. В клинике часто таким занималась — выбирала один предмет в стерильной обстановке и сверлила тот взглядом, пока всё вокруг не теряло смысл. С нездоровыми дозировками препаратов сделать это было просто. Они так мастерски отделяли душу от тела. Мышцы работали, переворачивали меня с одного бока на другой, выводили на прогулки, а разум… он спал. А сейчас не может, не может взять и отключиться! Продолжает перемалывать ночь острыми зубьями. К утру было больно поднимать веки. Я их закрыла, но спасительный сон так и не приходил. Громила зашевелился, сказав что-то о завтраке. Басистые слова будто тонули под толщей воды, не давая уловить смысл. Или я просто не хотела понимать и отвечать. Минута, две, и он оказался у края кровати. Мой взгляд механически поднялся к лицу. Чертово каменное изваяние, ломающее кости одним присутствием. — Вставай. Кусаю щеку с внутренней стороны и чувствую, как на зубах остается кровь. Это правда то, что он хочет сказать после вчерашнего? Я даже не знаю, как назвать произошедшее, настолько оно уродливо и неправильно. Оно каждую секунду разрушает всё, что от меня осталось. Смешно, что там осталось? Слепой страх, без границы и меры, перерастающий в безразличие. В данный момент правда всё равно на Монтану, на себя, даже на отца. Я устала. — Не хочу, — ответила, и голос впервые не зашелся от страха. По его лицу проскользнула тень удивления. Он нагнулся ко мне. Между нами едва бы уместилась вытянутая ладонь. Брови громилы оставались чуть приподнятыми, а я никак не реагировала. У всего есть лимит. У страха тоже. Монтана смотрит, а я слышу щелчок затвора пистолета. Дорисовываю последствия выстрела. Разорванное в мясо лицо, куски мозгов на подушке. И ничего не чувствую, разве что, отвращение. Он перестарался ночью. Стер не только границы морали, но и ценность моей жизни. Почему я должна за нее бояться? Звякнула сталь. Запястье освободилось от наручников, но его тут же сковало кое-что в разы жестче — его пальцы. Громила потянул меня, вынуждая встать и пойти за ним. На кухне мы остановились около плиты. Я водила глазами по индукционным конфоркам, переходила на темные столешницы. В нашей с Дией квартире всё по-другому. Когда нашли жилье, в первую очередь перекрасили кухонные шкафчики из приторно-оранжевой древесины в цвет топленого молока. Притащили кучу полотенец, посуды, цветных подушек на стулья. У нас были такие красивые тарелки, глубокие, с ручной росписью восточными узорами. Оранжевые, голубые, фиолетовые. Не представляю, чтобы у громилы нашлось нечто подобное. Весь этот дом — серость. Металлическая, бетонная и та, что у него в зрачках. Услышала вздох. Громила кивнул, чтобы я села. Сам готовить будет? Я поморщилась, вспомнив картонный вкус его «блюд». Впрочем, не имеет значения. В абсолютной тишине он достал из холодильника лоток с яйцами и упаковку бекона. Самый американский из всех возможных завтрак. Самый обычный, банальный, нормальный. Ненавижу, ненавижу эти вкрапления здоровой жизни в месте, где всё аномально. Он меня похитил, бил, угрожал и… тот момент с пистолетом. Монтана — больной преступник, ломающий жизнь мне и моему отцу. Я должна думать, как остаться в живых, но вместо этого врезаюсь взглядом в исчерченные венами предплечья и совсем не чувствую опасности. Это недосып. Это последствие его издевательств. Сколько бы ни прогоняла одни и те же мысли, они меркнут, уступая место синеватой коже. Длинные большие пальцы раскладывают бекон на раскаленной сковороде. Ночью они так же спокойно сжимали мою грудь. Пересохшее горло обдирает воздух. Хочется протянуть руки к собственной шее и сжать ее, чтобы больше не дышать. Кислород перестанет достигать мозга, который изводит странными мыслями, и проблем не останется. Меня не останется. Безразличие к своей судьбе, ломота в теле и концентрация на плечах, обтянутых темно-синей футболкой. Во мне больше ничего нет. Громила ставит передо мной тарелку с обгоревшей по краям яичницей и садится напротив. Запах горячей еды скручивает желудок, но руки так и остаются лежать на коленях. Я будто забыла, как управлять этим телом, и, честно говоря, не особо хочу вспоминать. Смотрю сквозь темное дерево стола, на котором Монтана меня чуть не убил. Даже не ежусь от недавних воспоминаний. Кажется, ничего критичного не произошло. В конце концов, он мне не сломал ни одной кости, не морил голодом, не насиловал. Ведь этим обычно занимаются похитители, а громила… просто указывает на мое место. Оно где-то там, под его здоровенными ступнями. — Ешь. — Не хочу. Мы разговариваем в одном эмоциональном диапазоне, каком-то пустом и холодном. Монтана заразил меня безразличием и теперь недоволен этим — вижу легкое раздражение в сведенных бровях. — С ложки тебя кормить? Подавиться не боишься? — спрашивает он, и на его зубах хрустит бекон. Сжимаю губы. Нет, ни черта я не такая же, как Монтана. Пальцы подрагивают, а в легких пугливо мечется воздух. Протыкаю вилкой упругий желток, который сразу же растекается. Пожалуй, с такой же легкостью громила может воткнуть мне нож в живот. Жую кусочек яичницы целую вечность, за которую успеваю вернуться в родной дом, где этот дурацкий завтрак был сущей обыденностью. Вставала раньше отца, собирала ему и себе обед в пластиковые боксы. Интересно, кто-то заботился об обедах Монтаны? Типа, вот он собирается кого-то похитить, а девушка ему помидоры дольками нарезает. Я схожу с ума, определенно схожу, особенно задумавшись о том, что есть на свете женщина, которая его ждет. Нет же, он бы тогда не стал делать это со мной ночью. Или стал? Какие вообще могут быть отношения у психопата? Не замечаю, как пихаю в себя еду, которой начинаю давиться. Меня душат отголоски нормальной жизни, нормальных мыслей. Они выворачивают, меня тошнит ими в буквальном смысле. Глаза слезятся, все силы уходят на то, чтобы зажать рот рукой и немного приподняться. Монтана бросает пару матов и быстро подходит ко мне, доводит до ванной, где я выплевываю в унитаз куски еды. Делаю это долго, гортань жжет желудочный сок. Блюю уже водой, но никак не могу остановиться. Я знаю, что это значит. Организм заметил отсутствие искусственного серотонина. Я слишком плотно и долго сижу на антидепрессантах, а без следа такое не проходит. Описание побочных эффектов, которые я испытываю при отказе от них, не влезет на лист А4. И каждый раз я понимаю, что не справляюсь без глянцевых пилюль. У меня не получалось с ними расстаться в обычной жизни, что же будет сейчас? Я опускаюсь на пол. Спину холодит кафель. Была бы счастлива вжаться в стену настолько, чтобы от меня остались одни кровавые разводы. — Понял. Готовишь только ты, — слишком доброжелательно говорит Монтана. Он стоит в шагах десяти, засунув руки в карманы. Скучающе оглядывает помещение и меня. Не выглядит так, как должен. Он же обязан выйти из себя, чувствовать отвращение. Мне самой противно от того, что по подбородку стекает слюна, а нос забит кислым запахом. — Полежи, — он кивает на ванную и уходит. Без криков, без ударов. Некоторое время я сидела и медленно моргала, стараясь найти причину его реакции. Плохой и хороший полицейский в лице одного преступника. Я не успеваю за его переменами. Механически умываюсь, чищу зубы. В этом проклятом доме есть моя щетка. Мои полотенца. Моя одежда, которую натяну после ванны, в которой действительно хочу полежать. Вижу, что привыкаю к иллюзии жизни. Он меня по косточкам раскладывает, а я даже не шевелюсь, только залезаю в горячую воду и оседаю на дне ванной графитового цвета. Вспениваю шампунь на волосах, втираю гель в кожу, а потом впериваю взгляд в потолок. В этом доме практически всё темное, геометрически правильное, с идеально ровными острыми линиями. Сюда бы ярких пушистых ковров, подушек. Идиотина! Дом — такой же монстр, как и его хозяин. Ему нельзя мягкое, нельзя цветное. Мне бы не думать вовсе. Коробит не от самого Монтаны, а от мыслей о нем. Я же пытаюсь создать какую-никакую гармонию, в которой можно было бы без страха глаза закрыть. Но гармония в пристанище хаоса не выживет, он ее сожрет и превратит в хаос поменьше. Так же хочешь, Эва? Стать безумной и лишенной намека на эмпатию? Как еще объяснить весь этот мыслительный ураган? То трясусь при виде его, то засматриваюсь на проклятые вены, оплетающие его руки! Ныряю в коричневую вязаную кофту и такие же штаны. Было бы проще его ненавидеть, ходи я месяц в обносках без доступа к душу. Как мало требуется, чтобы потерять самоуважение. Намереваюсь выйти, но в итоге опускаюсь на колени возле ванны. Вожу рукой по остывшей воде. Хочу еще немного потешить себя мнимым личным пространством. Оно рушится, когда дверь резко открывается. Вот так просто. Монтана мог войти на десять минут раньше и увидеть меня обнаженной. Даже не постучал. Это задевает сильнее, чем нож, скользящий по коже. Он не мог потратить две гребаные секунды, чтобы ударить костяшками по косяку. — Поздравляю. Шериф начал исполнять нашу договоренность. В ближайшее время обойдемся без побоев. Монтана говорил и упивался сказанным. Выглядел настолько довольным, что я нахмурилась, не понимая, о чем речь. Отец. Громила хотел расшевелить его видео с побитой мной. Совсем об этом забыла. О том, что я — рычаг давления. Не девушка, жизнь которой Монтана методично уничтожает. Нет, это только сопутствующий ущерб. Он срывается на мне, потому что чего-то хочет от отца и пока этого не получил. — Это низко, — шепчу я, глядя в его глаза. — Что? Подходит ближе, смотрит свысока. Возомнил себя вершителем судеб, цель которого важнее окружающих. Он вообще понимает, что я так же, как он дышу, думаю, хочу чего-то? — Отыгрываться на мне, — выплевываю я, резко поднявшись. — У тебя проблемы с отцом, а не со мной. Неужели такому бугаю не хватает смелости решить всё напрямую? Правда нужно использовать девушку, которая ничего против тебя сделать не может? По пальцам можно пересчитать случаи, когда я кому-то грубила. Всегда стараюсь избегать конфликтов, негативных эмоций, обид, но сейчас слова сами вырываются. Не думаю о последствиях, о том, что мои нападки жалкие. Просто договариваю и толкаю его в плечо, но громила стоит, не шелохнувшись, пока ладонь жжет от силы удара. Секунда. Две. Он проходится острым языком по зубам. — Если заткнешься сейчас, сделаю вид, что ничего не слышал. — А если не заткнусь? — Ты не хочешь знать. — Ты прав, — я замолкаю, пытаюсь улыбнуться дрожащими губами, а потом продолжаю, почти крича. — Хочу знать другое. Почему ты прицепился к моему отцу? К честному человеку, который всего себя отдает, чтобы сделать город хоть немного лучше. Тебе нужно, чтобы он замял дело какого-то твоего дружка? Такого же… отброса, как ты сам? Я задыхалась от гнева, от несправедливости, от скривившихся губ напротив. Он не понимает, никогда не поймет, что человек не должен себя так вести, что это подло и гадко — вот так похищать дочь и шантажировать отца. — Предупреждал же, — процедил громила, хватая меня за волосы. — Ответь! — вбивая в его грудь кулаки, кричала я. — Ответь, права я или нет! — Нет. У отброса планы посерьезнее. Реальность медлила, сменяя один кадр другим. Искаженное гневом лицо. Мои колени, врезающиеся в пол. Губа, разбивающаяся об акриловый бортик. Вода. Очень много воды. Глаза щипало, воздух взлетал вверх десятком пузырей. Руки и ноги двигались хаотично, сами по себе. Тело хотело спастись. Я тоже, но недолго. Монтана снова и снова тянул меня вверх, давая сделать несколько вдохов, а следом погружал обратно. Голову сдавливал пульс. Назойливый и быстрый стук собственного сердца сводил с ума. Легкие резала боль. Я мечтала дышать, а не глотать снова и снова мыльную воду. Потом стук становился тише, конечности слабели. Перед смертью человек должен видеть самые яркие, запоминающиеся моменты. Я же видела синие глаза сквозь закрытые веки. Может, меня не стало еще тогда, в парке? Может, громила перестарался и слишком сильно сдавил сонную артерию, а сейчас я колешу по кругам Ада, где властвует один и тот же мучитель? Он топил меня, пока мозг вместо мыслей не начал подбрасывать черные пятна, расплывающиеся в толще воды. Я правда хотела, чтобы, кроме темноты, ничего не осталось, но Монтана не мог быть настолько снисходительным. Он перестал за считанные секунды до потери сознания. Положил меня на бок. Я долго кашляла. — Выходи, когда очухаешься. Хлопок двери эхом бил внутри черепной коробки. Воздух стал самой желанной привилегией. Я хватала его как можно больше, боясь что в следующий миг окажусь под водой. Носом старалась не дышать, потому что в него будто засунули раскаленные щипцы, до крови сжигающие слизистую. Потом обняла саднящие колени. Смотрела на руки. На них так много всего. Покрывшиеся коркой раны на костяшках, которыми я била по крану в подвале, снова закровоточили. Красно-фиолетовая полоса, огибающая запястье, на котором каждую ночь защелкивается наручник. Синяки, ползущие по предплечьям… не помню, как именно он их оставил. На мне отпечатался практически каждый день этой отвратительной реальности. Кажется, и на легких останутся шрамы от жесткой воды. Зачем только открыла свой чертов рот? Что за порыв смелости? Или глупости. Да, именно из-за нее он чуть меня и не утопил. Сидела бы тихо, и всё бы обошлось. Теперь я действительно не издаю лишнего шума. Только противные хрипы. Ноги изредка дергаются. Время тонет, волосы, разбросанные по кафелю, начинают высыхать, а я всё смотрю на разодранные костяшки. По контуру они синие, почти как его глаза. Жмурюсь, отвлекаюсь на покалывание в разбитой губе. Как-то иначе воспринимаю реальность. Боль в горле, руках, коленях ненавязчивая, но внезапно знакомая. Именно это сочетание, еще и кафельный пол… В голове всплывают образы: тоже лежу, тоже в ванной, тоже боль. Одежда другая. Те светлые джинсы не видела лет с шестнадцати. В груди стрекочет страх, далекий, но ползущий к настоящему. Такого никогда не случалось, я никогда не лежала на полу с разбитыми костяшками. Или нет? Падаю куда-то, проваливаюсь, ухватиться не за что. Оказываюсь в мягком кресле. Белые подлокотники. Всё в этом месте белое, всё, до чего могут добраться смертельно уставшие глаза: пол, стены, стеллаж с книгами. Халат. Халат на высоком человеке. Такого не было, нет. В клинике всё было отделано деревом. Канадским чертовым дубом. И врача такого не помню: седого, с залысиной, в круглых очках. Черты лица плывут, будто это рисунок, на который пролили воду. И голос у него водянистый, отдаленный: — Ты знаешь, что такое колыбель Ньютона? Колыбель. Да, я бы определенно сейчас поспала, но белый свет жжет прикрытые веки. Пять круглых маятников. Один ударяется о другой, тот передает движение следующим. Размеренность и бесконечность — вот, что такое колыбель Ньютона. А еще боль выжженной сетчатки и вспотевшие ладони. Железный танец, от которого мне запрещено отвести глаза. Небольшие шарики, бьющие друг по другу и по вискам. Я чувствую, что это. Не помню, но чувствую. — Смотри и слушай мой голос. Извечный приказ, который озвучивался стариком сотни раз. Почему? Почему я здесь. Не хочу! Под халатом врача меняются рубашки, губы шевелятся с бешеной скоростью, будто я пролистываю книгу с тысячей его изображений. Ощущение, что это никогда не закончится, я никогда не выйду из белого кабинета. Паника толкает ослабевшее тело из стороны в сторону, но я не шевелюсь. Кричу, но где-то внутри, губы остаются сомкнутыми. Голос врача похож на заевшую кассету, вновь и вновь стирающую ленту. Белый шум, шипение, ни слова не разбираю, но чувствую, как они в клочья рвут кожу. Словно с головы до ног облита бензином, и огонь по нему бегает туда-обратно. Дышать не хочется, жить не хочется, а колыбель так и продолжает толкать маятники. Я всë свое естество собираю и резко встаю. Ванная. Всë та же графитово-черная. Из одного кошмара в другой и обратно. Я не вывожу, и это отражается в зеркале: в глазах красным растекаются капилляры, губы в крови и трещинах, кожа, как выцветшая белая скатерть. Как тот кабинет. Как медицинский халат. Помехами темная плитка сменяется на белую побелку. Чертова колыбель мерещится на столешнице возле раковины. Доктор с плывущим лицом появляется то за одним, то за другим плечом. Не выдерживая, бью по зеркалу. Еще. Еще. Между паутиной трещин мелькают очертания кабинета. Да что это? Что? Этого не существует! Или я…? Я всё еще в клинике? Нет, лучше уж умру от рук психопата, чем поверю, что снова вернулась туда! Там больно, там слишком больно. Стеклянная крошка впивается в тыльные стороны ладоней. Они реальны? Ногтями поддеваю крупный осколок. Правда держу его? Да? Нет? Как понять?

***

Семь лет назад

Юго-западное подразделение полицейского департамента штата Лос-Анджелес — небольшая серая коробка с отвесным козырьком, под которым круглосуточно скапливаются курящие копы. Однако сейчас все они снуют по отделу и обсуждают взбудоражившую округу новость: молодую беременную девушку заживо сжег ее сожитель. Тот самый, который сидит в одной из допросных. Амена коробит каждое сказанное капитаном полиции слово. У Картера разбита губа и, кажется, сломан нос, но больше всего болит сердце. Эмма мертва. На предыдущих допросах её судьба была неизвестна, а сегодня останки тела нашли на пепелище в лесу. Главный и единственный подозреваемый — Амен. Ему из раза в раз повторяют, что его отпечатки нашли на канистре, валяющейся рядом с местом преступления. Он из раза в раз говорит, что не виновен, срывается, кричит, чтобы искали настоящего убийцу. — Вы реально не понимаете?! — рычал Картер, пока мозг подбрасывал образы обугленного тела. — Я любил ее. Я, блять, больше жизни любил ее. — Так любил, что материл, как последнюю шлюху? — не пытаясь скрыть омерзения, переспрашивает капитан. — Амен, соседи почти каждый божий день слышали ссоры. — Это не твое собачье дело. Джон Холланд нервно размял шею и кивнул помощнику, чтобы тот выключил диктофон. На признание будущий шериф не надеялся, но оно было и не нужно. Ему необходимо создать видимость перед коллегой. Видимость, что он — всё тот же доблестный коп, который жаждет справедливости. — Ошибаешься, мое дело. Как и твое прошлое. Сейчас ты правда заделался под законопослушного гражданина, но мы ведь знаем, что так было не всегда. Ты вырос в гетто, ты воровал и участвовал в драках. Каким-то чудом попал в медицинский, но в тебе осталась эта гниль, Картер, не так ли? Хотел выбраться в нормальное общество, но не вышло. Хотел быть достойным Эммы, но знал, что ровней ей не будешь. Поэтому убил? Потому что не достоин ее? Уязвленное самолюбие, комплексы? Почему?! Почему ты убил бедную девочку? — Заткнись! Заткнись, сука! Это не так! Металлический стул оторвался от пола. За спиной Картера скрипели наручники. Он пытался дотянуться до лживой рожи Холланда, хотел зубами ее разорвать, потому что смеет говорить об Эмме. Амена быстро вывели дежурные, но последнюю фразу Холланда он услышал ужасно отчетливо: — Очередной отброс.

***

Настоящее время

Амен стоял в центре спальни с плотно сжатыми кулаками. Прошло несколько часов с тех пор, как он преподал девчонке очередной урок. Отброс… Как Картер опускал голову Эвы в воду, так и сам — резко и до ломоты в ребрах — погружался в прошлое. Полгода он нес чужой крест. Крест отца Эвы. Он пытался отвлечься, правда пытался, чтобы не вернуться и не оставить дочь шерифа остывать в мутной воде. Открыл ноутбук, изучая информацию о передвижении следующей своей жертвы. У них с Гектором договоренность: месяц на решение вопроса с шерифом, после — своего рода повышение. Сан-Диего, Сан-Франциско, Сан-Хосе — три крупнейших города округа после Лос-Анджелеса. Они названы в честь святых, но от праведного в них ровным счетом ничего не осталось. Везде властвуют наместники Гектора, один из которых несколько забылся, устанавливая на границе с Мексикой свои правила. Вправить ему мозги и отправить на Небеса — честь, которой удостоится Картер. После все грязные дела Сан-Диего перейдут под его управление. Он станет не просто личным киллером, теперь его палец будет самолично указывать на неугодных. Будущее место Картера — высшее звено в пищевой цепи, висящей на жирной шее Гектора. Только вот голова Амена занята не планами, как красиво и громко — чтобы местные шавки охотнее приняли новый миропорядок и своего хозяина — убрать действующего наместника. Нет, мысли неизменно открывают дверь, потом вторую, чтобы увидеть Эву. Она хуже расползающихся по мозгу раковых клеток. Игры играми, но Амена напрягало, что к желанию поиздеваться над дочерью шерифа примешивается другое — донести до постели, стереть слезы, послушать, как дыхание успокаивается. Конечно, только для того, чтобы довести снова. Конечно… Ноутбук Картер давно захлопнул. Теперь он стоял и смотрел на чуть смятую простыню. Три недели, и шериф ответит за свои грехи. Эвы не будет. Либо в его поле зрения, либо среди живых. Предвкушения в Картере всё меньше. Оно глохнет в плаксивых девичьих стонах. Картер услышал шум, выбивающий из головы все прочее, потому что доносился тот из ванной. Оттуда, где находилась она. Ноги сами понеслись в нужном направлении. Амен застыл в дверном проеме. Картина его удивила. Разбитое зеркало и такая же разбитая девка, сжимающая в руке длинный осколок с кривыми зазубринами. — Что? Вены вскрыть решила? — хладнокровно ответил Картер на видимую им провокацию. «Разжалобить захотела», — вывод, мигом сформировавшийся в голове Амена. — Ты… Это ты его привел?! Или… он тебя? Эва смотрела затравленно и говорила истеричным, на вскрике, голосом. Решив, что девка прикидывается, Амен сделал шаг вперед, и она вскинула руку с осколком вперед, с силой рассекая воздух. — Не подходи! Его раздражала ее крикливость. Спектакль из самых дешевых: ягненок решил перехитрить волка. Думает, он поведется, испугается. — Заканчивай орать. Это тебе не поможет, — с раздражением произнес Картер, но остановился, наблюдая за хаотичными размахиваниями руки. Такими темпами Эва действительно могла его задеть. — Положи стекло на место. Эва сильнее сжала ладонь. Реальна ли ее боль, или разум сплел вокруг такую густую паутину, что настоящего просто не существует? Голос врача продолжал шипеть в ушах. В нем смешались сотни неизвестных языков, и понятным оставалось лишь одно чувство — страх. — Что ты со мной сделал? Или он? Или вы вместе?! — Да о ком ты, блять, говоришь? Амен перешел на крик, видя в трясущемся теле всё меньше притворства. Она не в себе, явно не в себе. — Ты! Ты виноват! До тебя такого не было! Воспоминания толкали слезы из глаз. Он ее похитил. Он разрушает ее тело. Он уродует ее сознание. — Брось осколок и подойди ко мне. Приказывает. Делает то же, что и врач, всё еще стрекочущий где-то под кожей. Эва не хотела слушать никого из них. Она хотела проверить… Осколок вошел в бедро с резким ударом. Врач в голове замолчал, и Эва улыбнулась — победила. Секунда ползла за секундой. Она вытащила окровавленный кусок зеркала, чувствуя настоящую боль. Реальность закрепилась за пульсирующей раной. Как из просыпающегося гейзера, из нее хлынул ярко-красный поток. — Ложись, дура! — рявкнул Картер, подбегая к Эве. Она оказалась на полу. Не потому что его послушалась, просто мышцы ног, все до единой, сжались до предела, а потом резко ослабли. Они больше не могли держать тело. Болезненная эйфория рассеивалась в металлическом запахе. Эва осознала, что сделала, что минутное помутнение напрочь отбило способность соображать, что прямо сейчас она истекала кровью. Три минуты — в голове Картера начался отсчет. Именно столько времени у него есть, чтобы остановить артериальное кровотечение. То, что девчонка попала в бедренную артерию, сомнений не вызывало — ядовито-яркий цвет крови, хлестающей фонтаном, говорил сам за себя. Его кулак приземлился в месте сгиба ноги и туловища. Он давил в заветную точку едва ли не всем весом своего тела, протягивая свободную руку к ящикам под раковиной. Поток крови утихал, вместе с рассудком Эвы, воющей на фоне. Амен больше не думал о том, чьей дочерью она является и как ему нравится питаться застывающими в ее глазах слезами. Цель была однозначной и неосознанной — спасти ей жизнь. Поступить так, как он делал раньше. Как его выдрессировали долгие годы медицинского университета и работы в больнице. Давно забытый, но безупречно отточенный рефлекс управлял руками, накладывающими импровизированный жгут из свернутого в валик полотенца и ремня, мгновенно вытянутого из джинс. Кровь, успевшая испачкать его лицо и футболку, не вызывала ровным счетом никаких эмоций. Картер больше не наслаждался, не желал забить ноздри пряным запахом. Только помочь, потому что надо, потому что без его ведома она точно не умрет. — Сейчас согну тебе ноги. Помогай, — проговорил Картер, медленно прижимая дрожащие колени к груди. — Вот, молодец. Старайся не дергаться. Подниму теперь. Амен озвучивал свои действия, чтобы они не стали неожиданностью для и без того вертлявой Эвы. А еще ему нужно было проверить, реагирует ли ее шокированный мозг на внешнего раздражителя в виде его голоса. — Переста-а-ань. Больно, — сипло отвечала Эва, пока он брал ее на руки. — А артерию резать себе не больно было? — Я не хотела… — Слова расходятся с действиями, ягненок. Зачем это сделала? Амен нес тело, больше напоминавшее сгруппировавшегося зверька, на кухню и нарочно не прекращал разговор. Ее нужно было оставить в сознании. — Он меня напугал, — скулила Эва, щурясь каждый раз, когда раненая нога сгибалась чуть больше. — А ты… почти утопил. — Кто напугал? — проигнорировав последнюю фразу, спросил Картер. Он шел медленно. Кровотечение остановилось, но лишние движения могли сместить жгут. — Не надо… Пробивающийся сквозь слова плач заставил Амена сменить тему: — Ладно. Расскажи, не знаю, про универ свой, про дружка с косой. — Зачем? — Разрядить обстановку, — усмехнулся Амен, размещая ее на столе. — Дружок с косой. Рэймсс... Одногруппник, друг, парень Дии. Я с ней живу. Она тоже… сценарист будущий. Эва чередовала слова со вздохами. Когда ее затылок коснулся дерева, в глазах завьюжил свет лампочек, разбросанных по прямоугольной люстре. Взгляд терял осознанность. Амен видел это каждый раз, когда оборачивался на нее, отвлекаясь от поисков аптечки. Достав металлический кейс, он вернулся к столу. — Почему институт искусств? — спросил он, наспех открывая бутылек спирта и заливая им необходимые инструменты. До стопроцентной стерильности было далеко, как и до операционного стола, но Картер знал — даже в такой обстановке ему удастся избежать заражения. Не в первый и не в последний раз он встречается с открытыми ранами. — Детская мечта. Вместо площадки просила погулять в парке возле кампуса. Такое здание красивое… Крыша в виде волны… И люди всегда улыбались… Будто там круглые сутки фильм снимали… Эва напрягалась, выдавливая связные мысли, но ей хотелось продолжать. Она вспоминала, как капли воды сверкают на политом газоне, как по коридорам носится шум голосов, как на первом этаже в пятнадцатой аудитории пахнет цветами, потому что преподавательница по истории кинематографа приносит каждый день новую охапку. Это ее место, в нем Эва оживает. И даже сейчас чувствует, как на кожу ложится ленивое закатное солнце, то самое, после последней пары в пятницу. — В Лос-Анджелесе много красивых зданий. Это все причины? — бездумно уточнил Картер, беря ножницы. — Нет, конечно, нет, — возмутилась Эва, желая оправдаться. — Много чего смотрела. Всегда думала, почему герои ведут себя так… Хотела вмешаться, изменить сюжет. Быть с ними, за экраном… Пересохший язык скреб нëбо. Эва стремилась объяснить сокровенное, то, что с самого детства не давало спать по ночам. Смешение реальности и цветного экрана. Как сухой текст обретает на экране плоть, эмоции, краски? Жажда вникнуть в съемочную магию — единственно знакомая ее страсть. Уйти туда, в мир за четвертой стеной. Что может быть лучше? Эва нервничала, не в силах передать свои чувства. Она не задумывалась, откуда похититель знает подробности ее жизни и зачем расспрашивает. В целом Эва не особо соотносила вопросы с тем, кто их озвучивал. Только хотела отстоять свой выбор, мечту, которая сейчас служила единственной преградой для боли. Заметив паузу, Амен ответил нарочно громко и издевательски: — Это же просто бизнес. Снимают, что принесет сборы. Куда ты там вмешиваться хотела? — Ты не понимаешь, — Эва начала мотать головой. — Бизнес, да, но в нем столько… столько души. Не во всех картинах, конечно, в по-настоящему хороших… Представляешь, как тяжело годную идею сделать смотри-… смотрибельной для массового зрителя? — Не представляю. — Ты просто не вникал, на самом деле… — она умолкла, чувствуя на ноге холод металла. — Что ты делаешь? Эва хотела приподняться на локтях, но те словно намертво приклеились к столу. Клацанье ножниц заставило чуть наклонить вперед голову. Картер разрезал штанину на поврежденной ноге, а следом быстро потянул ее вниз. — Ничего. Продолжай. — Объясни, — прошипела она, пока зубы заходились от боли. Вместе с вязаной тканью он будто снимал с нее кожу. — Порез большой, сам не затянется. Нужно швы накладывать. — Нет, не трогай. Эва дернулась, и бедро невыносимо скрутило, а после на него легла холодная мужская рука. — Хочешь без ноги остаться? — Амен наклонился к ее лицу и получил отрицательный кивок. — Тогда доверься мне. Картер медленно выпрямил ее ногу под непрекращающийся скулеж и потянулся к бутыльку со спиртом. — Как я могу… А-а-а! Блять! У Эвы выгнулся позвоночник. Ей казалось, что жжение бежит от бедра выше, заползает под ребра, в горло, в мозг. — Как некультурно, ягненок. — Откуда ты… — глотая жар, выговаривала Эва, — знаешь, что делать? — Я хирург в прошлом. — Ты? На секунду Амен взглянул в до предела суженные зрачки. Не верит, боится. Конечно, как иначе? Его ягненок наверняка представляет, как он человеческую кровь вместо воды в себя вливает, а тут… — Это правда. Потерпи пару минут, укол будет болезненным, потом мягкие ткани потеряют чувствительность. — Ук-укол? Ладонь Эвы схватилась за мужское предплечье. В руке Картера уже был шприц с блестящими каплями на кончике иглы. — Да. — Может, я п-просто напьюсь? У т-тебя есть что-то из алкоголя? — нервно тараторила Эва, ногтями впиваясь в жесткую кожу. — Действительно сценаристка, — усмехнулся Картер и разжал свободной рукой ее пальцы. — Алкоголь разжижает кровь. В крайних случаях можно использовать, но у нас есть более действенный способ. — Я боюсь. — А болевого шока не боишься? Некроза, сепсиса от того, что оттягиваешь хирургическое вмешательство, не боишься? — Минуту, прошу, дай мне одну мин… Договорить Эва не смогла. Недалеко от раны почувствовала точку, ползущую острой пульсацией вглубь. Игла входила в разных местах, и каждый раз Эва жмурилась, пытаясь прогнать воспоминания из клиники. — Почему ты не предупредил? — Так проще. Амен надел перчатки, подготовил полукруглую иглу и вскрыл упаковку с хирургической нитью. — Что чувствуешь? — коснувшись ее бедра, спросил Картер. — А? — Больно? — он надавил большим пальцем на кожу. — Нет. Странно. Чувствую, что трогаешь, но как будто это не совсем моя нога, — в замешательстве ответила Эва. — Прекрасно. В дальнейшем диалоге Картер необходимости не видел. Анестетик авторской рецептуры, включающий новокаин и пару грамм кокаина, работал всегда. Этот коктейль отключал чувствительность у самого Картера, когда он доставал пули или зашивал ножевые, потому и состояние девчонки волнений не вызывало. Справившись со швами на артерии, он перешел к коже. Сближая друг с другом рваные края, Картер соединял их, плавно, методично, ровно. Так, чтобы на бедре остались едва заметные симметричные полоски. Эве пойдет, ничуть не испортит. Вся ее красота для Картера, в сущности, болезненна. Зеленые выпуклые вены вдоль запястий, острые, едва не режущие кожу ключицы, исполосованные капиллярами глазные яблоки. Она была ничего там, под солнцем Лос-Анджелеса, но теперь стала по-настоящему чарующей. Ее трясет от голода, недосыпа и страха. Она заикается, глотает слова, сгрызает губы. В идеальном нет исключительного, а в боли есть. Как капля крови, падающая в воду, она растекается узорами, образует фракталы, постоянно двигается. Эва меняется: то молчит, то умоляет, то, как сегодня, решается дерзить. Нелепая попытка, но она действительно взбудоражила Картера. Ему хочется увидеть, что еще девчонка может вытворить? Но пока она в силах лишь перебирать пальцами окровавленные рукава. Мысли Эвы были туманными, прерывистыми. Она уже лежала на этом столе, страшась, что похититель перережет ей глотку. Теперь же он не губит, спасает. Причем так внимательно и сосредоточенно, что ее уставшее сердце пропускает удар каждый раз при взгляде на него. Амен вывел последний стежок, наложил сверху марлевую повязку. К Эве возвращалась чувствительность и вместе с ней — желание перегрызть нервные окончания. Она стонала на ухо Картеру, пока тот нес ее до спальни. Помог выпить Эве обезболивающее и приказал не двигаться. Стоя в душе, он тер скулу, на которой запеклась ее кровь. Смотрел, как алеет вода, ударяясь о темный акрил. Припоминал, когда ему в последний раз приходилось спасать, а не калечить. Давно, настолько давно, что Картер сам не верил: он помог, не добил, а помог. Ее сердечная мышца продолжит торопливо сокращаться при всяком грубом слове. Эва проснется завтра, и послезавтра, и до момента, пока Амен не захочет обратного. Когда лег в постель, Картер заметил, что поврежденная нога чуть сместилась, а ее обладательница уже сопела. Обхватив колено, он переместил ее ногу на свою, оставив ладонь на горячей коже. Так точно не шевельнется.