По волнам судьбы

      Никогда прежде Анна Сомерсет не жалела о прошлом — ей было не о чем жалеть, ибо жизнь ее, хотя и без родительской любви, текла ровно и размеренно. Но сейчас, запертая в тесной каморке «Долорес», Анна отыскала причины для сожалений. "Если бы я тогда не струсила!" Ей поневоле вспоминалось сражение «Сирены» с испанцами и ворвавшиеся в ее каюту смуглые головорезы, вспоминался собственный ужас и холодная рукоять пистолета в ладонях. «Надо было тогда стрелять себе в грудь!» — только и могла мысленно сокрушаться Анна.       Старуха — не Ватани, а другая — ни на миг не оставляла ее одну. Порой Анне казалось, что чернокожая ведьма даже во сне ухитряется следить за нею и чуть ли не читать ее мысли. И сейчас, пока бабка всхрапывала на тощей пальмовой циновке у двери, ее глаза внимательно сверкали из-под полуприкрытых век. Сама же Анна ворочалась на соломенном тюфяке и никак не могла уснуть.       Слез уже не осталось — Анна выплакала их в первый же день, несмотря на брань Мануэля и старух. Те могли ограничиться лишь криками, страшась причинить вред красивой и ценной пленнице. После унизительного осмотра, о котором было мерзко вспоминать, Анна очутилась в тесном закутке без единого окна, с жалким масляным светильником под потолком. Здесь, вдали от Мануэля и его шпионов, Анна с головой погрузилась в тот черный омут отчаяния, в который ее ввергла воля Дезире де Кераньяка. Что удивительно, она не сердилась на него — лишь недоумевала, почему он решил поступить с нею именно так. Как бы ни был отвратителен ее обман, такое наказание было слишком жестоким. Много хуже, чем даже суд и постыдная смерть на виселице.       На смену отчаянию пришла пустота, а затем решимость: Анна увидела единственный оставшийся у нее путь. Но работорговец перехитрил ее. Как только старуха Каси доложила ему, что пленница-англичанка отказывается от пищи и воды, он мигом явился к ней в каморку. Одного его вида было достаточно, чтобы заставить сжаться самое отважное сердце, но Анна уже досыта нагляделась и заставила себя посмотреть в лицо своему страху.       — Ишь чего удумала — уморить себя хочешь? — взъярился Мануэль, тиская рукоять плети, с которой не расставался никогда. — Да только ни черта у тебя не выйдет, белая сучка. Будешь упрямиться, я сам сдеру с тебя все до нитки, и до конца путешествия ты проходишь голой, поняла? Ну что, мне начать?       Он шагнул к ней, протягивая руки с толстыми грязными пальцами, уже готовыми вцепиться в ворот платья. Глаза его горели удовольствием и плохо скрытым вожделением. Анна в ужасе отступила, пока не врезалась спиной в стену. Мануэль захохотал, а она поняла, что вновь проиграла.       — Нет, — тихо ответила она. — Хорошо, я буду есть.       — То-то. — Мануэль погрозил ей плетью. — И помни: если хоть раз Каси доложит мне, что ты опять кривляешься, я сделаю, как сказал. Знай, кто теперь твой хозяин, белая тварь!       Так Анна лишилась последнего оружия. Она старалась во всем слушаться старухи, которая глядела на нее с откровенной ненавистью, как порой глядят давно увядшие и иссохшие от старости женщины на молодых, завидуя их красоте. К ненависти Каси примешивалось злорадство. Анна едва понимала четверть того, что говорила старуха, — та изъяснялась на жуткой смеси родного африканского диалекта с испанским, французским и Бог весть чем еще. Как бы ни было это отвратительно, Анна попыталась подружиться со своей тюремщицей, пробуждая в себе сочувствие к ее возрасту и терзающим ее болезням. Старуха стала ругаться поменьше, но ненависть в ее темных, запавших глазах так и не ушла. И Анна со вздохом подумала, что доброе отношение действует, увы, не на всех.       Даже пираты «Сирены» были с нею любезнее, когда она отнеслась к ним с добром — вполне искренне. Возможно, эти женщины, наверняка тоже рабыни Мануэля, прониклись нравом хозяина и не оставили в своих черствых душах ни капли человечности. Или же действуют так из страха перед ним.       Условия, в которых содержалась Анна, были суровыми, но все же лучше, чем у других пленниц, запертых вместе в общей каморке в трюме, отдельно от мужчин-невольников. Хотя порой Анну угнетало одиночество, и она готова была отдать все свои относительные удобства ради одного лишь доброго слова или сочувственного взгляда товарок по несчастью, сквозь дощатую перегородку до нее долетал тошнотворный смрад из общих помещений для рабов. А порой доносились мерзкие звуки, когда Мануэлю или его подельникам вздумывалось удовлетворить свою похоть с теми рабынями, которым не повезло оказаться девушками. Эти оргии сопровождались бранью и побоями, и Анна как можно крепче затыкала уши, но и тогда слышала стоны жертв и хохот их мучителей.       — Ты слушай, не то иди туда, — скрипела Каси на своем жутком наречии, сверкая глазами и грозя Анне высохшим пальцем, пока обматывала талию пленницы веревкой, чтобы вывести ее на прогулку. Прогулки длились около часа, и как бы ни было унизительно Анне плестись за старухой, точно собака на привязи, она радовалась свежему воздуху и солнцу. Никто из матросов не смел на нее глядеть — однажды один осмелился, и его по приказу Мануэля запороли плетьми едва ли не до смерти. Крики стояли такие, что вся «Долорес» от верхушки грот-мачты до киля словно содрогалась. Впрочем, к этому корабль Мануэля был привычен.       Порой Анна удивлялась, что никогда не видела во время прогулок других пленниц. Либо она одна занимала столь привилегированное положение, либо других выводили на прогулку в иное время, не давая возможности встречаться. И эта пытка одиночеством способна была сломать любой, самый стойкий характер надежнее и вернее любых издевательств. Анне начинало казаться, что она одна во всем мире, что ее никто и ничто не спасет и проще будет сдаться и позволить этому мерзавцу поступать с нею, как ему заблагорассудится. Она сама удивлялась, откуда брала силы гнать эти мысли прочь.       Лишь однажды за все время плавания, не считая расправы над дерзким матросом, произошло событие, которое слегка разнообразило мерное течение дней и ночей. Незадолго до очередного рассвета Анну разбудили крики за перегородкой. В них звенела не боль, но тревога и настоящий безумный ужас. Сперва слышался тихий гул голосов и семенящие шаги старух, потом загрохотали сапоги Мануэля — его поступь Анна давно научилась различать — и еще нескольких мужчин. Слов почти не удалось разобрать, но от того, что Анна поняла, у нее затряслись поджилки и едва не подкосились ноги. Мануэль сказал, что кто-то «послужит примером всем сучкам».       Услышав приближающиеся шаги, Анна бросилась на тюфяк и притворилась спящей — напрасно. Каси живо растолкала ее и потащила наверх, на палубу. Там, помимо команды, собрались десятка два рабынь: почти все белые и несколько чернокожих — видимо, самые красивые и здоровые. Два матроса держали совсем юную, года на четыре моложе Анны, девушку, по виду испанку, жестоко заломив ей руки за спину. На шее у девушки виднелся странный багрово-красный след, она тяжело дышала и порой закашливалась.       Старухи сновали между рабынями, расталкивали их подальше друг от друга и заодно связывали их между собой длинной веревкой за талию. Анна бросила было взгляд на своих соседок, но ее остановил окрик Мануэля:       — Не переглядываться! Кто шевельнет головой, получит десять плетей!       Женщины на палубе замерли, как один человек, не смея дышать. Анна исподлобья смотрела на дрожащую в руках матросов пленницу и боялась даже гадать, что же им сейчас предстоит увидеть. Золотистое небо над головой постепенно голубело, скрипели корабельные снасти, волны бились о борта, а Мануэль заговорил:       — Теперь слушайте меня, грязные шлюхи. Кажется, некоторые чертовы дурехи не понимают, что полностью принадлежат мне, и не знают, что я не люблю терять дорогой товар. А тех, кто его мне портит, я не щажу, в чем вы сейчас убедитесь — на примере этой испанской дряни. — Он подскочил к пленнице с невероятной для его сложения быстротой и вздернул ей голову за волосы. — Видите, что эта мерзавка с собой сделала? А теперь смотрите и запомните: если хоть одна из вас вздумает повторить — с нею будет то же самое! Когда шкура попорчена, я не посмотрю, все у тебя в порядке между ног или нет. А вы, паршивые ведьмы, — Мануэль оглянулся на старух, которые мигом сжались под его взглядом, — проморгаете еще хоть одну, и я велю протащить ваши вонючие туши под килем!       И тогда Анна все поняла. Очевидно, испанская девушка улучила момент и попыталась покончить с собой — задушиться поясом или обрывком юбки. Старухи подоспели вовремя, чтобы спасти ей жизнь, но след от удушения ничем не свести. Бедная девушка потеряла ценность в глазах Мануэля, и теперь ее не спасет ни красота, ни целомудрие…       Додумать Анна не успела. По приказу Мануэля матросы сорвали с испанки всю одежду и привязали ее за вытянутые руки к якорной лебедке. Анна зажмурилась, стараясь не смотреть, но слышала свист плетей и стоны жертвы, которые та безуспешно пыталась сдерживать. Захотелось зажать уши по привычке, но подоспевшая Каси больно стегнула ее веревочным жгутом по рукам, да еще дернула за волосы. Анна поневоле открыла глаза — и не смогла больше отвести их от страшного зрелища, как ни старалась.       Девушка получила пятьдесят ударов — Мануэль считал вслух. При этом палачи следили, чтобы она не потеряла сознание, и порой приводили ее в чувство ударами по лицу. Когда они отступили, стряхивая с кожаных плетей кровь, подошел еще один с парой пустых бутылок. Пока Анна в ужасе гадала, что теперь будет, Мануэль взял их, звонко хватил о палубу, отбивая донышки, и направился к окровавленной пленнице.       — Видишь, тварь? — Он заставил ее повернуть голову, чтобы все видели ее лицо — с искусанными в кровь губами и кровоподтеками на щеках. — Сейчас я срежу этими бутылками все твое юное мяско с костей, и поверь — подыхать ты будешь долго. И потом ни один мужик не захочет тебя, даже если случится чудо и ты выживешь.       То, что произошло потом, навеки запечатлелось в памяти Анны. Она не могла думать ни о чем другом, позабыла о собственной участи, снедаемая жгучей жалостью к несчастной испанке. Крики бедняжки, казалось, могли бы разжалобить самого дьявола, но Мануэль, очевидно, сам был дьяволом во плоти. С явным удовольствием, сравнимым с животной похотью, он то бил пленницу своими бутылками, то хладнокровно резал. Рядом стоял матрос с факелом и прижигал самые крупные раны, чтобы девушка не истекла кровью раньше времени, и заодно ни на миг не позволял ей лишиться чувств. Порой Мануэль прерывался, чтобы обернуться к прочим рабыням и бросить что-нибудь вроде: «Ну что, шлюхины отродья, кто из вас хочет тоже оказаться здесь?» А порой достаточно было одного его взгляда.       Мало кто из рабынь выдержал зрелище до конца. Некоторые упали в обморок, многих стошнило; разве что негритянки взирали на пытку с покорным равнодушием — должно быть, привыкли на родине к кровавым ритуалам, решила Анна. Самой же ей выдержать помогла лишь ненависть — лютая, крепкая, неистовая. «Когда-нибудь с тобой сделают то же самое, грязный мерзавец!» — грозила мысленно она. — «Или даже хуже!»       Несмотря на старания Мануэля, меньше, чем через час испанка умерла. Некогда прекрасное, а теперь изуродованное до неузнаваемости тело матросы выбросили за борт — не без сожаления, что им не пришлось потешиться с нею, — а старухи развязали рабынь и погнали, словно скот, обратно в трюм. «Кто посмеет руки на себя наложить, то же будет!» — приговаривала Ватани, которую Анна понимала лучше, чем прочих. Безжизненными, темными тенями женщины растворились во мраке трюма. Саму же Анну Каси втолкнула в ее закуток, при этом скрежеща обломками зубов. «Словно жалеет, старая ведьма, что на месте этой бедной девушки не оказалась я! Не иначе, она бы с радостью посмотрела, как со мною расправились бы так же».       Несколько дней после этого Анна провела словно в полузабытьи. Пятна крови на палубе хотя и замыли, но не до конца, как будто в напоминание. Анна не посмела противиться, когда старуха повела ее на прогулку, и старалась не слушать мерзкое хихиканье и бормотание. Если она раньше и думала о самоубийстве как о лучшем для себя выходе, то теперь эти мысли сами покинули ее.       Порой ей не верилось, что все это происходит с нею наяву. Казалось, жизнь остановилась, или же она оказалась в каком-то другом мире, где нет ничего, кроме злобы и жестокости. Где-то далеко мелькали давнишние светлые воспоминания — сначала у нее была Кэт, любимая сестра, потом появился Бен. И Анна держалась за эти воспоминания, не позволяя себе утонуть ни в отчаянии, ни в ненависти. Но с каждым днем становилось все труднее бороться.       «А ведь ничего этого не случилось бы, достань тогда у тебя решимости!» — упрекала она себя. Воспоминание было живым, словно происходило с нею прямо сейчас. Почему она не выстрелила в себя тогда, на «Сирене»? Только потому, что услышала крик Бена, потому что поняла, что он идет на помощь, что не оставит ее на растерзание врагам. Ах, если бы он знал, что с нею сейчас, он бы перевернул всю Вест-Индию, отыскал бы ее, а Мануэль бы тогда горько пожалел обо всем. Но…       Анне вспоминала свою последнюю встречу с Беном — во время очной ставки в доме Кераньяка. Тогда зрелище едва не вырвало у нее горестный крик, но вместе с тем укрепило ее решимость стоять до конца. Побледневший, измученный, в разорванной одежде, с перевязанной рукой — видно, слугам Кераньяка стоило немалых усилий схватить его — Бен оставался тверд и не выдал ничего. Даже попытался один раз заступиться за нее, хотя тем самым подставил под удар себя самого. А тот взгляд, мимолетный, единственный, которым они успели обменяться… Сколько любви было в том промельке зеленых, как море, глаз, которые почему-то все считают колючими и жестокими. Анна не сомневалась, что потом, когда дю Раваль увел ее, Бен сделал все, чтобы спасти и ее, и себя. Почему это не удалось, она могла лишь гадать.       «Будь он жив, он бы нашел тебя даже на краю света», — твердил тихий упрямый голос в глубине души. — «Его бы ничто не остановило. Но, раз его до сих пор нет, значит…»       Анна всхлипнула без слез, не боясь разбудить старуху Каси у порога. Она помнила слова дю Раваля: «Скоро он получит то, что заслужил». Можно ли истолковать их по-другому? Несомненно, Дезире де Кераньяк исполнил свою угрозу и предал Бена в руки французского правосудия. А значит, сейчас он уже…       Она не смогла закончить. Произнести последнее слово, тяжелое, как надгробный камень, означало бы смириться с его смертью и заодно признать никчемность собственной жизни. Но по природе своей Анна была другой. Она с ранних лет привыкла полагаться лишь на себя, зная, что никакой иной поддержки ей не видать. И пускай за последние месяцы судьба жестоко поиграла с нею. Причуды Фортуны не вечны, и может произойти все, что угодно.       Порой она молила Бога обрушить гнев Свой на голову Мануэля и послать шторм. Погибнуть в буре, пойти на дно вместе с кораблем работорговцев и всей его мерзкой командой было бы лучшим выходом. Или же нет? Кто знает, что случится, когда Мануэль прибудет на место? В чьих руках она может оказаться? Вдруг милосердный Господь пошлет ей иной способ освобождения?       Анна вспомнила одну историю, которую порой рассказывали шепотом, явно непредназначенную для дамских ушей и явно приукрашенную, но основанную на правдивых событиях. Некая знатная француженка оказалась по воле судьбы в руках работорговцев и после торгов перешла в собственность одного пиратского капитана. Тот был так очарован ею, что хитрая женщина быстро сообразила, какую выгоду сможет извлечь из своего положения. Она сумела ловко перессорить нескольких пиратских вожаков, и те погибли в жестоком и кровопролитном сражении. Сама же она уцелела и благополучно вернулась на родину едва ли не героиней.       «Почему бы мне не поступить так же?» — думала в отчаянии Анна. — «Притворяться я уже научилась. Если Бен правда погиб, мне нечего терять и не для кого беречь себя. А найти орудие, способное убрать Мануэля, было бы достойным деянием. То, что не под силу вест-индским флотам Европы, может сладить простая женская хитрость».       Такие мысли послужили неплохим отвлечением. Анна сделалась молчаливой, не отвечала на расспросы Каси и вновь укрепила свою броню против жестоких насмешек старухи. Счет дням она давно потеряла, хотя сперва пыталась следить. Корабельная качка сделалась родной, и хотя порой Анне хотелось, чтобы плавание поскорее закончилось, иногда вся ее сущность противилась этому, как обычно бывает перед неизвестным и пугающим будущим.       Из этой внешне ленивой расслабленности Анну вывели однажды поутру суета и крики на палубе. Слышно было плохо, но за время путешествия слух ее обострился, и она научилась различать их. И разобрала среди ругани одно знакомое слово — «земля».       «Скоро все решится. А как именно — да будет на то Божья воля». Когда Каси явилась за пленницей, чтобы вывести ее наверх, к шлюпке, Анна стояла на коленях у постели, погрузившись в молитву.

***

      Шлюпкам «Долорес» пришлось сделать четыре ходки туда и обратно, чтобы перевезти на берег всех невольников. Их окружили головорезы Мануэля, отдельно мужчин и женщин, и повели в обход города к будущему месту торгов. В бурном море испанской, португальской и индейской речи, что захлестнула вновь прибывших в бухте Порто-Белло, Анна различала только имя Мануэля — очевидно, он был здесь хорошо известен. Сама она старалась не смотреть по сторонам, чтобы не получить лишний бранный окрик или удар плетью от старух. Природное любопытство сейчас присмирело и сменилось равнодушным ожиданием, хотя и не без доли тревоги.       В нос била обычная портовая вонь, заглушаемая запахом тухлой рыбы. Очевидно, рыбацкий промысел был здесь в почете: у берега громоздились десятки лодок, а сами рыбаки — индейцы, негры, белые — чинили сети или торопливо везли в тачках свежий улов. Сам же город не слишком отличался от Порто-Марии или Кап-Франсе, ибо Анна еще не видела других городов. Каменные укрепления, пострадавшие во время пиратского набега Моргана, были восстановлены, дороги, что вели из порта, терялись среди тесных кварталов бедноты и ремесленников, а за ними, очевидно, располагалось нечто вроде рынка, куда и спешили рыбаки. Большего Анна не сумела разглядеть, поскольку невольничий караван шел восточнее города, и стены вскоре скрылись за густыми пальмовыми рощами.       Пока Мануэль с товарищами гнал невольников по пыльной дороге, вьющейся среди камней и скупой растительности, Анна пыталась не думать о скором будущем, но эти мысли поневоле захватывали ее. Она мало знала о том, что происходит с рабами до торгов, как и где они живут. Впрочем, зная Мануэля, трудно предположить, что он предоставит своим пленникам сносные условия и хорошую пищу. Взгляд Анны обегал плетущихся впереди товарищей по несчастью. Любопытно, кого Мануэль продаст первым? И как долго ей самой ждать столь унизительной для благородной англичанки участи?       Анна вдруг ощутила на себе взгляд Мануэля и опустила глаза. Он явно оценивал ее, до ее слуха долетело одобрительное восклицание. Она держалась увереннее и шла тверже, чем большинство рабынь, — благодаря относительно неплохим условиям и пище на корабле. В душе Анны взметнулся волной страх: не иначе, ей суждено одной из первых оказаться выставленной на продажу. Впрочем, этого следовало ожидать — с первых дней было ясно, насколько высоко Мануэль ценит ее. Не иначе, он уже подсчитывает, сколько денег сможет выручить.       Страх рос и ширился, грозя переполнить все существо Анны. Чего ждать от Мануэля - человека, способного ради сиюминутной прихоти пренебречь возможной выгодой и жестоко расправиться с неугодными? Она ощутила, что ноги поневоле двигаются медленнее — и вовсе не из-за усталости, хотя за ее спиной осталось не меньше полутора пройденных миль. Несколько раз она споткнулась, но Мануэль удержал руку Ватани, которая уже замахнулась на нее плетью.       — Не трогай ее, дура старая! — прорычал он. — Один ее мизинец стоит дороже, чем вся твоя высохшая шкура! Не хватало еще изувечить такую красотку перед самыми торгами! — Мануэль отвесил старухе удар собственной плетью, едва не свалив с ног, и мгновенно очутился возле Анны. — А ты гляди веселее и улыбайся, поняла? Как придем, велю дать тебе воды и новые тряпки, и чтоб навела красоту, как подобает! Тебя я буду продавать первой. А вздумаешь заупрямиться, пеняй на себя. — Ответа он не получил и тут же нахмурился. — Понятно, я тебя спрашиваю?       — Да, сеньор, — тихо ответила Анна по-испански — эти слова она тоже выучила давно. Ни разу за все время плена она не назвала Мануэля хозяином, хотя он сперва пытался заставить ее. Но потом решил не тратить время напрасно — слишком уж большие надежды он возлагал на пленницу.       Мануэль пробурчал себе под нос очередное ругательство и отошел от нее, решив заняться другими, менее стойкими невольниками. Анна продолжала переставлять тяжелеющие ноги — за время морского путешествия она отвыкла от долгой ходьбы — и радовалась плащу с капюшоном, которым снабдили ее старухи. Плащ был тот самый, в котором она прибыла на борт «Долорес»; где он валялся все это время, она не знала, но пахло от него омерзительно. Зато он защищал ее от палящего солнца, иначе к концу пути лицо ее покрылось бы пузырями ожогов. Поневоле вспомнилось, как Бен на «Сирене» предложил ей свою шляпу, чтобы оказать подобную услугу. Анна лишь вздохнула без слез и продолжила шагать, не задерживая других.       Время близилось к полудню, когда мучительное путешествие закончилось — у длинных, серых, дощатых бараков, крытых пальмовыми листьями. Неподалеку Анна разглядела и будущее место своего позора: нечто вроде помоста, вокруг которого теснились скамьи и простые камни для сидения. Судя по их количеству, на товар Мануэля здесь находится немало покупателей. Анна опять вздохнула, чувствуя, как замирает сердце перед жуткой неизвестностью. Тотчас старухи втолкнули ее в один из бараков, вслед за прочими женщинами.       Внутри оказалось примерно так, как Анна и рисовала себе мысленно. Грубые соломенные тюфяки, провонявшие чужим потом, несколько общих ведер для исправления нужды. Окон не было, но щели в стенах давали достаточно света. Порой в этих щелях мелькали фигуры часовых: они то стояли на постах, то обходили все бараки и сам рынок дозором. Мануэль умел стеречь свой товар, как умел подавить и малейшее желание бежать.       Вместе с Анной в бараке оказалось около тридцати женщин. Некоторые из них со стонами повалились на лежанки, кто-то попытался перемолвиться словом, но бдительные надсмотрщицы тотчас разогнали их. Каждый невольник был обречен на одиночество среди других, столь же одиноких. Недолго им оставалось пребывать в безделье. Зато для девушек и молодых женщин покрасивее работа нашлась.       Мануэль сдержал слово: в барак принесли ведра с водой для умывания и тяжелый сундук с женским платьем. Старухи помогли невольницам снять старую одежду, у многих превратившуюся в лохмотья, кое-как вымыться и причесаться. Анна не противилась, разве что прикрыла наготу руками, как могла, видя, с какой завистью другие пленницы смотрят на нее. Потом ей пришлось долго терпеть, пока Ватани дергала сломанным гребешком ее длинные волосы, но убирать их в прическу она не стала, а оставила распущенными. Подумав, старуха с довольным видом кивнула и даже прищелкнула языком, а потом вытащила из сундука ярко-голубое шелковое платье и сунула его в руки Анне. Наряд пришелся почти впору: глаз у Ватани был наметанный. Без рубашки и нижних юбок было неудобно; оставалось лишь надеяться, что вскоре эти неудобства закончатся.       Когда все рабыни привели себя в порядок и переоделись, старухи раздали им еду — привычную похлебку на солонине, но прибавили к этой убогой трапезе по свежему банану. После этого началось самое утомительное — ожидание.       Остаток дня, ночь и новый день прошли столь же однообразно. Невольницы так и сидели или лежали поодиночке, не смея обменяться словом или взглядом. По утрам и вечерам, когда солнце не слишком ярилось в небе, их выводили на краткую прогулку под бдительным надзором старух и двух дюжин охранников Мануэля. Те держали мушкеты наготове и, без сомнения, пустили бы их в дело, вздумай кто-нибудь из рабынь проявить своеволие и попытаться бежать. В голове Анны мелькнуло: а не было бы это лучшим выходом — умереть под пулями стражи, лишь бы не оказаться преданной на позор? Но мысль ушла, сменившись другой: Мануэль не допустит, чтобы ее убили. Зато может разозлиться так, что велит наказать ее — как наказал ту бедную девушку на корабле. Анна не была столь уверена в своих силах: вряд ли она сможет достойно выдержать подобные издевательства. Кроме того, умереть она всегда успеет. Но, пока у нее есть цель в жизни, нужно жить.       Анна разглядела, что невольничий рынок представляет из себя настоящий пригород: с домами — видимо, для самого Мануэля и его ближайших помощников — чем-то вроде небольшого сада, где трудились чернокожие рабы и индейцы, каменными укреплениями и земляным валом. Повсюду стояли часовые, и никто из них не зевал на посту. Работорговец знал свое дело и крепко стерег свой оплот — как и свой товар.       Вечером второго дня Мануэль сам зашел в женский барак и оглядел всех, с кого намеревался начать торги. К Анне он подошел первой.       — Так-так, неплохо, черт возьми, — протянул он, сжимая пальцами ее подбородок. — Но все равно ты какая-то унылая. Не будешь улыбаться завтра — изобью, поняла? Или же это сделает твой новый хозяин. Уж ему-то ты должна постараться понравиться, девка! Поняла меня? — прибавил он, сдвинув брови над плоской переносицей.       — Да, сеньор, — так же кратко ответила Анна. — Я буду улыбаться.       — То-то. — Грозные морщины на лбу Мануэля разгладились. — Смотри, не подведи меня — я рассчитываю хорошенько нагреть на тебе руки, Анна.       Она не смотрела, как он обходит остальных и говорит им примерно то же самое. Большинство рабынь дрожали при одном виде хозяина и спешили скорее угодить ему. Они поправляли прически и одежду, изображали кокетливые улыбки, поводили плечами, чтобы подчеркнуть достоинства фигур. К счастью, Мануэль остался доволен: никого не выбранил, никого не ударил, лишь наказал старухам тщательно нести ночную стражу. Когда дверь за ним захлопнулась, Анна услышала дружные вздохи облегчения.       Одна, последняя ночь. Завтра все решится. Анна с трудом подавляла невольную дрожь, но страха в ней уже не осталось. Было лишь ожидание неизбежного, которое она сможет — если постарается — обернуть себе на пользу. «Господи, пусть он хотя бы окажется не слишком жестоким и не слишком скверным!» — взывала она мысленно. Не все негодяи Карибского моря похожи на Мануэля — среди них порой встречаются люди, подобные Бену Барнету и его команде, в которых еще не все человеческое умерло. Мысль вызвала новый скорбный вздох: «Если ты мертв, Бен, я скоро приду к тебе — но сперва отомщу за нас обоих. А если ты жив…»       Додумать Анна не успела. Милосердный сон пришел ей на помощь и избавил на несколько часов от тягостных мыслей.

***

      Анну разбудил гулкий стук. Она открыла глаза: Ватани усердно колотила деревянным ковшом в металлическое блюдо и на своем жутком диалекте призывала всех подниматься. Женщины повиновались, получили скромный завтрак — кусок сухаря и глоток воды. После этого вновь потянулось ожидание, но на сей раз — под растущий снаружи гул голосов и мелькающие в стенных щелях многочисленные пестрые тени.       «Началось!» — так же протяжно стукнуло в голове Анны. Она ощутила, как холодеют руки, как ноги делаются тяжелыми, а перед глазами все плывет. Подбежавшая Каси спрыснула ее водой и слегка пошлепала по щекам, чтобы оживить румянец.       — Ты помни, что хозяин говори! — сурово бросила старуха, грозя ей пальцем. — Худо будет!       Анна лишь кивнула в ответ. Пришлось изобразить улыбку — с такой, согласно правилам хорошего тона, благовоспитанная леди должна была принимать новое знакомство: вежливость, но не более того. Анна не успела подумать, наигранно смотрится ее улыбка или же нет. В дверь ворвался Хорхе, помощник Мануэля.       — Скорее, черт вас дери! — приказал он. — Готовьте первую дюжину.       Ватани ткнула пальцем в тех женщин, кому надлежало сейчас идти на рынок. Все они с Анной во главе поднялись и последовали за Хорхе на пылающую жаром улицу.       Солнечный свет и пестрота на скамьях ослепили Анну. Она зажмурилась, но заставила себя не тереть глаза, а лишь проморгалась. Почти пустая вчера площадка у помоста казалась сегодня настоящим человеческим морем. Голоса сделались громче, и Анна ощутила, как почти забытые страхи возвращаются. Но Хорхе не оплошал — подскочил к ней и под руку повел ее вперед, где возвышалась в середине этого хаоса мощная туша Мануэля.       — Взгляните сами, сеньоры! — провозгласил он, перекрывая царящий на рынке гомон. — Самый лучший товар я предлагаю в начале. Видели ли вы прежде такую красотку? Англичанка, зовут Анной. Двадцать один год, целомудренная девица… — По рядам пронесся глумливый хохот и шепотки, что заставило Анну покраснеть от стыда. Но главный позор ждал ее впереди — когда Мануэль принялся в подробностях расписывать ее достоинства.       Мужчины в первых рядах явно оживились; до слуха Анны долетела пара-тройка предложений получше разглядеть красоту невольницы. Не сразу она поняла, что это значит, и тут кто-то откровенно предложил Мануэлю раздеть «товар». Сознание Анны поплыло, все тело заледенело, несмотря на жару. «Нет, этого я не выдержу, лучше смерть, какая угодно…» Но Мануэль неожиданно пришел ей на помощь, хотя и на свой манер.       — Ишь чего удумали — раздевать мою красавицу на такой жаре! Знаете, какая у нее нежная кожа — сгорит вмиг. И что потом? Это вам не грубая черная девка. Сами наглядитесь вдоволь, когда купите. Неужели и так не ясно? — Он заставил Анну изогнуться в поясе, чтобы платье лучше обтянуло грудь, а вырез, и без того глубокий, сполз еще ниже. Покупатели издали дружный вздох. — Видали? Ну вот, и за это совершенство я прошу всего-то… — Он выдержал умелую паузу. — Двести тысяч реалов!       — Принимаю! — выкрикнул какой-то испанец-метис с первых рядов.       — Двести десять! — тут же раздался голос слева, но его перебили, подняв до двухсот двадцати. Мануэль просиял, точно новая монета.       Анна слушала, как растет цена, предлагаемая за нее, и поневоле следила взглядом за теми, кто намеревался ее купить. Испанцы, англичане, французы, бесчисленные полукровки… Ни в одном лице она пока не увидела того якоря, за который могла бы ухватиться, той опоры, которую искала. Она уверяла себя, что первое впечатление не всегда правдиво, что за грубостью и внешней жестокостью может крыться многое… но сама же не верила себе. Смутно она слышала, что цена продолжает расти: триста, триста десять… вот, двое уже отступились, трое… Триста двадцать, тридцать… еще двое отказались… Триста сорок…       — Четыреста! — разнесся внезапно над рынком звонкий окрик по-французски. Голос был молодой, чуть дрожащий не то от страха, не то от волнения — и странно знакомый.       Под дружное аханье, брань и божбу Анна оглянулась на говорившего. В одном из последних рядов стоял, гордо выпрямившись, Дезире де Кераньяк.