Бездонный омут

Терять тех, кто тебе дорог — чертовски болезненно. Цзян Чэн испытал это на собственной шкуре и другим такого «счастья» не посоветует. Его уставший, измученный взгляд безотрывно прожигает одну точку. В той стороне лежит чёрная, изящная флейта, завёрнутая в тёмно-фиолетовый шёлк, спрятанная за несколькими десятками талисманов, лишь бы не источать этот зловонный запах омерзительной ци. Единственное, что осталось от этого бесхребетного мужчины — это чёртова флейта. И он был первым учеником ордена? И из-за этого человека погибла его цзе?! Если прежде Цзян Чэна не так сильно мучали угрызения совести, то сейчас каждый день — сплошная мука. Он давится ощущением вины, гнева и… Ненависти к самому себе. Нынешний глава ордена Юньмэн Цзян потерял абсолютно всю семью в юном возрасте, но при том сумел достойно воспитать племянника, без тени сомнений и жалости лишал жизни каждого, кто ступал по извращённому пути самосовершенствования и бровью не вёл, когда пытал их. Но было ли это всё правдой? Обращаясь к событиям минувших дней и вспоминая то, как его брат отдалялся всё дальше и дальше под влиянием Чёрного железа, и то, какую боль Цзян Чэну это причиняло, можно смело вынести вердикт — нет. Цзян Ваньинь сердечно, всей душой ненавидел тех, кто ступал по неправильному пути, зная насколько тяжела иногда бывает боль от утраты. Жестокие пытки были лишь попыткой доказать всему миру Бессмертных, что никакой пощады в этом мире попросту не существует. Что милосердие откликнется на ваши просьбы только тогда, когда вы в самом деле будете готовы принять его. И всё это, в общем-то, доказывало то, что Цзян Чэн не отступался от своего слова и долга. Ведь он не позволял повториться трагедии тринадцатилетней давности.

***

С тяжёлым вздохом, он схватился за Цзыдянь, предчувствуя приближающуюся грозу. За окном холодный ветер неистово беснуется, адепты Юньмэна кутаются в тёплые одежды и старательно тренируются под натиском тяжёлого, хмурого взгляда своего главы. «Никакой пощады!» — громогласно рычит голос Цзян Чэна, когда он проходит мимо главнокомандующего, и тот отвешивает ему поклон под страхом чужого гнева. Скоро разразится сезон проливных дождей, но сбавлять обороты каждодневных тренировок Саньду Шеншоу не собирается, лишь ещё больше подгоняет адептов, которые живут по строгому распорядку дня. Кажется, слоган Пристани Лотоса, вторящий о свободе, оказывается смело забыт, когда дело касается сурового самосовершенствования. Цзян Чэн самолично посещает все необходимые места в своей резиденции, общается с жителями Юньмэна и те чувствуют себя в безопасности. Ведь он — великий глава ордена, отстроивший свой дом на костях предков. И ему, по-хорошему, соответствовать бы этому статусу сильного и превосходного. Цзян Чэн этим и занимается: всегда статный, горделивый вид. В глазах ни единой тени сомнений, страха и горечи. Он выглядит всегда изящно, даже прокручивая кольцо на пальце и угрожающе сводя брови к переносице. Цзян Чэн, как любят говорить жительницы Пристани Лотоса, один из самых прекрасных молодых мужей, даже несмотря на длинный список требований к возможной супруге. Проходя мимо толпы адептов, которых только что отпустили с изнурительной тренировки, он смеряет их беглым, незаинтересованным взглядом, обращая внимание на манеры и отмечает у себя в голове, что нужно бы отдать приказ провести лекцию по этикету. Конечно, они не в Облачных Глубинах и у них нет четырёх тысяч правил — но лишний раз повторить то, что с самого юношества в голову вбивают крепко-накрепко никогда лишним не будет. Сапоги Цзян Чэна глухим эхом отдаются в его покоях, когда он устало вваливается в пределы цзинши и с обессиленным вздохом валится на пол. Он один, впервые за весь день, и даже кипа бумаг, лежащая на столе, никоим образом его не беспокоит. Ударяется затылком о деревянную дверь, с силой закусывает нижнюю губу и хмурится. Потому что внутри беснуется ощущение какой-то тревоги, беспокойства, которое никогда не утихнет. Его мучают сомнения насчёт всего, что нынче в мире происходит, и он даже не понимает с чем это связано. Ведь орден Цишань Вэнь пал, Пристань Лотоса вновь отворяет свои двери для всех желающих прийти и переждать здесь какое-то время, племянник не так часто бедокурит и, вроде как, даже друзьями обзавёлся, но что же… Что же его беспокоит? Чего же ему не хватает? Цзян Чэн думает, что это связано с его усталостью и рутинной работой. Цзян Чэн считает, что вскоре это всё уйдёт на второй план, что ему стоит взять заслуженный отдых на один день. Вся суета его лихорадочных, беспокойных мыслей прерывается, когда раздаётся громкий крик, оповещающий о приходе гончего. Он сурово отчеканивает разрешение войти, а к нему залетает до нитки промокший, растерянный и обеспокоенный чем-то юноша, которого он приставил к Цзинь Лину для безопасности. Рядом с ним беснуется Фея, судорожно гавкает и рычит, в её глазах мечется искренний страх. И тогда Цзян Чэн даже не думает, как ему поступить дальше — наспех накидывает на себя одежды, подхватывает Саньду и вмиг отправляется в путь. «Цзинь Лин в опасности!», — крепко врезается в голову и Цзян Чэн не может себе ни мгновения дать на то, чтобы успокоиться. Он словно умалишённый срывается вслед за Феей и вскоре они достигают необходимого места. Собака рычит и скалится на статую, которая улыбается настолько омерзительно, что тянет проблеваться в ближайший куст; её руки лихорадочно двигаются, она словно нелепо, неумело танцует и тянется к молодым адептам, намереваясь высосать их души, принести в жертву для утоления собственных потребностей. — Дядя! — кричит Цзинь Лин, совершенно теряя ощущение происходящего и едва ли не на блюдечке приподнося себя Богине, которая уже тянется своими каменными лапищами к юноше с израненной ногой. Цзян Чэн рычит, вторя Фее и вмиг оказывается перед племянником, закрывая его собой. Удар приходится в плечо, разрезая ткань фиолетовых одежд. — Дядя! — вновь восклицает Жулань. — Закрой рот! — рычит Ваньинь, обнажая Цзыдянь и замахивается на противника уцелевшей рукой, крепко сжимая кнут за рукоять. Кровь неистово хлещет из раны, пачкая одежды и руку. Цзинь Лин послушно замолкает, только животными глазами следит за тем, как подставившийся под удар дядя в пару ударов расправляется с весьма могущественной тварью, а следом и вовсе в одиночку запечатывает её. Фея, по всей видимости прекрасно знающая, что лишний раз не нужно мешаться под ногами, была занята поиском целебных трав, которые так или иначе помогли бы сгладить печальное положение обоих мужчин. Пока Цзян Чэн обрабатывает раны племяннику, тот ниже травы, тише воды и виновато опускает взгляд в пол. Ваньинь хмурится, рычит и причитает ежеминутно: — Молчишь?! Вот и молчи! Тебе сколько раз нужно повторять, что ты должен уметь пользоваться оружием? Как ты вообще умудрился от такой твари получить ранения?! Неужели совсем не знаешь, когда нужно осознавать, что ты ни в жизни не справишься с чем-то?! Идиот! — Ты запретил мне убегать! — пытается оправдаться Цзинь Лин и с писком замолкает под суровым взглядом Саньду Шеншоу. --… Ты запретил мне брать сигналы… — Ещё и винишь меня?! — рычит Цзян Чэн. — Стыдно тебе? Да если бы не твоя Фея и мой гончий, ты бы ни в жизни не чесал так просто языком! У тебя бы сейчас и души в теле не было, как ты не поймёшь?! Сколько раз я тебе говорил, что тебе нужно больше тренироваться? Тебе в самом деле ноги переломать, чтобы ты понял, что есть моменты, когда ты ничего сделать не сможешь?! — Цзинь Лин даже не вмешивается в ругань дяди, лишь поджимает губы, сжимает кулаки и чувствует то, как у него внутри эго затрагивает каждое обращённое слово. Цзян Чэн не просто злится, он не просто выходит из себя, он… Готов ему отвесить смачную оплеуху и, кажется, в самом деле ноги сломать, потому что боль от утраты ужасна. Потому что он не хочет никого больше терять, особенно когда у него на руках умер уже не один близкий человек. — Дядя, — Цзинь Лин почти что плачет, хватаясь за уцелевший рукав. — Тебе самому нужны травы, перестань… — Замолчи! Прерывает его Цзян Чэн и Жулань ни слова больше не произносит. Значит ему в самом деле стоит замолчать. Ваньинь продолжает обрабатывать ранения племянника, на свои совершенно внимания не обращая. Только кровь останавливает, перевязав лентой, которая прежде удерживала пучок, и безмолвно усаживается рядом. Весь гнев постепенно уходил, но сердце по-прежнему предчувствовало тревогу. Неутихающую, разгорающуюся с ещё большим усердием, словно предвещающую что-то ещё более ужасное, отвратительное, печальное… И Цзян Чэн не может не обращать внимание на то, как внутри него что-то неистово вопит душераздирающим криком боли. Если бы в тот день Цзян Ваньинь помнил, что ничего не проходит бесследно — он бы не позволил этому случиться.