Легенда Карельского перешейка

Темное тяжелое осеннее небо капало противным затяжным дождём в крошечном окошке, забранном мелкими решетками, словно оплакивая кого-то, никому не нужного. Ветка дерева, на которой на ветру дрожал последний желтый лист мерно стучала в такт терзающему её ветру. «Когда он упадет, я умру», — выходя из серого сумрака, в котором вот уже несколько месяцев блуждал его разум, на свет, подумал Коля. Окружающие его каждый день людские тени не знали о том, но Коля понимал, где именно он находится — в одно из своих вот таких пробуждений-просветлений, когда его мозг не был одурманен лекарством, он подслушал, что он постоялец Скорбного дома в Ярославле — это, как и его сюда прибытие совершенно безэмоционально обсуждали, остановившись у приоткрытой двери в его палату, присматривающий за ним санитар и обычно молчаливый возница из монастыря под Ярославлем, монахини которого в качестве послушания приходили сюда ухаживать за убогими и на них же готовили и стирали. — Жаль барчонка, — кажется, совершенно равнодушно говорил тогда возница. — Что бишь ты сказал? Племянничек Алексея Андреевича Данишевского? Да неужто? — Самый что ни на есть племянничек, — столь же равнодушно отозвался одышливый и вечно потный санитар. — Повредившийся в уме. Он его сюда и определил, чтобы на людей не бросался. Вообрази, до чего его сгрызла скверна и болезнь — на мужика какого-то польстился. Докатился до греха содомского… — Чур, чур меня, — быстро крестясь, забормотал снявший шапку возница. — Пойдем-ка брат от греха и заразного сумасшествия подальше… Коля тогда кажется заплакал и постарался не слушать удаляющиеся голоса, но все равно услышал, что дальнейшее они говорили не о нем, а о городских делах, что, в общем-то, помогло ему определиться, что он не где-нибудь, а именно в Ярославле. «Скоро, скоро он тоже упадет», — возвращаясь постепенно проясняющимся сознанием в невеселое настоящее, шептал Коля, глядя на дрожащий на ветру осенний лист. Лист покачивался на ветке, сотрясаемый порывистым осенним ветром. Так же, по ощущениям уже вечность назад покачивался и огромный экипаж, в котором его, одурманенного горькими микстурами пленника, выкраденного прямо у раскопа, раз за разом удерживали, заламывая руки, заставляя задыхаться и биться в сильных грубых противных руках, чтобы влить яд, который делал его сонным и безвольным…оставляя в голове лишь белый шум. В те далекие теперь дни о том, что они преодолели такой длинный путь и добрались до Ярославля, Коля даже не догадывался… Очнулся он только тогда, когда его, одурманенного и слабого, не способного даже поднять голову, раздевал хмурый, воняющий потом и луком санитар. — Это я тебе, твое благородие, оставлю, — подцепив кривым и ловким пальцем подаренный ему Яковом оберег-талисман в виде изящного топорика с рунами, сказал его тюремщик. Неужели пожалел? — А волосёнки-то подстричь придется, чтоб тебя вши не сгрызли. «Хорошо, что Яша меня сейчас таким не видит», — подумал тогда совершенно не ко времени Коля, пройдясь ладонью по своей гладко выбритой голове. Вцепившись в подвеску на витом шнуре, как утопающий за корабельные снасти, и ловко спрятав ее под больничной робой, Коля тогда содрогнулся от боли и ужаса, наконец начиная осознавать, что все, что сейчас с ним происходит, абсолютно реально. И на этот раз он не сказочная принцесса, за которой приехал принц на белом коне, а самая настоящая белоснежка, которую зная мачеха пытается сжить со свету… А ведь еще пару месяцев назад он считал себя самым счастливым человеком на земле, обнимая в их последнюю петербургскую ночь любимого, благодаря за подарок, не первый конечно, и не самый дорогой, но самый сокровенный и значимый: старинный амулет-подвеска с древними рунами, подаренный ему как символ любви и верности, должен был стать для него оберегом от всех бед и напастей, но отчего-то не уберег от дядюшки и его прихвостней… Как он мог много лет любить этого ужасного двуличного человека и доверять ему? Ответа на этот вопрос у Коли не было. «Одурманенные призраки-тени в тенях своей призрачной любви», — мелькнула неожиданная мысль, когда Коля удивленно поднял голову, прислушиваясь к каким-то звукам в коридоре. Он так устал. От этого отвратительно запаха страха и безысходности, горьких микстур, кислой еды и застоявшейся мочи, которым, казалось, насквозь пропитались эти серые стены. От равнодушного молчаливого санитара. От врачей, что сначала приходили ежедневно, оглядывая его как неведомую зверушку, а потом появлялись все реже и реже, смотрели жалостливо и брезгливо, а как только он пытался к ним обратиться — (а скорее — докричаться), — исчезали за дверью, обещая повысить дозу успокоительного. Он так устал. Он не хотел больше жить. Не хотел быть…без Яши… Наверное, он должен был бы защищаться, должен был бы отстаивать себя, но то лекарство, которое вливал в него его тюремщик — грузный потный санитар, — делало его слабым и безвольным. Но сегодня отчего-то не он с неприятным, скрипучим звуком распахнул двери и вкатил больничную тележку. На Колю внимательно смотрел высокий острый молодой мужик, обросший темной бородой по самые глаза. — Кто ты? — испуганно дернув привязанными к поверхности кровати руками, спросил Коля. — Тот, кто позаботиться о вас, — мужик одним уверенным ловким движением освободил его полупрозрачные руки. — И тот, кто напомнит вам, чтобы вы не забывали, кто вы сами, Николай Васильевич. Странные слова то были… Что-то в них было не так… Только вот что именно? И голос у мужика был странный, глухой, скрипучий, но как-будто знакомый, как и глаза этого нового надзирателя. Мысли скакали и путались, но одну из них Коля успел ухватить за хвост: — Вы новый надзиратель? — Я всего лишь санитар, Николай Васильевич. — ответил острый, и почти учтиво продолжил: — Поднимайтесь, барин. Обмываться, переодеваться и обедать нам пора. Руки у этого не надсмотрщика были большие и крепкие, но обращались они с Колей отчего-то очень осторожно и бережно. Если предыдущий санитар едва проводил по его телу склизкой мочалкой с холодной водой, то у этого нового и мочалка была мягче и вода приятно-теплой. Да и одевал он на Колю чистую робу так, как будто он хрустальный. Осторожно, аккуратно. Не было в его движениях ни привычного уже равнодушия, ни грубости, ни брезгливости, что била наотмашь. Было лишь подзабытое уже ощущение тепла и защищенности. В последний раз подобное он испытывал рядом… Нет! Нельзя об этом думать! Нельзя плакать! За слезы и истерики можно было получить и оплеуху, и помои вместо супа… И Коля не заплакал, осторожно разглядывая припухшими глазами из-под ресниц подозрительного нового санитара. Тот налил ему похлебки, подал хлеб и ложку чуть ли не с поклоном, а когда Коля, поджав губы, от него отвернулся, вздохнул как-то особенно тяжело. Коля отметил, что и чечевичная похлебка на сале сегодня другая — странно-съедобная. И если бы не привычный туман в голове, он бы еще долго думал обо всех этих странностях. — А теперь — лекарство, — сказал новый санитар, когда Коля отставил опустевшую тарелку. — И не пугайтесь вы так, Никола Васильевич, — продолжил он, заметив, должно быть, как непроизвольно дернулся юноша, среагировав на пару осторожных шагов в свою сторону. — Сегодня оно не лишит вас воли, а просто усыпит. Вам нужно много спать, Николай Васильевич. Убедившись, что лекарство принято и выпито, санитар ушел, толкая впереди свою тележку… И отчего-то оставляя его руки непривязанными. Но подумать об этом Коля не успел, потому как постепенно погрузился в сон, глядя на дрожащий за окном последний желтый лист…

***

Была глубокая ночь, когда Коля впервые за бесконечно долгое время проснулся от собственного крика, бледный дрожащий, весь в испарине, но совершенно точно осознающий себя и то, что с ним сейчас происходит. Ему снился сон, точнее, давешний кошмар, в котором была та призрачная девушка в белом, похожая на славянскую принцессу, но только сегодня Коля отчетливо увидел ее милые черты и узнал… Узнал наконец Оксану!