ДВОРЦОВЫЙ МОСТ.

Но только самые великие из нас Способны выбирать ошейники. (Pyrokinesis — Зависимость)

14.12.2023       В спальне было темно и холодно. Лишь монитор мерцал брошенной на середине каткой в Counter-Strike. Ветер, влетающий в открытое окно, шевелил тяжелую пыльную портьеру из темно-красного велюра, оставленную бывшим хозяином, забрасывал снежинки, которые падали на не совсем чистый, но старинный деревянный паркет.       Андрей обожал свою коммуналку в старом фонде. Он снимал ее у старичка, чудом выжившего в блокаду грудным ребенком, коренного петербуржца. До сих пор этот день стоит в памяти: на закате лета две тысячи семнадцатого, будто бы и не прошло шесть долгих лет.       В тот день, совсем еще юный и полный желания творить Андрей пришел на встречу со своими арендодателями — тем самым старичком и его сыном. Мужчина буквально насильно забирал престарелого отца к себе, а последний категорически протестовал, не хотел отдавать свое богатство — целый верхний этаж в доме, построенном в самом начале двадцатого века. Это была скорее даже не коммуналка, а роскошная квартира, с лоджией, мезонином, кухней и ванной. Как и любая старинная постройка, эта квартира требовала ухода и вложений, которые были не под силу ее пожилому владельцу. Но гораздо ценнее были воспоминания и те вехи истории, чаще трагичные, которые переживала в этих стенах его семья.       Но, несмотря на давление сына, настоящий петербуржец не сдавался и требовал свое право лично выбрать того, кто будет жить в его незаметно ускользающем прошлом.       Вошедший в прихожую Андрей вызвал у хозяина и его сына недоверие. Очень худой и бледный парнишка, с синяками под глазами. Его руки украшали татуировки, браслеты, кольца. Пережженные самым дешевым блондом волосы со странным фиолетовым отливом были взлохмаченными. Все вещи молодого специалиста в области нанотехнологий, приехавшего в Питер насовсем, вместились в один туристический рюкзак. А пах их визитер сигаретами, южным солнцем и поездом Краснодар — Санкт-Петербург, в котором он провел практически двое суток.       Все это было больше похоже на некий сюр и вызывало сомнения у владельцев жилплощади. Сомнения вызывали и возраст, и специальность, и цель переезда. А главное, наличие возможности оплачивать жилье. В их глазах он выглядел шестнадцатилетним школьником, сбежавшим от родителей в поисках каких-то эфемерных целей. Решение сдать квартиру Андрею виделось им чем-то, о чем они непременно пожалеют, и причем очень скоро.       Видя их смятение, Андрей заговорил тихо и вкрадчиво, своим голосом сказочника. Он признавался в любви Петербургу, говорил, что это лучший город на земле. Рассказывал о своей любви к нему с первого взгляда, которая случилась с ним в одиннадцатом классе во время экскурсии, в тот самый миг, когда он только ступил на перрон Московского вокзала и вдохнул первый глоток воздуха Северной Пальмиры. Говорил, что именно в тот миг у него зародилась мечта — перебраться в Питер, и он поклялся себе ее осуществить.       Рассказывал удивительные факты из истории города, которые могли знать только коренные петербуржцы. Казалось, что он уже заранее выучил город наизусть, словно знакомясь с ним заочно.       Читал стихи великих петербуржцев — Ахматовой, Берггольц, Блока, Бродского, Гумилёва, Мандельштама. Было уму непостижимо то, как такое обилие строк вмещается в эту юную голову, и то, как этот странный юноша ими играючи жонглирует.       Сердце пожилого мужчины было тронуто искренностью Андрея, его умом и эрудицией. Захотелось закрыть глаза на все эти странные детали в образе парня и доверить ему свое недвижимое сокровище.       Так и поступили.        На протяжении первого года аренды раз в месяц сын хозяина приезжал к Андрею с целью удостовериться, что в квартире порядок. Андрей старательно поддерживал чистоту и занимался мелким бережным ремонтом, желая сохранить ветшающую, хрупкую красоту.       Вскоре пожилой хозяин умер, и его сыну стал безразличен Андрей и состояние отцовской квартиры. Он все равно переделает ее в современный стильный лофт и продаст подороже, как только квартиросъемщик съедет. Пока же его устраивала кругленькая сумма, исправно падающая на карту каждый месяц точно в срок, оплаченная коммуналка и отсутствие головной боли.       Когда пришло осознание, что за ним больше не следят, Андрей сделал квартиру более своей — завел кота, а затем и собаку, правда, его друг Серафим всегда шутил, что Анубис — это не собака, а собакосодержащий продукт. Поставил на подоконнике разномастные кактусы в цветочных горшках, повесил на стенах афиши с собственных первых выступлений, а в соседних комнатах то и дело селил каких-то людей: друзей, знакомых, друзей друзей, знакомых знакомых. Они приходили и уходили, сменяли друг друга, Андрей не запоминал их. Все это просто напоминало бесконечную интеллигентную вписку — с дискуссиями, хорошей и не громкой музыкой, без драк, ментов, жалоб соседей, но всегда с обилием алкоголя и наличием прочих веселящих веществ.       Со временем этот бесконечный карнавал, напоминающий кафкианский сюжет, приелся Андрею. Он полностью погрузился внутрь себя, а бесконечная тусовочка из его квартиры исчезла сама собой, потеряв свое солнце в лице Андрея, вокруг которого она двигалась.       И даже спустя шесть долгих лет, которые Андрей прожил в этих стенах, квартира все также была настоящей и живой, чувствующей, подобной своему, хоть и временному, но хозяину.       Она хранила воспоминания, которые были повсюду: прожженная обивка дивана напоминала об опрокинутом кальяне, через который они с тусовочкой курили, забив далеко не табаком, сидя на полу и передавая мундштук по кругу, словно самые настоящие хиппи.       Угол на кухне за холодильником, ободранный кошачьими когтями. Уж очень Котёнку Ра нравился отклеившийся кусок обоев, который он беспощадно раздирал все больше и больше с каждым днем.       Треснувшее стекло в кухонной двери — это выпивший Серафим хлопнул ей со всей своей не малой дури после того, как очередная дрянь бросила его через сообщение в Телегу. Они сидели тогда на полу, не обращая внимания на мелкие осколки. Серафим молчал, глядя в потолок, чтобы не дать пьяным слезам выплеснуться на щеки. А Андрей просто молча держал его за руку, поглаживая подушечкой большого пальца обветренные костяшки Фимы.       Бурое пятно на оконном откосе — это паническая атака, накрывшая Андрея ранним утром с убийственного похмелья. Дышать было нечем, на груди будто лежала бетонная плита. Цепляясь за стены, он добрел до окна и распахнул его, в надежде, что влажный предрассветный воздух избавит его от морока паники. Над верхней губой мазнуло чем-то теплым, Андрей провел пальцами под носом и увидел на них кровь. У него часто начинала идти кровь из носа, особенно когда его терзали панические атаки. Голова кружилась, и он ухватился за белоснежный откос, оставляя на нем бурые следы пальцев. Каждый раз, как видел их — обещал себе закрасить, но до сих пор этого так и не сделал.       В каждой щербинке своего жилища был Андрей и его моменты — плохие и хорошие. Только здесь, в своем мирке, он чувствовал себя по-настоящему спокойно. Был ли он счастлив, или разбит — здесь ему всегда было хорошо.       — Мррряу… — из темноты раздалось мурчание, и пружины матраса скрипнули, прогибаясь под весом четырех пушистых лапок.       — Котёеееенок Раааа… — Андрей протянул в привычной манере, хватая толстого котика, прижимая его к себе, зацеловывая золотистую мордочку. — Совсем лапы холодные, прости, сейчас закрою.       Говорить с Ра Андрею было привычно, он часто был его собеседником, как и привычно было сидеть под открытым окном в декабре. Но вот теплолюбивый британец не разделял пристрастий своего хозяина.       Спустив ноги на пол, Андрей поморщился — ступни обожглись о ледяной паркет, колени отозвались болью — иногда подагра буквально сводила его с ума, заставляя чувствовать себя стариком не только потому, что в голове нескончаемым потоком роятся экзистенциальные вопросы, но и потому, что любая погрешность в диете или халатность по отношению к своему здоровью моментально отзывалась болью в каждом суставе.       Поднявшись с усилием, Андрей подошел к открытому окну и замер, любуясь, будто впервые увидел — Дворцовый Мост, словно исполинский каменный дракон, выгнул свою спину, соединяя два берега Невы, скованной ледяной коркой. Фонарные столбы, увенчанные точками огней, напоминали зубья на драконьей спине. Мифический мост-дракон, родившийся в фантазиях Андрея, засыпал с приходом зимы, позволяя путникам сновать туда-сюда с одного берега на другой. Но с приходом весны он просыпался, и начиналось любимое время Андрея: дракон расправлял свои крылья, вздымая их мостовыми пролетами над освободившейся ото льда рекой. Андрей старался не пропускать ни одного развода, стоял у окна, курил, вдыхал вдохновение, выдыхал стихи. Зимой он не так пристально следил за мостом-драконом, спящим он был не так интересен Андрею, и все же, украв у него несколько минут, привлек к себе внимание, даже будучи не разведенным.       Рука на автомате потянулась к лежащей на подоконнике пачке красного Чапмана, сигарета привычным жестом была вложена в уголок губ.

      — Я тоскливо пепелю окурки,

       Но научил за годы город Петербург меня:

       Хоть и расставания грустны,

       Но чьи-то корабли не поплывут, пока не разведут мосты…

      Не сводя глаз с разведенных мостовых пролетов, Андрей напевал под нос припев своей новой песни, дроп которой он назначил на завтра. Его потряхивало, и, обхватив свои плечи руками, он пытался сдержать эту дрожь, не то от холода, не то от сосущего под ложечкой волнения.       Несмотря на то, что первый свой альбом он выпустил в далеком две тысячи пятнадцатом и за эти восемь лет хейта и критики хлебнул сверх меры, все равно было страшно выворачивать свое личное на всеобщее обозрение каждый раз.       Это одно из тех противоречий, с которыми Андрей бился снова и снова, словно с собственной тенью, без возможности победить или проиграть. Он очень часто говорил искренне о том, что внутри, обнажал душу, потому что не мог по-другому. Зачем говорить, если не искренне? Зачем говорить с людьми через свои песни, если без надрыва, если не до севшего голоса и сбитого дыхания. Если не отдать себя всего на сцене, чтобы после последней ноты упасть ничком и лежать несколько минут, пытаясь отдышаться и удержать уплывающее куда-то сознание, а потом с трудом подняться и отдать своим слушателям даже последнюю каплю себя — низкий поклон до сырой земли, стоя на коленях, борясь с головокружением и не слыша даже самого себя из-за звона в ушах.       Он не мог по-другому, но каждый раз не хотел вновь ощущать это чувство — когда твою вывернутую на изнанку душу разбирают по ноткам, по словечкам, хейтят, высмеивают.       Он взрослый мальчик, и он привык. Научился не принимать близко к сердцу, пропускать мимо ушей. Уверять всех вокруг и себя, что до него не долетают эти слова, и каждый раз чувствовать, как мелкие паразиты чужих необдуманных фраз находят мельчайшие поры в его панцире, и вкручиваются под кожу, следуя по кровотоку к самому сердцу.       И он снова и снова чувствовал себя как у Маяковского:

      Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь,

      Грязные, в калошах и без калош.

      Он много раз плакал, исполняя «Витаминки», говорил об отношениях и своих чувствах в «Брошен» и «Я краснею при тебе как».       Сейчас он вновь собирался говорить о том, что внутри, о своей любви к лучшему городу на земле (ведь не зря он произносит эту фразу так часто) — Санкт-Петербургу.       Практически документально описывая свои полуночные метания по Дворцовой Площади. То, как сидел на старинной, еще хранящей солнечное тепло брусчатке, прислонившись спиной к решеткам, служащим ограждением Александровской колонны. Смотрел на молнию, рассекающую ночное небо, ловил губами крупные прохладные капли первой летней грозы. Он искал ответы на известные лишь ему одному, но так мучившие, вопросы.       Андрей знал, что это не тот трек, который от него ждут. Объявив дроп, он сразу предупредил, чтобы не было напрасных ожиданий: это та из песен, которая никуда не вошла, потому что не формат. Но она очень ему дорога, поэтому должна увидеть свет.       Хотя, что вообще формат для Андрея? Кажется, что все жанровые рамки создали для него слушатели, поклонники, хейтеры, критики. Сам Андрей не хочет этих рамок. Он хоронит панк, выпускает рЕп и поет бардовские песни под гитару. Он просто хочет творить, хочет говорить о том, что у него внутри, не оглядываясь на чьи бы то ни было пожелания, в надежде быть услышанным хотя бы теми, кто называет себя его поклонниками и говорит, что любит.       «Геометрия тьмы» вышла в двадцать втором, все вокруг уже намекают, что следующий год должен стать годом выхода нового альбома. Значит, для этой песни снова не будет места и времени. Поэтому Андрей сделал себе новогодний подарок, доведя «Дворцовый мост» до идеала и готовясь выпустить свое новое дитя в мир.       Андрей уже предвкушал весь спектр фидбэка, который он получит в тот же день. Поклонники поделятся на два лагеря — одни будут говорить, что Андрюша снова лучший, другие же напротив — это все уже было, мы ждали другого.       Друзья будут поздравлять с новой успешной работой.       Критики КБС-френдли будут нахваливать на все лады.       Их оппоненты — будут на все лады склонять песню как худший трек уходящего года.       И во всем этом потоке голосов будут два голоса, стоящих особняком. Как хороший и плохой полицейский.       Плохим, конечно, же станет Дмитрий Нюберг. Как же Андрей злится на него за каждый сраный отзыв. Конечно, он никому не показывает то, как его задевает критика, предвзятость, зацикленность этого черта на скромной персоне Андрея.       Андрей надевает одну из своих масок — холодный, безразличный ко всему томный принц: хоть что обо мне говори, хоть с ног до головы помоями облей — мне кристально похуй будет. Что бы я, блять, ни пел — кулебяку, картофелину — меня ВСЕ РАВНО любят. У меня солдауты в Москве и Питере. У меня восемь альбомов. Объективно, что тебе не дотянуться до меня: максимальный онлайн на твоих стримах — полторы тысячи человек и один недо-альбом бонусом. Поэтому мне КРИСТАЛЬНО ПОХУЙ на то, что ты говоришь.       И лишь самые близкие знают то, насколько сильно любые едкие слова попадают в Андрея.       Как ему обидно, когда он, исключительно благодаря своим морально-волевым качествам, выступает на концертах с температурой тридцать восемь с лишним, с негнущимися от подагры ногами, а в интернете все обсуждают, что он на спидах, ведь иначе вывезти невозможно.       Когда он в туре практически не пил, следил за питанием, занимался спортом и скинул десяток лишних килограмм — ну конечно, это не заслуга Андрея, это мефедрон.       Так и с проклятым Нюбергом. Как бы ни делал Андрей вид, что ему похуй, он доводил песню до идеала. Соскучился по еде в моих треках? На — «А солнце мятое, как переспелый персик» — подавись! Голос в бите тонет? Гитары раздражают? Пожалуйста, никаких гитар. С дикцией у меня проблемы? Да хуй там плавал — идеально все с дикцией на этом треке!       Андрей делал это не ради Нюберга, нет. Не ради того, чтобы угодить своему заклятому критику. Он это делал для себя, чтобы себя защитить. Чтобы увидеть, что его оценят хотя бы один раз ОБЪЕКТИВНО, сугубо ради разнообразия, а не как обычно. Андрей хочет, чтобы все увидели, что Нюберг предвзят. И вся его критика ничего не стоит. Он критикует не творчество, а просто по-детски пытается задеть Андрея. Именно поэтому Андрей хотел выдать ИДЕАЛЬНЫЙ материал, чтобы Нюбергу не к чему было придраться. И тогда все увидят — что это не про творчество, а про что-то личное, за что он затаил на Андрея злобу и обиду.       Хорошим же полицейским для Андрея всегда был Серафим. Родной, близкий, братишка. Честный, объективный. С удивительным симбиозом грубости и осторожности. Он может с матюками выгнать неадеквата с концерта, может жестко пройтись по хейтерам или людям, распускающим дрянные слухи о ком бы то ни было из их тусовки. Но когда дело касалось Андрея лично или его творчества — Серафим был мягок и подбирал слова в своей неповторимой манере.       — Блять, братан… — Серафим откатывается на своем стримерском кресле от компа, и медленно крутится вокруг своей оси, запрокинув голову. — Мне нравится, ты охуенно звучишь, и инструментал отличный. Но как будто бы по тексту слишком шероховато. Мы, конечно, вертим с тобой русскую лингвистику, как хотим, но тут немного ту мач с этим. Опять, блять, никто не захочет вникать в то, что ты хочешь сказать, опять все доебутся, нахуй, до одного неверно поставленного ударения. Тебе оно надо? Давай еще подумаем, братан. Я помогу, если надо, ты же знаешь.       Оттолкнувшись ногой от шкафа, Серафим подъезжает к сидящему на диване Андрею, кладет ладони ему на колени и замирает напротив, глядя в глаза.       — Ты же гений стихосложения, Андрюх. Ну, поработай еще над этим. Твой уровень выше. Не давай всяким уебанам повода говорить о тебе плохо.       Андрей лишь молча покорно кивает, не отводя взгляда от пары голубых глаз напротив.       Андрей не мог противиться Фиме, да и не хотел. Он знал, что тот действует исключительно из заботы. И в целом был с ним согласен — мягкая критика по существу, высказанная другом, не приносила негативных эмоций, а давала пищу для размышлений, возможность стать лучше.       Из бесконечного круговорота мыслей и воспоминаний Андрея выдернула острая боль под коленкой.       — Ай! — вскрикнув и подскочив от неожиданности, он покосился вниз на свою ногу. Из тонкой царапины выступили рубиновые капельки. Брови съехались к переносице в болезненном изломе, и Андрей встретился со свирепым взглядом сверкающих в полутьме кошачьих глаз.       Тряхнув головой и скидывая с себя остатки наваждения, пострадавший от кошачьей агрессии Андрей глянул на часы — он простоял у открытого окна целых сорок минут, хотя встал лишь для того, чтобы его закрыть. Вместо этого в итоге у него ледяные ноги, трясущиеся пальцы и кучка окурков в блюдечке, служившем подставкой полудохлому кактусу.       — Ра, ну за что ты так со мной… Ну прости, я задумался! — Андрей с грохотом захлопнул окно и задернул портьеру, словно желая отгородить себя от пристального взгляда моста-дракона, мигающего ему фонарями. Он подхватил на руки упитанный шерстяной комочек, который был такой же замерзший, как и его хозяин, ткнул в кнопку ледяным пальцем, отправляя комп с открытым КСом в спящий режим, и залез под одеяло вместе с котенком. Последний недовольно сопел, возился под импровизированным шатром из одеяла, пристраиваясь к хозяйскому боку, чтобы они быстрее согрелись друг об друга.       Убедившись, что его человек перестал бесоебить, около двух часов ночи из своей лежанки выполз Анубис, запрыгнул на кровать, устраиваясь на ногах Андрея, словно желая согреть их и снять боль.       Сна не было, пришлось взяться за телефон. Всегда помогало — Андрей листал Телегу до тех пор, пока глаза не начинали слипаться и телефон не падал ему на лицо. Для начала нужно согреться, унять сердцебиение и смириться с болью в расцарапанной подколенке.       Телеграм пестрил уведомлениями. Пробежавшись глазами по каналам и чатам друзей, Андрей открыл канал Серафима.       Пару часов назад Сидорин выложил видео, на котором он мастерски гоняет на коньках, подрезает девчонок, его глаза горят азартом, щеки раскраснелись от трескучего мурманского мороза. Выебистая, как и сам Серафим, подпись под видосом гласит, что он встал на коньки впервые за тринадцать лет и гоняет как боженька. Талант не пропьешь, хотя он и очень пытался.       Андрей пересматривает видео несколько раз, улыбается в темноту комнаты, восхищенно наблюдая за другом. Фима крут, и хочется выразить ему респект. Открыв их чат, Андрей пишет:       @AndryshaPyro: Брат вот это ты даешь жару на катке! Ахуенно!       @S.MUKKA: Спасибо братик! Выберусь с этих северных ебеней — вместе с тобой покатаемся в спб       @AndryshaPyro: Куда уж мне с моей подагрой(((       @S.MUKKA: Со мной не упадешь       Лицо Андрея озаряется улыбкой — легкой, теплой, как ветер майским вечером. В глазах предательски щиплет, а в сердце разливается тепло. Память услужливо подкидывает картинки из прошлого: жаркий летний день прошлого года или еще раньше, шумный опен-эйр, полно народу, ребята сапортят на уровне просто, и слэм безбашенный. Подвыпивший Андрей ловит этот безумный вайб и спускается со сцены во время фита с Серафимом, перелезает через ограждения и движется прямиком в слэм.       Серафим, напрочь забывший о том, что он на сцене и должен петь, с ужасом следит за выкрутасами Андрея и кричит в микрофон:       — Эй, осторожней там! Вы его сломаете! У него же подагра!       Его призывы остаются неуслышанными, толпа обступает Андрея, тянет руки — все хотят потрогать, обнять. Андрей трезвый — даже не подумал бы туда идти, Андрей пьяный — готов обнять каждого.       Времени на раздумья нет, махнув своим парням, чтобы продолжали играть, Серафим прыгает со сцены, в один прыжок перемахивает ограждения — прямо как на полосе препятствий в армейке, — и на полном ходу летит к другу, буквально закрывая его собой.       Воспоминания Андрея были разрозненными, он не помнит толком ничего — обрывки: как чуть не грохнулся со сцены, как не грациозно лез через охрану, как его обступал круг. На утро после того феста соцсети взорвались сообщениями и отметками. Множество глаз, камер, телефонов, объективов и даже коптер организаторов феста засняли этот момент. Кажется, в то утро, мучаясь от похмелья, Андрей пересмотрел сотни однотипных видео. От них становилось тепло и стыдно одновременно. Тепло — от заботы Фимы, стыдно от того, что так и не сказал ему спасибо.       Андрей тряхнул блондинистой головой, отгоняя воспоминания и вновь обращая свой взор в чат.       @AndryshaPyro: Знаю брат. Даже не сомневаюсь!       В ответ Серафим присылает стикер, нарезанный поклонниками на одном из стримов, на котором гифка с его изображением посылает воздушный поцелуй.       Прежде чем провалиться в сон, Андрей поймал себя на мысли, что его собственная бравада из летнего трека о том, что "да, я виноват сам и молчу, я брошен, брошен, потому что в глубине так и хочу"  давно осыпалась пузырями старой штукатурки в парадной его коммуналки. Он чувствовал себя именно таким — брошенным. Брошенным не кем-то конкретным, а в целом — одиноким и оставленным. Будто-то кто-то очень близкий и важный где-то там, за мостом. Но добраться до него никак нельзя, ведь пока он, Андрей, одинок на своем берегу, чьи-то корабли мчатся навстречу друг другу, а кто-то, быть может, на одном из этих кораблей везет клубнику в декабре для своего самого дорогого человека. У Андрея была своя, особая магия — объединять, соединять людей. Даже незнакомых и чужих, даже видящих друг друга впервые в жизни. В каждом городе своего тура он просил пришедших на концерт взяться за руки и держать волну для кораблика с клубникой, чтобы он не утонул, доплыл. Вы попробуйте поднять вытянутые руки вверх и на протяжении пяти минут восемнадцати секунд ими размахивать — та еще задачка! Но все держали, и никто не отпускал. И вот сейчас, гордо задрав подбородок, он ловил собственной грудью пулю одиночества без малейшей попытки и даже мысли о том, чтобы увернуться. Ведь, пока Андрей один, чьи-то встречи благодаря этому возможны. Но в глубине души он страстно желал диаметрально противоположного — наконец-таки выбрать СЕБЯ и, наплевав на все корабли этого мира и всю клубнику, бежать через мост куда-нибудь, к кому-нибудь, чтобы не быть одиноким.