ДВОРЦОВЫЙ МОСТ.

Я чувствую мир, как ребенок, лизнувший качели на холоде. (Pyrokinesis, Найтивыход — Вечный двигатель)

16.12.2023        Какофония звуков сводила с ума, но усталость пополам с болью, пронизывающие все тело, не хотели выпускать Серафима из своих лап. Однако волевое усилие, доступное только тому, кто проторчал в Российской армии три года, все же победило. Реальное и вполне жизненное подтверждение постулата о том, что на любую силу найдется еще бо́льшая сила. Протянув руку к тумбочке, Фима выключил надрывающийся будильник и недовольно шикнул на Сеню и Тимофея, бесоёбящих в своем кошачьем домике. Со стоном перевернувшись на спину, он потер лицо руками, прогоняя остатки сна, и залип в потолок, как залипал раньше под веществами, хотя и был абсолютно чист уже давно и даже практически не бухал в прошедшем туре.              Именно мысли о туре вызвали у Серафима утренний залип. Он чувствовал себя странно. Они с пацанами проехали всю Россию, еще недавно стояли у стелы с медведями на Камчатке, действительно гордясь тем, что оказались в этом месте, ведь как гласила надпись на этой самой стеле «Здесь начинается Россия». Вернулись на несколько дней домой и, даже не успев перекурить, рванули в Мурманск. Северное сияние не увидели, обидно, были плотные снеговые тучи. Местный организатор переживал, что музыканты из Питера могут задержаться за Северным Полярным Кругом ввиду нелетной погоды. Пацаны ржали, у них от усталости уже подтекали колпаки, посвистывали фляги, и прочие эпитеты к сумасшествию, ведь они несли несусветную ахинею про землянку в Мурманской тайге или и́глу. Серафим нервно ковырял заусенец на большом пальце правой руки, расковыривая его все больше, и безостановочно стучал ногой по полу, утопая в глубоком кресле бизнес-зала Мурманского аэропорта. У них, как всегда, все было впритык. И задержка на севере могла стать катастрофой, поскольку тогда Фима пропустил бы сольник своего братишки в Питере с полным солдаутом на пять тысяч человек. Так еще и сольник был чётко в день рождения Андрея, пропускать было нельзя. Зря, что ли, блять, Серафим в каждом городе своего тура покупал какую-нибудь прикольную штуку (которая вот сто процентов нужна Андрюхе), намереваясь собрать из всех этих штук шикарный подарок.              К счастью, обошлось без эксцессов. Улетели вовремя, а напоследок еще успели и на коньках покататься. И Фима, конечно же, не преминул покрасоваться своими финтами в Телеге — выпендрёжник, хули.              Сейчас он лежал и думал обо всем этом. О том, в какой момент отвязная жизнь молодого музыканта превратилась в нелегкую пахоту. В какой момент любовь к музыке вынудила его прокачивать свой вокал, умение играть на гитаре, оттачивать навык стихосложения и колесить месяцами по всей стране. Помимо копания в своих мыслях он делал то, что делал последние несколько лет ежедневно — игнорировал боль. Казалось, что блуждающая нейропатия верхних отделов позвоночника (именно так звучал его странный диагноз, от которого его пытались лечить антидепрессантами) сегодня превратилась в общую нейропатию всего тела.              Впрочем, разводить сантименты было некогда, нужно было воскресить себя парой кружек кофе, высокобелковым завтраком, собрать подарок Андрюхе и выдвигаться на чек. Вспомнив о виновнике сегодняшнего торжества, Серафим вновь протянул руку к телефону, намереваясь поздравить именинника с утра пораньше.              Однако голова вновь наполнилась непрошенными мыслями. Фима вспомнил об Андрее. Вспомнил о концерте в Иркутске, на котором девчонка подарила ему картонную фигуру Андрея. Вспомнил о том, как все внутренности скрутило болезненным спазмом от нестерпимого желания оказаться на одной сцене с живым Андреем. Вспомнил о том, как вечером, в темноте гостиничного номера, бережно укладывал картонного Андрея на дно чемодана, чтобы не помялся. Как почти выл от бесполезной борьбы с собой, в которой сам себе проиграл – он невыразимо скучает по Андрею. По ним из прошлого. По их ночным прогулкам, питерским дворикам, где они пили дешевое вино из одной бутылки, по тому, как они говорили обо всем на свете. Хотя говорил скорее Андрей, вещал о своих мирах, концепциях, которые роились в его голове, словно завихрения млечного пути. А Фима просто слушал, уплывая под звуки голоса Андрея, и его несовершенная дикция, торопливая, с проглоченными окончаниями слов, как всегда бывало у Андрея по пьяни, казалась нестерпимо милой. Они курили этот невыносимо приторный и сладкий для Фимы Чапман Ред, и он даже картинно возмущался и отплевывался, но на самом деле ждал каждой затяжки. Смотрел, как худой и хрупкий Андрюша танцует вокруг карусели, путаясь в своих длинных ногах, а Фима был готов в любую секунду кинуться на помощь другу, если тот вдруг не справится с управлением собственным телом и решит упасть. Вернувшись под утро, вымотанный, с опьянением, переходящим в похмелье, Серафим написал строки, которые он до сих пор считает одними из лучших:

Губы по губам, закружило в облаках. Сердце пополам, и ты танцуешь до утра. Чёрный пистолет, и два пальца на курок. Антрацитовый рассвет, и я за твой последний вдох Ты знаешь, что. Танцуй до утра, Я это лето подарил тебе. Танцуй до утра, И это лето не забыть теперь.

      В моменте Фиме захотелось дать самому себе не слабого такого леща, чтобы прогнать эти воспоминания, но он лишь тряхнул головой, заставляя себя вновь обратиться к телефону.              АНДРЕЙ ПИРОКИНЕЗИС И КОТЁНОК РА       «На день рождения и концерт жизнь       подарила мне защемление в спине       мерси благодарю тебя»              Нейропатия резко отошла куда-то на второй план. В голове начали хаотично роиться мысли о том, как же Андрей будет вывозить такой концерт не только с подагрой, но и с защемлением в спине.              И в целом, что за невезуха на Андрея валится — подагра с детства, весь сибирский сегмент тура провел с соплями и температурой, а теперь еще и спина на днюху в подарок.              И это при том, что Андрей принял пари Серафима и тоже практически не пил в туре, старался меньше курить любимый Чапман Ред и больше выбирать систему нагревания табака, и давно был чист, пил витамины. Совсем не те, что раньше предпочитал Андрей, а совершенно конкретные — С, D и все прочие, что Серафим, как заботливая матушка, скидывал в чат Андрею с припиской: «Чтоб купил и пил, бля, я потом проверю. Пить не будешь — выебу. Витамины блять пить, а не просто пить. В смысле, блять, не просто пить, а бухло пить. Ой, да в пизду короче, ты меня понял». А Андрей, конечно же, понял, еще с самого первого сообщения, без всех следующих, пояснительных. Но они не могли не вызывать улыбку.              И даже старался следить за питанием, также советуясь по этому вопросу с Фимой.              И Серафим был абсолютно уверен, что таким хорошим поведением Андрей точно уже почистил свою карму и заслужил снисхождение от вселенной. Но вселенная, видимо, имела на этот счет абсолютно иное мнение, и по этому поводу Серафим страшно негодовал.              Закончив со всеми формальностями в своем Телеграм-канале и прочих социальных сетях, вывесив везде поздравления для Андрея и репостнув его последние записи, содержащие полезную информацию, Серафим наконец-то решился набрать другу, чтобы поздравить, узнать, как дела, и предложить помощь. С силами собираться пришлось потому, что не хотелось слышать, как на том конце провода хуево Андрюхе, и при этом не иметь возможности сиюминутно избавить его от всратого защемления в спине.              В трубке после нескольких гудков раздался сдавленный полувсхлип-полувздох:               — Алё…              В груди Серафима, чуть ниже набитого недавно креста, предательски заныло. Он прочистил горло, чтобы его голос не звучал слишком жалостливо:               — Андрюха, с днем рождения тебя, короче. Здоровья тебе, главное. Песен пиздатых побольше. Любви большой и чистой. Ну, короче, чтобы заебись у тебя все было. Вот так, как ты сам для себя хочешь. Чтобы каждый день просыпался с кайфом и засыпал с кайфом. Понял?               — Понял, — было слышно, что Андрей на том конце провода улыбается и шмыгает носом, не то от боли в проклятущей спине, не то растроганный словами друга. — Спасибо, Фим.               — Ты там как вообще? Живой? Встать можешь? Давай я приеду? Укол тебе сделаю? — вопросы, бесконтрольно срывающиеся с языка Серафима один за другим, с потрохами выдавали его беспокойство за Андрея.               — Не, ты чего, не надо, какое «приеду». Ты вчера только с Мурманска прилетел, сегодня у меня, а завтра в Мос… — Андрей зачастил, как делает это всегда, когда волнуется или пытается быть убедительным: теряет контроль над дикцией, начинает шепелявить и глотать окончания.               — Даже не начинай, — Серафим звучал безапелляционно, но Андрей способен договориться даже с чёртом.               — Ну Серафимушка, ну давай я сейчас таблеточками вкинусь, а ты укольчик свой волшебный возьми с собой в А2 на всякий, и, если не поможет, тогда ты меня уколешь, хорошо? Все равно же раньше на чеке встретимся… — Пирокинезис смешно и обаятельно канючил на том конце провода. Вот знает же Серафим, что нельзя попадаться в эту ловушку, и все равно каждый раз, как в первый, проваливается в кроличью нору обаяния этой разноглазой бестии с пережженной осветлителем челкой.               — Хер с тобой, — Серафим выдохнул в трубку дым от своей электронной курилки, которую незаметно сам для себя начал «тягать» из-за нервов. — Ты во сколько на площадке будешь?               — В час, — со вздохом отозвался Андрей.               — Я тоже к часу подскачу. Давай тогда, Андрюх, на созвоне. Увидимся в «Ашке».              Серафим отбил вызов и, потянувшись всем телом, наконец-то выбрался из кровати.                     

***

      

      На часах было начало второго, когда недовольный всем на свете Серафим стоял на крыльце служебного входа в клуб А2 и курил третью сигарету. Он топтался на сухом пяточке под козырьком, ковырял носком кроссовка спрессованную серую субстанцию, когда-то бывшую снегом, и хмуро глядел в абсолютно серое небо. Настолько серое, что можно было смотреть, даже не щурясь. Питер, хуле. Ночью минус пять, днем минус пять, висящая в воздухе влага, грязный снег, серость и прочая срань.              Андрей задерживался. Может, ему стало плохо? Может, он упал? Ударился? Не может доползти до телефона?              Голос разума попытался усмирить паранойю, разбушевавшуюся в голове Серафима: у него же спину заклинило, а не эпилепсия, блять! Угомонись.              Решив, что это резонно, Фима переключил свое внимание на компанию девочек, толпящихся неподалеку и явно поджидающих Андрея.              На крыльцо вышел СитБум, и пристроился рядом с Серафимом под козырьком. Серега сегодня будет на барабанах у Андрея. Он очень любит Пиро, его публику, любит играть эти необычные треки вживую, да и в целом, Андрей настолько непосредственный в своей очаровательности, что не любить его невозможно.               — Чего тут торчишь уже полчаса?              — Андрюху жду. В час обещал быть.              Серега, хорошо узнавший Серафима за эти годы, поджал губы, раскачиваясь с носков на пятки, сунув руки в задние карманы джинс. Когда Серафим мрачнел, это означало лишь то, что его лучше не трогать. Он сам не выдержит, как закипающий чайник, и выплеснет наружу через край все то, что у него кипит внутри. Но только с теми, кому действительно доверяет.               — Ну что за люди, блять… — Фима сморщился как от зубной боли и с негодованием сплюнул себе под ноги горькую, вязкую от сигарет слюну.               — Ты про что? — задумчиво протянул барабанщик, склонив голову набок, от чего его смешная челка, будто занавеска, упала на глаза.               — А вон… — не скрывая своей неприязни, Серафим кивнул на стайку девчонок. Ситников вопросительно поднял бровь.               — Ну, хули ты так смотришь, Сереж… — Голубые глаза смотрели с недобрым прищуром. — Их много, блять, а он один. Они что, блять, телегу не читают его? Так они же поклонники, как так-то тогда? Он же там русским по белому написал — пиздец, днюха, концерт, спина. То есть, получается, они прочитали и им похуй? Они хотят в этих обстоятельствах заставить его стоять тут на холоде, терпя боль ради того, чтобы ОНИ с ним пообщались, прекрасно зная, что он НИКОГДА им не откажет, будет стоять, терпеть, в ущерб себе, улыбаться и говорить «спасибо». Это же Андрей, Серёг. Я понимаю, что они его поздравить хотят. Но если бы они думали об Андрюхе, они бы подошли и сказали: «Серафим, возьми, пожалуйста, эти подарки и передай их Андрею». Я бы, блять, головой за эти подарки отвечал и потом бы еще попинал Андрюху, чтобы он девчонкам благодарственный кружочек в Телеге запилил, а так…              Ситников неопределенно покачал головой. С одной стороны, Фима прав. С другой, это личный выбор Андрея — не говорить своим поклонникам «нет». Хотя он мог бы еще немного подрасти и понять, что иногда говорить «нет» жизненно необходимо. И если ты не можешь научиться этому сам, то тебе на помощь придет психотерапевт. Но Серафиму, для которого психотерапия в свое время стала негативным опытом, Серега этого точно говорить не будет.              Возникшая в разговоре пауза затянулась настолько, что стала почти не ловкой. Но избавил друзей от этой неловкости минивэн, въехавший на парковку. Первым из машины вывалился Беседин, обвешанный сумками и пакетами. Следом, цепляясь за плечи мужчины, вылез на свет божий и сам именинник.              Кучка девчонок, как в допотопной компьютерной игре из нулевых, рассыпались на пиксели и моментально перестроились в плотное кольцо, обступив Андрея. И даже сумели оттеснить немаленького Владислава.              Фима не смотрел, не хотел злиться еще больше, не хотел потом высказывать Андрею или Беседину свое негодование по этому поводу. Он выждал честных пять минут, на протяжении которых он слышал визги, писки, шелестение подарочных пакетов, звук шуршащих друг об друга пуховиков — верный признак объятий — и щелчки айфоновских камер, а затем отвлекся от созерцания узоров облупившейся на стене штукатурки, повернулся на Андрея, все так же зажатого в кольце поклонниц, и, повысив голос, крикнул, привлекая к себе внимание:               — Андрюх, пойдем, время!              Андрей начал бочком протискиваться мимо девчонок, благодарить, жать напоследок руки и улыбаться, улыбаться, УЛЫБАТЬСЯ.              Навьюченный подарочными пакетами Пиро, как-то скособочившись, дохромал до стоящих на крыльце парней. Фима молча забрал эти чертовы подарки из заледеневших пальцев Андрея и отступил на шаг в сторону, давая другу первому пройти в тепло. Сам же он двинулся следом, почти вплотную, словно он был верным телохранителем идущего перед ним человека. Серафиму иррационально хотелось обнять Андрея. Защитить ото всех, спрятать, забрать его боль себе, будто бы он был действительно на это способен. Но он лишь шел следом, вдыхая знакомый запах — Чапман Ред, кофе, кондиционер для белья и неуловимые ноты морского бриза, являющиеся доминантными в парфюме Андрея. Если бы у Серафима спросили, как пахнут тепло и уют — он пытался бы описать этот запах, хотя в своей голове он просто ответил бы: тепло и уют пахнут Андреем. Ну и кошачьей шёрсткой, нагретой солнышком, разумеется.              Пока они медленно пробирались к гримеркам по плохо освещенным коридорам «Ашки», Фима немного выпустил пар и, войдя в комнату, наконец-то обнял Андрея, вновь поздравляя его, на этот раз уже лично, вручая свой подарок.              Именинник радовался как ребенок. Усевшись по-турецки прямо на пол, он принялся разглядывать то, что ему подарил Серафим. Он восторженно тискал плюшевую нерпу, с горящими глазами перелистывал глянцевые страницы роскошной энциклопедии о Байкале, отхлебнул из небольшой стеклянной бутылочки кедровое молоко и даже попробовал на зуб варенье из кедровых шишек, как утверждалось производителем — съедобных. Резюме было следующим: вкусно, но необычно, но вкусно, как будто бы летом у бабушки в деревне в бане пытаешься пожевать доску, из которой из-за нагрева выступает янтарными тягучими капельками смола.               — Фим, спасибо огромное. Это потрясающе. Мы с тобой, вроде, в одних и тех же городах были, но как по-разному их увидели, оказывается. Спасибо, что показал мне, как видишь эти города ты. Спасибо, что показал что-то для меня новое. Это потрясающе. Это какая-то долбанная магия вне Хогвартса.              Андрей все так же сидел на полу, и смотрел снизу вверх на сидящего напротив него на диване Серафима, улыбаясь во все тридцать два зуба и благодаря так искренне, как умеет благодарить только Андрей. Серафим не мог оторвать взгляд от его улыбки, он был по-настоящему счастлив, видя то, каким счастьем сияют глаза Андрея.              

***

      До сцены добирались долго и муторно. Высокий Андрей пытался балансировать между тем, чтобы не давить на плечо Серафима слишком сильно, и тем, чтобы хоть как-то продвигаться вперед. Стискивал зубы и героически терпел прострелы под лопатками, ознаменовывающие каждый шаг. Серафим же напротив, крепко держал Андрея за талию, прижимал к себе, чувствуя, как бедренная кость его ноши сильно упирается повыше его собственного бедра, а горячие пальцы могут пересчитать ребра сквозь тонкий хлопок черной футболки с изображением котёнка Ра. Одно дело видеть глазами, что Андрей похудел, и совсем другое — потрогать это руками.               — Да опирайся ты нормально, блять, а то я тебя сейчас на ручках понесу! — Серафим недовольно покривил уголок губ.               — Не поднимешь, — пыхтя и отдуваясь, отозвался Андрей.               — Да ну нахуй? Проверим? — Серафим всегда был таким, нельзя его провоцировать, нельзя брать на слабо. Слышали байку про то, что Михаил Горшенёв потерял свои зубы из-за того, что друзья его взяли на слабо, сможет ли он зубами удержаться за железный турник? Вот если бы об этом спросили Серафима, он бы повторил судьбу Горшка. Вот настолько все было плохо.               — Серафим, ну попустись ты, пожалуйста! — взмолился вспотевший Беседин, тяжело топающий за ними. — Ты или его окончательно угробишь, или у тебя тоже что-нибудь заклинит. И что мы тогда делать будем? Отменять солдаут за шесть часов до концерта? Вот давайте отыграем сегодня, потом Андрей спину вылечит, и носите друг друга на ручках, сколько влезет, хоть забеги, блять, устраивайте.              В ответ Фима лишь бросил на Беседина недобрый взгляд через плечо. А после еще крепче сжал пальцы на тонкой талии Андрея, чувствуя, как тот наконец-то оперся на Фимино плечо всем весом.              Справа на авансцене стояла невысокая платформа, на которую Андрей обычно запрыгивает во время исполнения особенно бодрых треков, но сегодня она ему вряд ли пригодится. Поставив на нее одну ногу, он скрючился, пытаясь снять напряжение со спины.               — Чекайся сидя, я сам по сцене похожу, нормально все выстрою, — Серафим вставил в правое ухо монитор и протянул один из двух микрофонов, что он держал, Андрею.               — Мне сидеть еще больнее, чем стоять, как будто штырь в копчик воткнули, — Андрей поморщился.               — Значит ложись, — Фима сказал это на абсолютно серьезных щах, тоном, не терпящим возражений, неотрывно глядя Андрею в глаза.               — Чего? Куда? — брови Пирокинезиса поползли вверх и спрятались за челкой, демонстрируя тем самым удивление.               — А прямо вот сюда, — Серафим кивнул на платформу, над которой, скрючившись, нависал Андрей. — Ложись на спину, бери микрофон и задавай тон, дальше я буду уже двигаться по сцене, все пропевать и выстраивать звук. Я знаю все твои песни, Андрюх. Думаешь, не справлюсь? Чек — это часа полтора, ну час, если совсем ужаться. Ты не вывезешь час стоять вот так вот, согнувшись. Да и как можно петь, когда у тебя вся диафрагма зажата? Бессмысленный какой-то саунд-чек получается.               — А вот тут я с Фимой согласен, — подал Владислав голос из глубины сцены, где он расположился с ноутбуком, проверяя визуальные эффекты для концерта. — Он справится со звуком, а ты пока лежи и накапливай силы, концерт еще впереди.              Андрею не осталось ничего, кроме как согласиться и сделать, как сказали. Хотелось спорить, возмущаться, препираться. Внутренний подросток в его душе топал ножкой и призывал уйти, хлопнув дверью. Но взрослый Андрей понимал, что у него нет на это ресурса, а вот ответственность перед всеми есть, поэтому он отрефлексирует это позже.              Серафим стянул с себя свой неизменный черный худак, который был просто супер-оверсайз, свернул его и положил Андрею под голову. Оглядевшись, нашел за кулисами пуфик, подтащил к Андреевому логову и, подняв длинные ноги друга, устроил их на пуф.               — Ну, все, давай, короче, запевай.              Серафим как-то немного смущенно, сам не понимая почему, отошел от Андрея на середину сцены, нервно трогая свое лицо и татуировки на нем, поправляя отросшие волосы, как делал всегда, когда нервничал.              Андрей лежал, глядя в черноту потолка концертного зала, чувствуя себя не менее несчастным, чем распятый Христос, да и лежал он даже в такой же позе, безвольно раскинув свои тонкие руки, украшенные зубастыми смайликами и веткой сакуры. Все казалось таким ужасно несправедливым. Ну почему так? Ну почему сегодня? За что они так со мной? Иррациональная обида на тех, кто о нем заботился, на судьбу, на стечение обстоятельств, скопилась горячими каплями в глазах и вытекла через внешние уголки, щекотно затекая в уши. Андрей поднес руку с микрофоном к губам и пропел:              «Настроение так-сяк       Оно как раз, чтобы накинуть       Грустный рэп под пианину       Из две тысячи десятого»              Это было не по порядку, не по сет-листу, но строки вырвались сами. Андрей надеялся, что может через свои тексты он сможет что-то донести до окружающих. С текстами у него это получалось гораздо лучше, чем со словами.              Серафим подхватил следующую строку, подходя со всей ответственностью к процессу, обходил сцену, приближался к музыкантам, подавал знаки звукорежиссеру.              

***

      

       — Видимо, без твоего укола, все же, не обойтись, а жаль, я рассчитывал, что сегодня моя жопа не пострадает, — Андрей поморщился, в очередной раз пытаясь разогнуть спину. До концерта было около часа, они только что перекусили, и, так как есть пришлось сидя, спина окончательно сказала «хрясь».               — Андрюх, главное, чтобы жопа осталась целой в принципе по жизни, а укол на целостность жопы никак не влияет, так что не переживай, — похихикивал Беседин из своего кресла.              Парни заржали, и Андрей ойкнул, вновь хватаясь за спину, сгибаясь еще больше, снова ойкая и хохоча еще сильнее.               — Так, бля, ржач убили! — Фима постарался придать своему голосу серьезность, опасаясь за то, что, если Андрей продолжит ржать и сгибаться еще ниже, он рано или поздно тюкнется носом в пол или пополам сломается. — Давай, как на обыске, лицом к стене вставай, штаны спускай, руками за стенку держись. На живот тебя класть не будем, вдруг не разогнем потом.              Серафим принялся натирать руки антисептиком и доставать из сумки лекарство со шприцами.               — Ладно на живот, ты его главное раком не ставь, раз мы тут все так за целостность его жопы переживаем, — Беседин промурлыкал это тем самым тоном, когда как будто бы говоришь себе под нос, но хочешь, чтобы услышали все. Он посмотрел на Серафима поверх очков, фотохромные стекла которых блеснули фиолетовым в отсвете яблочного ноутбука, придавая ему образ не то кота Бегемота, не то змея-искусителя. Серафим взгляд выдержал, но вид сделал такой, будто двусмысленных шуточек Владислава не слышал. А Андрей, стоящий у стены, видимо, и в правду не слышал.               — Ты чем меня колоть-то собираешься, хоть скажи? — Андрей нервно переступал с ноги на ногу, начиная канючить. С детства терпеть уколы не мог.               — Ядом мандрагоры, блять, — невнятно ответил Фима, держащий в зубах пластиковый колпачок от иглы, и, щурясь, набирал лекарство из ампулы. — Кетонал и Мидокалм, если тебе легче от названий. Мне врач такое в армейке колол, когда я спину сорвал.               — Аааа… — разочаровано протянул Андрей. — А я думал, у вас там как в Сталкере — маленькие оранжевые коробочки, а в них всякие секретные уколы там, антидоты, допинги…               — Андрюх, ну мы же не в Сталкере. Да и я не в монолите служил, а в армии. Были там такие аптечки, но я их не пиздил. Ибо нахуя? На гражданке в них толку нету. На сувениры? На продажу? Хуйня какая-то. Они и так в военторге продаются. Если тебе так хочется, я тебе на новый год подарю. Называется АИ-4, аптечка индивидуальная четвертой модификации. И допингов там нет никаких, хотя иногда хотелось бы, когда в воспитательных целях копаешь траншею вокруг воинской части от забора и до вечера. А вот антидоты есть — от разных боевых отравляющих веществ, от угарного газа. Радиозащитное средство, противорвотное и обезбол.              Серафим рассказывал очень интересно и так умело обращался с ампулами и шприцами, будто на самом деле был ветераном монолита, а не просто другом Андрея, когда-то послужившим в армии просто потому, что ему нечем было заняться. И о службе этой никогда Серафим не рассказывал, отделываясь кратким: там было скучно, неинтересно, нечего рассказывать. По спине Пирокинезиса пробежали мурашки, заставляя светлые волоски на шее встать дыбом.               — А ты уколы-то умеешь ставить? — Андрей шумно выдохнул и сглотнул ставшую в момент вязкой слюну, глядя через плечо, как к нему приближается Серафим, кривя свои губы в улыбке Джокера с двумя шприцами наперевес.               — Обижаешь, Андрюш… — и без того полыхающую ушную раковину Андрея обожгло горячим дыханием. — Мы когда в учебке были, нас знатно дрочили. В ратнике, это рюкзак такой военный с разгрузкой, сорок пять килограммов весит, бегаешь сутки по грязи, стреляешь, команду «газы» выполняешь, а потом оказывается благодаря извращенной фантазии старшины, что вы все ранены и надо всех спасать. Аптечку расчехляешь, название кричишь, что колоть будешь, если правильно — молодец, товарища спас. Неправильно — оба сдохли. И бежишь ты с мертвым товарищем в ратнике снова три круга по полю, пока вас снова не ранят. Опять кричишь название и расположение ампулы в аптечке, если верно — спасаешь себя и товарища. Не верно — снова бегаете. И так бесконечно. Старшина никуда не спешит. Потом берешь ампулы, шприцы. Замерзшими, ободранными, грязными руками все это набираешь и колешь себе, куда старшина скажет — в плечо, в ляжку, иногда он говорит — нет возможности оголить участок, тогда колешь через одежду. Потом ползешь к товарищу, накладываешь жгут ему и в вену тыкаешь, пока не попадешь, а потом товарищ оживает и тебе в вену тыкает. Благо в этих ампулах обычно физраствор.               — А зачем все это?.. — Андрей не узнал свой севший голос.               — Как зачем, Андрюш, а вдруг завтра война… — Серафим поймал себя на мысли, что говорил точь-в-точь, как говорил их старшина, и даже так же по-отечески сжимал плечо Андрея.              Из флэшбэка его выбил голос Беседина.               — Эй, у вас там все нормально?              Серафим отступил на шаг назад, и Андрей, наконец, смог выдохнуть. Владислав поднялся со своего кресла, намереваясь подойти к парням, но Серафим начал смеяться, дав понять, что все это приколы. Андрей поддержал его нервным хихиканьем. Поддержал, но, нихуя не поверил в то, что это прикол.               — Да умею я ставить уколы, умею, не переживай. Я же сам с нейропатией мучаюсь сколько. Иногда нет сил терпеть, ставлю сам себе. Жопу свою никому не доверяю.               — А мне доверишь? — спросил Андрей, посмотрев на Фиму сверху вниз из-за своего плеча, когда тот сидел на корточках, разрывая упаковку на спиртовой салфетке.               — Вот сейчас тебя уколю и после доверю, будем с тобой не просто братьями, а жопными братьями, — Серафим улыбнулся.              Улыбнулся губами. Улыбнулся своими лучистыми голубыми глазами, вокруг которых словно радиальные лучи разбежались тонкие морщинки, которые бывают такими яркими только у тех людей, которые часто улыбаются. И в эту секунду Андрей готов поклясться, что Серафим ТАК улыбается ТОЛЬКО для НЕГО, для Андрея.              Они снова засмеялись, и напряжение, вызванное флэшбэками Серафима, покинуло комнату вместе с воздухом, вылетевшим из кожаной кресельной мякоти, в которую вновь провалился Беседин под собственным весом.               — Мы с тобой как Рудбой и Оксимирон… — Андрей зажмурился, когда почувствовал прохладу мокрой от спирта ткани на своей коже, и мысленно приготовился к уколу.               — В смысле? Не выкупил, — Серафим поднялся на ноги.               — Эй, а укол? — Андрей, недоумевая, захлопал глазами и потянулся тонкими, длинными пальцами к своей ягодице. На подушечке отпечаталась бледно-розовая капелька сукровицы, выступившая из отверстия, оставленного иглой.               — Все уже, надевай штаны, — довольный собой Серафим помахал в воздухе двумя пустыми шприцами. — Я же сказал, что я профи. Так что там с королем русского рэпа и его верным пажом?               — А это… — Андрей вновь вернулся к персоне обожаемого им Оксимирона, натягивая штаны. — Да я на Ютубе видел, в древних туровых дневниках. Там Мирон заболел, и Рудбой ему уколы ставил. Ну, это сняли и на Ютубчик залили. Весь мир видел голую жопу Мирона Яновича. И вообще, много чего еще видел, мда.              Андрей отвлекся, пустился в воспоминания о своей юности и неудавшейся карьере баттл-рэпера, на которую его вдохновил пример Оксимирона. Серафим был этому только рад. Он приложил немало усилий, чтобы отвести взгляд от своих полыхающих щек, которые отражались в зеркале, висящем над раковиной в углу гримерки. Еще больше усилий потребовалось на то, чтобы игнорировать взгляд Беседина, который, казалось, сейчас прожжет дыру в Серафимовой спине. Но никакие усилия, даже в совокупности с концентрацией на трещинке в краске у зеркала и ледяной водой, текущей из крана, под которой он держал руки, не помогли Серафиму изгнать образ, запечатленный перед его внутренним взором. Бледная ягодица, покрытая волосками, поблескивающими в свете люминесцентной лампы, изгиб бедра, копчик, переходящий в крестец. Почему-то захотелось легко кончиками пальцев пройтись по чужой оголенной пояснице, узнать, насколько сильно она может прогибаться. Серафим боялся своих мыслей, он панически напевал в своей голове припев из «Некуда Бежать», пытаясь тем самым помешать ходу мыслей, идущему туда, где он прижимается щекой к пояснице Андрея, и пересчитывает губами его позвонки. Он одинаково сильно хотел оказаться в этой точке и смертельно боялся в ней оказаться. Он понимал, что эти странные мысли о чужих ягодицах и пояснице возникли не здесь и сейчас, а за долго до. Здесь и сейчас их стало невозможно игнорировать.              Серафим не знал, что это за хрень с ним вдруг сегодня произошла. Или, на самом деле, далеко не сегодня.              И не имел ни малейшего желания с ней разбираться. Или, на самом деле, смертельно этого боялся.              Ну, или просто делал вид, что не знал и не хотел, оттягивая момент неизбежного принятия очевидного положения дел.              

***

      

      Концерт прошел более чем успешно. Уколы облегчили Андрею боль. А коннект со зрителями и огромный, практически осязаемый поток любви, исходящий от зала, зарядил его на максимум, заставляя забыть обо всех невзгодах и проблемах сегодняшнего дня. Лишь то, что он почти все время держал свободную от микрофона руку на пояснице, выдавало нездоровье Андрея.              Серафим весь концерт простоял за кулисами, готовый в любой момент выскочить на сцену, если Андрею понадобится помощь. Он не сходил со своего места, игнорируя многочисленные предложения их общих с Андреем друзей присоединиться к происходившему в гримерке празднованию Андреевой днюхи. Но Фима оставался непоколебим, проигнорировав даже тот аргумент, что на фит его непременно позовут сильно заранее. Потом выпьет, вместе с Андреем.              Концертная афтерпати, совмещенная с празднованием дня рождения, была в разгаре, когда Фима нашел Андрея стоящим у дивана. Он пытался как-то опереться спиной, чтобы было легче стоять.               — Андрюш, поехали, я тебя домой отвезу. Ты концерт продержался, поздравление принял, с гостями побыл. Они уже в той кондиции, когда им просто весело, пополнялся бы стакан. Пойдем, они нас хватятся только тогда, когда их вежливо попросят завершать вечеринку. Напиши Беседину, и все.               — Ты же выпил, как мы поедем? — Андрей рассеяно покивал головой, набирая сообщение Владиславу.               — Блять, ну мы выпили с тобой бутылку хорошего белого вина на двоих, это не серьезно. Ты же помнишь, какой я ужратый ездил бывало. Да, не горжусь этим, но мастерство не пропьешь, как видишь. Так что сам бы я поехал спокойно, но тебя не повезу даже после полбутылки. Трезвого водителя вызвал из Яндекса.              От слов Серафима Андрею стало очень тепло, гораздо теплее, чем от пресловутых шмоток, которые так упорно натягивали на него. В этом поступке было столько заботы. Выбрав трезвого водителя, Фима поступился своими понтами и выебонами. Он не стал рисковать жизнью и здоровьем Андрея, хотя своим рисковал всегда. Да, сейчас значительно реже, чем лет пять назад, и все же. Испытывая какую-то невыразимую благодарность, Андрей смертельно хотел обнять Фиму и попытаться через объятья выразить те чувства, которые эта забота в Андрее вызвала, ведь словами у него вряд ли получилось бы это сделать.              Фима натянул Андрею на голову шапку, накинул на плечи куртку и, быстро одевшись, повел друга к своей машине. Они уже кое-как поместили Андрея на заднее сидение, Фима устроился рядом, предварительно включив обогрев салона. Вскоре водительская дверь открылась, и в салон заглянул вежливый, аккуратно выглядящий мужчина.               — Добрый вечер, молодые люди. Можем ехать?               — Добрый, да, можем.              Серафим кивнул водителю и, ближе придвинувшись к Андрею, обхватил его рукой за плечи, прижимая к себе, желая удержать друга, погасить колебания от кочек, ям, лежачих полицейских, чтобы каждая возможная неровность не отзывалась вспышкой боли в спине Андрея. Однако водитель ехал очень аккуратно и мягко, в отличие от самого владельца авто, который любил гонять и лихачить.              

***

      

      В полумраке прихожей раздавалось недовольное фырканье. Ра был категорически огорчен тем, что хозяин вернулся так поздно, Анубис же напротив, был очень рад хозяину, о чем возвещал пляской на задних лапках вокруг Андрея.              Разувшись, первым делом Фима оттащил собакосодержащий продукт в сторонку, опасаясь, что Андрей, который и без того не в ладах с координацией (а после такого тяжелого дня и двух бокалов вина — вообще себе не хозяин), ненароком оступится, отдавит эту крошечную лапу и потом будет всю ночь причитать над этим.              Стоило только Серафиму отвернуться, как из-за спины раздалось сюсюканье, переходящее в сдавленный стон. Забывшись, Андрей попытался нагнуться, чтобы взять на ручки кота, но был застигнут врасплох очередным прострелом с спине.               — Да блять же… — устало, но беззлобно выматерился Серафим, скидывая с себя куртку прямо на пол. Перехватив желтого господина пухляша под передними лапками, он поднял его и протянул Андрею. — На, тока не дергайся больше.              Андрей уже обо всем забыл, вновь начиная сюсюкать, уткнувшись носом в теплое и мягкое кошачье пузико. Пришлось Фиме самому стаскивать с Андрея шапку и вэнсы; куртка же, едва держащаяся на плечах, свалилась на пол сама, теперь покоясь рядом с Серафимовой.               — Андрюх, ну твоя спина не железная, сжалься над ней. Иди линзы сними и ляг уже наконец-то.               — А ты? — в полумраке прихожей глаза Андрея выглядели еще более покрасневшими и усталыми, чем на свету, а тени, залегшие у него под глазами, стали еще гуще, делая черты лица из мягких более хищными.               — Что я? — Серафим приподнял бровь.               — Ну, я лягу, а ты? У тебя завтра концерт в Мск, не забыл?               — Ну а что концерт, — Серафим шумно выдохнул. — Посижу с тобой, пока не уснешь, да лягу на диване. Утром уеду в аэропорт. Тачка тут, чемодан в тачке, в чем проблема?               — А, ну тогда ни в чем, — Андрей как будто бы повеселел, и, прихрамывая, протиснулся в ванную мимо Серафима.              Сам же Серафим отправился на кухню. Он помыл руки, умыл лицо холодной водой, осушил практически в один прием небольшую бутылочку холодненькой Боржоми, которая была всегда у Андрея в холодильнике.              Когда Фима вернулся в комнату, Андрей уже укладывался на кровать, из одежды на нем была огромная футболка, висела она на нем знатно, как если бы сестра-малышка надела бы футболку своего старшего брата-качка, ну чисто платье. Под футболкой, очевидно, были трусы.        Серафим пришел в себя стоящим в дверном проеме Андреевой спальни, подпирая плечом косяк и скрестив на груди руки. Он неотрывно смотрел на Андрея.              — Ты обещал посидеть со мной, пока я не усну, — как бы между делом напомнил Андрей.              Когда Серафим пришел в себя, после слов Андрея, отвлекших его от созерцания, в его голове почему-то всплыли слова его отца, которые тот частенько цитировал: «Еще никогда Штирлиц не был так близок к провалу». Ну да, только бы об отце сейчас и вспоминать. Отогнав непрошенные мысли, Фима прошел в комнату.               — Так я это, в грязном, не комильфо в кровать, — он виновато развел руками, мол, это не я, это обстоятельства, я ничего не могу поделать.               — Раздевайся, — Андрей с напускным равнодушием пожал плечами, чуть скривив губы.              Серафим начинал злиться, не понимая, что тут вообще происходит. Не мадам же он на первом свидании. В чем проблема снять штаны и худак. Можно даже майку оставить. Он с СитБумом сколько ночей в этом туре провел в одном гостиничном номере, когда оба из них были в трусах. Хуйня какая-то, честное слово.              Преисполнившись решимости, Фима стянул с себя джинсы, кинул на компьютерное кресло, следом отправил худак, носки и присел на соседнюю с Андреем половину кровати.              Андрей, с грацией кошака, разбитого радикулитом, заполз Фиме под бок, закинул его руку себе на плечи, и уютно устроился у него под мышкой, будто делал это миллион раз.               — Спасибо тебе, Фим, — Андрей сказал это на грани слышимости, и брови Серафима сами собой в болезненном изломе съехались к переносице.               — За что? Я нихуя особого не сделал.               — Не надо делать «особого», — парировал Андрей. — Ты был рядом, помогал, поддерживал. Без тебя я бы не вывез. Но если такие неосязаемые вещи для тебя ту мач, то хотя бы за то, что уколы поставил, звук отстроил и домой привез.              Мда, если бы Ситников вновь оказался рядом с Серафимом, он бы подумал о том, что не только Андрею нужно еще немного подрасти и научиться говорить «нет», но и Серафиму тоже есть куда расти и чему учиться — например, принимать благодарность. Более того, благодарность абсолютно заслуженную.              Андрей попытался выбраться из-под Фиминой руки, под которую минуту назад сам заполз с таким удовольствием, но Серафим напряг бицепс, давая понять, что ползти никуда не стоит. Андрей затих и обиженно засопел — точь-в-точь как котёнок Ра.               — Всегда пожалуйста, Андрюш. Я готов тебе помочь в любое время.              Ответа Фима так и не дождался, обиженное сопение сменилось размеренным, Андрей уснул, сраженный накопившейся усталостью этого тяжелого дня. Фима был этому только рад, ибо как-то уж слишком нежно прозвучал его ответ, помноженный на нестерпимое желание коснуться губами чужого виска. Вновь захотелось отвесить себе леща, точь-в-точь как утром. Сам же Серафим остался сидеть неподвижно, приготовившись к бессонной ночи. Поза его была не слишком удобной, но он не стал шевелиться. Не хотел тревожить Андрея. Ему и так больно, если он нашел положение, в котором сможет поспать — пусть спит. Просидеть одну ночь в мягкой кровати — это не неделями жопу морозить в учебке в лесу где-нибудь. Для бешеной собаки семь верст не крюк — так всегда говорила Серафиму бабушка, удивительная, настоящая русская женщина. Пальцы Фимы едва уловимо перебирали пряди на макушке Андрея, когда его глаза незаметно для него самого закрылись, и он провалился в тревожный сон.              Ему снился старшина, бабушка, папа, собаки, лес, и все они в этом лесу искали Андрея, который как болотный огонек, манил за собой, но оставался неуловимым.              

***

             Серафим резко открыл глаза, тут же щурясь от яркого белого света, врывающегося в комнату, ведь шторы они не догадались задернуть. Впрочем, именно это и спасло Серафима от того, чтобы проспать критически. Он не сразу понял, где находится, что происходит, и что за длинные ноги закинуты на него. Несколько мучительных секунд, потребовавшиеся для осознания, были разорваны бесконечной вибрацией телефона, брошенного в кармане джинс. От длительной вибрации джинсы соскользнули со стула, на который Фима их бросил, и теперь яблочная падла надрывно гудела, как рой разозленных пчел, вибрируя по старинному деревянному паркету Андреевой квартиры.              Медленно и тихо, как будто работали ниндзя, Серафим выпутался из одеяла и ног Андрея, подхватил с пола джинсы и выскочил из спальни, тихонько закрывая за собой дверь.              На телефоне было пятнадцать пропущенных от Сани Омера, и около десятка матерных сообщений в Телеге его же авторства.              Фима скрылся в ванной и набрал менеджеру.               — Алё, бля, Сань, ты хули трезвонишь?               — В смысле, блять, хули я трезвоню? Ты где вообще?               — Не имеет значения, блять, где я, пока это не несет угрозу концерту.               — До того, чтобы это начало нести угрозу концерту, осталось буквально пара часов. А я с самого утра не могу до тебя дозвониться! Если ты, блять, за ближайший час в Пулково не долетишь вместе с чемоданом, регистрация закроется, и самолетик тебе помашет крылом и улетит, блять, БЕЗ ТЕБЯ! — Омер, как и все они, заебанный после тура и не успевший перекурить, был на взводе. Они часто орали друг на друга. И всегда прощали. Потому что они — похожи. В них обоих уживаются раздолбай-опездол и педант-перфекционист, поэтому Санина паника перед Фиминым опозданием была вполне понятной и являлась достаточно уважительной причиной, чтобы простить этот ор. — И тогда я, блять, выйду на сцену и скажу: простите-извиние, наши горячо любимые три тысячи человек, собравшие нам солдаут в Мск, но Серафим Владимирович не прилетел, потому что опоздал на самолет, а опоздал он потому, что всю ночь ебал каких-то баб! — Турик не унимался, но это было уже немного ту мач.               — Никаких баб я не ебал. Я был с Андреем. Правда, я не понимаю, почему я тебе это говорю, ведь это абсолютно не твое собачье дело.               — Как с Андреем? Погоди, с каким Андреем?              Серафим сжал переносицу двумя пальцами в том самом месте, где осталась горбинка от перелома, и процедил сквозь зубы с плохо скрываемой яростью:               — Саша, у нас сколько с тобой общих знакомых Андреев, с которыми мы оба виделись вчера? Примерно один, блять, Андрей Пирокинезис, знаешь такого?               — Подожди… — голос Омера в моменте сел и надломился. — Вы с ним это, что ли… Ну того… Это, что ли?..              Серафиму показалось, что он на миг стал Визерисом Таргариеном, и это ему сделали «золотую корону», вылив на голову расплавленное золото. Перед глазами была красная пелена, кровь стучала в ушах. Не слыша сам себя, он ответил:               — Саня, ты ебнулся, что ли? Или мозги последние пропил? Нет, конечно, блять! Мы просто дальше тусили у него!               — А, бля… А мы просто про баб, вот я и… — Турик что-то мямлил в трубку, пока Серафим пытался взять себя в руки.               — Все, Сань, иди-ка ты на хуй и в пизду! В Пулково увидимся, я тебе по ебалу дам. Все, выезжаю.              Фима умылся, нашел под раковиной запечатанную одноразовую отельную щетку, явно честно спизженную Андрюхой в туре, воспользовался ей, и на автомате сунул в стаканчик рядом с Андреевой.              Он натянул джинсы, носки, и понял, что худак остался в спальне.              Худак этот Андрею очень нравился на Фиме, он уверял, что этот цвет ему очень к лицу. И Серафим был с ним согласен, но признавать, что тебе к лицу розовый худак — это прям такое себе. Тогда Андрей лукаво улыбался и говорил: «Это не розовый, это цвет легендарной рубашки Оксимирона, так всем и отвечай».              Тихонько открыв дверь, Серафим прокрался в спальню. Он взял худи со стула и подошел к кровати, намереваясь укрыть высунувшуюся из-под одеяла ногу Андрея, ведь котёнок Ра уже сидел в уголке и не сводил с нее глаз, планируя нападение.              Фима склонился, оказавшись лицом к лицу со спящим Андреем. Его веки, сплошь пронизанные сеточкой сосудов, едва заметно подрагивали. Длинные темные ресницы отбрасывали тени на бледные щеки. Верхняя губа, с забавными острыми уголками у дуги купидона, была значительно тоньше нижней губы. Нижняя же была гораздо пухлее, выглядела сухой и мягкой, не смотря на прозрачный кусочек кожицы, покрывший тонкую трещинку посередине.              Серафим не знал, какого хрена он стоит, склонившись над своим другом, какого хрена разглядывает его, будто впервые видит. Какого хрена в голове роится какая-то чушь о спящих принцах-красавцах и прочей ерунде. Точно виной всему сказки, которые он не так давно читал племяннице. Но больше всего он не понимал, какого хрена его, как дурака, магнитом тянет коснуться губ Андрея и проверить, такие ли они на самом деле, какими кажутся на взгляд, или нет.              Словно в тумане, видя себя со стороны, как в плохом кино или странном сне, Серафим зачем-то задержал дыхание, склонился еще ниже и на миг коснулся губ Андрея своими.              Что-то в его голове в эту секунду будто встало на место. Шестеренки, находящиеся внутри его головы, со скрежетом преодолевавшие сопротивление весь прошедший день, словно встали в пазы и двинулись как по маслу, зажигая красный сигнал тревоги, призванный помочь Серафиму осознать то, что все его вчерашние странности уже сегодня пришли к логическому финалу. И вот он оказался в той точке, где его губы прижаты к губам Андрея.              Секунда превратилась в вечность. Мир схлопнулся в сингулярность. Провалился в безжалостное всепоглощающее нутро черной дыры.              

***

      

      Пришел в себя Серафим, когда выскочил из подъезда. Морозное декабрьское утро немного остудило его голову. Он выдохнул, дрожащими руками прикурил сигарету, проверил телефон, ключи от машины, чемодан, документы в сумке и рванул прочь из двора Андрея, разрывая сонную тишину ревом мотора своей любимицы.              Всю дорогу до Пулково Серафима колотила крупная дрожь, как от высокой температуры. Он сжимал руль с такой силой, будто планировал его оторвать. В голове навязчивым хороводом крутилось: «такие, такие, именно такие, мягкие, теплые». Фима тряс головой, пытаясь отогнать от себя дурацкие мысли, крутил ручку громкости радио, желая вытравить из головы все, что там есть, каким-нибудь прилипчивым поп хитом на английском.              Добравшись до аэропорта за сорок минут, Серафим почти успокоился. Правда, он не знал о том, что глаза Андрея распахнулись ровно в тот миг, как за Серафимом закрылась дверь в спальню. Это видел только котёнок Ра, но он, конечно же, никому не скажет.              

***

      

      Самолет медленно катился по взлетке, намереваясь взять курс на Москву. В кармане впереди стоящего кресла завибрировал телефон Серафима, и он вспомнил, что не включил авиарежим. Он хотел лишь отключить передачу данных, когда всплывающий баннер возвестил о сообщении от абонента @Pyrokinesistg. Это было фото двух зубных щеток в одном стаканчике, с подписью: «Ты забыл у меня свою щетку, а еще сбежал после первой совместной ночи, даже не попрощавшись. В общем, вернешься из Мск, приезжай в гости. Щетку заберешь».              В конце сообщения стояли ржущие эмодзи, но капли пота, мгновенно скатившиеся по позвоночнику Серафима, более чем откровенно намекнули, что все это не шутки.