Слива и персик.

      Каждый рассвет и закат, потемневшее в облаках небо, штормовые волны по горам и блестящий кувыркающийся в них песок: он хотел рассказать все, что прошло без него, передать каждый горящий луч солнца и солнечного зайчика, с утра озаряющих его светлую мордочку, жмурящих его глаза, улыбнуться подобно наступающему на горизонте позднему солнцу, озарить темного обезьяна похожим образом. И слова перетекали в яркость длинных кудрей, легкую горесть волн, бродящих как и его голос. Макак слышал это дыхание, пока блестели бликами предложения, заливались белой пеной концы тихо бегущей воды, - в темп им Укун вдыхал медленно, растяжно разносясь морем по береговым ракушкам, и выдыхал бурно притишенными окончаниями слов, ускорял их окончания, стараясь передать поскорее все, что только мог.       И как оказалась тяжесть его златокудрых солнечных волос позади плечей, освежив голову во время Путешествия на Запад, тонкими обжигающими кончиками в тени глядела его шерсть тогда: упоминания вновь упавших таких же длинных, видных для него сейчас - бегущих в направлении соленого ветра, спутанных неосторожно, куда Шестиухому и захотелось невольно потянуть ладонь, но позже, и с гребнем, чтобы все эти кудри нежно завились меж его пальцев, пока бы он расчесывал их, сплетая сразу в косу.       Прижатые плечом к друг дружке, окруженные разговорами прежнего упущенного одиночеством времени, липкость соленой воды одна беспокоила их кончики мордочек, давая медленно перетечь громким перезвонам даже не шумящего сейчас голоса Укуна в сложенные выдохи до этого только слушающего Михоу, когда предложения темнеющих под ушедшим солнцем пустынь дошли и до него. Одна пара ушей в рыжине довольно теперь слушала, стараясь не упускать и прижавшись головой к плечу, поближе к говорящим губам у темной мордочки, к голосу, по которому тосковал.