Слива и персик.

Они приятно бегут, Укун - впереди, а он - за ним, на расстоянии вытянутой руки. Трава одна высокая хлещет руки и ноги, яркость слепит впереди глаза; он был не уверен от чего именно это, то ли от рыжины обезьяна впереди, то ли все же от раскатистого полуденного солнца над их головами. Мысль про первое кувыркалась легким смешком на губах и трепыхалась в дыхании под грудью. В том самом местечке, где тепло билось сердце - ритмом особым и нежным, немного смущающим его чуткий слух. Этот звук давно не так неловок, он грел щеки и выкатывался смехом, чужим ласковым голосом - затихающим в это самое мгновение, когда его обезьян прикладывался ушком к нагретому местечку и слушал, смолкнув. Глаза тогда заинтересованно мигали, иногда перебрались взглядом на него, Укун распахивал рот в яркой улыбке, когда ритм от него же становился чаще, а темная мордочка уже с красными пятнами на щеках хотела отстранить его за это чрезмерное внимание. Это "свидание". Каждую их такую вылазку называл рыжий обезьян, с этой самодовольной, но донельзя самого приятной улыбкой, где одни золотые глаза янтарем манили и стягивали с него безраздумное "да". И Макак довольно бежал за ним, в любой закуток, по полям и к бушующему или со спокойными перекатами морю. На месте Укун улыбался той самой улыбкой, прищуривал от её "светлости" глаза и сам, а его яркости даже к вечеру могло позавидовать солнце. Эта приятная теплота касалась груди, губ, сведенных в легкую сонную улыбку и век, не хотящих просыпаться. Тяжесть одеяла приходила поздно и уже грузила своей печалью, что-то легким мгновеньем слабости зачесалось над правым глазом и дошло до щеки. Пальцы прикоснулись там к коже и шершавость неприятная - сами руки или мордочка - тронули неспокойно кончик носа. Он поморщился в этой утробной теплоте до складок у переносицы, дернулись лепестки слуха и раскрыли целый веер. Больно - что хотелось ему сказать, когда после мягкого желтого перед раскрытыми глазами показалась картинка только слевой его части, и то его солнце перед ним - мерклый огонек настоящего. Там где отросшие рыжие кудри посерели, как будто сами лучи смогли выжечь соседские локоны, а от яркости и вспомнившейся головной тяжестью сжигающего цвета остался слабо горящий оранжевый. Дыхание перехватило не тем приятным сном и негой у души и трепещущего любовью сердца, а неприятным цепким напоминанием о том, где он сейчас и как все вышло. Как с утра ладонь нащупала уже белый шрам, а перед глазами чужой ему Укун; спящий с непривычно сомкнутыми в полоску губами и напряженной мордочкой, где прежде отражался больше, чем весь дневной свет. Знакомый обезьян, и где-то там МК, который и привел его сюда, "мириться".