Куда податься

      Андрей медленно отстранился. Поднял голову, посмотрел Марату в глаза — так, что сам Марат застыл и тут же напрягся.       — Ты ебанутый, — глухо проговорил Андрей.       — Пожалуйста.       — Это не смешно.       — Ни капли, — легко согласился Марат.       Андрею казалось, что он над ним издевается. Они по-прежнему сидели очень близко друг к другу, и рука Суворова все еще была на его плече — давила спокойной тяжестью, такой же спокойной, как и лицо Марата — почти что безразличная усталость, через которую не пробиться.       — Ты не понимаешь или что? Чем это всё закончится, а? — Андрей начал говорить — и чувствовал, как опасно и быстро разгоняется сердце, касаясь ребер какой-то истеричной паникой. — Хочешь, чтоб еще раз в подворотне избили, Марат, твою ж мать! Они же все… Они же знают, кто сдал.       — Ну, отлично, — Марат легкомысленно пожал плечами. — Ты на нары, а я в больничку, нормальный расклад.       Андрей схватил его за плечи и потряс — так сильно, что у самого заболела голова. Марат смотрел на него спокойно, ожидающе.       — Ты издеваешься или что? Ты не понимаешь?..       — Все, не мельтеши, — Марат наконец скривился, отстраняясь. — То, что я сделал, не гарантирует, что за тобой не придут.       — Абсолютно. А вот то, что придут за тобой…       — Да нахрен я им нужен-то, а? — перебил Марат. — Тебя когда выписывают?       Андрей вскинул брови. О выписке он совершенно не думал, а ведь действительно — его уже совсем скоро отправят домой. И будут сборы, качалка, Универсам и подвешенная неуверенность нового дня. Всё неважно. Пошло оно всё.       — Ляга повязали или нет? Ты в школе был?       — Повязали, — кивнул Марат. — Никто меня в школе не достанет.       — А на улице?       Марат закатил глаза — и только тогда Андрей заметил небольшой, но свежий синяк у него на челюсти. Это было не от их драки. Вчера его не было.       Он подцепил Марата за подбородок, поворачивая его голову вбок. Марат быстро вывернулся из рук, даже хотел было отсесть подальше, но передумал.       — Тебя ж на улице бить начали, — прошипел Андрей, чувствуя, как внутри закипает злоба. — Не нужен никому, говоришь?       — Еще бы я звиздюков шугался. ОКОД-овскую повязку увидели — и как ветром сдуло придурков этих.       — Так че тебе, теперь только под руку с ними ходить, чтоб по асфальту не размазали? Не достали в этот раз, так достанут в следующий. К нам Ринат в магаз с ножом пришел, думаешь, они от него отличаются как-то?       — А ты давай, поволнуйся за меня, — Марат нахально, зло улыбнулся. — Может, хоть так мозги на место встанут. За себя-то не страшно вон, ты ж у нас, блять, заслуживаешь всё, страдалец хренов. Только никто вокруг тебя в стороне не остаётся, как видишь. Все под раздачу попадают вместе с делами твоими сраными.       Андрей поджал губы, переваривая сказанное. Марата снова было много — его слов, его действий, всего, что его окружает, что он приносит с собой к Андрею и на что Васильев не может не откликаться.       Одновременно злился на него и жалел. Хотел обнять, оттолкнуть, не знал, совсем потерялся, переживая головную боль и чужой взгляд.       — Так когда тебя выписывают?       — Я очень за тебя волнуюсь.       — Но теперь ты ничё не можешь сделать, — Марат пожал плечами. — Разве что усугубить, но хоть сколько-то мозгов у тебя должно остаться, чтобы не сделать хуже. Завтра же должны выписать, да?       — Нос вправлять еще будут.       Марат сморщился, будто болело у него.       — Жесть.       — Мелочь.       Солнце заливало палату, светило в спину. Сквозь закрытую дверь рвался больничный шум. Марат почесал нос кончиками пальцев и фыркнул.        Андрей так сильно по нему соскучился.       Дверь в палату распахнулась, и они оба, сидевшие далеко друг от друга, одновременно дернулись.       — Слыш, Пальто, Кинопленку всю замели!       Вахит влетел внутрь, и полы его расстегнутой олимпийки взлетели в стороны. Он сделал два шага вперед, и только потом остановился, будто наткнулся на невидимую преграду. Смотрел не на Андрея.       — Нихуя себе у тебя гости.       Марат сидел у изголовья кровати, и между ним и Вахитом был Андрей. Кулаки рефлекторно сжались.       Марат нарочито расслабленно оперся на матрас правой рукой, лишая каждое свое последующее движение резкости. Зима тоже сунул руки в карманы, и Андрей готов был бы выдохнуть, если б не сжатые челюсти Вахита. Ни о каком перемирии речи и не шло — отложенная драка, отложенная перепалка — каждый вдох может послужить спусковым крючком.       Вахит наклонил голову, указав на Марата небрежным кивком.       — И че он здесь делает?       — То же, что и ты.       — Че, про Кинопленку рассказать пришел? — Вахит прищурился — и вдруг дернулся от осознания, вскинув брови. — А не ты-ка, дорогой, их и сдал всех?       Марат ничего не ответил. Андрей смотрел на Вахита — живого и невредимого, с чистым не избитым лицом, бритой башкой и глазами навыкате — и не мог придумать, что говорить. Голова раскалывалась. Марат за его плечом пошевелился — Андрей почувствовал, как прогибается матрас.       — А тебя ебет? Одной проблемой меньше.       — Ну да, стукачом один раз быть невозможно, — Зима зло ухмыльнулся, подавшись вперед. — Так и прет потом, не остановиться, да?       — Ну ты ж до сих пор асфальт топчешь.       — Ты че, сука, угрожаешь мне щас?       — Да кому ты нужен.       — Ты может выйти хочешь? Один на один, без своих этих ОКОД-овцев сраных. Или без них уже не канает, а?       — Ну давай, если под окнами псины твои не ждут.       — Хватит, — рявкнул Андрей. — Вы че, охренели оба?       Он посмотрел на Зиму, нахмурившись, ища в его лице хоть что-то кроме отупляющей, глухой злости.       — Вахит.       — Не зашкварно те, а, Пальто?       — Марат помог.       — Чет я не слышал про Талгата за решеткой.       — Им по-любому щас не до тебя будет, — жестко проговорил Марат. — Там один, а у них вся группа со старшим отлетела.       — Один — это кто, по-твоему? — прищурился Вахит.       — Ринат этот.       На долю секунды — почти незаметно, неощутимо, но на лице Вахита отразился такой ужас, что, казалось, побледнела кожа. Он долго ничего не говорил — лишь неверяще смотрел на Марата, приоткрыв рот.       — Ты че, знаешь, что ли? — Марат промолчал. И так было понятно. — Пальто, какого хуя он знает, а?! Его к стенке припрут — и мы все на нары отъедем, блять. Ты че, сука…       — Ты бы давно за решеткой сидел, если б я захотел. Еще бы за магаз сидел.       — Вахит, — тихо позвал Андрей. — Про Рината сейчас никто не вспомнит, кроме его семьи. У нас так больше шансов не спалиться.       — Ты мне щас в уши не лей, Пальто. Крыса ментовская в наши дела лезет, и типа нормально всё! Ты ж видишь, ему настучать как в рожу ударить — ноль проблем!       — Он помог, — с нажимом повторил Андрей.       — И че он попросит за эту помощь? — Вахит зло зыркнул на Марата. — А? Потом придет невзначай, глядишь, и ты уже пацанов своих сдаешь. Устав ВЛКСМ выучил уже, не? Можно подумать, они за просто так помогают.       — Я никого не сдам, ты что такое говоришь?       — Слушай сюда, — Вахит сел на соседнюю койку, наклоняясь к Марату. — Если ты хоть кому-нибудь вякнешь — мы тебя с землей сравняем, ясно тебе? Ты из больницы только в морг выйдешь, обещаю.       — Зима, — остановил его Андрей.       — Пусть знает.       Марат насмешливо приподнял бровь — но все-таки кивнул. После этого повисло тяжелое, напряженно молчание. Вахит теперь сидел напротив них с Маратом, и Андрей понимал, что если сцепятся — разнять их будет в разы сложней.       Вахит провел ладонью по лицу, почесал бритый затылок и устало выдохнул. Он не был лидером в этот момент — они все были на равных, и оттого, что решать нужно было тоже на равных, Андрею сделалось не по себе. Никаких подсказок — только груз своих и чужих поступков и смертельная усталость.       Марат начал первым:       — Закрывай ты нахуй этот магазин. Если Талгат через ментов зайдет — к вам же первым придут.       Зима со злостью сжал губы. Легкое, недоверчивое смятение тенью легко на его лицо — видно было, что тоже об этом думал, но признавать перед Маратом не хотел.       После всего, что было, сидеть вот так — в тишине, без перепалок и драк, казалось чем-то нереальным. Андрей с трудом вдыхал наэлектризованный воздух, в любой момент готовый к разрядке через бой или ругань — но ничего не происходило. Все молчали, стараясь друг на друга не смотреть. Наконец, Андрей спросил:       — К вам же никто не приходил?       — Неа, — Вахит быстро мотнул головой. — Как сквозь землю провалились. А ты в больничке по чьей милости отлеживаешься?       Андрей кивком указал на Марата — и у Зимы будто опять что-то сломалось в его с трудом выстроенной логической цепочке, он нахмурился, исподлобья взглянув на Суворова, но так ничего и не сказал. Это было не его дело, а принять их драку Вахиту оказалось легче, чем принять помощь Марата.       Голова у Андрея снова разболелась, и обратить на нее внимание получилось только сейчас, в минуту затишья. Андрей сморщился, чувствуя, как простреливает виски тугой, опоясывающей болью, сдавливая затылок. Напряжение достигло предела и теперь медленно таяло, забирая с собой оставшиеся силы. Андрею хотелось не столько тишины, сколько невнятного больничного одиночества. И все-таки — Зима молча сидел напротив, разглядывая окно у Андрея за спиной. Никто в Универсаме и догадываться не мог, что их старший будет сидеть вот так — рядом с мусорнувшимся, бок о бок практически, и ни одно слово не приведет к драке, будет только досадная, непонятная, недоверчивая тишина. Менялась расстановка сил. Больше ничего не было, как прежде: легко и понятно. Стирались свои и чужие, все вокруг казались временными и ненадежными. И Вахит это тоже чувствовал. Вахит это тоже знал, самолично не удерживая Универсам в ослабевших руках. И потому, может быть, ему и было так легко принять полное отсутствие контроля над ситуацией. Марат уже всё знал и уже сделал больше, чем должен был. Тело Рината остыло, пистолеты затопила холодная речная гладь, супера Кинопленки готовились к суду, улица искала виновного и на деле выходило, что всё просто должно идти своим чередом, и уже мало что можно исправить.       Сидели втроем, в молчании, наворотившие дел — и не знали, что будет дальше. Кралась неизвестность, цепляясь когтями за шею.       Вахит встретился взглядом с Андреем — и долго, пристально смотрел ему в глаза, будто пытаясь понять, на чьей он стороне. Андрей не был ни с кем. Всё еще часть Универсама, он теперь был связан с ними не столько пацанскими законами, сколько одной большой бедой, навалившейся на общие плечи. О связи с Маратом и говорить было глупо — она, необъяснимая, колюще-режущая, стальная, связывала их так многим, что не выбрать ведущее звено, и все-таки, когда в больничной палате сошлись два мира, ничего по-прежнему не соединилось. Все стало только запутанней и сложней.       Вахит медленно перевел взгляд на Марата.       — От меня никто не узнает, что ты Кинопленку сдал. На улицу не вынесу, даже среди своих. — Марат кивнул. — От тебя жду того же. Про Рината ни слова.       Он медленно поднялся, вытирая вспотевшие ладони о штаны. Подал Андрею руку, демонстративно не глядя на Суворова.       — Давай, Пальто. Как выпишешься — жду на сборах.       Когда он ушел — Марат устало откинулся на кровать, сминая головой одеяло. Казалось, что разговор, которого практически не было, забрал у Марата все силы. Он смотрел на Андрея, полуприкрыв глаза, и его тяжелый, серьезный взгляд не предвещал ничего хорошего.       — Ты же не пойдешь на сборы?       Андрей промолчал. Марат поднялся на локтях, нахмурившись. Сказал, без какой-либо вопросительной интонации, припечатывая:       — Ты не пойдешь.       Когда Андрей промолчал и во второй раз, на лице Марата застыло такое страшное, бессильное сожаление, такая отчаянная, немощная грусть, что самому стало — невыносимо больно на него смотреть. Андрею даже показалось: сейчас не выдержит, уйдет, потому что никто не обязан выдерживать такое — но Марат остался. Марат остался, черт его дери, и Андрей слепо начал оправдываться:       — Они там за меня все получить могут. Это я убил, не они. Я стрелял. Мы все вместе в этом варимся, как я могу сейчас уйти, Марат? Я разве могу их кинуть сейчас? Я не могу, там же пацаны наши не за что получат, если случится что-то. Мне нельзя.       Марат вдруг закрыл глаза ладонью, с силой сдавив пальцами переносицу.       — Как же ты заебал… — он попробовал подняться, и Андрей, совсем не думая, схватил его за руку, дергая обратно на кровать.       Дальше ничего не сказал — наплевал на страх быть замеченным, обнял Марата, с силой сжимая руки за его спиной, быстро поцеловал в голову рядом с ухом, рядом с широким, розовым шрамом, по привычке вдохнул его запах, и сломанный, перевязанный нос не уловил никакого запаха, только заболел еще сильнее, накрыло, окутало близостью, вернулся трепет на сердце — и всё обрушилось, когда понял страшную, тяжелую вещь. Обхватил руками его лицо, отстраняясь. Царапнул щеку гипсом.       — Так нельзя, Марат, — шепнул, коротко целуя его в губы. — Давай расстанемся. Ты этого не заслуживаешь. Дальше только хуже будет, давай сейчас, — поцеловал еще раз. — Так нельзя. Я тебя мучаю. Пусть не будет ничего. Пусть не было ничего…       Марат отстранился, с силой ударив Андрея в грудь. Посмотрел на него со злой обидой, как-то совсем по-детски сведя брови.       — Нет, — упрямо качнул головой, сходу прерывая все жалкие попытки Андрея. — Ты отошьешься.       Дальше разговор не пошел — хлопнула дверь, что-то упало совсем рядом с палатой, и они оба отвлеклись на этот шум, замерев и вслушиваясь. Точка кипения осталась позади, критический уровень отступил, и вся самоотверженная бравада последних минут показалось самому Андрею до боли жалкой.       В дверь постучали. Просунулась голова Толи вместе с красной повязкой на плече.       — Марат! Идти уже надо.       Голова исчезла, и Марат медленно поднялся с кровати, смотря на Андрея сверху вниз.       — Ты отошьешься, — сказал твердо. — Я не зря их всех сдавал. Ты отошьешься.       Андрей протянул руку, и Марат вложил в нее свою ладонь, просто и бездумно, так привычно, как делал всегда. Его теплые пальцы. Едва прощупываемый пульс на запястье. Андрей поцеловал его в сбитую костяшку, еле-еле чувствуя шершавую кожу под губами. Марат сильнее сжал его ладонь.       — Придешь вечером?       — Если найду того, кто отвезет.       Андрей кивнул, отпуская его руку. Видел, как Марату хотелось задержаться, и от этого сердце сдавливало в груди, не хотелось отпускать. И все-таки — смотрел, как за ним закрылась дверь. Все смешалось — тревога, боль, отчаяние, сожаление, усталость. Всего было чересчур. Голова снова разболелась, и Андрей наконец упал на кровать, чувствуя, как часы посещения отняли все силы.       На следующий день вправляли нос. На перевязке врач покрутил его голову, надавил под глазами, так что опять потекли слезы, и отправил переодеваться. Вправляли ужасно. Самым сложным оказалось не шевелиться, когда в нос засовывали толстые железные палки и давили сверху пальцами. Андрею казалось, что его кости пластилиновые. Текло рекой — кровь лилась по щекам, на губы, капала на грудь и ноги, опять в горло — и когда Андрей пытался сглотнуть, казалось, что болела вся голова сразу. Медсестра стояла с ватными тампонами наготове. От нахлынувшей, острой боли у Андрея темнело в глазах. Потом, когда пережил все, и нос снова забинтовали, задышал наконец ртом и полным вдохом — не мог остановить слез. Они по-прежнему лились, в носу очень сильно щипало. Боль достигла пика и теперь долго, протяжно ныла. До палаты Андрей дошел с трудом, продираясь сквозь мутные стены коридора, зато потом принесли хорошие новости — завтра утром его выписывают. На перевязку ходить придется по-прежнему, а вот занимать койку в больнице нет нужды.       Вышел на улицу в последнюю неделю весны. Буйная зелень смело била в глаза. Голова болела от солнца, но так приятно оказалось подставлять лицо майскому ветру, что не мог спешить домой. Шел медленно, прогуливаясь по району. Встретил Лампу, коротко переговорили почти ни о чем — точнее, о Кинопленке. О них, оказывается, шептала вся Казань, темы интересней в последнюю неделю не нашлось. Из разговора с Лампой понял, что того, кто нашептал мусорам про черняшку, в широких кругах не знали. Слухи ходили и про бывших клиентов, и про кого-то из своих, и про подставного мента, но ни слова про Марата. Сказал Лампе, что на сборы сегодня не придет, умотался по дороге домой — и когда Лампа мягко намекнул, что сборы пропускать нельзя, Андрей только отмахнулся. Проговорил, как по слогам, — перед Зимой ответит. Лампа, воровато оглядываясь, в ответ сказал, что не будет рассказывать о его выписке. На том и порешали.       Дома не смог увернуться от Юльки, бросившейся в ноги. Несмело коснулся ее мягких шелковых волос, переживая удары неспокойного, сбивчивого сердца. Дышалось тяжело. Не был готов к ее привязанности. Ослепило радостной улыбкой, оглушило звонким визгом — потерялся, замер, упал на колени, к ней, обнял ее, маленькую, юркую, хрупкую. Спрятался у Юли на плече, и она засмеялась почти смущенно, не прекращая трепать бинт от повязки у него на голове. Не выдержал и отстранился, улыбаясь ее лицу. Ее незнанию бед. Ее огромной жизни впереди.       Позвонил Марату — и тот почему-то сразу понял, кто звонит, по голосу слышно было, что понял, когда Андрей еще не начал говорить. Болтали недолго, Андрей всё пытался выпытать у него, всё ли спокойно, но Марат отвечал слишком уклончиво, и уже по этому ответу понятно стало, что спокойствие было от них далеко. Пожелал ему спокойной ночи, а сам не спал — долго крутился в кровати, и казалось, за время его отсутствия кровать стала совсем чужой. Не мог заснуть. Смотрел в потолок, чувствуя, как железный привкус крови оседает на языке и стенках горла. В последний раз, в этой же кровати, он плакал неспокойным утром после убийства, не осознавая своих слез. Подушка тогда была мокрая. Не давался вдох. Бессильное тело не могло сопротивляться кошмару. Сейчас казалось, что это было очень давно. Текла жизнь даже в молчаливых стенах квартир: ничто не останавливалось, секундная стрелка подпирала минутную, и так проходил час — а потом следующий, пузатая стрелка зависала над двенадцатью — и начинался новый день, все дальше и дальше относя его от кошмара той ночи.       После перевязки, на следующее утро, Ирина Сергеевна отвела на работу — и там распахнула дверь в кабинет Ильдара Юнусовича, кивнув. Андрей несмело вошел, и тогда они оба — Ильдар и какой-то суетливый молодой мужчина, короткостриженный, гладковыбритый, с не по размеру сидящим кителем, задавали кучу вопросов. Как будто специально посадили его к окну — и приходилось щуриться, голова опять болела, от нервов, кажется, начало подташнивать, и Андрей говорил про Кинопленку сущие пустяки — их территорию и место сборов, врал, что не знал про черняшку и не врал, когда не смог назвать имена старших. Врал, что с ними не было никаких проблем — и тут словил на себе недоверчивый, цепкий взгляд Ильдара. Он-то знал, что за избиением Талгата, еще давно, еще неслучившейся весной, стоял Андрей. Все равно — отвечал. И как бы ни болела голова — мысли были собраны, ложь давалась легко, как съезд с ледяной горки, врал почти не задумываясь, не моргнув и глазом, врать было не тяжело, тяжело оказалось щуриться на солнце.       Чувствовал, как медленно подбирались к Ринату. Наконец тот, второй мент, не выдержал, спрашивая напрямую:       — Брат вот его так вообще пропал, родители заявление написали.       Андрей взглянул на него исподлобья.       — И что?       — И то, молодой человек, что мы информацию тут, так сказать, собираем.       — Он с группировки другой, откуда мне знать?       — Оттуда, что вы все по улицам мотаетесь! — мент нервно хлопнул ладонью по столу. — Ты нас тут совсем за идиотов держишь? Думаешь, мы не понимаем, что у вас там происходит у всех?       — Не понимаете, — Андрей фыркнул.       — Степ, выйди, пожалуйста, — Ильдар Юнусович подошел к Андрею, по-отечески укладывая руку ему на плечо. — Мы с Андреем поговорим с глазу на глаз.       Мент нехотя поднялся. Оправил китель, презрительно взглянул на Васильева. Ильдар дождался, когда за ним захлопнется дверь и прошелся по кабинету, поправляя усы. В конечном счете оперся на стол напротив Андрея.       — Смотри как будет: Талгат тебя узнаёт, и ты едешь в колонию за тяжкие телесные.       Андрей промолчал. Ильдар безразлично пожал плечами, смотря в окно.       — Или можешь рассказать, что с его братом случилось и кто в этом виноват. И тогда я тебе обещаю: даже если Талгат тебя узнает, он ничего не докажет.       Солнце на несколько секунд спряталось за облаком, и в кабинете потемнело.       — Спишем на ненадежное, мало ли что ему там привиделось, пока в коме лежал.       В коридоре кто-то громко хлопнул дверью — так громко, что Андрей вздрогнул. Ильдар Юнусович даже не дернулся.       — От тебя только имена, можешь письменно, не вслух: кто, когда, где. Куда брат Сакаева делся.       — Да откуда мне знать?! Че Ринат этот свалить не мог, когда для Кинопленки жареным запахло?       — Оп-па, — Ильдар широко улыбнулся, потирая ладони. — А я ведь имя его не говорил.       Сердце Андрея рухнуло вниз. Заметался взгляд, ища опору. Нужно было вдохнуть и срочно что-то придумать. Вернулось оцепенение той ночи, скользнул сквозняк по плечам. Холодная неживая кожа под пальцами. Кровь на плитке — в лунном свете практически черная.       — Пойдешь как соучастник, получишь сокрытие. У тебя, Андрей, статья статьей погоняет, а ты молчишь. Улицы нет, ты сейчас здесь один. И я даю тебе шанс.       Андрей промолчал. Молчал ужасно, мучительно долго — и тишина въедалась в стены, Ильдар нависал над ним сверху, держа руки в карманах — и молчания было так много, что забывались слова. Андрей был уверен, что не смог бы сказать ничего, даже если бы захотел.       — Мне Талгата одним звонком на опознание вызвать, — наконец заговорил Ильдар. — И я сделаю так, что ты не выйдешь отсюда, пока он не приедет и не тыкнет в тебя пальцем.       Андрей сжал руку в кулак, чувствуя, как ногти врезаются в кожу. Сердцу было тесно среди ребер, неистовый стук рвался наружу, отдаваясь в ушах. Что-то надо было делать — но предательское тело не двигалось, тишина застряла в горле, сдавливая спазмом.       — Здесь идиотов нет, Андрей. Ты парня до комы довел, а потом его брат пропадает. Столько горя одной семье — и всё из-за вашей группировки, пропади она пропадом. Говори, кто.       Андрей молчал. Перед глазами стояла кровь на плитке — большая лужа, осевшее тело, надежда на дыхание.       — Ты не выберешься, если сейчас не скажешь, — прошипел Ильдар. — Это конец будет.       Беспросветный кошмар.       — Говори, я сказал!       Ильдар Юнусович с размаху влепил ему пощечину — звонкую, сильную, голова вмиг закружилась, из носа опять потекло на повязку и в горло. Его озверевшие, пустые глаза. Злое бессилье.       Он громко выдохнул, осматривая Андрея так, как смотрят на замерзающих пьяниц на улице. Чертыхнулся себе под нос, покачав головой.       — Это не последний наш разговор, — Ильдар брезгливо вытер руку о штаны. — А теперь вон отсюда. Ну!       И когда Андрей вышел из кабинета, встречаясь с тем Степой в коридоре, проскочила шальная, быстрая, порывистая мысль: а зачем вообще скрывать? Вот он, момент. Так бы легко было — сознаться и получить по заслугам.       Вышел из участка с Ириной Сергеевной, бок о бок, чувствуя, как звенит голова. Молчал до последнего, даже зная, что не прав. Молчал — и сам не понимал, почему, закрытый рот вбила улица, не мог отделаться, чувствовал вдруг — какую-то скользкую невозможность сознаться, она ощущалась физической болью в конечностях, в порыве убежать после очередного вопроса.       С Маратом на эту тему был только один разговор: Андрей рассказал про Ильдара, Суворов предложил раскрыть все карты Ирине Сергеевне. Тогда Андрей не поверил — казалось, что Марат ляпнул такую несусветную глупость, что даже не было смысла воспринимать его слова всерьез.       На самом деле, вообще перестал воспринимать всерьез хоть что-либо. Перебоялся, устал. Непроходящее напряжение вылилось в безразличие, и его теперь никак не получалось вытравить. Перестал ощущать тепло, хотя лето уже почти вступило в свои права. Цвела сирень, била кустами прямо в лицо, когда проходил по узким тротуарам на улице. Андрей не чувствовал ее запах, но помнил еще с прошлой весны, и теперь живо, ярко, нежно представлял его, когда шел мимо раскидистых кустов.       Бесконечная усталость ожидания конца. Звонкий смех Юльки, пришедшей с охапкой цветов. Цветы ей подарил какой-то мальчик в саду, и она теперь очень смущалась, пряча взгляд в пол и не прекращая улыбаться — и Ирина Сергеевна, с загадочным взглядом и плавностью в руках, поставила цветы в вазу, на самом видном месте в комнате. Нежное, трепетное, семейное не доставало до Андрея. Не мог быть — с ними, даже когда находился в одной комнате. Смотрел отстраненно, как сквозь толщу воды.       С такой же отстраненностью выдержал и второй допрос, когда Ильдар выцепил его прямо на лестничной клетке — и на этот раз получилось выдержать его колкий взгляд спокойным безразличным сердцем. Перестал понимать, зачем это делает. Просто говорил «нет», повторял «не знаю», молчал, смотря в пол — и был готов к удару так же, как и к концу.       Ильдар угрожал, нависал, шипел прямо в лицо, и Андрей чувствовал запах его кожи и волос, насквозь пропахших сигаретами. Молчал, вдавливая себя в бессмысленную тишину. Выстоял. Не понимал, зачем, но все-таки выстоял — в очередной раз. И ушел с ощущением петли на шее.       На следующий день, вернувшись после перевязки домой, увидел кроссовки Марата в коридоре. На кухне слабо, едва слышно, шел разговор. Не прислушивался и не скрывался — хлопнул входной дверью, громко вдохнув. Готовился к неприятному разговору. Догадывался, о чем пойдет.       На кухне, на столе у окна, дымились две чашки. Полные. Никто не притронулся.       Ирина Сергеевна сидела, спрятав лицо в ладонях, Марат поначалу отвел взгляд, потом, не выдержав, посмотрел на Андрея в упор — немного сожалеюще и устало.       — Зачем? — хрипло спросил Андрей.       — Потому что сам ты не справишься, — ответил Марат.       — Потому что я должна была знать, — медленно, с нажимом произнесла Ирина Сергеевна, отнимая руки от лица. — Как ты не понимаешь.       Ее усталые, красные глаза. Интонация полного спокойствия — она не спрашивала и не кричала, лишь проговаривала слова. Андрею казалось, будто он вспарывает ей сердце.       — Ты знаешь, где тело?       Она спросила строго, напрямую. Так, что у Андрея не было возможности что-то выдумывать. И все-таки — не выдержал, скользнул взглядом к Марату, вопросительно вздернув бровь. Марат никак не отреагировал. Значит, и рассказал не всё.       Пришлось выдумывать на ходу — снова, снова врать.       — Нет.       — Но ты знаешь, кто убил?       — Да. Это неважно.       — Это важно, Андрей.       — Я всё равно их не сдам.       — Несколько человек было?       — Я не скажу, Ирина Сергеевна.       — Что ты делал?       Опять посмотрел на Марата. Ирина раздраженно поджала губы.       — Со мной разговаривай. Что ты делал?       — Пистолеты в Волгу выбросил.       Она на секунду прикрыла глаза — так, будто это было выше ее сил.       — Где оружие брали?       — Принесли.       — Старший?       — Нет.       — От всего огнестрельного избавились?       — От всего.       Черная, смоляная прядь скользнула ей на щеку, выбившись из низкого хвоста. Она завивалась на конце, под линией челюсти — красиво, нежно, тонко. Андрей смотрел на нее, чувствуя какое-то фатальное, обреченное опустошение.       — На месте преступления твои следы есть?       — Да.       — Где это было?       Взгляд Андрея беспомощно заметался: ее лицо, руки, чашки на столе, Марат — едва заметно, ободряюще кивнувший ему Марат, — и снова ее лицо.       — В магазине. — Она сжала зубы, но не изменилась в лице. — Там наших отпечатков навалом, но кровь замыли.       — Кто-то знает, что он в магазин пошел?       — Нет. Брат его может догадываться.       — Сакаев Талгат?       — Да.       — О Господи.       Она обхватила пальцами плечи, успокаиваясь. Вдохнула — один раз судорожно, а выдохнула уже нарочито медленно, заземляя себя. Андрей стоял напротив, у входа в кухню, Ирина с Маратом сидели, и Васильев ощущал себя, как перед судом. Пытался смотреть им в глаза и не выдерживал. Зияла огромная, полая дыра в груди. И эта дыра отлично впитывала в себя усталость.       — Его Ильдар Юнусович поэтому и опрашивал, — тихо начал Марат. — Про Рината этого.       — Ты ничего не сказал?       — Нет, — качнул головой Андрей. — Ничего. Но он не верит.       — Это его работа, — Ирина сглотнула, быстро дернув руку к чашке. Отпила совсем немного, успокаиваясь — и поставила обратно на стол, — не верить. Сядь, Андрей.       Помолчали снова. Андрей вдруг словил себя на странном, едком ожидании осуждения, которое всё не наступало. Хотел раскаяться перед ними, перед Ириной Сергеевной, и мучительно больно было видеть, как ей это самое раскаяние не нужно. Никто его не принимал — ни Марат, ни она, и Андрею приходилось таскаться с ним по весне, неприкаянным и пустым.       Они все его спасали, им не было дела до чужих извинений.       Куда-то нужно было деться. Что-то сказать. Андрей сел рядом с ними, со стороны Марата, напротив Ирины. Суворов долго, внимательно вглядывался в его лицо. Когда пауза затянулась, когда измотали себя молчанием, Марат перевел взгляд на Ирину Сергеевну и спросил:       — Как ему можно помочь?       — Никак, — она резко качнула головой, и Андрею показалось, что Марат вздрогнул. — Если Ильдар найдет доказательства и решит за него взяться — никак. Я в таком случае, конечно, могу его уговорить что-то сделать, но, сам понимаешь, выбор за ним… Если Сакаев тебя опознает, если следы приведут их к магазину вашему, еще куча если, тут не знаешь, откуда прилетит. Не говори ничего, Андрей. Всё отрицай.       Андрей медленно кивнул.       — А Коневич может помочь? — тихо спросил Марат. — Я могу попросить.       — Я ближе к милиции, чем Денис.       Марат поджал губы.       — Какой это срок?       — Около шести лет, если хорошо вести себя будет.       Марат закрыл глаза, сжав кулаки. Андрей молча, безразлично, устало слушал их разговор, чувствуя, как обрубаются все концы. Будто стоял на острове, который медленно затапливало водой. И за него волновались все остальные, не он сам. Он сам готов был тонуть.       Марат снова посмотрел на Ирину Сергеевну, жалостливо сведя брови на переносице.       — Вообще никаких вариантов?       — Если Ильдар Юнусович сделку предложит, — осторожно начала она, на ходу обдумывая свой ответ. — Имена, места сборов, ну, вы знаете. И что-то про убийство, он так просто это не оставит. Но это если сам предложит.       Андрей вскинулся, качнув головой.       — Я не буду никого сдавать, вы что такое говорите!..       — Всё, блять, отшился считай, — Марат резко пнул его ногу под столом. — Забудь ты про Универсам свой, к тебе тюрьма ближе, чем качалка.       Он так легко, не задумавшись, ругнулся при Ирине Сергеевне — и только в конце всей фразы это понял, воровато скользнул пристыженным взглядом к ее лицу и сразу опустил голову. Она сделала вид, что не заметила, но Андрей видел, как ее брови взлетели вверх, и почему-то, то ли от нервов, то ли от усталости, то ли из-за обреченности — вся эта ситуация Андрея ужасно позабавила. Вот бы были — проблемы не страшнее этой.       Андрей повернулся к Марату, спасая его:       — А у тебя что? С остатками Кинопленки.       — По-прежнему, — нехотя ответил Марат. — Один по улицам не хожу.       Андрей вздохнул. Ирина Сергеевна посмотрела на них по очереди и сказала:       — Мелкое хулиганство в подъезде еще: стены разрисовали, лампочки выбили. В окно пытались камни бросать, но не достали, соседям на нижних этажах попало. Ты же у нас сегодня ночуешь?       Марат кивнул. Андрей, как бы ни волновался за него, еле сдержал какую-то совершенно глупую улыбку. Не было сил думать о чем-то серьезней. Ловил последние дни, жадно вдыхая прохладный, почти летний воздух.       Уже вечером, перед тем, как укладываться спать, встретились с Ириной Сергеевной в ванной — тени ложились ей на лицо, делая его острее и строже, усталость пряталась под нижними веками, ее опущенные уголки губ, открытая, беззащитная шея, длинные тонкие руки — она стояла перед Андреем, такая хрупкая, такая худая, нежная — никак нельзя было поверить, что в ней было столько сил. Что в ней были силы выдерживать это всё. Что она могла выстоять, потому что Андрей — Андрей уже не мог.       Бесконечная, прямая, летняя усталость. Не мягкая леность — вымотанность до мозга костей.       Она смотрела на Андрея совсем не долго, но тогда, в преддверии ночи и перемен, Андрей на всю жизнь запомнил ее взгляд — беспредельное разочарование даже не столько самим Андреем, сколько всем в целом: собой, этой жизнью, этим миром, детьми, которых так любила и стремилась спасти. И все-таки — у нее были силы вынести даже это разочарование. Ее всепрощающее терпение. Ее разбитые идеалы справедливости.       Марату постелили на полу, кровать отдали побитому Андрею. Васильев не возражал — знал, что Марат сейчас подтащит кресло к двери и ляжет рядом — и будет тепло, спокойно и самую малость грустно — как перед прощанием. Страха теперь не было. Тюрьма приближалась, сожаления ели изнутри, все время что-то происходило вокруг — и Андрей уже перестал отслеживать собственные эмоции. Вырывалась вперед измотанность происходящим. На ее пепелище рождалось сухое, как легкий воздух, безразличие. Не было ничего, кроме проходящей минуты. Не было даже нового дня, был полностью — здесь и сейчас.       Марат лег Андрею под бок, устроился, молча, тихо, прижался спиной к его груди. Его холодные пятки и теплая, почти горячая кожа на затылке. Едва ощутимый запах мыла. Тяжелое, невыносимое молчание, в котором было так много всего, что опять заболела голова.       — Я не жалею, что рассказал, — шепотом проговорил Марат. — Пусть она знает.       — Это было жестоко по отношению к ней.       — А ко мне?       Андрей замер. Потом ответил — так честно, как перед собой:       — Я, знаешь, никогда об этом не думал. Мне казалось так естественно — чтобы ты знал.       — Ты гипсом своим царапаешься.       Андрей поднял руку, которая лежала у Марата на боку. Замер с ней на весу, не зная, куда ее деть, пока Суворов завозился под одеялом, перелезая через Андрея на другую сторону кровати. И когда он замер сверху, у Андрея на мгновение страшно заныло сломанное ребро — казалось, что вот сейчас Марат не удержится на руках, свалится на него, и тогда — хана. И это ожидание сиюминутной, чистой боли опять вернуло в реальность, в ночь, опять показало, что ничего страшнее ближайшего будущего нет, и стало полегче — до отупляющей, блаженной расслабленности легче.       Андрей остался лежать на спине. Марат лег совсем рядом, подлез щекой на плечо, и потом, когда Васильев наклонился, чтобы его поцеловать — поднял голову, встретились губами, улыбнулись, и Андрей только сейчас понял, как соскучился по нему. Не осталось преград. Ушла напускная отстраненность, не было обид, было лишь режущее, тянущее нервы ожидание конца. И чтобы пережить ужас — нужно было лишь целовать.       Целовать оказалось неудобно. Андрей задел носом его щеку, там, под повязкой, снова заболело, и пришлось отстраниться, сморщившись. Марат понимающе кивнул. Подождал, пока Андрей ляжет на подушку, сам приподнялся на локте, нависая над ним, и целовал тоже сам — долго, тщательно, наклонив голову набок, совсем набок, было не то что неудобно — было необычно, по-новому, не получалось глубоко, только встречались языками, и сразу же продолжали целовать без, в губы, не отрываясь, Андрей дышал ртом, Марат иногда отстранялся, давая ему дышать, и бесконечно долго длилась растянутая сутками ночь. Не знал времени — плыл. Касался пальцами его плеч.       Марат тоже соскучился. Марат тоже льнул — совсем близко, вплотную, к нему.       Сияла темная ночь. Высыпали звезды, чистое, глубокое небо казалось не дальше, чем следующий день. Подвешенное состояние, неопределенность, пустые массивные сожаления на плечах, громоздкое опасение, истаявшее всесилье, которое уже нельзя было прочувствовать — всё рассыпалось на пол у кровати. Не было слов. Не было полного вдоха.       Были только — вдвоем. Казалось, что ближе некуда.       Перекатывающиеся, напряженные лопатки под пальцами. Шрам за ухом. Светлеющие к лету волосы. Его мягкие, осторожные губы на щеке. Невесомое ощущение конца, и даже оно не доставало, его было недостаточно, чтобы бояться сегодняшней ночи. Андрей целовал. Совсем бесстрашно — целовал, как никогда. Почему-то именно в этот момент, забитый в угол обстоятельствами и собственными поступками, очень четко почувствовал летящую, пьянящую свободу — крылатую, яркую, смелую.       Пусть дальше не будет ничего, сейчас же — был Марат. И этого было достаточно.       — Ты не сядешь, разрулим всё, — шептал Марат между поцелуями. — Всё нормально будет, всё поправим. — Андрей не понимал, кого он больше успокаивает. — Я Коневича просить буду, если надо.       — Марат.       — Молчи, — он качнул головой. — Мы придумаем, как можно… Хорошо, что Ирина Сергеевна твоя знает, я не жалею, правда. Она больше в этом разбирается, чем мы. Хорошо, что она знает.       — Марат.       — Ну какие шесть лет? Это же очень много, так нельзя. Не будет этого, не должно.       — Спасибо, что остался, — Андрей отстранил его, заглядывая в глаза. Улыбнулся его упертости. — Я бы без тебя не выдержал.       — Не прощайся.       Андрей молча его поцеловал. Лежали так бесконечно долго, и если бы это была последняя их ночь — Андрей был готов.       Будущее стиралось. Оказалось, что рано загадывали. Что оно по-любому не выходило — на всю жизнь, и думать об этом было щемяще больно, как болело от безвозвратной потери.       И все-таки — не жалел. Если не светило будущего, еще не значит, что стиралось и прошлое. Марат был здесь. У Андрея было всё — рядом с ним. От холодного февральского ветра до распустившейся сирени. Преддверие лета. От первой выкуренной сигареты до последней, которую этим вечером наконец разделили на двоих. Кепки-сеточки, украденные из магазина. Драка на коробке и кровь на разбитой губе. Темень засыпающего подъезда. Седая ночь. Широкая улыбка во весь рот. Теплая шершавая ладонь. Его отшив. Еще одна драка, давшаяся слишком тяжело. Волнение, наполненность, дрожь и радость, и недоверие, и чужие слезы, и порыв, бесконтрольный, ужасающе смелый. Обухом по голове ударившая взаимность. Сколько было всего. Сколько всего пережили. Не мог поверить, что когда-то решился его поцеловать, что имел право его касаться, что был в нем — полностью, что даже сейчас засыпали вместе, и перекинутая через его тело рука, пальцы на животе, чувствующие каждый вдох — всё было по-настоящему, и этого теперь не отнять, это навсегда останется с ним, даже если будущего не будет. Уже не так страшно.       Этой же ночью белоснежной Волге Суворовых пробили колеса.