Куда податься

      Стены подъезда уже закрасили. Краску взяли дешевую и положили в один слой, не стараясь, так что Андрей, поднимаясь по ступеням, с легкостью прочитал «стукач», «крыса» и пожелания сдохнуть в канаве, и угрозы убийства — неровным почерком, большими, кривыми буквами.       На стенах было и имя. И фамилия тоже была. Андрей видел, как быстро, намного быстрей, чем обычно, Марат проходит этаж за этажом — или стремится как можно скорей провести сквозь подъезд Андрея — переступая через одну ступень, хватаясь за перила руками. Андрей опустил глаза в пол, потом поднял — ровно в затылок Марату, никуда больше не глядя.       Дверь открыли быстро — отец, не уехавший на работу, оглядел их и кивнул, пропуская в квартиру.       Андрей выцепил взглядом Диляру, ходившую из угла в угол.       — Здравствуйте!       — Привет, мам.       Она вскинулась, будто только сейчас их заметила — и уголки ее губ дернулись в нервной улыбке.       — Привет, мальчики. Марат, сегодня в школу не пойдешь… — она пригладила бровь пальцами, остановившись посреди коридора. — Вообще на улицу не выходи, ладно? Андрей, ты тоже давай…       Скинули обувь, сталкиваясь локтями. Отец Марата ушел в комнату, потом вернулся, на ходу завязывая галстук, и Андрей прижался к стенке, пропуская его.       — Вы голодные? — спросила Диляра, собирая волосы в хвост и тут же распуская его. — Я не приготовила ничего…       — Не, мы у Ирины Сергеевны позавтракали, — улыбнулся Марат. — Все хорошо.       — Кирюш, ты как поедешь?.. Может, такси слови где-нибудь или на автобусе. Опоздаешь же, нехорошо будет.       Отец Марата кивнул. Диляра все время суетилась, ходила из угла в угол, как неприкаянная, и в этом нервном состоянии почему-то было очень много от Марата — у него, разве что, было чуть больше резкости в движениях, а так — одно лицо, одни знакомые жесты. Андрей с горечью поджал губы, как-то по-особенному растроганный ее волнением.       Марат положил ладонь Андрею на поясницу, легко подталкивая его на кухню.       — Сделай чай, пожалуйста.       Андрей понимающе кивнул, оставив их в коридоре и наедине. И все равно — было слышно. Даже через закрытую дверь слышалось каждое слово и нервный вдох. Чуть получше стало, как только Андрей зажег конфорку и поставил нагреваться пузатый белый чайник с ярко красными маками: вначале казалось, что ничего не услышит, что чужой разговор защищен и спрятан, но со временем привык, шум чайника перестал отвлекать, и снова слова звучали так отчетливо, будто Андрею шептали их прямо на ухо. Ни мыслей, ни боли, ни даже раскалывающейся головы.       Лишь спокойное, жалобное Маратовское:       — Мам, ну я Коневичу потом расскажу, он, может, сделает что. Ну или хотя б оплатят, я не знаю.       — Нам подачки не нужны, — отрезал отец. — Уж резину я как-нибудь поменяю, не в этом дело.       — Кирилл, а если еще раз придут? Милиция не делает ничего, это же нельзя так!..       — А что им сделать, они ж не знаю, кто? — тяжелый, усталый вздох. — Ну всё, родная, успокойся. Это всего лишь машина.       — Так нельзя, — упрямо повторила Диляра, и Андрей зажмурился оттого, насколько ее слова были словами Марата. — Так не может продолжаться, я пойду… я к ним пойду, к начальнику их, если ничего сделать не могут!..       — Ну куда ты пойдешь, боже мой.       — Куда надо! Кирилл, кто сказал, что они остановятся? — вопрос был резонный, и Андрей внутренне ее поддержал. — Они же так и остаются безнаказанными! А это все по накатанной идет! С чего бы им останавливаться, Кирилл, если им ничего за их поступки не делается?       — Хорошо, я напишу заявление. Милицию вызовем — только, пожалуйста, всё вечером, после работы.       Повисло молчание — недолгое, упрямое, из открытого окна дышала звуками улица, и Андрей отвлекся на пару секунд, стараясь максимально безболезненно потереть нос под повязкой. Хлопнула входная дверь — а это значило, что отец Марата только что ушел.       Квартира как-то сразу наполнилась тишиной, иссяк так и не созревший конфликт. Марат до сих пор не пришел на кухню, а значит, разговор еще был не закончен — и Андрей снова подумал, что слушать их совсем бы не хотел. Это было личное, не его. Это было в рамках чужой семьи.       И все-таки, когда Диляра снова заговорила — слышно ее было так же хорошо, как и прежде.       — Я так радовалась, что ты с улицей распрощался. Думала, ну наконец-то, хоть за голову возьмется, с ОКОД-ом еще этим… Будто всё могло наладиться, — она вздохнула так, что там, за дверью, Андрей все равно уловил задушенный всхлип — не слезы, лишь усталая досада. — А оно не заканчивается, я по-прежнему переживаю, Марат, даже больше еще — я не знаю, как не волноваться…       Марат ничего не ответил. Если бы Андрей был там, с ними, если бы имел хоть какое-то право на чужой разговор — он бы сказал, что не волноваться можно только если не любишь, а так — нависшая угроза воспринималась в разы страшней.       — У меня такая злость на них всех! Почему не защищают?..              За злостью и бестолковыми вопросами скрывалась беспомощность. Андрей ее понимал. Андрей тоже чувствовал что-то подобное.       — Откуда в них столько жестокости? — Диляра не спрашивала Марата — и Марат молчал о том, что они просто мстят за своих. — Пожалуйста, не выходи сегодня на улицу. Всё такое ненадежное. Я не понимаю, куда… Не знаю.       Она замолчала, и Марат тоже молчал так долго, что Андрею начало было казаться, будто в коридоре Диляра одна. Закипел чайник — забулькала вода, нарастал свист, словно звук поднимался откуда-то со дна — и Андрей выключил газ не сразу, заполняя навалившуюся на плечи тишину. Разговор утих, хлопнула дверь в квартире, и медленно открылась — на кухню. Марат вымученно улыбнулся.       Андрей достал чашки. Марат привалился боком к плите, сложив руки на груди и долго, внимательно смотрел на Андрея, наклонив голову — так, будто Андрей проходил какой-то сложный экзамен, какую-то проверку перед ним, и Васильев, подумав об этом сравнении лишь раз, теперь никак не мог от него отделаться.       — Черный будешь?       Спросил, только чтобы спросить — ну и еще потому что в квартире Марата чай можно было выбирать: был и зеленый, в какой-то иностранной упаковке. Марат медленно кивнул.       Андрей начал первым, раз уж он молчал:       — Твоя мама права: это никуда не годится. Надави на Коневича, пусть решает.       — Че мне ему, в подворотне чем-нибудь пригрозить? — Марат насмешливо фыркнул, прищурившись. — По старой памяти?       — Я не прошу ему угрожать.       — Ты вообще ничего не просишь.       Андрей не понял, к чему была последняя фраза, но Марат уже на него не смотрел — забрал из-под руки дымящуюся кружку и так и стоял, держа ее навесу — пить кипяток не решался.       Говорили тихо, вполголоса, и почему-то этот разговор ощущался таким же запретным, как поцелуи в комнате Марата, когда каждый шорох казался разоблачением, когда старались не издавать ни звука, лишь бы их не подслушали и не узнали. Сейчас было то же самое — и Андрей все не мог понять, откуда взялось — такое иррациональное, непонятное.       Андрей дошел до окна, выглянул наружу, сам не понимая, зачем, потом подошел к столу, со скрипом отодвинув стул — и рухнул на него, устало спрятав лицо в ладонях. Марат поставил чашку на столешницу, но рядом не сел — так и остался стоять, подпирая плиту.       У Андрея внутри ворочалось мерзкое, гадкое, муторное чувство, которое он никак не мог облечь в слова. Картина последней недели не собиралась — события происходили одно за другим, и каждое было таким мучительным и ярким, что в конечном счете ни одно не потрясало сильно и надолго. Плыл, собирая отдаленные эмоции. Бездумно катился вниз.       Кое-как вычленил одну единственную, последнюю, которая набатом била по вискам прошлые несколько часов — или дней. Сказал Марату:       — Это из-за меня все.       Марат пожал плечами.       — Может да, может нет.       — Ты пытался. Из-за меня.       — Допустим. И что теперь с этим делать?       По насмешливому тону стало ясно — Марат не воспринимал слова Андрея всерьез. Марат, в принципе, устал от слов и разговоров, потому что они ни к чему не приводили, и Андрей несмело предложил:       — Я могу…       — Не можешь, — перебил Марат, даже не дослушав. — Ни черта ты не можешь.       — Я с Вахитом поговорить могу, — все-таки несмело начал Андрей.       — Он тебя по стенке размажет за такие просьбы, — фыркнул Марат. — И правильно сделает.       Чай дымился на столе. В соседней комнате тихо заработал телевизор — и Андрей слышал гомон, но никак не мог разобрать слов.       — Ты отшился?       — Я на сборы не ходил.       — Но собираешься, — без какой-либо вопросительно интонации проговорил Марат.       Андрей медлил с ответом. Может быть, и собирался. Группировка никуда не исчезла, Универсам остался, пережил Дом Быта, теперь Кинопленку, отшив одного старшего, смерть другого, неуверенность третьего — взращивал на попранном выгодой пепелище новые принципы, удобные для них; уличный закон насмехался над убийством и наркотой, заявляя свои права на существование, и казалось, что Универсам будет жить всегда, трансформируясь под время и принимая одну перемену за другой.       Будто бы в резкой металлической силе не было зыбкости, и Андрей цеплялся за это ощущение до последнего.       — Даже если я сейчас отошьюсь, это ничего не изменит, — тихо проговорил Андрей. — Наворошили уже.       — Ну так блять пока это решать будем, ты там со своим Универсамом еще хрен пойми чего наворотишь. Это как снежный ком, блять, только больше становится.       Андрей ничего не ответил даже на пустую, беспочвенную фразу Марата про «будем решать». Его уверенность в том, что это всё — не конец, не вселяла в Андрея никакой надежды, но все-таки знать, что он еще не смирился, было и приятно, и горько одновременно. А разговор так и не шел.       Андрею почему-то было сложно ему отвечать, что-то ненадежное было в каждом их разговоре, какое-то предчувствие прощания, которое понимал Андрей и отказывался понимать Марат. И потому поразительно много молчали. Казалось — наговорились, устали, вымотали друга друг собственным несоприкосновением.       Ни черта не решалось. Ничего не сходилось, будто совершенно неподходящие детали. Странная, затягивающая топь. Андрей больше ничего не хотел — только чтобы подвешенное состояние закончилось, и уже неважно как: то ли вздернутым вверх, то ли землей под ногами.       Посмотрел на Марата — и встретились взглядами, опять нечитаемо и как-то через силу.       Марат вскинул подбородок — так, будто собирался ругаться.       — Че?       Андрей покачал головой, пряча пустую улыбку. Ответов было много — и ни одного подходящего. Андрей чувствовал себя так, будто зашили рот.       На кухне, на стене, оказывается, висели часы. Васильев никогда их не замечал, они висели высоко, над шкафчиком, так что сидя за столом время нельзя было узнать наверняка — виднелась только половина циферблата, и потому Андрей как-то никогда не обращал на них внимания, а теперь стояла такая оглушающая тишина, что вдруг, вместо гомона телевизора или шумов с улицы — отчетливо слышалось тиканье секундной стрелки. Будто отсчитывало время до конца.       Андрей закрыл глаза, потер ладони друг о друга, пересел поудобней, чтобы не сосредотачиваться на часах, чтобы опять их не слышать, не отвлекаться.       Спросил, не глядя на Марата:       — Что ты делать собираешься? С Кинопленкой.       И когда все-таки посмотрел на него — увидел эту злую, кусачую нерешительность. У Марата не было ответа — были только нахмуренные брови и острый взгляд.              — Они по-любому продолжат. Ты должен быть готов.       — Да Коневич переловит всех.       — И что он им предъявит?       — Вот че ты пристал, а?       — Потому что ты ни черта не делаешь.       — Ты охуел? — Марат сжал кулаки, шагнув вперед. Их теперь разделяли только стол и Андреевское сухое спокойствие. — За базаром следи.       — Тебя только мои проблемы волнуют. А достается твоей семье.       — Мы сейчас подеремся, — рычаще предупредил Марат.       — Чай не переверни.       — Ну ты и сука.       Андрей выдохнул, проведя рукой по волосам, и на секунду, когда потерял с Маратом зрительный контакт — в голову стрельнула мысль об угрозе, как перед замесом. Даже знакомо зачесались кулаки — потом, конечно, прошло. Драться с Маратом по-прежнему казалось чем-то диким и неправильным, и потому Андрей продолжил словами:       — Машина как к тебе относится, а? Никак, это отцовская, а сам видишь: под раздачу попала. Если они до тебя не доберутся, че б им до отца твоего не добраться, а?       — Что ты хочешь от меня?       — Чтоб ты проблемы свои решал, хоть через ОКОД, через ментов, через меня с улицей — вообще плевать. Не делай вид, будто ничего страшного не происходит.              — И что они, всю жизнь за мной гоняться будут? Я тебя умоляю, скоро к Разъезду или Жилке пришьются — и нахрен забудут обо мне.       — Ты их с места насиженного согнал, а не просто старших в тюрьму отправил.       — О, так ты признаешь, что на улице выгода важнее пацанства?       — Марат.       — Еще раз скажешь про мою семью что-то — у тебя нос не срастется.       — Проси у ментов защиту. Ты ж сдал всех — помог.       Марат едва заметно поморщился, когда Андрей, совсем не расставляя акцентов, произнес «сдал», будто до сих пор у Марата что-то неприятно ворочалось внутри: то ли совесть, то ли отголоски уличных законов — Андрей не знал.       Нарастающая злость рухнула к их ногам, и Марат тоже рухнул прямо на стул возле Андрея. Столкнулись локтями, но руки не убрали, так и сидели рядом. Марат провел рукой по лицу — Андрей выцепил взглядом ямку у него на подбородке, родинку на скуле, шрам за ухом — он недавно подстригся, уже не так коротко, как раньше, но шрам сейчас виднелся особенно хорошо, и Андрей с горечью смотрел на него, поджав губы.       Положил раскрытую ладонь в центр стола и ждал, пока Марат вложит в нее свою. Тикали настенные часы, отсчитывая время нового дня. На столе по-прежнему стояла чашка, и Марат уже несколько раз чуть не сбил ее рукой. Наконец, он переплел пальцы — и устало упал головой на стол, положив вторую руку под голову. Андрей гладил его сбитые костяшки, снова скользя глазами к шраму на ухе — и не мог отделаться от мысли, что Марату улица обошлась дороже, чем ему. У Марата она забрала больше.              От собственных слов стало неприятно до горечи на корне языка. Андрей с трудом сглотнул, глухо проговорив:       — Извини.       Марат фыркнул, не поднимая головы.       — Пацаны не извиняются.       — Я уже не знаю, кто я.       Сказать оказалось страшнее, чем временами думать об этом, глядя в потолок. Что-то фатальное, безысходное рвануло в груди и осело в легких першащей тяжестью. Марат вдруг поднялся, серьезно посмотрел на Андрея буквально пару секунд — и боднул его лбом в плечо. Сильно, ощутимо. Потом поцеловал — совсем невесомо, будто вообще не касался. Андрей крепче сжал его руку.       Что-то пробивалось через бесконечную усталость.       От Марата ушел прямо в больницу на перевязку. Нос кровил уже совсем чуть-чуть, а вот гипс с правой руки до сих пор не сняли, и Андрей с досадой выслушивал рекомендации врача, говорившего заученные фразы куда-то в пол.       Пересекся с Ильдаром. Закатил глаза, чувствуя, как внутри что-то обрывается. Он сделал вид, будто проходил мимо, но Андрей видел по участливой ухмылке — знал, что Васильев придет, ждал его тут.       Разговора снова не вышло — получились угрозы, шипения, сильные цепкие пальцы, сжимающие плечо так, что заранее было понятно: к вечеру расцветут синяки. Под конец, когда он уже выдохся, а Андрей страшно устал, Ильдар Юнусович покачал головой.       — Я мать твою навещал недавно, — сказал, смотря в пол. — Думаю: как хорошо, что она тебя не видит. Что ей уже не стыдно, что такой ублюдок — ее сын.       Злость поднялась как-то резко — бесконтрольная, закипающая в одно мгновение — и Андрей рванул на Ильдара, сам не понимая, что собирался делать. Ильдар толкнул его в плечо и тут же ударил в живот — в полсилы, но ощутимо. Андрей откашлялся, подавляя желание сплюнуть прямо на пол больницы — дернул плечом и ушел, не прощаясь. Но на улице злость всё не успокаивалась — тихая, клокочущая, бурлившая кровь.       Сжимал левую руку в кулак. Попробовал сжать и правую — из-за гипса не получилось, но болью прострелило почти до локтя. Не находившая выхода ярость кипела внутри — совершенно беспочвенная, отупляющая, привычная. Ожидание удара, как глубокий вдох. Запал драки, пропитанный адреналином воздух. Пьянящая дурь. Это не уходило — расцветшая на кровавом снегу, она теперь с легкостью рвалась в тело в любой опасной ситуации, и как Андрей не боялся удара, так и не страшно было чувствовать ее вновь, отдаваться ей до звенящей пустоты в голове.              Наверное, Ильдар мог бы запереть его в своем кабинете и выбить наконец признание, мог бы рыть чуть активней, обшарить весь магазин, прижать Андрея к стенке и вытянуть у него хоть какую-нибудь информацию — если б ему нужна была правда, а не очередная группировка за решеткой. Если бы не чувствовал вины или каких-то полупустых обязательств перед его матерью. Если бы не жалел ее бессмысленной, безответной жалостью.       С Ириной Сергеевной практически не разговаривали. Она смотрела на Андрея по-новому, общалась с ним, как со взрослым и чужим, и Андрей принимал каждое ее слово с еле ощутимой горечью. Помогал по дому. Уходил к себе в комнату и через силу гладил Юлю по волосам. Ирина Сергеевна тоже ждала — конца. Как и Андрей, как и они все.              На сборы так и не пошел. Был четвертый день после выписки, школа должна была вот-вот закончиться, и Андрей, сидя на больничном, больше не волновался за неисправленные оценки в четверти. По школе не скучал, а вот время после, заполненное лязгом старых тренажеров в качалке и сигаретным дымом, вызывало какую-то долгую, протяжную тоску. Эта была часть его жизни. Это была важная часть. И все-таки — прийти в качалку значило бы окончательно предать Марата, и Андрей всё откладывал этот день, убеждая себя, что он с пацанами — даже так, на расстоянии.       Потому что не хотел уходить. Пацанские законы, прямая, упрямая линия поведения, простодушная бездумность занесенного кулака — всё было родным и привычным, и главное — как-то по-прежнему Андрею нравилось. Это была его часть. И что бы ни говорили те, кто желают ему правильного и лучшего, Андрей никогда не хотел отшиваться — и спотыкаться об эту мысль было больно, резало и скулило внутри сожаление, какая-то совершенно детская упрямость, не учитывающая последствий. Слепая, смелая и глупая. Андрей не мог перестать ей поддаваться.              Мозгами прекрасно понимал, что и Марат, и Ирина Сергеевна, и даже иногда Ильдар — хотели помочь. Видели картину целиком и с расстояния безразличия. Давали ему шанс приблизиться к ним настолько, чтобы тоже что-то рассмотреть — что-то вопиюще неправильное в суровой прохладе улицы, но Андрей — сам Андрей, без их страхов и опасений — никогда не просил и не хотел. И чувствовать эту навязанную помощь было сложно, а еще сложней было понимать, что если бы не она — он бы с улицей не справился. Она бы его растоптала, задушила — она, от которой Андрей никогда не хотел уходить.       И когда по дороге домой из больницы увидел двух пацанов — будто бы заранее знал, что будет, и это простая ясность легко и радостно разгрузила мозги. Разговор вышел коротким и отрывистым. Никто не спросил, при делах ли Андрей — за Андрея уже знали. Спросили только, какого ему было пиздить Талгата ногами, и Андрей, не моргнув и глазом, ответил, что нормально.       Они были младше, ниже и слабее. Первому Андрей от души вмазал в челюсть — и увидел, как пацан ничком рухнул на землю так, как, наверное, еще зимой падал сам Андрей, не способный ни держать, ни принимать удары. Со вторым пришлось повозиться: он всё целил в нос, и Васильев какое-то время тупо отталкивал его от себя, даже не замахиваясь — а потом самому стало смешно от этого подобия драки. Наконец, когда пропустил его кулак по печени, вмазал сам — серией, как учил Гвоздь, много, быстро и часто. Пацан потерялся, отступил. Андрей добил два раза по лицу.       Злость никуда не делась, но теперь была такой фоновой, будто его неотъемлемая часть. Андрей сплюнул прямо на землю, утирая рукой губы, словно по ним ударили. Это была привычка: почти в каждой драке Андрею неизменно прилетало по губам. Это была улица.       Только потом, дома, понял, что даже звиздюки Кинопленки, которым стремно пришиваться к другой группировке, знают его в лицо. И знают, кто избил Талгата — а значит, очень легко могут вспомнить и про Рината. Нужно было обсудить с Зимой. Нужно было вернуться к душному воздуху качалки.       И все равно — пошел домой. Не мог объяснить себе, почему, но казалось, что стоит только открыть тяжелую железную дверь, вступить в обшарпанный полумрак зала, как всё рухнет и закончится окончательно. Не мог. Не хотел. Думал о Марате и не хотел видеть его заострившееся, усталое лицо с тенью разочарования в уголках губ — теперь такой, что даже под нахальной улыбкой она никак не стиралась. Был этому виной. Было стыдно.       Загипсованная рука разболелась часа через полтора, когда от злости осталась только выдохнувшаяся досада; и когда затрещал дверной звонок, Андрей готов был увидеть даже ту утреннюю шелуху, но никак не Марата.       — Дай марлю какую, а.       Кровь с разбитого носа текла на губы, и видно было, что Марат уже задолбался держать голову кверху, просто периодически стирая ее ладонью. Лоб тоже был разбит — почти до середины ссадина, как если б его валяли по асфальту, а чуть выше виска — неглубокая, но широкая рана, наполовину закрытая волосами. Волосы у Марата слиплись, кровь с башки тонкой длинной линией вилась до самой челюсти и там, у шеи, уже начала подсыхать.       Сбитые кулаки едва только покраснели, а значит, Марат либо не хотел отбиваться, либо не имел такой возможности.       Всё в Андрее вспыхнуло, рвануло и заметалось из стороны в сторону, как не находящее выхода чувство. Не смятение — дрожь.       — Проходи.       Кроссовки Марат скинул в коридоре. Его красная олимпийка вся была в пыли, на локтях — почти черные разводы грязи. Андрей не спрашивал, хотя куча вопросов вертелась на языке. Молча пошел за аптечкой, так же молча отодвинул табуретку на кухне, чтобы Марат сел.       Коснулся его щеки рядом с носом.       — Сломан?       — Не, — Марат качнул головой, нахмурившись. — Херня.       — Только лицо?       — Да.       Андрей внимательно посмотрел ему в глаза. Потом кивком головы указал на олимпийку.       — Сними, я замочу хоть.       Марат медленно стянул ее с плеч, оставшись в одной майке. Андрей мельком осмотрел его тело — пару красных пятен на плечах и руках, от которых потом останутся синяки — и больше ничего страшного. Вроде как.       За исключением того, что это вообще случилось.       Намочил кусок крошащегося мелкими нитками бинта и дал Марату в руку. Он сразу же прижал его к носу, громко шмыгнув, вторым куском бинта Андрей с силой провел по челюсти, оттирая присохшую кровь. Марат не шевелился и не смотрел в глаза. С другой стороны, на скуле, краснел синяк. Щека опухла самую малость, не страшно. Андрей дошел до скулы, когда кровь смывалась уже не так хорошо, больше размазываясь. Кожа у глаза покраснела, как от раздражения, выступили едва заметные кровоподтеки, и Андрей теперь тер осторожней — Марат по-прежнему молчал.              Мягкая дневная тишина окутывала своим спокойствием воздух. Кровь выступала из ран — как вода капает из незакрытого крана, и Андрей очень скоро нашел что-то почти умиротворяющее, когда раз за разом стирал новую каплю.       Рана на голове была широкая, кожу прилично так содрало, и сколько бы Андрей не пытался прикладывать к ней мокрый окровавленный бинт — Суворов каждый раз вздрагивал и морщился, а когда Андрей отнимал его от башки — тонкие нитки прилипали к ране, и приходилось отдирать. Спустя несколько попыток Андрей плюнул на это, начал вытирать только кожу вокруг раны и слипшиеся от крови волосы.       Наконец, решился — спросил, так и не глядя на Марата:       — Кинопленка?       Он медленно кивнул.       — Ты какого хера один был?       — Я с парнем из ОКОД-а шел.       Сердце гулко стукнуло и замерло, глаза удивленно расширились.       — Даже так…       — Ну. Срать они хотели на повязку.       — Ну вы же отбились. Их запомнили?       Марат неявно пожал плечами. Андрей мрачно покачал головой.       — Они совсем берегов не видят.       — Дак им плевать уже давно, — фыркнул Марат. — Без царя остались, че.       — А тебе не плевать?       — Че ты хочешь сказать?       — Ты хоть заяву вместе с ОКОД-овцем своим написал или сразу ко мне приперся?       — А хули толку, Андрюша?       Марат не дождался ответа — начал резко опускать голову, и Андрею на секунду показалось, что он теряет сознание — но Марат просто уперся лбом ему в живот и закрыл глаза. Андрей так и остался стоять, покачнувшись. Одной рукой, бездумно и как будто крадя этот жест, гладил его по голове, а второй, загипсованной, — сжимал окровавленный бинт между пальцев.       — Мама говорит, уезжать надо, — глухо проговорил Марат. — У нас тетка в Набережных Челнах живет, она примет… Отца вроде как тоже могут перевести, но если что — он и здесь останется, потом как-нибудь… Я сказал, что не поеду.       Андрею казалось, что его грудину распороли и начали нагло что-то выкручивать из трепыхающегося сердца, но все-таки — сохранил лицо, продолжил гладить Марата по голове.       — Правильно. Уезжай.       Марат резко поднял голову и посмотрел на него — то ли обиженно, то ли замученно. И все-таки — у Андрея перехватило дыхание, настолько красивый он был в этот момент.       — Я без тебя не поеду.       — Херня. Поедешь, еще как. Я к тебе приезжать буду.       — Нет.       — Марат. Ну что ты такое говоришь?..       Посмотрел ему в глаза — с мягкой, пустой улыбкой. Его бессмысленное упрямство.       — Нахера мне ехать? Че мне, звиздюков этих бояться, что ли? Их щас Коневич быстро к стенке прижмет.       — До сих пор не прижал.       Марат поджал губы. Андрей, обхватив рукой его лицо, присел на корточки прямо напротив, и теперь смотреть на Марата немного снизу было лучше и приятней. Казалось, что так — больше шансов достучаться.       — Ты здесь столько наворотил, тут еще через год какой отголоски твоих поступков греметь будут, — Андрей мягко улыбнулся. — С Универсамом пронесло только из-за Вахита, с Кинопленкой так не повезет… Ну че ты выебываешься, а? Видишь же, никто особо не помогает. Менты не занимаются, ОКОД вообще беззубый вон оказался.       — Я так не поеду.       — Как — так?       — Я тебя с собой протащу.       Андрей фыркнул, пряча смешок.       — Хорошо, конечно.       Марат говорил что-то еще. Андрей его не слушал — смотрел на кровь у него на голове, чувствуя бессильную, глубокую пустоту.       Марат был от него далеко — со своими безумными идеями, вываливающимися из него планами, нереальными и непродуманными, со своим чувством к Андрею — деятельным, сильным. Он говорил про то, что Андрей может поехать с ними — и Андрей улыбался ему точно так же, как улыбался на придуманные Юлькой истории. Несуществующие, несбыточные. Яркие, переливающиеся сотней вариантов пустышки.       Не выдержал — притянул за голову к себе, поцеловал в его полный идей рот, заткнул его дурость, слушать которую было невыносимо — и во рту тут же поселился привкус крови вперемешку со спиртом, но Андрей продолжал целовать — упрямо и сильно, чтобы только Марат молчал, чтобы не давал надежду и не смел надеяться сам. Это было бессмысленно в целом и больно — в перспективе. Андрей такого не хотел.       — Давай с Ильдаром поговорим, — Марат оттолкнул его, прошептал в губы. — Чтоб тебя не искали, чтоб даже если б труп нашли — твоих следов там не было, другие бы были, не твои.       — Марат, — Андрей притянул его ближе. — Не надо.       — Пусть сделку предлагает.       — Это я убил.       — А сядет другой. Мне не жаль.       И когда Андрей посмотрел ему в глаза — пробило суровой, долгой, отчаянной решимостью. Ледяной и колкой, как вода в проруби. Для Марата были только свои. Остальных не было.       — Никто другой не…       — Все заслужили, — выплюнул Марат. — Когда Айгуль затравили, когда пальцы резали, когда черняшой из-под полы батрачили — все виноваты, Андрюх. Твари поганые.       Андрей гладил его по шее большим пальцем. Смотрел на разбитую губу, на кровящий нос, смотрел ему в глаза — и даже не чувствовал сопротивления. Пусть у Марата будут — виноваты все. Андрей ничего не решал и ничего не хотел. Универсам, который еще сегодня днем казался близким и знакомым, теперь снова отдалился за пределы происходящего, и Андрей закрыл глаза.       Ирина Сергеевна оставила Марата у них и взяла с него обещание, что завтра они — все втроем, Андрей тоже зачем-то был нужен, идут в участок. Она говорила с Маратом наедине, закрывшись на кухне, и Андрей расстилал кровать для Суворова, стелил себе на полу, укладывал Юльку — а они всё разговаривали, и их голоса слышались приглушенно и как будто не по-настоящему.       Андрей вспомнил, как в детстве, в деревне у бабушки по отцовской линии, было большое железное ведро. Железной была даже ручка, и только в середине, буквально сантиметров на десять, была продета гладкая деревяшка, чтоб не резало руки. Андрей набирал мелких камней прямо с дороги у дома и развлекался молчаливыми вечерами, под нескончаемый писк комаров: бросал камни в пустое ведро.       В тишине камень звонко бился о дно, и грохот оглушал на долю секунды, а дальше была пустая, огромная, нескончаемая тишина. Оцепеняющая прохлада металла вокруг полого сосуда.       Сбоку была дыра: разъеденное коррозией, с желтеющими краями, это ведро уже давно нужно было выбросить, но оно так и стояло во дворе на забаву Андрею, который всё бросал в него камни, прекрасно понимая: ведро теперь нельзя было заполнить камнями. Оно навсегда останется пустым.       В участок вышли по отдельности: Ирина Сергеевна повела Юлю в детский сад, Марат с Андреем — напрямую в отделение. Шли молча, как-то даже на расстоянии, пока на очередном повороте, где кто-то совсем неудачно присобачил доску объявлений, Андрей не остановился, скользнув взглядом по листовкам.       И надо же — не узнал лица. Не помнил этого человека, а вот имя зацепило какой-то крючок в голове: Сакаев Ринат. Семнадцать лет. Ушел из дома и не вернулся.       Ездили машины, буйствовало лето. На небе плыли огромные, мягкие, фактурные облака. Светло-серый асфальт суровой Казани. Крик о помощи потерявшей сына семьи — немой, неслышимый крик через сухой текст ориентировки.       Глухой звук камня, ударившегося о дно пустого ведра.       Что от него осталось?       Казалось, что внутри — не было ничего. Не трепыхалось сердце, не вставал комом в горле очередной вдох. Простая легкость чужого тела. Бесформенная неосознанность вещей. Фоновый шум из слов. А все-таки — перед глазами было мутно. Стояли слезы — очень просто и как-то отдельно от Андрея, но они стояли в глазах, в носу щипало, ресницы затрепетали, и тогда прозрачные капли осели на них, потянули вниз, и так легко оказалось — наконец закрыть глаза.       Ни одна слеза не скатилась, так и не заплакал посреди улицы, снова задышал — вымученно и тяжело, и слезы отступили, но потерянность никуда не ушла. Наконец, посмотрел на Марата — тот стоял чуть в стороне и ждал — молча, рядом.       От него остался — только Марат.       Андрей пожал плечом, выдавливая из себя подобие несуществующей улыбки:       — Ну, веди.       Марат кивнул, отворачиваясь, — и, не оглядываясь, пошел в сторону участка.       Шаркающая подошва его кроссовок. Солнце, мягко светившее в самом верху, на голубом ярком небе, и большие медленные облака. Легкость, какая-то далекая, недостижимая легкость.       До конца дороги Марат ничего не говорил, молча поджимал губы и все шел вперед, редко оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что Андрей идет следом — и Андрей шел. Конечно, он шел. Куда ему было деваться?       На входе в участок был небольшой предбанник — комнатушка, буквально метр на метр, с непрозрачными дверями с обеих сторон. И когда они оба оказались там, Марат обхватил Андрея за плечи, с силой проведя по ним руками вверх-вниз, будто согревал, и Андрей поначалу вздрогнул, непонимающе смотря на него.       — Ты дрожишь.       Андрей не замечал. Как не замечал лета, не осознавал страха, не добирался до пустых сожалений. Андрей был где-то не здесь, и чем больше вокруг него происходило вещей, тем больше он предпочитал не замечать.       Через проходную и вязкое, едва ощутимое покалывание опасности. К Ирине Сергеевне. К Ильдару Юнусовичу.       — А к нему зачем? — спросил Андрей, когда уже сидели в коридоре, поджав ноги под сидения и воровато поглядывая на мужчин и женщин в форменных кителях.       — Надо.       — Он у тебя заявление принимать будет?       Марат неявно кивнул, как-то одновременно пожимая плечами. Сидели совсем близко друг к другу, касаясь коленями и локтями, наклоняя головы, как в школе, когда нельзя было говорить громко — переговаривались в полголоса, как будто бы ни о чем — как раньше, как до всего произошедшего. Рана на голове у Марата теперь не кровила, но оставалась открытой, на волосах не держались ни пластырь, ни повязка. В остальном — он был таким же, как в первые дни Андрея в Универсаме. Слегка избитый, чуть потрепанный и поразительно живой.       И Андрей снова подумал: как удивительно сложно до него достать. Как он далек: со своей живостью, идеями и быстрой, яркой речью, и как спокойно и радостно было видеть, что в Марате по-прежнему осталось всё то, что Андрей в нем любил и чем восхищался. Марат уже не был прежним, но что-то в нем — было.       Дверь открылась резко и быстро.       — Степан, сходи на перекур, а? — Ильдар Юнусович почесал усы. — Потом не пущу, работы много.       — Здравствуйте.       Андрей не открыл рот. Марат поздоровался за двоих, и когда Ильдар оценивающе и несмешливо окинул их взглядом, Васильеву показалось, будто на затылке волосы встали дыбом.       — Ну здравствуй, коль не шутишь, — он прищурился. — Заходите.       Ильдар шире раскрыл дверь, и Марат поднялся с места, не оглядываясь.       — Вы оба ко мне или кто-то за группу поддержки отдувается?       Андрей промолчал. Хотел не заходить, так и тянуло остаться на неудобной скамейке в коридоре, но Ильдар Юнусович громко хмыкнул, качнув головой:       — Васильев! Особое приглашение нужно?       Послушался, вошел. Кабинет был длинный и светлый, тянулись столы прямо к окну, зеленые лампы, компьютеры — всё знакомое, всё, рождающее тревогу одним своим видом.       Марат легко уселся на стул у дальнего стола, будто был здесь не первый раз, и Ильдар спокойно прошел к нему, сел напротив, через длинный стол, разделявший их — и тут же подвинул монитор, чтобы лучше видеть Суворова. Андрей так и остался стоять посреди кабинета.       — Маратик, а чего ж ты битый весь? — усмехнулся Ильдар. — Подрались?       Он кивком указал на Андрея, и Марат тут же качнул головой.       — Не с ним, — проговорил глухо.       — Ну, Ирина говорила, говорила… Дима из ОКОД-а не запомнил никого, на тебя надежда осталась.       — Я их по именам не знаю, — пожал плечами Марат. — Шелуха же.       — Опознать если что сможешь?       — Да.       Андрея передернуло. Марат так легко, не задумавшись, говорил с ментом, так просто ему давались факты, за которые пробивали головы. На улице за такое гасили, и впервые, слушая этот короткий разговор, Андрей с ужасом подумал, что в Марате улицы не осталось вообще — и что она тогда значит, если так легко вытравливается? Какова ее цена?       Марат легко коснулся виска с другой стороны от раны самыми кончиками пальцев — жест совершенно бездумный, едва ли осознанный. Он поджал губы и нахмурился, как всегда делал перед вопросами, которые ему не хотелось задавать.       — А Ирина Сергеевна с вами… не говорила?       — Ничего внятного, — Ильдар покрутил в руках тонкую папку и шлепнул ее на стол, накрыв ладонью. — Сижу вот, на вас надеюсь.       — Да, я… Это к Андрею.       — Ну Андрея улица молчать учила, я смотрю.       Они оба перевели на Васильева взгляд, и Андрей метался глазами от одного лица к другому, чувствуя нарастающую потребность свалить. Он мог бы. Он стоял ближе к выходу, чем к столу у окна.       — Что от меня нужно? — проговорил тихо, поначалу даже не узнав собственный голос.       — А ты зачем здесь?       — Я с Маратом.       Ильдар перевел на Марата взгляд и усмехнулся. Он взял ручку, покрутил ее в руках, посмотрел в окно и потом снова — на Андрея. Марат отвернулся.       — Сакаев Ринат. Родители ищут.       — Я всё сказал.       — Ты везде спалился, — Ильдар покачал головой, откидываясь на спинку стула. — На тебе шапка горела, дорогой.       — Я ничего не знаю.       — Если я сейчас спрошу у Марата — он то же самое ответит? Что ты ничего не знаешь? Может, еще Ирину Сергеевну пригласим?       Андрей поджал губы. Больших усилий стоило не рвануть с места. Пора было прекращать убегать.       Ильдар поднялся со своего стула, опираясь руками на столешницу. Медленно подошел к Андрею, став как-то сбоку — а потом и вовсе сел на соседний стол, спрятав руки в карманы, и спросил — так тихо, почти заговорщицки:       — Ты мне вот что скажи: нам с поисками спешить или уже без разницы?       Андрея прошибло холодным потом. Казалось, что спину окатило ледяной водой. Он выдавил из себя:       — Без разницы.       — Ясно, — глухо проговорил Ильдар. — Вот видишь: уже почти разговор выходит.       Андрей отшатнулся, смотря в его невозмутимое лицо. Лицо Ильдар Юнусович держал отлично — ни тени отвращения. Лишь спокойно проговорил:       — У тебя срок. За сотрудничество скостим.       — Можно вообще избежать? — подал голос Марат.       — Это ж какое сотрудничество должно быть!       — Полное. Хотите, хоть весь Универсам закроем, а то в прошлый раз не вышло.       — Мы и без вас закроем.       Помолчали. Андрей с ужасом смотрел на Марата, а тот, наоборот, специально не пересекался с ним взглядом.       Ильдар Юнусович потер руки друг о друга, будто ему было холодно. Тяжело, натружено вздохнул, касаясь усов и с интересом рассматривая Андрея.       — Ну так что, Андрей? Говорить будем или это только другу твоему надо?       Он небрежно указал на Марата, и Андрей наконец встретился с ним глазами — почему-то думал, что Марату будет стыдно, но Марат смотрел на него почти умоляюще, и что-то неправильное, невыносимое перевернулось и перекрутилось внутри, становясь с ног на голову. Его сведенные брови и влажные глаза. Его готовность на многое — на невообразимо многое ради Андрея.       Андрей молчал. Голова не была пустой, но в ней было так много всего, что ничто из этого не получалось облечь в слова. Потерялся, будто кинули в реку с сильнейшим течением, и вот он, сбитый с ног и с толку, стоял посреди кабинета и вообще не знал, в какую сторону дергаться и что делать. Растерянность и бессилие. Досада, неверие, несогласие, тоска. Было всё, но по-прежнему не было чего-то главного.       Ильдар Юнусович уже начинал раздражаться.       — А ты у нас в альтруисты записался? — он недовольно посмотрел на Марата.       Марат вспыхнул, но тут же взял себя в руки.       — Помочь надо, он не справится без вас.       — Только он и со мной не справляется — потому что не хочет. Я его из беды — он опять в беду, что ж делать, если не учится человек?              — Это последний раз будет, — глухо проговорил Суворов.       — Ты за него не ручайся, Марат, — Ильдар покачал головой. — Не все хотят помощи, ты им руку тянешь, а им и без тебя нормально. Так бывает.       — Послушайте, я…       — Я Андрея послушать хочу, а не тебя.       Марат замолк. Ильдар снова посмотрел на Васильева, разрешающе махнув рукой:       — Ну, давай. Где тело, кто убил, чем убил, кто знает, кто помогал. Начинай.       В горле пересохло. Горло драло жаждой, слова застряли где-то в груди, даже не стали комом в горле, где-то раньше, совсем глубоко внутри. Онемение, конец.       — Ладно, давай с другой стороны зайдем, — Ильдар вздохнул. — Магазин, в котором ты ошивался, — там чем торгуют? Перветином, да? Кто варит, где достает? Кому продаете, кто крышует — давай, выкладывай.       Ильдар вдруг поднялся с места, стал совсем рядом с Андреем и с силой саданул ладонью ему по спине — так, что внутри всё содрогнулось. Оцепенение прошло, и первые слова дались почти так же легко, как вдох:       — Кащей где-то достает. Варит у себя на квартире или у Сивухи.       — Продает кто?              — Все по очереди на смене стоят.       — Где?       — В магазине том.       — Товар внутри?       — Раньше да был. На последнем прилавке, на полках с обратной стороны. Сейчас вроде на мусорке у черного входа Зима решил прятать.       — Старший ваш? Фамилию напомни.       — Он не…       — Зималетдинов, — ответил Марат. — Вахит.       — Хорошо. Кащей этот только эфедрин достает?        — Оружие тоже он достал.       — Неплохо, — Ильдар кивнул, снова убирая руку в карман. — Значит, и оружие было. Какое? Зарегистрировано где-то?       — Не знаю. Токарев китайский, Макаров, обрез…       — Рината из этого оружия убили?       Не дался вдох. Воздуха не было, не хватило, не получилось. Слова застряли комом в горле. Разбилась звенящая легкость произносимого.       — Андрей.       — Я и так вам рассказал.       — Мало ты мне рассказал. Катастрофически мало и всё не по делу. Я тут человека ищу в первую очередь, если ты не понял.       — Вы группировки закрыть хотите, — снова влез Марат. — Он дофига рассказал, чтобы их всех за решетку упрятать, с налетом на квартиру сходите, в качалку к ним наведайтесь — и все на пару лет отъедут.        — А ты не учи меня, как работать, — язвительно прошипел Ильдар, поворачиваясь к Суворову. — Ты чего за ним так бегаешь, а, Маратик? Не он в кругу стоял, когда тебя отшивали? Он тебе другом так называемым звался, когда по одну сторону баррикад были, а ты за него по старой памяти вписываешься. Он теперь тебе кто, а?       На секунду Андрею показалось, что Марат сейчас всё расскажет — до того прямой и решительный у него был взгляд. Сердце Андрея рухнуло, почудилось, что всё сейчас оборвется, и страх, что о них узнают, затмил собой всё остальное. Но Марат продолжил смотреть Ильдару в глаза, и что-то бесконечно тяжелое и бескомпромиссное было в его взгляде, что даже Ильдар отступил. Может быть, понял. Может быть, решил не лезть.       Ильдар Юнусович снова оглянулся на Андрея, вопросительно подняв бровь.       — Ну? Скажешь еще что-нибудь?       Андрей еле заметно качнул головой. Сердцу не было места в груди.       — Пошел вон отсюда, — Ильдар снял очки, тяжело вздыхая. — К Ирине Сергеевне в кабинет зайди и скажи ей, пусть ко мне подойдет…       Андрей так же молча развернулся, выходя из кабинета, и только потом, когда деревянная дверь за ним закрылась, понял, что Марат вместе с ним не вышел. Остался там — ясное дело, зачем. Сейчас он был ближе к ментам, чем к Андрею, и это ощущалось очень отчетливо и больно.       Марат вернулся спустя час — один. Ирина Сергеевна так и не зашла, и сейчас они были в кабинете только вдвоем. Ее напарница ушла на перекур, потом вернулась, бросила пачку сигарет в ящик и снова ушла — теперь на обед. Андрей сидел и смотрел в окно, на проходящих мимо людей, пытаясь выловить знакомые лица.       Услышал тяжелый вздох Марата за спиной.       — Ты что ему рассказал?       — Что нужно, — вяло огрызнулся Марат. — Не твое дело.       — Ты меня к нему в кабинет притащил.       — Да. Чтобы ты задницу свою спасал, а ты молчишь.       — Зато ты ему наговорил.       — Он тебе поможет.       Андрей медленно обернулся. Марат выглядел совершенно вымотанным, но смотрел на удивление прямо и трезво — не врал, не юлил, был уверен.       — На пару лет раньше выйду?       — Ты не сядешь.       — А они?       — Кто?       — Остальные. Кто не убивал.       — Это меня не касается.       — Марат, это ужасно.       — Можешь не благодарить, — выплюнул Марат, сунув руки в карманы, — и добавил, уже тише: — Можешь и не прощать.       И вот здесь, когда он так четко обозначил эмоцию, Андрей наконец ее понял. Обида на Марата ощущалась так, будто он снова Андрея предал — и отделаться от этой мысли, зная, что Марат всецело был на его стороне, никак не получалось.       Можно было не прощать.       Марат обошел стул, на котором сидел Андрей — и сам сел на корточки перед ним, совсем как Васильев сидел у него на кухне.       — Ты сам из Универсама не уйдешь, это понятно. Не будет той причины, чтобы Андрей Васильев решил, что пора сворачиваться с улицей, — Марат грустно усмехнулся. — Но будут обстоятельства. Это уже не твой выбор, извиняй, — он с силой провел ладонями по коленям Андрея и заглянул ему в глаза. — Это моё. Ты ни за что не заплатишь. Не будет никакой справедливости — я ее просто не допущу.       К Андрею вернулось бессилье — только теперь другое, облегчающее, простое. Можно было не шевелиться и ничего не решать, потому что — был Марат. Можно было опереться на него и закрыть глаза. Ни о чем не думать, ничего не хотеть. Не изображать волю при полном отсутствии сил.       Это было неправильно, но легко.       Как идти за ним холодным февральским днем. Как держать в руках мягкую голубую куртку и жать ему руку. Как смотреть Марату в глаза.       Пусть так. Пусть ведет — это лучше, чем беспутность всей будущей жизни и слепая потерянность, которую Андрей видел, загадывая вперед.       — Все, я погнал, — сказал Марат, поднимаясь. — Еще с родителями разговаривать.       Андрей остался сидеть у окна — и отчетливо видел, как Марат прошел по улице, не оглядываясь. Как достал из кармана сигареты, прикуривая еще на территории участка, как передернул плечами с очередным порывом теплого ветра, взъерошившего его волосы — и совсем скрылся из виду. Пустота внутри замерла, не ширилась и не затягиваа в себя остальное. Было непонимающее оцепенение, и Андрей не знал, что с ним делать.       На следующий день Ильдар Юнусович пришел к ним домой, закурил прямо на кухне, стряхивая пепел в блюдце, и одним глотком выпил половину чашки чая. Бросил Ирине Сергеевне документы на стол, кивнул на них головой:       — Здесь по передаче опеки всё, ну, сама знаешь.       Ирина Сергеевна кивнула, обхватив руками предплечья.       — Хорошо, спасибо.       Она посмотрела на Андрея какими-то болезненными, покрасневшими глазами.       — Переоформишь всё, с него подпись возьмешь, и…       — Место проживания какое писать? — перебила Ирина, убирая волосы за уши.       — Их, теперешнее. Всё в родной Казани оформим, а там уже как пойдет.       — Спасибо.       Он кивнул, ничего не ответив. Уже в коридоре, когда Андрей вышел провожать, Ильдар Юнусович крепко схватил его за плечо — дохнуло сигаретами, спертым, тяжелым воздухом.       — Это не ради тебя всё. Ты не заслужил, — он посмотрел Андрею в глаза — без очков, напрямую. — Мне ее жалко — она за тебя до последнего борется.       Андрей на пробу повел плечом — не чтобы скинуть, чтобы проверить хватку. Пальцы тут же сжались сильней, но по-прежнему ничего не пробивалось через усталость и непонимание.       Ильдар Юнусович отстранился, потирая усы — и схватился за ручку двери, внимательно оглядывая Андрея своим нехорошим, ментовским взглядом. Ни капли сочувствия или злости, только холодная, расчетливая цепкость.       — Если там решишь снова к улице пришиться — валяй, тебя никто не остановит, но хотя бы поступи по-мужски: сделай так, чтобы Ирина об этом не узнала. Таких шансов не дается, Андрей.       Андрей кивнул ему — совершенно не задумавшись, не пропустив слова через себя. Только запомнил взгляд — немного безразличный, немного жалостливый и самую малость злой. С терпкой такой, досадной злостью. Ильдар Юнусович захлопнул дверь — и в кои-то веки, наконец-то, спала давящая плита с плеч, которую Андрей чувствовал каждый раз, когда общался с ним. Это не было прощанием, но ощущалось именно так — Ильдар ему теперь всё сказал, и Андрей почему-то был уверен, что если они и встретятся в следующий раз — ничего в груди не зажмется, страх вперемешку с адреналином не затопит голову, будто всё уже решено.       Ирина Сергеевна вышла в коридор следом за Андреем — и так и стояла, глядя ему в спину, неизвестно сколько. Только потом, когда Васильев обернулся, она слабо улыбнулась ему, пожав плечом.       — Семья Суворовых опеку оформит. Юля со мной останется, а ты с ними в Набережные Челны жить, здесь тебе нельзя.       У Андрея не было слов. Он не верил, и потому совершенно не знал, как реагировать. Ирина Сергеевна поняла его молчание по-своему:       — Они обеспеченные, второго ребенка спокойно потянут, но я все равно на первое время денег дам. Будешь на каникулы приезжать… хотя нет, лучше мы к тебе, пока всё не уляжется. Да, так лучше будет. Андрей?        — Я не должен…       — Нет, — резко перебила она. — Тюрьма никого не исправила, а у тебя есть шанс, и ты им воспользуешься.       Андрей кивнул. Прошел мимо нее в свою комнату, опустив глаза, и всё пытался осознать, что у его придуманного и однозначного будущего есть возможность исправиться. Это было ужасно неправильно. Это было несправедливо по отношению ко всем — но это было. Это случалось прямо сейчас.       Рана у Марата на голове только успевала покрыться коркой, как он тут же ее сдирал, и она опять кровила, оставляя розовые тонкие разводы у Андрея на руках. Марат почти ничего не сказал за весь вечер, а сюда, в квартиру, его привез отец — и они долго переговаривались с Ириной Сергеевной на кухне, с чаем, печеньем и сыром, впопыхах нарезанным толстыми ломтями. Андрей отчего-то жутко стеснялся с ним говорить и не мог смотреть ему в глаза. Называл Кириллом Сергеевичем и почему-то ужасно неловко чувствовал себя оттого, что был выше его почти на полголовы. Марат обнимал Юльку, кружил ее в танце, когда она хвасталась ему новым платьицем и большой вязанной игрушкой слона — с торчавшими ушами и загнутым хоботом. Андрей смотрел на них будто со стороны, а потом, вечером, когда Марат снова выпросил остаться у Ирины Сергеевны на ночь — смотрел уже на него одного, в полумраке и тишине.       Марат лежал на кровати, Андрей — на полу. Касался кончиками пальцев его ладони, опущенной вниз.       Андрей прокашлялся, прежде чем спросить:       — Ты давно это придумал?       — Не очень, — Марат сжал его руку и тут же расслабил. — Примерно как мама начала говорить, что нам нужно уехать.       — Они быстро согласились?       — Вполне. Я наплел, что ты мне очень помог с Кинопленкой и остальным… Ну и им же не привыкать двух пацанов терпеть.       Марат фыркнул, пряча смешок. Андрей гладил его ладонь, смотря в ножку кровати и белоснежный край простыни, свесившийся с матраса.       — Я не знаю, как благодарить.       — Потом придумаешь, — Марат легко потянул его за запястье. — Иди сюда.       Легли вместе, на кровать — сплелись ногами, руками, прижались друг к другу, тепло, почти что душно, легкое-легкое одеяло все равно грело, приоткрытое окно дышало звуками улицы, постель шуршала и жила, и было спокойно. Хотя бы отголосок, хотя бы глоток — но Андрей чувствовал это спокойствие, и когда легко поцеловал Марата в острую линию челюсти — помнил, где у него синяки, и миновал их губами, чтобы не тревожить, чувствовал и когда Марат легко закинул руку ему на бок, погладил пальцами чуть ниже ребер, прокатился трепет до затылка и обратно, глубокий вдох, неверие, покой.       Этого было не отнять. Как легко Марат подставлялся под ладони, как привычно и правильно казалось его касаться, слушая рваный выдох на ухо — горячий, жаркий, сжимающий сердце. Как легко было отвечать на его поцелуи. Как просто следовать движениям его губ.       Как страшно смотреть вдаль.       — Я с тобой быть хочу.       Его сбивчивый шепот. Его напор. Собственная безропотность — Андрей чувствовал всё, и как странно было знать, что Марат может и так — после всего, что Андрей натворил, может говорить ему это. Это было какое-то иррациональное, абсолютное принятие. Оно сбивало самолеты, выжигало города, осушало моря, оно было огромным, необъятным, незаслуженным, но оно было прямо здесь, у Марата в словах, у Андрея в дрожащих руках — было. Есть.       Прижал его голову к собственному плечу, обнял, обхватил двумя руками, царапнув гипсом, закрыл глаза, чтобы не видеть ночной глубины и чувствовать только его запах, слышать его сердце, путая со своим, быстрый вдох, облегченный выдох, необъятная благодарность, тишина.       На следующее утро пришел Коневич. Марат пожал ему руку, Андрей спрятал свои за спиной.       — Всех причастных к установлению порядка на улицах города полагается поощрять. И помогать им, разумеется, — он поправил очки, встряхнув головой. — Андрей, я принес Устав. На последний набор как раз попадаешь.       Андрей недоверчиво прищурился. Коневич или не заметил, или сделал вид.       — Это почетно — стать частью великого будущего. Молодежи положено двигать страну вперед — так что дерзайте! — он вскинул голову, блаженно улыбаясь, и Андрей только сжимал в руках Устав ВЛКСМ, чувствуя, как эта папка тянет его вниз. — Как у нас говорили? Через тернии к новой жизни. Хорошо, что ты дошел, Андрей. Хорошо, что ты до нас дошел.       Он подошел ближе, приобнимая Андрея за плечо, и его потная теплая ладонь касалась кожи, кудри взметнулись совсем рядом с лицом, и Андрей еле пересилил себя, чтобы не отстраниться.       Устав учили вместе с Маратом — он подсказывал, вертя в руках красную книжку с золотой головой Ленина в профиль. Шесть орденов. Двадцать девятое октября тысяча девятьсот восемнадцатого. Устав — это основной закон внутренней жизни ВЛКСМ, определяющий его название и назначение, место в политической системе…       Устав не был бесценен. То, что происходило между ним и Маратом — было.       В тот же день, вечером, пришел к Суворовым домой — точнее, приехал, привезенный парнями Коневича, который волновался или делал вид, что волнуется за его сохранность. Всю дорогу Денис пытался у него выпытать, где так называемый Кащей варит свое варево — у Сивухи или у себя? Андрей честно отвечал, что не знает, но под конец все-таки сдался, произнес, сквозь зубы: «У Сивухи». Денис восторженно кивнул, снова норовя пожать ему руку на прощание. В просторном длинном коридоре с красной люстрой долго смотрел на Диляру — и так ничего ей и не сказал, не выдавил из себя ни слова, пока она не подошла совсем близко, неловко приобнимая его на секунду — и сама тут же отстранилась, не то чтобы смущенная, но до ужаса неуверенная в том, что делает правильно.       Андрей пытался ей улыбнуться — этой прекрасной, светлой, смелой женщине, у него всё не получалось, губы как-то дрожали и кривились, и она часто-часто закивала, смотря ему в глаза, и Андрею стало страшно даже думать о том, что он ее обманывает, а она его — прощает. Слова застряли комом в горле, даже не поздоровался, а Диляра на секунду протянула руку к его голове, чтобы погладить, как делала с Маратом, но потом передумала и просто сжала пальцами его плечо. Может быть, стало легче. Может быть, еще грустней. Что-то материнское в ее взгляде — Андрей так по этому скучал.       Всё остальное происходило в каком-то диком сумбуре. Андрею казалось, что его взяли за ноги и насилу проволокли через собрание комсомола, школьного директора и отделение милиции. Заявление о передаче опеки. Его корявая подпись, придуманная совсем недавно. Улыбка Коневича и протянутый им же комсомольский билет с первой уплатой взносов в жалкие две копейки. Денис допытывался у Андрея про Разъезд, хотел поймать их на взломе гаражей. Сыпал высокопарными речами и яростно жестикулировал, так что у Андрея начинала болеть голова. Его взгляд не был ни опасным, ни полным жаждой справедливости — скорее прозорливым, метким и цепким, как репей.       На улице почти не появлялся. Приходили парни с Универсама — Ирина Сергеевна не открыла дверь. Приходил Вахит — Андрей чуть сам к нему не вышел, но дверь хлопнула до того, как он решился. Едва не кинулся его догонять, но споткнулся о суровый взгляд Ирины и ушел к себе в комнату. Чувствовал себя убегающим трусом. Хотел его предупредить.       Не мог представить, что его история с Универсамом закончится так — без прощания, отшива и каких-либо слов. Улицу просто выдернут из жизни Андрея, и еще долгое время придется делать вид, что все в порядке. Все не было в порядке. Андрей почти что скучал.       Суворовым еще раз прокололи шины и теперь разбили лобовое — Андрей, проходя мимо, лишь мельком заметил, как осколки стекла лежали прямо на водительском сидении, ссыпавшиеся вниз. Боковые двери разрисовали углем и им же — снова стены в подъезде. Диляра собирала вещи. Спокойно, почти что медленно, она разбирала свой шкаф, и Андрей видел кучу пестрой одежды, наваленной в чемодан одним большим комом. Помогал с тяжелыми вещами. На пару с Маратом таскали все коробки в коридор, и совсем скоро он оказался заставлен ими так, что не пройти.       Андрей не чувствовал себя ни найденным, ни спасенным.       Было лето. Первые дни встретили улицу дождями, ливневыми и долгими. В одном месте затопило остановку — воды было по колено, и люди снимали обувь, идя босиком. Ливневки не справлялись, вода стояла. Марату почему-то ужасно нравилась эта огромная лужа, простиравшаяся до ближайшего дома: он тоже снял обувь и пробежался прямо так, выискивая, где глубже. Штаны, закасанные до колена, медленно поползли по ноге вниз — и сразу же намочились, Андрей говорил ему с берега, что хрен теперь его пустят в машину, а он смеялся, сморщив нос. Волосы намокли от дождя — теперь мелкого, назойливого. Проходящая мимо женщина покачала головой, выше задирая юбку.       — Не смей.       Марат подошел ближе, прямо к краю, и Андрей видел, как он вот-вот собирается брызнуть в него водой — а уворачиваться было некуда. Марат фыркнул и пожал плечами так, будто действительно хотел отступить — но тут же дернул голой ногой, окатывая Андрея из лужи вплоть до головы.       — Придурок, а!       — Давай сюда.              Уже было без разницы. Пошел за ним, даже не снял обувь, все равно она промокла раньше, чем ступил в воду — и бесились под осуждающий взгляд женщины с остановки и какую-то летнюю дождливую защищенность. Не было людей на улице — были укрыты дождем и беззаботностью. В машину ОКОД-овца их, конечно, пустили, и потом сидели бок о бок, нога к ноге, пока становилось холодно, и мокрая одежда липла к коже. Восторг и беззаботность прошли — снова навалилась тяжелая, неподъемная хандра, и каждый следующий разговор о группировках давался тяжелее предыдущего.       Это у Марата улица раз за разом забирала многое, Андрею же она дала практически всё — и теперь от нее нужно было отказаться.       Согретые чаем на кухне Суворовых, под тихую плавную музыку, на которой никак нельзя сосредоточиться, Андрей наконец спросил:       — В Челнах этих… что делать будем?       Вопрос был понятный им двоим — и то, как однозначно Марат на него посмотрел, уже говорило об ответе.       — Я к улице не пришьюсь.       — Там такой протекции ОКОД-а не будет. Коневича нет же.       — И без него справлюсь, — Марат упрямо качнул головой. — Комсомол везде есть.       Он очень серьезно посмотрел Андрею в глаза — его ресницы казались все еще мокрыми после дождя, волосы топорщились во все стороны, ямка на подбородке и какая-то суровая, совсем взрослая сосредоточенность во взгляде.       Он спокойно, устало спросил:       — Ты думаешь пришиваться?       Андрей не думал. Андрей вообще слабо представлял, как жить свою новую, непонятную жизнь.       — Я не знаю.       — Сила не только там.       — Да не в силе дело. — Марат внимательно посмотрел на него, и Андрей поправился: — Не только в силе, в смысле. Мне просто…       Не смог сказать того, что хотел, глядя Марату в глаза. Не проронил ни слова о том, что ему просто на улице понятно и, черт возьми, правильно — правила улицы вбивались чужими кулаками под кожу. Причастность, защищенность, сила. Неуязвимость. Сжатый кулак. Кровь на асфальте.       Марат ждал, сжав губы в тонкую полоску. Его нахмуренные брови. Уже полное отсутствие сожаления.       — Я вообще не знаю, что делать, — Андрей пожал плечом, опуская взгляд. — Думал — в тюрьму. Я даже хотел, Марат.       Марат вскинулся, сделал глубокий вдох носом. Андрей виновато улыбнулся.       — Это было бы однозначно. Это было бы правильно и… Я не знаю, Марат. Я вообще не понимаю, что делать.       — Иди за мной. Отказаться от удара. Вдохнуть безвольность следующего шага. Застыть. Разобраться.       — Я и так пойду.       Марат слабо улыбнулся.       Утром проснулись от грохота где-то на лестничной клетке и когда подошли к двери — откуда-то снизу потянуло дымом — едва заметно, неощутимо. В подъезде что-то трещало: Андрей переглянулся с Маратом, тот пожал плечами, смотря в глазок. Покачал головой — никого.       Диляра поджала губы, сложив руки на груди, и едва заметно качнула головой, когда Марат потянулся к замку.       — Не надо, не открывай.       — Да нормально, мам.       Дым тянулся снизу. Потом пополз вверх, белый, густой. Марат открыл дверь — резко и не раздумывая, и Андрей потянулся было перехватить его за локоть, но не словил. Оказалось, дверь подожгли. Развели как-то бестолковый костер снизу, на коврике, а саму дверь облили то ли бензином, то ли маслом.       Андрей вскинулся, чертыхнувшись.       — Закрой, закрой, чтоб внутрь не пошло!       Марат захлопнул дверь. Начала обгорать коробка, огонь шел по краю, внизу сама дверь горела, а вот чуть выше и к середине уже начала плавиться и тлеть.       Носили воду. Диляра взяла большой таз и несколько кастрюль. Она вела себя очень сосредоточенно и собранно, будто происходящее никак не выбило ее из колеи — и Андрей бросил на нее удивленный взгляд.       Дым уже стелился по коридору. От двери еле ощутимо начало парить, и что-то внутри потрескивало, когда Андрей стал совсем рядом. Потянул Марата за локоть к телефону.       — Вызови пожарных, а.       Переглянулся с Дилярой, и она, держа в руках полную кастрюлю холодной воды, кивнула.       — Я тряпки сейчас принесу.       Второй раз открывать дверь никто не решился. Мокрыми полотенцами обкладывали снизу и пытались как-то прикрепить их повыше, а когда Андрей случайно коснулся самой двери — поразился, насколько она была горячая. На ребре ладони остался красный воспаленный след.       Дым пошел через середину, повалил большими клубами, попал в нос, так что дыхание перехватило, и Андрей с трудом сдержал кашель.       Снаружи дверь была деревянная, и потому горела быстро. Внутри — обита толстым слоем бардового дерматина, и пока он только нагревался, но не горел.       Диляра собрала волосы в хвост и вздохнула, зачерпнув воду из кастрюли. Провела мокрой ладонью по лицу, спустилась на шею. Было то ли жарко, то ли волнительно — Андрей перестал понимать. Вдвоем с Маратом пытались зацепить полотенца максимально высоко, но дверь в квартире Суворовых и так была высокой, и сверху ни черта не держалось. Не придумали ничего лучше, как просто облить всё водой — попало на обои, внизу натекла приличная лужа.       Отошли на пару шагов, и тогда сразу же начали передвигать коробки, собранные к переезду, в глубь квартиры. Если огонь дойдет — будет совсем плохо. О том, что из-за дыма в коридоре было тяжело дышать, Андрей додумался только когда вышел в комнату, чтобы открыть окно. Потом, надышавшись летним воздухом, пропитанным озоном после дождя, вернулись с Маратом в коридор.       — Пиздец задымило, — себе под нос проговорил Марат.       — Ща пожарные приедут в любом случае.       — Я их урою нахрен.       — Давай просто уедем. Как собирались.       Марат посмотрел на него, едва заметно улыбнувшись. Улыбка была какая-то мягкая и самую малость удивленная, и Андрей пожал плечом, чувствуя, как всё становится на свои места.       Пожарные приехали, когда коридор был уже весь в дыму. Снаружи трещали спаленные доски, и ходили по очереди, окатывая дверь водой и поливая полотенца. Жар стоял такой, что менять их уже не получалось, тряпки нагревались, и казалось, что касаешься раскаленных углей. Там, снаружи, на большой красной машине, потушили быстро. Дерево в подъезде сгорело почти полностью, остались едва держащиеся острые доски сверху. Дерматин тлел, даже когда унялся огонь. Внизу все-таки дошло до дырки: через небольшой прожженный круг виднелась горка пепла на лестничной клетке. Дым еще долго не могли вытравить из квартиры.       Собрались соседи, пришли с верхних этажей и все время мешались под ногами, даже когда приехала милиция, но итог был один: никого не видели и ничего не слышали. Жаловались на раскрашенные стены, и Диляра смело, без капли стыда, смотрела в их опасливые лица. Марата забрали опросить, Андрей с его мамой понесли кастрюли и таз обратно в ванную, часть спаленных тряпок Андрей выкинул, часть — бросил в раковину, чтобы потом постирать. Звонили отцу на работу — он очень долго говорил что-то в трубку, так что Андрей, проходя мимо участкового, услышал его частящий нервный голос, и отец Марата не успокоился, пока трубку не взяла Диляра.       — Мы все в порядке, Кирилл. Марат с Андреем и я, да. Все в порядке.       Когда посмотрел на Марата, понял, что его лицо по-прежнему краснело, будто ему было жарко. Сам же, когда помогал Диляре убираться, по локоть вымазался в золе. В спаленные доски наступал каждый, кто заходил в квартиру, и очень скоро в коридоре стало ужасно грязно. Ветер из раскрытых нараспашку окон подбрасывал занавески, снова пошел дождь: минут пять лил сплошной стеной, а потом стал мелко, бесконечно накрапывать. Андрей ходил рядом с окном, вдыхая свежий воздух.       Вскоре к нему присоединился Марат.       — Эх, покурить бы!..       Андрей удивленно посмотрел на него.       — А ты мало дымом надышался что ли?       — Да я так, для расслабона.       — Найдут их? — спросил Андрей.       — Непонятно. Никто не видел же.       — Ты точно по именам не знаешь? Мелкие бы до такого хер додумались, там, может, кто из оставшихся средняков предложил.       — До вечера не стихнет, блин.       Марат кивнул на улицу, прямо на лужу, ширящуюся около их подъезда, и стало понятно, что тему развивать дальше бессмысленно. Надо было уезжать — может быть, наконец не думая о том, что будет впереди. Андрей пытался добровольно прийти к этой мысли, но всё топтался вокруг да около, а сейчас смотрел на Марата и, в общем-то, не видел других вариантов, кроме как собрать вещи в большие коробки и рвануть из суровой Казани прочь. Чтобы там, в новом городе — где-то, как-то, что-то строить. Зыбкая неизвестность стучалась в окно. Груз вины отчаянно тянул назад, и все-таки — было выносимо.              Ринат ему снился. Точнее, не он сам — Андрей не видел лиц, но неизменно просыпался с ощущением ужаса и прохладной кожи, которую так отчетливо чувствовал пальцами, будто наяву. Это был долгий, беспросветный кошмар, от которого наутро не оставалось и следа.              И Андрей был с ним один на один. Черная кровь на плитке. Неживое, податливое тело.       Обреченность пятнадцати лет.       Но новый день тоже нужно было жить — без милиции и наручников, без спертого воздуха приближающейся колонии и дыхания смерти в затылок. Без Универсама, драк и понятий. Назвать себя комсомольцем язык не поворачивался, галстук Андрей не носил, значок забросил в дальний угол стола. Какой из него, к черту, комсомолец? Группировщик тоже выходил никакой, и потому так и остался — никем, потерянный, бесцельный, пустой.       Когда пошли с Ириной Сергеевной и Юлькой к маме, отчетливо понял: Ирина ведет его прощаться. Прощаться с мамой было странно — она почти ничего не говорила, и Андрей так и не смог сказать ей, что уезжает. Мама гладила его по волосам и отрешенно улыбалась. Андрей не тревожил ее задумчивое, безучастное спокойствие, только с жалостью смотрел на Юльку: она знала, что ее брат прощается, но молчала, осторожно прижимаясь плечом к Ирине Сергеевне, как делала каждый раз, когда смущалась или не понимала, как говорить со взрослыми.       На прощание Андрей обнимал ее чуть дольше, чем обычно, а мама легко сомкнула руки у него за спиной и, казалось, простояла бы так вечность, без чувства, просто потому что рукам было удобно. Она никогда не размыкала объятий первой, но когда Андрей отстранялся — легко убирала свои ладони в карманы.       Он ее обязательно еще навестит. Может быть, раз у его жизни теперь есть продолжение, он ее когда-нибудь туда заберет.       Вещей у Андрея было немного. Собралась буквально одна сумка и мешок, в котором он носил сменку. Ирина Сергеевна пробовала положить что-то из бытовой техники, но Диляра покачала головой с мягкой улыбкой. Ничего не надо было. Два комплекта постельного белья, подушка и старое одеяло, оттягивающее плечо. Зимние вещи Ирина Сергеевна обещала привезти потом, и это загадочное «потом» тоже давало отголосок надежды на будущее. Андрей смотрел на нее на вокзале. Уезжали на поезде, выкупив всё купе, а вот часть вещей отец Марата собирался привезти на машине — шины новые он пока не купил.       Ирина Сергеевна положила ему в сумку деньги на первое время — почти восемьдесят рублей, и Андрей с каким-то стыдливым чувством позволил засунуть аккуратные бумажки в свой мешок. Это была почти вся ее зарплата.       Смотрел на ее растрепанные волосы и сведенные брови. Ее красивое, всё время будто извиняющееся лицо. Какой-то ласковый взгляд — казалось, что там, в леденящем душу феврале, отдал бы за такой взгляд что угодно, а сейчас смотрел на нее так же, выбив дыхание в промозглый июнь. Благодарности было так много, что уже никогда не смог бы ее просто любить — уважение, граничащее с восхищением, поднимало в глазах Андрея эту женщину на пьедестал. Улыбался ее влажным глазам.              В глазах у нее стояли слезы — может быть, от облегчения. Андрею бы хотелось, чтобы было так.       — Береги себя, — она быстро его обняла, погладив по голове.       Андрей промямлил:       — Спасибо.       — Нет, Андрей, правда. Это тяжело — выбрать не силу. Даже если выбираешь чуть больше ради других, — она едва заметно улыбнулась.       Андрею казалось, что он ничего не выбирал. Просто смотрел Ирине Сергеевне в глаза, и ком в горле душил и давил на трахею изнутри.       Андрей никогда ее не отблагодарит, как и не сможет исправить ни одного своего поступка. Неизменное случившееся не оставалось в Казани — оно плелось за Андреем в новый город, и с памятью о сделанном ныряло вместе с ним в новую жизнь. Шел мелкий дождь, оседая у Ирины Сергеевны в волосах небольшими круглыми каплями, как роса на утренней траве, как серебро. Гудел вокзал. Андрей не знал, сколько нужно иметь в себе сил, чтобы вот так бороться за другого человека.       Долго, упорно, без насилия. Ее ласковый взгляд. Что-то большее в людях.       Не нашлось слов, кроме скупого «до свидания», но и его оказалось достаточно, чтобы Ирина кивнула с улыбкой — вымученной ли, реальной — и сделала два шага от поезда. Два маленьких, осторожных шага — а уже оказалась на середине перрона, и Андрей бы никогда до неё не докричался с первой ступени, где стоял.       Состав шумел, еще не тронувшись. Дышал разговорами и тяжелыми шагами, хлопал дверьми купе, набирался вокзальным гулом и суетой. Диляра улыбнулась Андрею так светло, что последние страхи задушило изгибом ее губ, полным нежности и какого-то принятия, которое Андрей чувствовал, но никак не мог сформулировать.       Улыбнулся и Марат — как в первый раз.       Нахально, скалисто, уверенно, так что казалось — горы ему по колено. И может быть казалось — Андрею вместе с ним.       Накатило потом, даже не когда состав тронулся, а когда выехали из Казани, и перед окном потянулись бесконечные поля и леса, разбитые деревушками с редкими станциями. Поезд несся вперёд, и Андрей долго стоял в узком проходе, бездумно смотря в окно. Слышал, как проводница прошла мимо, держа в руках чай в граненом стакане и металлическом подстаканнике, звенящем под шум колёс. Как хлопнула одна дверь и сразу же за ней — вторая.       Марат так же молча стал рядом, рассматривая бесконечный лес за окном. Андрей перевел на него взгляд, внимательно разглядывая, может быть, даже выискивая в нем сожаления или усталость, но ничего не было, кроме какой-то светлой легкости на его расслабленном лице. Приоткрытые губы, шрам на ухе и низкие ровные брови, которые наконец не хмурились. Рассветное солнце, легшее ему на кожу. Такой красивый.       — Я не буду пришиваться.       Марат улыбнулся, щурясь на солнце. Он до сих пор так и не посмотрел на Андрея, но быстро стрельнул глазами куда-то в его сторону.       — Ты сигареты взял?       — Неа, — качнул головой Андрей. — Твои унюхают.       — Дык они и так знают, походу.       — Как же ты так спалился?       Улыбка у Марата стала шире и на секунду он накрыл своими пальцами ладонь Андрея, быстро сжал и отпустил.       — Как думаешь, мы сможем вернуться? — спросил Андрей. — Через пару лет там.       — Ты в Казань поступать хочешь?       — А ты?       — Не знаю. Может, в Москву.       Это было так далеко.       Марат повел плечом, все еще разглядывая однообразный пейзаж за окном. Тени плясали по его лицу, рябые, весёлые, быстрые.       — Сейчас меня волнует только ближайший год, если честно. И будущий препод по инглишу.       — Ты прав, — скрывая улыбку, кивнул Андрей. — Так лучше, без всяких этих вопросов типа: «А что дальше?»       — То же, что и сейчас, — просто сказал Марат. — Я буду тебя любить.       Стучали колеса, звенел подстаканник. Тягучей патокой лился рассвет.       Когда Андрей повернулся к нему — Марат смотрел в глаза. Спокойной ясностью на его лице можно было дышать. Чистую, незамутненную уверенность его слов можно было пить вместо воды из родника. Предрассветная легкость воздуха вбивалась в лёгкие каким-то переполнившим тело восторгом, и Андрей упивался ей, онемевший.       Огромное, необъятное будущее всколыхнулось новыми силами. Сердце Андрея улыбалось и дрожало. Как странно было знать, что потом будет — целая жизнь.       Будет развал, падёт огромная страна. Будут непонятные, жестокие времена, изменится баланс сил, пошатнется закон, под спиленными столпами будет загибаться мораль. Ненадежность коснется каждой семьи, огромные качели постсоветщины прокатят многих от краткосрочного успеха до мучительного провала, разруха и шаткость ворвутся в тысячи домов, власть загребут сильные, и уже никто не будет чураться перестрелок. Будет Чеченская война. Будут и другие войны, безжалостные и несправедливые. Станет доступен меф, морфий и героин. Из далёкой Америки почудится свобода, пьянящая и принимающая. Будет шаткость. Будут большие деньги, большие дела и большие потери. Всё изменится до неузнаваемости.       В двадцать первом веке смерть будет ощущаться совсем по-другому, и начнутся настоящие сожаления. Всё побежит и завертится, мир окажется больше, чем можно было себе представить, и в нем снова придётся искать свое место, пока не настанет время переосмыслить прошлое, и новые терзания старых поступков будут съедать особенно сильно. Большая, изменчивая жизнь. Необъятные, невообразимые годы перемен.       И Андрей вдруг получил право на это будущее. На много лет вперёд, на недели, месяцы, десятилетия, спрятанные в утреннем молочном тумане. Ощущалось как дар. Как что-то большее, чем то, за что просто благодарят.       Поезд гремел, за окном пронеслась деревня, мелькнули яркие разноцветные дома с ухоженными, залюбленными участками — и тут же прокатились едва зеленеющие поля, пошел не тронутый человеком лес. Марат смотрел на всё это, не поворачивая головы. Острая линия его челюсти, русые волосы, отголосок сказанных слов на его лице. Единственное, что Андрей видел в своем будущем, — он. Сквозь перемены и боль, через потери, неведение и пустоту — всегда Марат. Вместе с ответственностью, взрослостью и неправильными решениями. С совестью, долгом и человечностью. С вопросами, на которые нет ответов и с теми, ответы на которые только предстояло найти. С любовью — убежденной, надёжной и бережной — всегда будет Марат.       И так хотелось пронести это чувство через всю жизнь.