Куда податься

      В первый раз Андрей открыл глаза вечером — за окном было темно, на потолке завис отсвет уличного фонаря и показалось, что из-за него в палате слишком много света. Голова взорвалась болью, и Андрей тут же зажмурился.       Кто-то взял его за руку, легонько сжимая пальцы.       — Андрей?       Андрей еще раз открыл глаза. Правый совсем заплыл, всё вокруг болело. С трудом рассмотрел Ирину Сергеевну.       Попробовал что-то сказать, но ничего не получилось. В горле пересохло, дышать было сложно.       — Не говори ничего, — она качнула головой где-то сбоку, почти незаметно. — Врачи сказали — только покой.       Андрей слышал ее слова, но понимать их отказывался, попробовал подняться, опереться на локоть — и ужаснулся, когда понял, что на это совершенно не было сил. Голова тут же закружилась, затошнило. Резко, как удар ножом, заболели ребра — казалось, что с двух сторон. Тело не слушалось, слабость разрушала любой порыв.       — Лежи, ты что! — Ирина Сергеевна наклонилась к нему, осторожно уперев пальцы в ключицу и в грудь — и легко, совсем не напрягаясь, надавила — Андрей тут же рухнул обратно на подушку. — Говорю же, вообще вставать нельзя. Как положили, так и лежи. Я тебя опросить должна. Пить хочешь?       Она сделала какое-то движение рукой у Андрея за головой, и тут же перед глазами мелькнула чашка. Ирина поднесла ее к губам, наклонила, и Андрей, сделав первый глоток, почувствовал вкус крови, смешанный с водой. Прохладная, вода прокатилась по горлу почти приятным освежающим чувством, но потом снова затошнило, и Андрей закрыл глаза, когда комната начала кружиться. Любые звуки напрягали, в коридоре громко лязгала каталка, стуча своими мелкими колесиками по плитке. Андрей поморщился, и заболело всё лицо сразу, особенно вокруг глаз. Ирина Сергеевна мягко погладила его по плечу, так невесомо, что Андрей не был уверен в реальности этого жеста.       Темноты было недостаточно. Казалось, фонарь светил даже сквозь закрытые веки, и Андрею ужасно хотелось перевернуться на бок или попросить Ирину закрыть чем-нибудь окно — но ни на что не нашлось сил.       Башку можно было бы расколоть надвое, и тогда бы она все равно болела меньше, чем сейчас. Боль вспыхивала везде, блуждала от одного виска ко второму, ползла на лоб, но долго там не задерживалась, лезла к затылку, и со временем Андрей вообще перестал понимать, где болит.       Постепенно тошнота отступила — не полностью, но уже была намного выносимей, чем сразу после пробуждения. Ирина Сергеевна по-прежнему сидела рядом, смотря куда-то вбок и немного вниз. Кончиками пальцев она теребила край папки, лежавшей на коленях. Андрей просипел:       — Марат…       — Ушел уже, — тут же ответила Ирина. — Посещение закончилось, вот его и погнали. Это мне можно, я ж… — она легко повела плечом, подбородком указав на погоны.       Андрей снова закрыл глаза. Ирина Сергеевна легко потормошила его за локоть.       — Так Марат с тобой был? Он сказал, что так возле домов и нашел, но у него руки в крови были, я сразу насторожилась… Андрей?       Андрей тяжело вздохнул, чувствуя, как болят ребра на глубоком вдохе. Болели нижние и оттого казалось, что болит где-то вверху живота — но это все еще было не так страшно, как раскалывающаяся голова.       — Андрей, можешь просто моргать, если говорить сложно, — она снова коснулась его руки — пальцев на левой, обхватила их в свою ладонь. — Или кивай. Ты знаешь тех, кто напал?       Андрей еле-еле качнул головой. Нужно было понять, что успел наговорить Марат.       — Ты их видел?       Андрей снова качнул головой — уже слабее, потому что палата опять закружилась и покачнулась в сторону, будто съезжала с горки — потом, конечно, прошло. Она тяжело вздохнула.       — Андрей, сильно же били. Сильнее, чем в драках ваших. У тебя переломы: ребра, нос со смещением, пястная кость и трапециевидная — это не костяшка вылетела тогда… Не надо ничего скрывать, пожалуйста.       Андрей ничего не сказал. Она решили зайти с другой стороны:       — Марат с тобой был?       Больших усилий стоило снова качнуть головой — Андрей сделал это максимально медленно, подсознательно ожидая боли раньше, чем она действительно началась.       — Андрей, он тоже дрался ведь. У него синяк, губа разбита… Я если его получше опрошу, он же расскажет. Расскажи и ты. Пожалуйста. Я помочь хочу.       От этих ее слов затошнило еще больше. Андрей закрыл глаза, медленно отворачивая от нее голову. Ирина Сергеевна помолчала еще немного, будто ждала, пока он решится — и все-таки зашевелилась, засобиралась домой, поднимаясь со стула.       — Ладно, Андрей. Отдыхай.       — Спокойной ночи, — вдогонку просипел Васильев.       Ночь была долгой и темной. Стоило Андрею провалиться в сон, как его тут же вырывали чужие голоса в коридоре, хлопанье дверей, кашель соседа по палате, которого Андрей даже не успел рассмотреть. Голова отзывалась болью на каждый шорох, состояние было какое-то абсолютно разбитое, как при болезни. Андрей засыпал и просыпался несколько раз — несколько десятков раз за ночь — когда-то казалось, что вот-вот вытошнит, но рвоты не было, просто позыв, стоящий комом в горле. Наутро пришла медсестра, померяла температуру. Температура была тридцать семь и пять, и ощущалось точно так же, мелкой зудящей слабостью. От еды Андрей отказался. От сладкого чая тоже.       — Это во время сотрясения так бывает, — вполголоса рассказывала медсестра, поправляя над Андреем подушку. — Температура поднимается. Нормально это.       Это была пожилая, невысокая женщина, очень быстро и ловко семенившая своими короткими шагами. Андрей прикрыл глаза, чтобы ее белоснежный халат не мелькал светлым пятном на периферии.       — Ты только поешь, главное. Хоть пару ложек. Не хочешь? — она внимательно посмотрела на Андрея. — Тогда пару глотков чая, чай всегда хорошо. В десять на перевязку.       Она ушла, но чай оставила на прикроватной тумбочке. Андрей прикоснулся к нему спустя минут пятьдесят, когда тот совсем остыл: сначала прислонил прозрачный граненый стакан к гудящий вискам и только потом сделал пару глотков. Действительно — тошнило не так сильно. Хуже не стало точно.       В десять была перевязка — снимали бинты с носа. Сразу хлынула кровь, заливая Андрею колени и майку. Врач всё доставал и доставал окровавленные марли, и Андрей всё не мог понять, как они там все умещались. Болело сильно, глаза тут же заслезились. Андрей попробовал вдохнуть носом, и голова опять закружилась, врач, заметив это, сразу же покачал головой.       — Всегда ртом дышим, — сказал тихо.       Очень скоро полились слезы — Андрей никак не мог их контролировать, а врач абсолютно не обращал внимания. Пристально осматривал его лицо, нахмурившись, давил под глазом и сбоку, потом снова полез своими щипцами, закусив ими ватный тампон, долго проталкивал его внутрь, пока Андрей проклинал всё вокруг и пытался не материться.       — Дней через пять, когда отек сойдет, вправлять будем… Да, тогда должен сойти.       Андрей слабо кивнул. Под нос положили толстый кусок марли и замотали, завязав на затылке. В палате Андрея держали на высокой подушке, не разрешая лечь нормально, и потому все время приходилось находиться в полусидячем положении. Спать нужно было так же — и это оказалось жутко неудобно.       Своего соседа по палате Андрей так и не рассмотрел: мужчина все время валялся, отвернутый к стене, и к счастью не пытался завести разговор — Андрей был уверен, что не выдержит еще хоть какой-нибудь посторонний шум.       С болью Андрей свыкся. Болело всё так же сильно, но теперь по знакомому, привычно и правильно: ребра, рука, разбитый нос, синяк под глазом — всё, как после драки. Даже голова теперь кружилась так, как кружилась и раньше: без ослабляющей болезненности. Сквозь закрытое окно все равно пробивалась весна. Было тепло, ноги не мерзли, даже когда Андрей опускал их на кафельный пол. Свет по-прежнему резал глаза, и когда солнце засветило прямо в палату, пробив своим лучом широкую дорожку от койки до дальней стены — Андрей чуть не взвыл. Попробовал закрыть глаза ладонью и случайно задел переносицу, громко, от души выругавшись. Его сосед вздрогнул, пробурчал что-то недовольное и сильнее закутался в одеяло.       Ближе к полудню в больнице опять начали шуметь. Обед Андрей пропустил, есть по-прежнему не хотелось, а вот после, когда Васильев уже собирался попробовать уснуть, все снова начали ходить по коридорам и хлопать дверьми. Андрей тяжело вздохнул, не открывая глаз. Солнце назойливо лезло внутрь, в палату, освещало стены, и когда и так приоткрытая дверь в их палату скрипнула, распахиваясь шире, Андрей по-прежнему не открыл глаза. Он приноровился держать ладонь навесу, опершись боковой частью на лоб, на манер козырька.       Чьи-то шаги. Тяжелый, удивленный вдох. Красноречивое молчание.       Не нужно было смотреть — Андрей и так его чувствовал.       — Привет.       Скрипнувший по плитке стул, приставленный прямо к койке. Шуршание одежды.       — Привет, — шепнул Марат.       Андрей даже открыл глаза, смотря на него — до того тихо Суворов поздоровался.       Он сидел здесь, на расстоянии вытянутой руки, коленями упираясь в неудобную панцирную кровать. В школьной форме, с торчащим из кармана брюк галстуком. Небольшой синяк под глазом и ранка на губе. Сбитые костяшки. Тяжелый, изучающий взгляд.       Казалось, что под ним голова у Андрея заболела сильнее. В горле пересохло.       Андрей прокашлялся, чувствуя, как ребра отозвались на каждое движение взрывной, режущей болью.       — Я думал, ты не придешь.       На секунду у Марата на лице мелькнуло удивление — и тут же пропало, заменившись раздражением.       — Много думал, — выплюнул Суворов. — С хрена ли мне не приходить?       «Потому что я убил человека?»       «Потому что я всё испортил?»       — Потому что я этого не заслуживаю.       — Ой, блять, — Марат скривился. — Как себя чувствуешь?       — Нормально.       Андрею не хотелось говорить. Марату хотелось говорить не об этом, но он только оглянулся на соседа по палате и громко цокнул языком.       Суворов подался вперед, внимательно изучая Андреевское лицо, и под его взглядом Васильеву сделалось почти что неудобно.       — Реально со смещением? — он кивнул на повязку на носу. — Так вроде не видно.       Разговор было до того глупым и бессмысленным, что Андрея чуть не пробило на какой-то совсем отчаянный, истеричный смех. Он прикрыл глаза, отнимая руку ото лба. Голова гудела, и старая, ненужная привычка все время отслеживать реакции Марата сыграла совсем не на руку. Андрею было его много. Много реакций, много движений, много всего внутри, что ворочалось при виде Суворова, облекаясь в чувство и надавливая на грудь.       Андрей снова закрыл глаза, болезненно скривившись. Сказал, чтобы не молчать:       — Тебя Ирина Сергеевна опросить хочет. Что ты ей наговорил?       — Что нашел тебя в подворотне той. Одного.       — Ты Скорую вызвал?       — Да.       Андрей смутно помнил белые халаты и жуткую тряску по пути. Тогда еще удавалось находиться в сознании по несколько секунд, но реальность все время уплывала, пока не исчезла совсем.       — Она лицо твое разбитое тоже видела, вообще-то, — медленно проговорил Андрей, — думает, мы вместе были и ты что-то знаешь.       — Придумаю что-нибудь, — Марат вздохнул. — Отбрехаюсь если что.       Андрей снова посмотрел на него. Встретились взглядами — тяжело и непонятно. И все-таки — Марат был больше, чем страх, что он не примет. Марат был здесь — будто сам себя не понимающий. Пытался разговаривать с Андреем как обычно, но Андрей чувствовал его скрытую, прорывающуюся злость и что-то еще, слегка похожее на обиду. Что-то очень сильно сожалеющее в надломанных бровях и поджатых губах.       Молчали страшно долго. Андрею сделалось невыносимо, голова заболела, заслезились глаза, на очередном глубоком вдохе ребра прорвали пелену тишины тревожной болью. Марат сжал зубы, будто болело у него. Он уже не смотрел Андрею в глаза: блуждал взглядом по его повязке на носу, по волосам, спускался на грудь и ноги, задержался у загипсованной правой руки — и нахмурился еще сильнее. Андрей ждал, что он вот-вот что-то спросит, но он ничего не говорил, и все-таки, даже без слов, Марата было катастрофически много, и его непонятное, незаслуженное присутствие давило на плечи. Было тяжело. Марат принес с собой всё, от чего Андрей прятался в боли и какофонии звуков — снова пришлось думать, чувствовать и сожалеть.       Он опять подался вперед — Андрей вздрогнул. Марат наклонился, взял его левую руку и долго, задумчиво рассматривал ладонь. Сердце оборвалось, а потом застучало как ненормальное, не дав времени на полноценный вдох. Их бы не было видно из коридора. Сосед лежал, отвернутый к стенке. И все-таки — Андрею казалось, что их видят, за ними наблюдают и уже заранее осуждают.       Марат вертел его руку, нажимал на кость на запястье, давил большим пальцем на середину ладони, обхватывал кисть своей рукой и тут же отпускал. Он почти никогда не переплетал пальцы, всегда держал руку, как при рукопожатии, а сейчас внимательно, изучающе рассматривал каждый палец, касался сбитых костяшек; вторая фаланга, первая, ноготь — и средний, потом безымянный, а в конце — по новой. В его жесте не было ни капли интимности, лишь какой-то сосредоточенный интерес, весь его пристальный фокус был направлен на руку Андрея, независимо от самого Васильева. Его расслабленные губы и легкое дыхание. Хмурый взгляд, немного опущенная голова. Андрей смотрел на него, весь замерший, совершенно безвольный.       Марат отпустил его ладонь, и та бессильно упала на простынь.       — Я не знаю, как к тебе относиться, — тихо проговорил Марат. — Я не могу по-другому. Может, стоило бы, но я не могу.       Голова у Андрея раскалывалась на части. Он с трудом понимал Марата — так много всего обрушилось вокруг, и его теплые пальцы, это ощущение близости, его прямой, досадный взгляд — всё это стоило бы вынести, но Андрей не мог. Закрыл глаза, опустил на них левую руку, чтобы не видеть света.       Его обеспокоенный голос:       — Тебе плохо? Давай позову кого-нибудь.       Больших усилий стоило качнуть головой. Марат остался рядом — в смятении и обиде. Он перебирал собственные пальцы каким-то совершенно неуместным, непривычным жестом, полным неуверенности. Неуверенность Марату не подходила. Андрей смотрел на него, поджав губы.       Вдруг — очень четко, болезненно четко — понял, что не знает, о чем им говорить. Не было слов. Не было темы. Раньше казалось так просто — слушать болтовню Марата или рассказывать что-то самому, спорить или встречать понимающее молчание, просто говорить — не задумываясь, как друзья, о разных вещах, важных и не очень.       Сейчас же — слов осталось катастрофически мало, а возможности открыть рот не было вообще. Марат не собирался уходить. Молчал, но упрямо сидел напротив, закинув ногу на ногу, на Андрея уже не смотрел, куда-то вбок, на край легкого одеяла, и Андрею было по-прежнему ужасно странно видеть его тут.       Суворов оглянулся на Андреевского соседа по палате и недовольно поджал губы.       — Сможешь в коридор выйти?       И Андрей, не задумываясь, кивнул.       Он не знал, сможет ли. Казалось, что нет, его максимум сегодня закончился на походе в процедурный кабинет и туалет по пути, и после этой незамысловатой прогулки по больнице вставать с койки не хотелось еще очень долго.       Но сейчас Андрей поднялся быстро. Сел на кровати, опустил ноги на прохладную плитку, пережив темень в глазах и голову, шедшую кругом. Марат отодвинул стул и поднялся следом, освобождая Андрею проход, внимательно смотрел на него, держа руки навесу. Только потом до Андрея дошло, что Марат в любой момент собирался его ловить — будто Андрей был настолько слаб.       Голова болела, вернулась тошнота. Заныло даже в носу, показалось, что потекла кровь, и Андрей скривился.       Он дошел до входной двери — еле-еле, уже заранее протягивая руку к косяку, чтобы опереться. Марат молча держался рядом. В коридоре было кошмарно шумно — навалились голоса, сгущались разговоры, давили светлые стены и постоянно, невыносимо часто мельтешили белые халаты. Было слишком много и на секунду Андрею показалось, что он сейчас упадет. Марат так же молча протянул руку — и Андрей совершенно не задумавшись оперся на него, сваливая половину веса. Суворов покачнулся, но до подоконников худо-бедно дошли. Когда сели, Андрей попробовал тут же отвернуться от окна.       — Че такое?       — Светло очень, — Андрей махнул рукой себе за спину.       — С другой стороны стороны света меньше… Можем перейти.       — Не.       Переходить куда-то сейчас казалось пыткой. Марат кивнул, придвинулся ближе к Андрею, сел как-то полубоком, сложив руки на коленях. Мимо них постоянно ходили люди, и Андрей вообще не мог расслабиться. Отвлекался на малейший шорох, на открытые двери, голоса, провожал глазами проходящих медсестер, и когда одна скрывалась на этаже, тут же выходила вторая — и всё повторялось.       — В школе ничего не слышно, — начал Марат. Андрей медленно перевел на него взгляд. — Ну, про Рината этого.       Огромный острый крюк дернул сердце вниз — болезненно и резко.       — Так он же не учится у нас.       — Ляг учится.       Андрей пожал плечами. Голова болела так сильно, что уже который час держалось странное, на грани с безразличием, чувство. Можно было не думать о случившемся, но Марат напоминал, и Андрей уговаривал себя, что это правильно.       — Ну, рассказывай.       — Что рассказывать?       — Как убил, куда тело спрятал? Кто знал?       Солнце освещало каждую ступень. В спину жарило тепло — почти уже летнее, нежное. Светлые стены, белые халаты. Заливистый смех медсестер где-то вдалеке.       А Андрею нужно было возвращаться в ту ночь. Нужно было отвечать.       — Он один пришел?       — Да, — Андрей медленно кивнул, — да, один. С ножом.       — Дальше.       — Начал мне предъявлять, на Зиму наезжал, но его там не было… — Андрей прикрыл глаза, голова раскалывалась. Мысли путались ужасно. — Потом с Дино сцепился и нож достал, я пытался, не получилось… Я не помню, Марат. Я плохо помню.       Марат молчал. Не было на лице злости, не было задумчивости — спокойно, тихо он выслушивал историю Андрея, смотря куда-то себе под ноги.       — Я выстрелил. Я не знаю, что… Я хотел его предупредить, времени не было будто бы.       Андрей закрыл глаза. В темноте снова всплыла кровь на плитке и безжизненное тело. Оказывается, руки помнили и мертвенный холод кожи, и шершавое древко лопаты. Кошмар не вернулся, не накатил волной — он просто был, фоновый, перманентный. И с этим тоже нужно было жить. С этим необходимо было справляться — даже когда казалось, что справляться нет сил.       — Что он говорил? — спросил Марат. — Как его брат вас узнал?       — Нас, помнишь, в ментовку забрали… Там и узнал.       — Ну если он один к вам пришел, значит, остальные не знают.       — Я понятия не имею, Марат. Какая разница?       Марат выгнул бровь:        — В смысле какая разница?       — Ну а что я сделать могу?       — И че ты, будешь ждать, пока в подворотне какой загасят? Или когда в тюрьму отъедешь?       Андрей боялся даже об этом думать.       — Вы с Зимой договорились, что сказать, когда к вам старшие предъявлять придут? С Дино обсудили?       — Случай с Талгатом компенсируем, — пожал плечами Андрей. — А про Рината молчим.       — Типа не было его?       — Типа того.       — Пацан в ночь ушел за брата мстить, а вы как бы не при делах, — фыркнул Марат. — Поверят, че.       — Пусть не верят.       — Пусть и ментов натравят тогда уж.       Андрей на пару секунд сжал зубы, посмотрев на Марата. Солнце падало ему на щеку, было очень светло, и голова опять заболела.       — А что я, не заслужил?       Марат промолчал. Андрей быстрым жестом указал на свое лицо.       — Что я, это — не заслужил?       — Ты вину чувствуешь, а надо ответственность.       — Я готов ответить, Марат.       — Передо мной, — сквозь зубы прошипел Суворов. — Передо мной ответь.       Андрей качнул головой. Мысли путались, он перестал понимать, что Марат от него хочет. Марат прищурился, подавшись вперед — совсем близко к лицу Андрея, так близко, как Васильев никогда бы не решился при посторонних.       — Ты этого Рината хоть жалел? — тихо спросил Марат. — Тебе его самого было жалко? Пацану семнадцать лет всего лишь. Тебе страшно было, что ты убил, — Марат с досадой выдохнул. — И мне страшно, Андрей — из-за этого, и из-за того, что будет дальше. Мне его не жалко, — он вдруг дернул головой, скривившись: — То есть не жалко настолько, чтобы прям сокрушаться. Я не хочу думать, правильно это или нет. Тошнит уже от всего, невозможно.       Андрей опустил глаза в пол. То, что говорил Марат, было ужасно — но это не было неправдой. Может быть, и не было правдой до конца — но Андрей даже не помнил лица убитого, только кровь на полу и собственный ужас. Ужас произошедшего, ужас осознания, кошмар и неотвратимость случившегося.       Будто бы было — сожаление о поступке, но не о смерти.       — Мальчишки, чего здесь сидите? — проходящая мимо медсестра всплеснула руками. — Здесь же дует, сквозняк вон какой!       — Да нам удобно, — улыбнулся Марат.       — Ну смотрите, потом еще от простуды лечить вас, — проворчала женщина, поднимаясь вверх. — В коридоре вон полно лавок свободных, нет, на подоконники надо… Сорванцы!..       Он ушла, и Андрей еще долго не мог сосредоточиться, смотря ей вслед. Солнечные лучи ложились на белоснежный халат, делая его приятного желтого цвета, совсем песочного, как на пляже. Марат вздохнул, провел рукой по голове, взъерошив волосы, и снова посмотрел на Андрея.       — Ну застрелил ты его, дальше что. Как вывозили?       — У Кащея машину взяли. Дино оружие скидывать поехал.       — Куда?       — В Волгу, вроде.       — А ты с кем был?       — С Али. Мы его в лес вывезли, ну туда, где…       — Неважно, — перебил Марат. — И че потом, на следующий день никто не пришел?       Андрей покачал головой. Марат тяжело вздохнул и потер руки друг о друга. Сегодня был второй день со дня убийства, и за Андреем до сих пор не пришли. Был ли у Зимы разговор со старшими Кинопленки, Андрей тоже не знал. Связь с Универсамом терялась в больничных стенах. Марат, словно прочувствовав его опасения, предложил:       — Я могу в качалку сходить, узнать, что и как.       — Нет, ты что, — Андрей вскинулся — и вместе с этим тут же заболела голова. — Даже не думай, ты с ними уже пересрался со всеми.       Это был первый раз с начала разговора, когда Марат слабо, неявно улыбнулся. Улыбка скользнула тенью на лицо и тут же пропала, и Андрей словил себя на том, что не может на него не смотреть. В окно все еще светило солнце, спину жарило, голова раскалывалась, но Андрей все равно поворачивался, чтобы, щурясь, видеть Марата. Потому что Марата видеть было важно. Потому что что-то внутри успокаивалось, когда Андрей на него смотрел.       Обратно ушли минут через десять. Андрей медленно поднялся, опираясь на подоконник, Марат уже стоял, держа руку наготове. На первом этаже снова прогремела коляска — и Андрей дернулся, скривившись. Марат только пожал плечами, пропуская спешащего куда-то врача — шли медленно, ни о чем не разговаривая. В палате снова разбудили соседа, тот вздрогнул, перевернулся на другой бок и накрылся одеялом с головой. Марат сел на тот же стул, опять уперся коленями в панцирную кровать и долго смотрел в стену, пока Андрей укладывался. Его школьная сумка валялась под ногами.       Андрей вздохнул, падая головой на подушку. В горло опять потекла кровь со сломанного носа, хождение по коридорам снова отняло почти все силы.       — Сука…       По вискам будто били молотком. Марат дернулся, нахмурившись.       — Че такое?       — Да светло очень, — Андрей вяло кивнул на окно. — Башка раскалывается.       — Ща придумаем что-нибудь.              Марат вышел из палаты, и на несколько минут вся больница погрузилась в умиротворенную тишину. Потом, конечно, прошло: снова лязгнула коляска, хлопнули дверью, засмеялись. Андрей опять приложил ладонь ко лбу, закрывая глаза.       Его шаги — его быструю, уверенную походку, — Андрей услышал еще в коридоре. Марат вернулся с пледом, воровато оглядываясь и закрывая за собой дверь. Он встряхнул им, как трофеем, и из пледа выбилась пыль, летая по освещенной солнцем палате.       Марат взял стул, подвинул к окну и встал на него, ловко перекидывая плед через карниз.       Сосед Андрея по палате привстал на локтях и нахмурился.       — Это вы что еще удумали?       — Всё, тихий час, — тут же ответил Марат. — Хороших снов.       Андрей с трудом сдерживал улыбку — какую-то совершенно бессмысленную, не осознающую саму себя. В палате стало действительно темнее — и так намного легче. Голова успокоилась не сразу, но со временем боль утихла, звенела где-то на периферии почти привычно, и Андрей наконец отнял руку от лица, прекратив щуриться. Марат сидел около кровати. Стул он подвинул к тумбочке, полубоком, достал тетради и начал делать домашку, периодически спрашивая Андрея о чем-то — и спокойное тепло светлых стен, приглушенное солнце, отдаленные звуки — всё рождало странное тягучее умиротворение. Не осознавалась весна. Неумолимая близость лета ощущалась как-то отдаленно, Андрей был — целиком и полностью — здесь, в палате, где не было времен года и проблем улицы, в безвременье, в бездумном тумане неги, в спокойствии вязких секунд. Неторопливый вдох. Уже привычная головная боль, как часть больничных стен.       Шорох ручки по листкам. Марат.       — Здесь как делается, а?       Он повернул тетрадь к Андрею, со своим чертовым английским, с корявыми буквами, взлетающими вверх от строки. Марат почти не делал промежутки между словами, и если смотреть в его тетрадь мельком — казалось, что он все время выводил какое-то бесконечно длинное слово, которое не заканчивалось и на следующей странице.       Андрей к его почерку привык, и потому без проблем всмотрелся в буквы.       А потом взглянул на Марата, на тени на его лице, на синяки под глазами и разбитую губу. На его принимающее спокойствие. На его обреченное принятием спокойствие.       — Марат.       Он качнул головой — совсем небрежно, отмахиваясь. Действительно. Это нельзя было замечать, не было нужды об этом говорить.       Марат остался. Марат выбрал остаться рядом с ним.       Он снова склонился над тетрадью. Писал, как всегда, носом, сгорбившись, почти улегшись на парту — и Андрей отлично видел его лицо на своем уровне, смотрел на него долго, бесконечно долго и совсем бездумно, пустой, замерший, привыкающий к тому, что Марат будет здесь в любом случае, и если в первый раз эта мысль принесла какое-то благодарное облегчение, то сейчас, спустя долгие минуты полумрака, отозвалась болезненной беспомощностью, и Андрей снова закрыл глаза.       Время не пошло. Настенные часы, висевшие над дверью, ничего не значили. Андрей проваливался в дремоту, выныривал из нее на каждый шорох и неизменно находил Марата рядом с собой. Это было точно так же, как бывало дома: они делали что-то по-отдельности, не переговариваясь и не обращая друг на друга внимания, но Андрей знал, что стоит поднять голову — и тут же увидит Марата, и будет привычно и правильно. Он никуда не денется, как и Андрей — от него. Бесконечно долгая ясность. Пустые звуки больниц, ничего не значащие голоса в коридоре.       Какие-то сожаления.       Все замерло или текло параллельно, а замерли только они оба — здесь. Андрей не знал.       Конец мог бы настать когда угодно, но он всё не наставал, и приходилось жить и дышать, не думая о случившемся. Андрей бы остался так навсегда, пусть с головной болью и неполным вдохом. Пусть больным, в полумраке неслучившегося лета. Любым — лишь бы здесь.       Когда Марат зашевелился, Андрей чуть не вздрогнул. Навалилась весна, стало очевидно прощание. Марат потянулся всем телом, гибко, красиво и легко, размял плечи, сложил тетради в сумку и наконец посмотрел на Андрея — чуть-чуть жалостливо и устало.       — Я не приду сегодня вечером, — сказал тихо, отводя взгляд. — Завтра только.       Андрею интонация не понравилась. Он нахмурился, пытаясь считать невысказанное, но Марат только качнул головой, уже собираясь подниматься.       Рука сама потянулась его остановить. Как долго Андрей думал, что не коснется его — так же легко коснулся, когда рванула малейшая необходимость. Сжал запястье, посмотрел в глаза. Там было что-то темное и решительное, на что Андрей никак не мог повлиять, и стало страшно от неведения. Как-то до ужаса волнительно.       — Ты что собираешься сделать?       Марат поморщился, потянул на себя ладонь, слабо, несерьезно вырываясь. Андрей сжал его руку крепче.       — Да ничего не собираюсь, отвали.       — Марат.       — Да отвали ты, блин! — он натянул ухмылку, все-таки вырвал руку и тут же спрятал ее в карман. — Лежи, че ты суетишься, а. Завтра приду, выздоравливай.       Он легким, молниеносным движением подхватил сумку, закинул ее на плечо и ушел, прикрыв за собой дверь. Стул не убрал — тот так и остался стоять у Андреевской кровати.       До конца вечера Андрей не мог отделаться от странного, непокидающего волнения. Не знал, куда деться. Проваливался в сон на несколько минут, выныривал из него, даже переговорил с соседом по палате — совершенно пустой разговор про погоду за окном и невкусную еду. Из-за сломанного носа есть Андрею не хотелось вообще: было больно жевать, запахи не чувствовались, все было неприятно и не до конца. Ирина Сергеевна пришла с Юлькой — и как бы та не соскучилась по брату, очень скоро убежала осматривать палату, поболтала с медсестрой и наконец залезла на подоконник, свесив ногу и болтая ей в разные стороны.       — Пацаны не приходили? — спросил Андрей.       Ирина Сергеевна, принесшая ему учебники, кивнула.       — Звонил кто-то, я не сказала, где ты. Потом пришли.       — Кто?       — Зималетдинов и еще один, не помню фамилию. Я рассказала, что ты в больнице.       — Вы сказали, почему?..       — Нет, — она внимательно посмотрела ему в глаза. — Андрей, они знают, кто это был? Ты знаешь?       Андрей промолчал, и Ирина Сергеевна с досадой поджала губы.       — Это должно закончиться, Андрей. Это когда-то должно закончиться.       — Где Марат?       — Я думала, будет здесь. Он не приходил?       — Днем только.       — Я его опросить должна, сама ищу. Вызывать не хочется, может, через Дениса попробую.       Андрей кивнул. Дальше разговор никуда не ушел, он только пожаловался, что уже хочется домой, и Ирина Сергеевна упомянула про выписку спустя пять дней, когда решат, что делать с носом. Было невыносимо находиться в больнице в неведении. Андрей чувствовал себя ужасно оторванным от мира, без какой-либо возможности что-то исправить, и вместе с тем — постоянно напоминал себе, что исправить ничего нельзя.       Ирина Сергеевна ушла поговорить с врачом, и Андрей перевел взгляд на Юлю. Она по-прежнему сидела на подоконнике, одернув в сторону часть пледа, который Марат накинул на карниз. Болтала ногой, едва касаясь пяткой батареи, выкрашенной под цвет стен. Вместе с ней болтались и два смешных невысоких хвостика на голове — и во всем, в каждом ее жесте, сквозила такая очаровательная, такая недосягаемая детскость, что стало тоскливо. Эта была жизнь, еще не знающая ошибок.       Андрей по-прежнему не мог ее касаться. Юля только вначале забралась к нему на кровать, перелезла через его ноги на другую сторону и убежала к тумбочке, но Андрей все равно каждый раз вздрагивал, когда она проходила слишком близко. Не мог выносить ее присутствие. Оказывается, именно перед ней, маленькой и совсем ничего не понимающей, было хуже всего. Мучительный, горький стыд вставал комом в горле, связывал руки и пережимал голосовые связки, так что с трудом получилось поздороваться.       Смотрел на ее наивную детскость и жалел свою, уже истратившуюся на улице. На цветастое платьице и голые ноги с разбитыми коленками. Не мог поверить, что этот чистый, юный, бесхитростный ребенок — его родственник, что они одной крови, и, оказывается, можно так заляпаться за десять лет, что потом от ребенка не останется ничего. Он был Юле чужой, он ее не заслуживал. Она не должна иметь что-то общее с ним.       И все-таки, его сестра сидела на подоконнике и болтала ногой. И это нельзя было исправить, с этим тоже приходилось смиряться, как с чужой смертью и своим поступком.       Безвозвратное сожаление накатившего тепла. Несущаяся вдаль жизнь — непонятная, неизвестная. Суровая, спокойная готовность принять любой конец, лишь бы не застыть в этом подвешенном состоянии.       На самом деле, Андрей все время готовил себя к неизбежности тюрьмы — и так и не смог дойти до безразличия. Оказывается, ему было, что терять. И это было такое страшное, такое большое, что мысль о колонии вызывала оцепеняющий, животный ужас.       Не хотел. Понимал, прекрасно понимал, что заслуживает, готов был принять, но, боже, как сильно не хотел!       Когда Ирина Сергеевна с Юлей ушли — до ночи лежал без сна. Голова стала болеть меньше, тошнота прошла совсем. Болели ребра, оказывается, болела сломанная рука, безостановочно ныло внутри носа, так что иногда приходилось глотать кровь — и все равно боль не отвлекала от мыслей, они в этот вечер были чище, четче, осознанней. Андрей не заслуживал ничего, что с ним происходило, и все-таки, оно было: и безоговорочное принятие Марата, и обеспокоенное неведение Ирины Сергеевны, и даже все еще не понесенное наказание — всё было в его пользу, и ужасно, невыносимо стыдно было не иметь на это права.       Прошла третья ночь со дня убийства. Рината вот-вот объявят в розыск, и Андрей понятия не имел, насколько грамотно они сработали, чтобы замести следы. Утром, как обычно, ждал конца. Вздрагивал, когда открывалась дверь, даже начинали иллюзорно ныть запястья, будто на них уже одели наручники, но каждый раз заходила медсестра. На перевязке снова хлынула кровь, было больно, и Андрей наконец отвлекся, но опять ненадолго — после, в коридоре, все равно накатило. Чего-то ждал.       Дождался только завтрака, смены медсестер и убранного после ночи пледа. Ничего не происходило.       В обед, когда находиться в палате уже не было сил, вышел в коридор. Прогулялся там от одного конца до другого, с неявным удовольствием отмечая, что голова уже не кружится так сильно, тошнота унялась совсем, и больничный шум больше не отзывался взрывной болью в висках. Делать было нечего.       Скоро начнутся часы посещения, и Андрей ждал их с той же решимостью, как ждал конца. Но вместо милиционеров с их суровыми взглядами и погонами на плечах, Андрей увидел Марата. Не одного — рядом с ним шел ОКОД-овец с красной повязкой на плече, и Андрей инстинктивно напрягся. Первый порыв был сбежать — до того глупо и бесполезно, что Андрей сразу же отогнал от себя эти мысли. Марат заметил его почти сразу же, махнул парню рукой, и дальше тот не пошел — рухнул на лавку в коридоре, смотря в пол.       Марат быстро заглянул в палату. Там никого не было, сосед Андрея проковылял мимо с полчаса назад, и их палата сейчас пустовала, залитая солнцем и разморенной тишиной.       — Это кто с тобой? — Андрей кивком головы указал на ОКОД-овца на лавке.       — Личный телохранитель, бля, — Марат пропустил Андрея вперед и закрыл за собой дверь. — Ща расскажу.       Он рухнул на Андреевскую кровать — сел в полоборота, поджав под себя одну ногу. Андрей сел рядом с ним, внимательно вглядываясь в чужое лицо. У Марата очень четко виднелись круги под глазами, и сам он выглядел до того уставшим, что кожа приобрела какой-то почти болезненный оттенок, пропала даже его живая, искрящаяся порывистость в движениях. Было только волнение, которое очень сильно передавалось Андрею. Он взъерошил волосы на голове и тут же пригладил их рукой. На коридоре разговаривали — будто очень далеко, недосягаемо, в другом мире, не здесь, где они вдвоем, и Марат слишком, по-страшному серьезен.       — Что такое?       Он кивнул, но так и продолжил молчать. Андрей с силой провел по шее ладонью. Бесстрашное, бестолковое ожидание уже даже не волновало: чувствовать его неудобство было так же естественно, как и сожалеющий стыд последних дней.       И все-таки — Марат был здесь.       — Кинопленке сейчас не до тебя, короче, — медленно проговорил Марат. — У них там свои проблемы.       Он не смотрел на Андрея — все время куда-то вбок, и Андрею приходилось подаваться вперед, ища с ним контакта.       — Что ты имеешь в виду?       — Я… Ну, там.       Он махнул рукой, сморщившись, будто говорить об этом ему было неприятно.       — Короче, супера их все вместе со старшим по двести двадцать четвертой отъехали, — Марат набрал побольше воздуха в легкие и выпалил на одном дыхании: — А нехуй было хвастать, что черняшку долбят у себя на улице. Еще и продают там же. Их по-жесткому накрыли, вчера облава была. Все с весом спалились, хана всем, там до десятки дают.       Андрей не чувствовал, как билось сердце. Оно могло бы биться очень тихо или очень громко — и все равно не перекрыло бы звенящую пустоту в голове.       Марат по-прежнему смотрел в сторону, не на Андрея.       Андрей медленно проговорил:       — Как ты к этому относишься?       — Напрямую, — сквозь зубы ответил Марат. — Че я их по именам не знал? Место сборов сказать бы не смог? А то, где торгуют, — минута выяснить.       Андрей на секунду закрыл глаза. Голова шла кругом.       — И зачем?       — Догадайся, блин.       — Они знают, что это ты?       Марат кивнул.       — Кошмар.       — Кошмар людей в лесу прикапывать, а это так — чистка.       — Они тебе жизни не дадут теперь. Ну, оставшиеся.       Марат опять кивнул. Он долго кусал губы, смотря в пол, пока Андрей пытался переварить случившееся.       — Меня щас везде на машине возят, типа ебать важного, — Марат наигранно хохотнул. — Отец в школу отвозил, днем Коневич Толю приставил, который в коридоре сейчас…       — Марат, ну нахрена?.. — Андрей развернул его к себе, придерживая за плечо.       — Не делай вид, что не понимаешь. Ради тебя, блять. Извини, лучше варианта не придумал.       Андрей проглотил реплику про то, что он вообще не думал. Это было сумасшествие. Это был риск — ненужный и неоправданный, намного опасней чем то, что должно было случиться с Андреем. Когда Марат выбрал не отворачиваться от него — Андрею было достаточно. Андрею хватило с головой — незаслуженного и сильного чувства, которое ширилось в груди; но как только Марат вписался — как только сделал свой выбор осязаемым и весомым — это стало неподъемно.       За это теперь не расплатиться раскаянием. На это не хватит благодарности.       Андрей опустил голову — и опускал ее долго, пока не стукнулся лбом о чужое плечо. Марат поцеловал его в волосы и погладил ладонью по спине. Ошарашенность с грохотом била по вискам.