Куда податься

      Казалось, что темная, бестелесная ночь навалится на плечи, придавит спину и будет невыносимо сложно дышать в квартире — в разы сложнее, чем дышится среди свежей просторной прохлады леса — но все было не так. Тревога безжалостно улеглась, стоило входной двери закрыться, дрожь прошла с квартирным теплом, и яркое, пустое безразличие застелило мысли. Андрей лег спать и заснул почти сразу же, как голова коснулась подушки. Заснул тяжелым, густым сном, в котором не было ни яркости, ни картинок, лишь продолжавшееся оцепенение тела передалось и в мысли.       Но сон закончился совсем скоро. Еще только начало светать, еще не нужно было подниматься в школу, спал будильник, спали даже редкие птицы, не было шума улицы, новый день слабо пробивался через окно — а Андрей уже открыл глаза. И вот здесь, наяву, кошмар настиг. Больше не получалось убегать и прятаться в апатичном ступоре, новый день принес воспоминания о старом, и лежа в кровати, в свете очередного утра, Андрей почувствовал, как что-то с хрустом ломается внутри.       Оно затопило как-то сразу, как в детстве, когда прыгал в озеро с головой, и вода была повсюду, обнимала, заливала уши, застилала глаза. Что-то окончательное, бескомпромиссное. Что-то неизбежное — как намокнуть, ныряя. Как обжечься, сунув руку в огонь. Как стрелять по живой мишени и видеть кровь.       Это невыносимое чувство коснулось всего тела сразу. Андрей просто смотрел в потолок, утягиваемый на дно толщей ужаса, и не было ни выдоха, ни страха за себя. Был обрушившийся, вязкий кошмар, и в этом кошмаре приходилось тонуть, совершенно беспомощному и одинокому.       Когда потекли слезы — Андрей даже не понял, что случилось. Плакало что-то внутри него, не он сам, он сам был слишком далек от слез, он их не заслуживал, не хотел. Но какая-то слабая, обессилившая часть не выдержала — и Андрею оказалось очень легко не выдержать вместе с ней. Отдаться на откуп ужасу уже совершённого, скорбеть о случившемся рядом с ней, и когда он отпустил себя — слезы не просто текли, они хлынули градом, сильно, беспорядочно, заливало в уши, перед глазами мутнело — как под водой. Было горько внутри и солоно — во рту, Андрей перевернулся на подушку, обхватил ее руками, зарылся лицом, пряча рыдания, и не мог поверить, что слезы вообще не прекращались, не останавливались ни на секунду, даже когда кончался воздух.       Будто прорвало плотину. Не было конца, не было передышки. Андрей не помнил, когда в последний раз плакал так. Плакал как в детстве, когда обида и боль были сильнее, чем могло вынести юное сердце. Плакал ведь тоже — совершенно по-детски, в подушку, не останавливаясь, навзрыд. Не жалевшее себя тело наконец выдохнуло и расслабилось, и с очередным всхлипом Андрей поразился, что вообще так умел. Не знал, что можно рыдать так — когда тебе давно не пять лет, отдавая всё свое бессилье следующей слезе.       Напряжение, копившееся в теле не только прошлые часы, но и последние месяцы, может быть, даже годы — хлынуло волной, прошло по всему телу, вылилось в эту истерику облегчения. Что-то оттаивало, выдыхало. Что-то заканчивалось — мучительное и огромное.       Кошмар нового дня можно было принять только так, и Андрей принимал его сотрясающимся телом, судорожным вдохом, солеными дорожками на щеках и мокрой наволочкой под лицом. Принимал полностью, не столько по желанию, сколько по неспособности сопротивляться.       Дробилась темная жестокость поступков на собственное неяркое сожаление. Уходила холодная безжалостность, появилось отвращение к сжатому кулаку.       Изменилось как-то вмиг, словно перекрученное, иссякшее — новый вдох. Подавившийся воздухом, споткнувшийся в начале новый вдох. Случившийся, не пустой.       Постепенно слезы утихали, казалось, их больше просто не осталось, выдавливались последние, тело устало, кошмарно, невыносимо устало, но вместе с тем — прошибло новой, едва сквозящей легкостью. Были силы, чтобы подняться с кровати. Была суровая готовность, чтобы войти в новый день. И с этой готовностью Андрей встал, умылся, посмотрел на опухшее лицо и достал сигареты, выходя на лестничную клетку.       Курить не хотелось, но тело требовало движения, шагов, выхода из квартиры. Оцепенение прошло, вместо него теперь сидела оглушающая, вязкая топь осознания случившегося, и Андрей медленно привыкал к пониманию, что теперь с этим ничего нельзя сделать.       Вдыхал однозначность смерти с каждой затяжкой, смотря в обшарпанную стену подъезда. Тишина приближающегося утра мягко кутала в свою звонкую, свежую бодрость, и Андрей сидел на лестнице, чувствуя легкую влажную прохладу голыми руками и затягиваясь — раз за разом, выдох, вдох.       Вдавливал в себя случившееся, крутя в голове вчерашний вечер. Выстрел, отдачу в плечо, неживую, но все еще теплую кожу под пальцами. Кровь на плитке, блеснувший в искусственном свете ламп нож. Несуществующее дыхание, которое так хотелось почувствовать. Судорожный, отчаянный поиск удара сердца.       Не запомнил лица. Не мог вспомнить, как парень выглядел, когда ввалился к ним в магазин. Ринат. Его звали Ринат. Пустое имя, за которым так и не смог встать человек.       Медленно, со скрипом, с неохотой, но получилось принять. Вчера он убил человека — Андрей повторял себе это раз за разом, с каждым вдохом, втирал в себя это чувство, вдыхал его вместе с дымом, заставлял себя не убегать, толкал на встречу с осознанием, с фактом, с суровой реальностью.       Смириться не получалось. Андрей закурил вторую, и на голодный желудок его очень скоро начало подташнивать. Было какое-то внутреннее отторжение, фоновое, несерьезное.       Кошмар прошел. Закончился с новым днем. Андрею ничего не оставалось, как принять и это. Осела на языке мерзость, да так и осталась там, горьковатым привкусом на корне — ни сглотнуть, ни выплюнуть. Поселилась тяжесть в плечах, здоровенная, неподъемная тяжесть, оцепенение заменилось медлительностью, заторможенность — пустой задумчивостью, и казалось, что теперь ему нужно чуть больше времени и на вдох, и на удар сердца.       Вернулся в постель — и так и не сомкнул глаз, пока Ирина Сергеевна не пришла его будить.       — Боже, Андрей! — нахмурилась за завтраком, когда взгляд скользнул на его руку. — Вправить надо же.       — Да она не болит почти, — безразлично ответил Андрей. Кусок в горло не лез, но есть приходилось, как и приходилось делать вид, что всё в порядке.       — Сходи в больницу сегодня, пожалуйста. Хочешь, я с тобой схожу?       Андрей качнул головой. Только потом подумал пристыженно, что, боже, она о нем волновалась. Так глупо, так просто, так незначительно — волновалась, что у него выбита костяшка, не зная, что этой же рукой он убил человека.       К Юле Андрей не смог даже прикоснуться.       В качалку он пришел последним. Дернул на себя тяжелую широкую дверь и вдохнул сырой, знакомый запах. Пацаны сидели в небольшой комнатке с продавленным диваном и столом, с консервой вместо пепельницы и густым дымом под потолком.       Зима, Дино, Али обернулись на Андрея одновременно. Вахит протянул руку, и Андрей с опаской ее пожал, будто не должен был. Будто эта рука теперь прокаженная.       — Ты как? — спросил Али.       Андрей пожал плечами.       — Садись, — Вахит кивнул на табуретку напротив себя. — Слушай, что решили.       Андрей сел рядом с Дино, отказываясь от предложенной сигареты.       — У нас два варианта и оба не очень, — Зима вздохнул, затягиваясь. — У Талгата тоже два: либо он идет в ментовку и благополучно сдает нас с тобой, раз уж память ему не отшибло, либо решает через своих. Если менты придут — двигайся по старой схеме, всё отрицай, я тоже до последнего буду. Его слово против нашего, плюс времени дохрена прошло.       — Это не гарант, что вас не посадят, — нахмурился Али.       — Ничто не гарант. Везде плохо, если посмотреть так-то. Щас главное — минимизировать последствия, а не надеяться, что выйдем сухими — не выйдем, всё уже, раньше надо было выходить.       — А если Талгат через своих решит?.. — напомнил Андрей. — Что тогда?       — Очередной замес. Я надеюсь, они сначала с разговором придут, попробуем договориться, че уж. Если надо — общак весь на компенсацию сольем, может даже в минус выйдем — всё решаемо, пока не тюрьма.       — Это мы всё про Талгата говорим, — напомнил Дино, нервно затягиваясь и тут же сбрасывая пепел в консервную банку. — Че с брательником его мертвым делать-то, а? Он щас червей кормит, ему особо не компенсируешь.       Он громко, истерично хохотнул, и Али посмотрел на него не столько осуждающе, сколько внимательно, нахмурившись и наклонив голову. Нервы сдавали не только у Андрея — Дино сидел, беспрерывно тряся ногой, раз за разом подносил сигарету к губам, но курил не в затяг, так, лишь бы считалось, лишь бы отвлечь собственную нервозность.       Андрей глубоко вздохнул, потерев ладони друг о друга.       — Я не знаю, — признался Зима. — Я понятия не имею, сказал он брату своему, куда на ночь глядя двинулся, или нет.       — Хорошо бы, если б всё втихую решил, самодеятельный такой, — ухмыльнулся Дино. — Вышел в ночь и поминай как звали.       — Именно что — поминай, — отрезал Вахит. — Можем магаз закрыть и сделать вид, типа не было никогда.       — Да с хрена ли? — выплюнул Илдус. — Че они, не знают, что ли, куда их клиенты сваливали?       — Ну предлагай тогда, че.       Дино замолчал, с силой проведя ладонью по шее. Сигарета у него уже истлела, окурок почти что обжигал пальцы, и Илдус быстро затушил его в консервной банке.       — Он до нас не дошел, — в полголоса, задумчиво, предложил Али. — Не было его у нас.       — Так им и скажешь?       — А чего б нет? Вышел в подворотню, прошелся по чужим территориям, ебать смелый, мало что с ним случиться могло?       — Это ты для ментов версию стелить будешь.       — Для них тоже подойдет.       — А мы типа работаем, как работали? — фыркнул Илдус. — Остальным говорим?       — Нет, — отрезал Вахит. — Мы вчетвером знаем и всё, больше никому, честнее отнекиваться будут.       — Пальто, в школу тогда иди.       — Серьезно? — Андрей вскинулся. — Со мной в одной школе Ляг учится.       — Ну и отлично, как раз узнаешь, что ему известно, — кивнул Дино. — В любом случае, с одним справишься, если месилово начнется. Иди, ко второму успеешь как раз.       Вахит затушил сигарету, но бычок не выбросил, так и продолжил крутить его в пальцах, сминая у фильтра.       — Кое-что изменим на всякий… — медленно проговорил Зима. — От пистолетов всех избавимся.       — Вах, ты че?! — Дино вскинулся. — У нас щас война будет, а ты хочешь пацанов с голыми руками оставить?       — Именно это и хочу, — отрезал Вахит. — Хватит, настрелялись уже. Или ты рассчитываешь еще по ком-нибудь пальнуть?       — Я вообще ни в кого не стрелял, если уж на то пошло.       Вахит бросил быстрый, нечитаемый взгляд на Андрея.       — А без разницы сейчас. Кулаками махать будете, про оружие забыли нахрен. Всё, не обсуждается.       — Опять в Волгу скинем? — спросил Али. — Щас днем стремно будет.       — Не, я к Кащею на хату отнесу, пусть припрячет.       — Отлично. Отпечатки только стереть не забудь.       — Обижаешь, — Зима кивнул. — Вес на прилавке тоже хранить не будем.       — А куда его?       — У черного входа, где выход со склада, мусорка стоит… Там ящики бесхозные валяются, вот в них можно.       — А если сопрут?       — Не так страшно, как если посадят.       Кивнули друг другу, договорившись. Андрей в общих решениях участия не принимал, просто смотрел на всё со стороны, пытаясь привыкнуть к холодной расчетливости, с которой они вели дела. Он видел, что и Илдусу, и даже Вахиту было не по себе, но этот ужас не наваливался на них с такой безошибочной, пришибающей точностью, как на Андрея. Они успокаивали свое волнение делами, и вот, заряженными и с планом в голове, выносить сегодняшнее утро им было в разы легче.       Андрей на секунду спрятал лицо в ладонях, постаравшись глубоко вдохнуть. Не получилось, давило на грудину мерзкая, клокочущая вина. Чувствовал мутное, липкое отвращение, когда думал о том, что это теперь — навсегда. Выбитая костяшка, синяки и раны пройдут, как проходит запал после драки, а вот чужая смерть с ним до конца.       Остались с Вахитом вдвоем. Зима потянулся за пачкой сигарет, снова прикурил себе и на этот раз Андрею не предложил.       — Только не наделай глупостей, Пальто.       — Я вообще ничего не могу.       Вахит жалостливо улыбнулся.       — Страшно?       — Да.       — Я бы, наверное, тоже так сделал. А что, смотреть, как пацана твоего режут?       — Вахит, я человека убил, — глухо проговорил Андрей. — И с этим вообще сейчас ничего не сделаешь.       Зима поднялся с места, молча положив ладонь Андрею на плечо. Сжал с силой, похлопал пару раз, так ничего и не сказав. Андрей на него не смотрел. Не было сил смотреть.       — Андрей, — позвал Вахит. — Я не хотел, чтобы так было.       Андрей пожал плечом, и Зима убрал свою руку, сунув ее в карман. Отошел на пару шагов, переступил через стол и с силой потер лицо ладонью. Кожа на щеках тут же покраснела.       — Я не справился.       У Андрея не было сил даже отрицать.       Когда зашел в школу, казалось, что сойдет с ума. Все было шумно, много, суетливо, Андрей остановился у большой тяжелой двери выхода и не мог сделать и шага по лестнице. Под ногами путалась малышня. Быстрой трусцой бежали девчонки с аккуратными прическами и полами взлетающих юбок. Всё жило, предвкушало июнь, отдавалось весне. Солнце светило через высокие, большие окна. Золотились коридоры, вертелась жизнь — и Андрей шагнул в нее, поудобней перехватывая старый кожаный портфель.       Марата увидел еще задолго до того, как дошел до кабинета. Он сидел на подоконнике, засунув руки в карманы, бездумно смотрел в противоположную стену и выглядел до того далеким и недосягаемым, что Андрей не мог не то что к нему подойти — не мог даже пройти мимо.       И если дома находиться было стыдно, то здесь, рядом с Маратом, затапливала глухая, невыносимая обреченность.       Андрей не представлял разговор с ним, и все же — был уверен, что Марат вообще единственный, кому следовало знать. Кому Андрей не смог бы врать, скрывая случившееся.       Марат заметил его сам. Вскинулся, подхватил сумку и пошел — рванул быстрым, нетерпеливым шагом навстречу. Улыбнулся так, что у Андрея сжалось сердце — и тут же нахмурился.       — Ты где шлялся, блин? Я вчера домой звонил, Ирина твоя сказала, что нет тебя.       — Мы там… с магазином.       Разговаривать с Маратом казалось так же дико, как и смотреть на него.       — До ночи вы там с магазином, что ли? Охренеть.       Андрей все равно смотрел на него. Солнце ложилось Марату на щеку, подсвечивало отросшие русые волосы, стоявшие торчком во все стороны, гладило его по плечам, по синему пиджаку школьной формы — и его нахмуренные брови, загорелая кожа, прямой, решительный взгляд, одинокая родинка на скуле — от всего хотелось отвернуться, не видеть, не смотреть. Не было сил. Сдавливало грудь.       — Погнали в класс, че тут топтаться, — Марат схватил Андрея за запястье, быстро потянув на себя — и тут же отпустил, делая шаг вперед. — Это ты классно придумал первый прогулять, мы там самостоятельную писали, я по ощущениям завалил нахрен.       Андрей смотрел ему в затылок и не понимал слов.       Марат остановился у входа в класс, прислонился плечом к стене и снова схватил Андрея за запястье, поднося руку к глазам. Скривился, осуждающе посмотрев на Андрея.       — Ты че без повязки? Здесь же вообще пиздец, чего не вправил? — Марат покачал головой. — Еще хуже стало.       Андрей видел его пальцы на своей коже, чувствовал неумолимую силу, с которой они сжимались на запястье, — и все равно не мог понять, теплые пальцы были у Марата или нет. Смотрел на них с удивлением, со стыдом, с незаслуженной, украденной заботой, и кисть, безвольная и замершая, расслабилась вместе с телом, принимая от Марата всё.       Марат нахмурился, не отпуская руки.       — Ты с бинтами хоть?       — Нет, — Андрей сглотнул. — Оно не болит почти.       — Значит, отрезáть будем, — хохотнул Марат. — Ладно, я взял. Так и знал, что ты забудешь, придурок.       Он, не отпуская Андреевское запястье, потащил было его к подоконнику, а потом, передумав, завел в класс. Андрей шел за ним, пытаясь ни о чем не думать. Сел к Марату за последнюю парту, дождался, пока он достанет из своей сумки эластичный бинт, взятый специально для него, Андрея, и положил ладонь между ними. Сердце истошно кричало внутри, просилась на волю правда, Андрей чувствовал, как надо рассказать обо всем, чтобы Марат не смотрел на него так, не был таким, как сейчас — чтобы ощутить в полной мере, чтó Андрей потерял вчера вместе с выстрелом. Марат аккуратно поднял его руку и начал бинтовать — знакомыми уверенными движениями, повязка затягивалась, тугая, давящая, примерно так же давило у Андрея в груди. Между ними разливалось сосредоточенное молчание.       Андрей, замерев, смотрел на него. Казалось, страшно было даже дышать. Марат ловко пускал конец бинта через большой и указательный, потом вел к запястью, наклонившись прямо над рукой Андрея — так близко, что Васильев чувствовал его дыхание пальцами. Его спокойное дыхание, не знающее беды.       Стало невыносимо горько. На секунду показалось, что в глазах снова мелькнули слезы, но Андрей смахнул их быстрым взмахом ресниц, и теперь просто смотрел на Марата, запоминая его, жалея его, скучая по тому, что между ними было.       Уверен был, что Марат от него откажется — и потому хотелось подольше сохранить это чувство его ощутимого, весомого присутствия. Коснулся бы его, если б считал, что имеет на это право. Не имел. Не должен был.       Перевязанную ладонь Андрей тут же сунул под парту, вместе с ней опуская и взгляд. Марат хотел было что-то спросить, но в класс вошла учительница и начался урок. Суворов громко клацнул зубами, закрывая рот, и Андрей почти что смог выдавить из себя улыбку.       Конец приближался с каждой минутой. Андрей сидел рядом с ним, видел, как Марат обеспокоенно косится в его сторону, и ничего не мог поделать. Чувствовал, как подводит его. Как подвел вчерашней ночью — почему-то именно его, Марата, не Ирину Сергеевну, Универсам, себя — именно Марата, который был с ним до последнего, и который просто не может быть с ним до конца.       На следующей перемене Марат наклонился к нему.       — Ты грустный какой-то, — проговорил тихо и тут же обеспокоенно спросил: — Плохо себя чувствуешь?       Андрей кивнул подброшенному варианту и спрятался в темноте закрытых глаз на несколько секунд. Марат притих на оставшиеся уроки, только подвинулся к Андрею совсем близко, чтобы постоянно касаться его плечом — и коротко сжал его ладонь под партой, подбадривающе улыбаясь.       Андрею хотелось выть.       Густая, тяжелая обреченность. Сверкающий воздух полноправной весны. Расстроенный, непонимающий взгляд Марата на его лице.       Слабо помнил, как досидел оставшиеся уроки. Навалившееся оцепенение не покидало, даже когда приходилось отвечать на вопросы и переходить из класса в класс. Жала повязка на запястье. Выкрашенные в бордовый пороги в коридоре напомнили кровь, и Андрей чуть было не дернулся в сторону, сжав зубы. Марат все время терся рядом, один раз позвал покурить, но курить не хотелось, и когда Андрей отказался — Суворов тоже не пошел.       Его не подозревающая, нежная обеспокоенность резала хуже ножа. Он очень затих, запрятал себя Андрею за спину, за правое плечо, почти не отсвечивал на переменах и ничего особо не спрашивал. Андрей чувствовал его присутствие лучше, чем собственное. И оно горчило на языке невысказанным стыдом, хотелось встряхнуть его, оттолкнуть от себя, увидеть наконец отвращение, которого ожидал с начала дня.       Хотелось ему сдаться — с потрохами, полностью, в руки и на растерзание его первому разочарованию, за которым обязательно полезет мерзость — та самая, что еще с утра осела у Андрея на корне языка. Прийти к нему с повинной. Отдать себя на его суд.       Разделить с ним ужас. Не выносить его одному — облечь в слова и получить по заслугам, чтобы это ощущалось, как спасение.       И в этот же момент подумал, что раз жаждет спасения — любого, пусть через казнь, боль, тюрьму, отказ — значит, еще не все потеряно. Значит, где-то там, за всеобъятным, бездонным оцепенением есть еще что-то живое и дышащее, что хочет исправиться само по себе, зная, что поступок исправить нельзя — всё равно хочет, упрямое, живучее.       Готов был пройти через многое, совершенно не зная, через что придется пройти. Продираться сквозь неизвестность и мрак.       Сказал Марату, с трудом удерживая взгляд на его глазах:       — Поговорить нужно будет после школы.       И отвернулся до того, как чистая, совершенная растерянность коснулась Маратовского лица.       Оцепенение снова накатывало, глотало любой эмоциональный порыв, утягивало за собой. Андрей смотрел на улицу, с трудом отделяя серый асфальт от брызнувшей в лицо зелени — ничто не задевало, не грело, не касалось сердца. Даже о чужой смерти теперь думал как-то отдаленно, будто вспоминал старый рассказ. Стерлись детали.       Андрей вел Марата в первую же подворотню от школы, слышал его шаги сзади и сам упрямо шел к холодной серой стене без окон. Подворотня была хороша для того, чтобы шакалить кого-нибудь, но совсем не подходила, если бы пришлось убегать от облавы. Марат шаркнул подошвой у Андрея за спиной.       — Слыш, место для разговоров так себе, так что давай быстрей, не тяни резину. Прекратить всё хочешь?       Андрей еще не дошел до стены, и потому не стал оглядываться. Переспросил через спину:       — Что?..       — То, блять. Ты если встал на путь истинный и тебе ни со стукачом, ни вообще с парнем не по пути — ты кивни просто, можешь даже не говорить. Я понимаю, че.       Андрей наконец обернулся на него — с тоскливой, безрадостной улыбкой.       — Марь.       Надеялся, что Марат поймет. И действительно — в его лице что-то изменилось, что-то уже не такое решительное, совсем потерянное и пустое.       Весна судорожно стучалась к ним теплым ветром, но не доставала яркой, цветущей молодостью, вокруг был асфальт. Шумела улица где-то вдалеке, кто-то очень громко смеялся, в несколько голосов, заливисто, по-юношески, звонкой радостью, переполнившей звук — и все это было так далеко.       И как и много раз до этого момента — был только Марат.       — Что тогда?       — Я вчера человека убил.       Глаза у Марата на секунду расширились, будто он очень удивился, — и тут же покачал головой.       — Ты что такое говоришь? — он с силой сжал зубы. — Нет.       — Рината, это брат того, которого мы с Зимой… Он узнал.       — Нет, Андрей, нет.       — Я выстрелил. Он с ножом пришел, я выстрелил.       — Заткнись.       — Я выстрелил. Он сразу умер.       — Погоди, погоди. Закрой рот, — Марат сам приложил ладонь к собственным губам, часто моргая. — Нет, бред какой.       Он дернулся в сторону, от Андрея, скинул сумку и просто прошагал вдоль стен, туда-обратно, как тигр в клетке, качая головой. Неверящая тревога Марата была похожа на состояние Дино после выстрела, и Андрею на миг показалось, что он вернулся туда, в полумрак магазина, к окровавленной плитке.       — Андрюх, нет, ты что?.. Нельзя так — пацана… Ему лет-то сколько было? Ужас какой. Бред вообще. Ты че молчишь?       Андрей развел руки в стороны. Марат смотрел на него со страшной, болезненной обидой.       — Ты ебанулся что ли? Человека застрелил! Это же вообще… Это кошмар, это мрак, это… Блять! Не отмоешься потом. Пиздец.       Он прошагивал мимо Андрея раз за разом, вообще его не замечая, и Андрей только провожал Марата глазами, смотря на его резкие, нервные движения, в которых тем не менее читалась какая-то странная заторможенность, прерванный порыв, не до конца осознанный, и потому не случившийся, рывок.       Его напряженные пальцы и опущенный взгляд. Растрепанные русые волосы. Полы школьного пиджака, развивающиеся при ходьбе. Красный, как кровь, галстук. Андрей ненавидел этот галстук — раньше — терпеть его не мог, а сейчас смотрел и цеплялся за него глазами, удерживаясь.       — Застрелил? Серьезно? — Марат с пустой, усталой насмешкой остановился напротив. — Так в тюрьму хочется? Что ж ты — иди теперь, сдавайся. Или ждешь, пока из школы под руки выведут? Долбоеб, блять. Сука.       Он всплеснул руками, остановившись. Покачал головой, будто отгоняя от себя случившееся.       — Следы хоть замели?       — Да.       Марат опустил голову. Челка едва заметно скользнула ему на лоб, тень упала на поджатые губы, и все снова замерло. Тишина. Отсутствие. Время, текущее где-то параллельно, неощутимое.       Андрей ждал. Не мог ничего решать, не имел права что-то выдумывать, пытаться — просто тихо, смиренно ждал, стоя у высокой серой стены здания — как на расстрел.       Марат стоял напротив. Смотрел сквозь, вниз, в сторону, куда угодно — только не на него.       Тяжело, прерывисто дышал. Хмурился совсем по-знакомому, как хмурился всегда, если не получалось что-то решить в школе. Ожидание дробилось на тревогу, страх и обреченную готовность.       — Ты нахрена мне это рассказал?       Андрей опешил. Ответ не пришел сразу же — и уже точно не придет после. Пустое, ненужное «чтобы ты знал» Андрей проглотил вместе с судорожным вдохом.       — Чтобы что? Мне, блять, как теперь с этим? Придурок. Идиот. Допрыгался со своими группировками, блять.       И вот здесь у Марата очень четко мелькнула злость — затеплилась, прорезалась в теле, в сжатых кулаках, в прямом, яростном взгляде. Он встретился глазами с Андреем — и выбрал очевидную цель. Шагнул навстречу.       — Тебе, сука, сколько раз сказано было все прекращать? Сколько раз за тебя все вписаться готовы были, уебок? Ты хоть кого-то, кроме Зимы своего, послушал, а? — Марат с силой толкнул Андрея в грудь. — Ты хоть кого-то вообще слышал? Вот, на тебе, нахуй, забирай последствия!       Он дотолкал Андрея до стены, и когда лопатки уперлись в шершавую прохладу кирпича, Марат продолжил:       — Че ты думал, ваше пацанское братство ток чушпанов шакалить будет? Рубли трясти да залетных пиздить, если кто не на ту территорию зашел, да? Уже на магазе отжатом задуматься надо было, а те всё мимо, всё побоку — че там наркоту продавать, со стволами вышагивать — хули нет-то, вы ж все неуязвимые, блять! — Марат стал полубоком, опять сжимая кулаки. Андрей видел, как он сдерживается из последних сил. — На нахуй неуязвимость свою, забирай, придурок, вместе с чужими жизнями, тебе ж всё нипочем!       Он сделал шаг назад и опять прошагал пару метров из одной стороны в другую, показательно не смотря на Андрея. Ширилась общая тишина замершей весны. Молчала улица.       — Ты всё проебал. Тебе же помочь могли, — Марат покачал головой. — Тебе хотели помочь. Все хотели, даже Ильдар, которого ты терпеть не можешь. А теперь что? У кого теперь получится? Сука ты неблагодарная. Нихера ему не нужно было — вот, блять, и получай.       Марат всплеснул руками — как-то совсем неявно, без четкого жеста.       — Тебя же посадят, блять! В тюрьму уйдешь, уркой жизнь заканчивать, как Кащей, сука, будешь. Куда от этого деться, Андрей?! Ты ж всё проебал — очнись, блять, всё проебано, всё по пизде пошло, нет больше пацана с улицы, уголовник есть, посмотри, блять! Ненавижу! Сука! Столько шансов отшиться было — а ты до последнего пер, похер тебе на всех. Зато теперь смотри как — без разницы! Что с улицей, что нет — все равно срок! — он шумно выдохнул, сжимая кулаки. — Где твоя улица сейчас, а? Они за тебя в тюрьму не пойдут, придурок ты ебаный, срок с тобой не разделят! Тебя до убийства твоего могли бы вытащить, а теперь что? Ни свои, ни улица — все, блять, бессильны остались! Ты проебал всё! — у Марата задрожала нижняя челюсть — то ли от злости, то ли от чего-то другого. — Ты себе жизнь похерил. Ты нам жизнь похерил, сука.       Он остановился напротив, сжимая зубы. Заиграли желваки, закаменели плечи, как перед ударом.       Марат наконец решился — въебал хуком с правой, прилетело в щеку, больно, как будто даже больней, чем во время драк, Андрей еле удержался на ногах, развернуло полубоком, к стене, на которую тут же оперся рукой.       — Хана тебе, — с горечью, с болью прошипел Марат.       Въебал еще раз — совсем плохо, в висок. Голова у Андрея пошла кругом, подумал было, что сейчас упадет, но Марат зарядил левую и припечатал с другой стороны — откинуло в противоположную, снова на ноги, снова в защиту. Даже успел выставить блок, которой Марат тут же обошел, обманом, впечатав жесткий, емкий апперкот. Голова раскалывалась. Не то что болело — звенело, стучало, дезориентировало. Марат ушел с серией в корпус, и здесь его удары жалили, как пули — четкие, сильные, очень точные. Он не бил молча — ругался сквозь зубы с отчаянием, со злостью, с обидой, обзывал Андрея, рычал, орал на него, придерживая за плечо, чтобы въебать по лицу, как только Андрей поднимет голову.       И та покорность, с которой Андрей собирался выдержать всё, сама не выдержала. Злость Марата была настолько яркой, что сходу пробила оцепенение. Нельзя было остаться равнодушным. Не получилось. От очередного удара Андрей увернулся, выцепил открытый бок и ударил туда — слабым, не готовым кулаком. Марат долбанул его по голове, Андрей наклонился и на секунду подумал, что сейчас Марат въебет ему коленом по носу — и хана.       Марат въебал. Нос хрустнул, из глаз тут же потекло. Защипало. Андрей начал отвечать наугад, в глазах темнело, сыпались мошки, закрывая обзор, пару раз достал Марата кулаком в лицо, один раз в корпус, ровно в дыхло, Марат закашлялся, хватаясь за ребра. Сплюнул на пыльный асфальт рядом с Андреем — и въебал с ноги. Не жалея, со всей силы. Андрея откинуло на стену, ударился спиной, перед глазами мутилось, попробовал Марата повалить — и получилось с первого раза, упали на пол, катались несколько секунд, не пробуя ударить, не получалось замахнуться, только пересчитывали телами каждую неровность, хватались за одежду, не давали друг друг встать, опереться, завершить маневр. Андрей слабо понимал, что делать, но тело — тело понимало, тело спасалось, избегая угрозы. Часто мутузились так дома, на ковре, под смех и беззаботность, — и потому знали движения друг друга, предугадывали, ловили вначале, перехватывали. Сброшенное оцепенение так и не настигло, Андрей с трудом понимал, что происходит, но продолжал драться, пиджак под его руками затрещал, получилось скинуть Марата на пару секунд, припечатал его головой об асфальт, пропустил момент, как он подогнул ногу — поплатился тут же, получая и в пах, и в живот. Перевернулись, Марат сел сверху и сразу же, не размениваясь — ударил в глаз. С такой силой, что Андрей очень четко почувствовал — финальный. Дальше сил у него не останется, дальше даже защищаться нет смысла. И все-таки — выставил неуверенный блок, Марат не обратил внимания, перевел удар в корпус, в грудине что-то очень заболело, прострелило болью, как порез. После удара в солнечное Андрей хотел было согнуться, ладони рефлекторно скользнули закрыть живот, и Марат воспользовался, подхватил его за грудки, рванул на себя, встретил кулаком по лицу — один раз, второй, третий. Голова болела по-страшному. Мутило, глаза закрывались, сопротивлению не хватало сил. Четвертый, пятый удар.       После шестого Марат поднялся, Андрей слышал его шаги на периферии, будто очень далеко и через стекло, через звон в ушах.       — Ты все испортил, — выплюнул Марат где-то сверху. — Думаешь, мне не больно?       Он сказал что-то еще — наверное, на татарском, — или Андрей переставал различать русскую речь. В горло стекала кровь — со сломанного носа — текла безостановочно, и ее все время приходилось сглатывать, а когда Андрей глотал — взрывалась вспышкой боли голова.       Марат шаркал кроссовками где-то сбоку.       — Этого никто не заслужил.       Андрей почти был уверен, что Марат имел в виду и себя тоже — но голова раскалывалась так, что ни о чем не получало думать дольше нескольких секунд. Перед глазами плыло. Марат замахнулся — взметнулась пыль.       После очередного удара ногой Андрей наконец отключился.