Куда податься

      Андрей много думал о случившемся. Проснулся раньше Марата, прижатый к стенке, — не мог выбраться, чтобы его не разбудить, и потому долго лежал, смотря в потолок. Прислушивался к своему телу, пытаясь понять, что изменилось. На деле не изменилось ничего, даже комната осталась прежней, и с плохо задернутых штор пробивался внутрь мягкий весенний свет.       Марат лежал к нему спиной. Андрей видел его голое плечо со сползшим с него одеялом, смотрел на примятые волосы, слышал тихое, сонное дыхание. Видел солнечный луч, севший Марату на бок. Он проходил вдоль всей комнаты, тянулся от окна и заканчивался на стене у Андрея над головой. Солнце вставало, и Андрей знал, что буквально через полчаса луч сползет Марату на лицо — разбудит, и тогда от нового дня будет не спрятаться, как не получится спрятаться от солнца.       И чем больше свет заливал комнату, тем страшнее становилось вступать в очередное утро. Напрягала тишина, безумно хотелось что-то сделать, а через минут пятнадцать, когда солнечный луч почти дополз до шеи Марата, Андрей готов был провалиться. Хотелось сбежать, и самому от себя стало противно. Запретил себе даже думать об этом — и просто смотрел Марату в спину, отсчитывая минуты.       Казалось, что всё оборвется. Что исчезнет, испарится, растает. Что ничего от них не останется на утро, влюбленность Марата просто не переживет эту ночь, и сейчас, вот-вот прямо, они распрощаются, и всё закончится, и Андрей всё потеряет — заслуженно и правильно. Так уронил себя в эти мысли, что пропустил луч солнца — который скользнул не только по лицу Марата, но и по Андрею, и пришлось закрыть глаза, пряча последние мгновения.       Марат ожидаемо зашевелился, и сердце Андрея рухнуло вниз, дыхание перехватило каким-то ужасным волнением, которое больше напоминало страх. Готов был зажмуриться, будто его не было. Марат продолжал шевелиться, задел Андрея ногой, шуршало одеяло, вернулись звуки, исчезло сонное дыхание, он лег на спину, потом, подумав, повернулся к Андрею, быстро нырнул к нему ближе, прижавшись, и Андрей совсем бездумно, на инстинктах, положил руку ему на бок, приобнимая. Глаза так и не открыл, и Марат спросил шепотом:       — Не спишь?       Оказывается, выдал себя с потрохами. Пришлось открывать глаза, и лицо Марата оказалось слишком близко — слабо, на поверку улыбнулся ему, качнув головой.       — Шторы вчера не задернули…       Марат снова закрыл глаза, и утро стало обычным. Андрей знал, что сейчас он будет лежать в кровати до последнего, периодически проваливаясь в мягкую полудрему и тут же выныривая из нее на малейший шум. И все-таки — поднять его будет трудно. Андрей обычно его расталкивал, потом плевал, шел пить чай, иногда завтракал, заходил к нему в комнату, выводил на короткий разговор и снова уходил заниматься своими делами, ничего не добившись. Сонливость Марата по утрам почти что раздражала, но только не сейчас — сейчас Андрей чувствовал блаженное, мягкое облегчение. Будто ничего не случилось. Будто вчерашнее, случившееся, было не так страшно.       Эта мягкая разморенность Марата теперь казалось благословенной — лелеял ее, не шевелясь, весь замер, внутренне радуясь спокойствию и остаткам сна. И все-таки — боялся даже двинуть рукой. Так легко оказалось положить ее Марату на бок — и так сложно было теперь пошевелить хоть пальцами, будто каждое его движение несло какую-то неявную угрозу.       Марат так и не заснул. Лежал, периодически открывая глаза, смотрел Андрею в шею, сонно, медленно моргал пару раз и закрывал глаза снова. Что-то поднималось, что-то изменялось вместе с его дыханием. Андрей держал руку у него на боку — на одеяле, не касаясь кожи, и все равно казалось, будто давил. Казалось самому Андрею, он сам себе казался лишним в этой постели, в этой комнате, в этой квартире. Было страшно до Марата даже дотрагиваться, хуже, страшней, чем после их первого поцелуя. И самое жуткое — не понимал, что чувствует Марат.       Смотрел на него, вылавливая в его расслабленном лице малейшие движения, ждал от него отвращения или страха, ждал, что он скривится, как от боли, как кривился вчера, — и понял, что не смог бы вынести это еще раз.       А Марат молча смотрел на скомканный рисунок цветка на простыне.       Ничего в его лице не выдавало опасений Андрея. И когда солнце поползло выше, ушло с лиц, Андрей все-таки решился спросить:       — Ты как?       Не знал и сам, какого ответа ждал. Скорее просто хотелось, чтобы Марат начал говорить, чтобы стало более-менее понятно, к чему готовиться.       Марат пожал плечом — и этот ответ был такой никакой, что Андрей готов был взвыть. И все-таки — казалось, не имел права переспрашивать. Вообще ни на что не имел права, даже сейчас лежать в кровати не должен был, тем более — с ним.       — Непонятно, — наконец ответил Марат сиплым со сна голосом. Прокашлялся, сглотнул слюну и снова пожал плечом. — Лучше, чем вчера.       Андрей сжал зубы. Думал, будет неприятно слышать что-то подобное, а оказалось — невыносимо. Так больно всё сделалось, порезало, прервало вдох сжатыми легкими. Марат будто понял — поднял голову, чутко, серьезно посмотрел на Андрея своими внимательными глазами.       Андрей хотел убрать руку — и даже на это не нашлось сил. Ладонь онемела, приросла, лежал, какой-то пристыженный и обреченный. И все-таки — спросил:       — Болит?       Марат скривился, свел брови — так, как делал вчера, когда понятно было без слов — болело.       — Саднит немного, — ответил на вдохе, и Андрей выдал заготовленное и ничтожное:       — Прости.       Марат поджал губы — почти зло.       — А че ты извиняешься? Нормально справился, молодец.       Андрей открыл было рот, чтобы возразить, чтобы ответить хоть что-нибудь, успокоить его, но Марат уже вскочил, сбрасывая одеяло, легко и просто, как обычно, и Андрей не мог понять, сколько в этом было напускного, а сколько настоящего. Ни тени былой расслабленности. Никакого сна и валяния в кровати — Марата будто кипятком облили.       Он быстро схватил свои штаны со стула, чуть не уронил Андреевские, и только потом, когда одевался, Андрей увидел слабые синяки у него над тазовыми костями, небольшие совсем, как раз под пальцы, они синели на фоне его смуглой кожи и смотреть на них было почти физически больно.       Был в каком-то полном раздрае, не знал, куда себя деть. Марат подхватил с пола оставленное там вчера постельное белье, и Андрей только потом, когда он вышел из комнаты, поднялся с кровати. Медленно, нехотя оделся. Одежда сидела на теле странно, как будто инородно, ноги вмиг стали деревянными, когда нужно было выйти к Марату. Он шумел чем-то в ванной, кажется, включал стиральную машину — Андрей не знал. Только поднял банку с вазелином с пола и долго крутил ее в руках, не зная, куда положить. В итоге закинул под кровать, подальше от глаз.              Пересилив себя, вышел из комнаты, прикрыв дверь — и встретился с ним в коридоре.       — Ты что на завтрак будешь? — спросил Марат так буднично, что Андрей потерялся. — Там мама суп оставила, можно разогреть.       — Без разницы, — выдавил из себя Андрей.       Марат кивнул, зашел в кухню, и Андрей ступил после него в ванную, вдыхая душный влажный воздух. Внутри парило, зеркало запотело. Андрей перестал что-либо понимать. Только словил себя на том, что как-то совершенно боится с Маратом разговаривать, будто не знает, чего от него ожидать. Боялся сказать не то. Боялся его коснуться.       Был весь, как среди острых шипов. Жалила вина. Просидел внутри дольше, чем обычно, словил себя на том, что не хочет к Марату выходить. Перестал понимать, как с ним взаимодействовать. Подумал с обреченностью, что случилось именно то, чего и боялся: всё поменялось. И на этой измене теперь нужно было что-то выстраивать, пробовать залатать брешь или делать хоть что-нибудь — не знал, совсем потерялся.       И все-таки — вышел к Марату, с решительной обреченностью шагнув на кухню.       Там уже дымился чай. Марат стоял у плиты, подогревал что-то, и Андрей только сейчас понял, что кусок в горло не лезет. Вздохнул, сел за стол, обхватив чашку двумя руками.       Марат оглянулся на него, так ничего и не сказав.       Андрей спросил у его спины:       — Тебе помочь что-нибудь?       И напоролся на острый, злой взгляд.       — Что, блять, я по-твоему с плитой не справлюсь?       — Я просто спросил.       — Я не разваливаюсь, Андрей. Не надо со мной носиться.       — Я не ношусь…       — Носишься, — отрезал Марат. — Как псина побитая смотришь. Не надо меня жалеть, ничего страшного не произошло.       — Произошло, — медленно проговорил Андрей — и Марат посмотрел на него так удивленно, даже почти испуганно, что, казалось, сейчас согласится.       Но упрямству Марата можно было только позавидовать.       — Хуйня произошла. Рванул, объебался — всё.       — Ты не виноват.       Марат опешил. Остановился, дернулся, будто ему ударили пощечину — и поджал губы, так ничего и не сказав.       Андрей попробовал снова:       — Тебе больно было, а я не замечал как будто. Не нужно было терпеть.       — О, теперь у нас и ты еще виноват, заебись, — Марат оперся бедром о выключенную плиту и сложил руки на груди. — Я тебя останавливал? Я тебе продолжать говорил — ты и продолжил, нормально всё. Хочешь — никто не виноват, насрать вообще. Не надо со мной теперь как с бабой обращаться только, я не хрустальный, блять, уж как-нибудь переживу.       Андрей нахмурился, пытаясь переварить ту кашу, что была у Марата в голове. И понял вдруг, что вообще не знает, с какой стороны подступиться. И еще с какой-то обреченностью понял, что проблема все-таки была.       — Ты нахрена себя с девушкой сравниваешь?.. Это вообще другое.       — Ну давай с опущенным сравню, еще лучше.       — Так, стоп. Стоп-стоп-стоп, ты что вообще такое говоришь?.. Марат. Марат, иди сюда.       — Иди нахер, — Марат отвернулся, поворачиваясь к холодильнику, открыл его, бездумно посмотрел внутрь и закрыл, хлопнув дверцей так, что она отскочила. — Всё, блять, забей.       — Я тебя не понимаю. Я беспокоюсь за тебя, а ты пытаешься сделать вид, что всё в порядке, лишь бы я отстал.       — Так может нужно просто отстать?       — Нет, — Андрей упрямо качнул головой. — Вместе же были, зачем сейчас по отдельности разгребать.       — Не надо ничего разгребать. Выебал вчера, сегодня забыли, нормально всё.       — Я не поменял отношение к тебе. Я только за тебя волнуюсь, понимаешь? Хочу, чтоб тебе было хорошо.       — Мне отлично, пока ты не смотришь на меня так, будто я щас рассыплюсь. Какого хуя, Андрей? Не жалел же, когда пиздил у ДК? Вот и сейчас не жалей.       — Ладно.       Андрей вздохнул, делая первый глоток уже начавшего остывать чая. Ничего, кроме какой-то защищающейся злости от Марата не добился, и теперь не понимал, как с ним быть. Жгла вина — сильная, мучительная. Непривычно было всё — даже то, как Марат до сих пор не сел за стол, стоял по-прежнему у холодильника, смотря в окно. Хотелось подойти к нему, заглянуть в глаза, ища ответ хоть там, обнять может — и все равно чувствовал, будто перестал иметь на это право.       И — чтобы выбить из Марата хоть что-нибудь, чтобы добиться наконец его реального отношения к ситуации, решился на какую-то совершенно глупую, жестокую провокацию.       Сказал как можно безразличней, пожав плечом:       — Давай тогда сегодня опять попробуем. Может, легче пойдет.       Марат вскинулся на него почти непонимающе — и сразу же прищурился, не поверив, что Андрей всерьез. Андрей взгляд выдержал, продолжил с неприятным, почти мерзким спокойствием:       — Твои ж родители еще не приезжают? Я у Ирины отпрошусь, нормально всё будет.       Марат молчал, и Андрей всё не сводил с него глаз, игнорируя частящее, сжимающееся сердце. Марат опустил взгляд, нахмурился, весь какой-то растерянный и взволнованный. Андрей не думал, что он так легко попадется — и от этого стало еще хуже.       — Я осторожней буду. Медленней, если нужно. Давай?       Он молча жевал губы.       — Или не хочешь?       — Нет, — тут же ответил Марат.       — А говоришь, нормально всё.       — Сука.       — Я тебя жалею, — Андрей поднялся, оперся на стул рукой, не подходя к нему. — Конечно, жалею. Это не плохо. Ты мне дорог, почему нельзя? Тебя это как будто унижает, я не понимаю.       — Потому что не за что жалеть, — прорычал Марат. — Не за что, как ты не понимаешь. Я ж сам всё устроил, сам с этой идеей носился, и с хрена ли теперь расстраиваться, раз не вышло? Андрей, я в драках и сильнее получал. Мне ухо чуть не отрезали, а ты из-за такого мельтешишь.       — Да, да, окей, — Андрей с трудом улыбнулся. — Я и так знаю, что ты сильный, но это же не значит, что тебе не может быть больно. Ты просто… не знаю. Мне страшно за тебя и я понятия не имею, что с этим делать.       — Ничего не делать. Чем меньше будем на этом внимание заострять, тем быстрее забьем, — он нахмурился, наклонив голову набок. — Иди сюда уже.       Марат раскинул руки в стороны — и легко, как обычно, как раньше — нырнул к Андрею в объятья, положил подбородок ему на плечо. Андрею казалось, что его расковали из цепей, выпустили из тюрьмы, вдохнули жизнь, и все снова заиграло и задышало. Была какая-то исчезающая горечь, и она была лучшим за это утро. Словами с Маратом не получалось, он просто не позволял вывести себя на разговор, и потому приходилось обнимать его с его же разрешения, быть рядом и всеми способами показывать, что все хорошо. И параллельно не облажаться в этих способах, не передавить с заботой, не быть навязчивым — у Андрея начинала раскалываться голова. Иногда с Маратом было просто кошмарно сложно и все-таки — обнимал его, гладил по голове, чувствовал его теплые ладони у себя на лопатках. Нервозность рассыпалась к их ногам.       Андрей повернул голову, целуя Марата в висок. Зашептал ему быстро, на одном дыхании:       — Как хочешь, так и будет. Можем вообще ничего не делать. Можем как раньше, тебе вроде нравилось. Можем… поменяться можем, если хочешь. Наоборот попробовать, — на эту фразу Марат усмехнулся, слабо покачав головой. Андрей облегченно выдохнул. — Я тут понял просто… Я на всё с тобой готов, правда. Вообще на всё, представляешь? Ты только говори, пожалуйста. Как захочешь будет, только говори.       Еще какое-то время стояли, обнявшись. Медленно, со скрипом, возвращалась ранняя уверенность — теперь Андрей не чувствовал свою руку инородной, когда касался Марата. Будто бы снова — имел на это право. Смирился с тем, что ждать от Суворова признаний в чем угодно бессмысленно — и потому говорил о нем от себя, давал свою безапелляционную ясность, раскрыл все карты Марату в руки, чувствуя странное, вымотанное облегчение.       То, что вчера казалось фатальным провалом, сегодня можно было забыть. И как бы Андрей не переживал, всё равно в большей степени ориентировался на Марата, и понял вдруг, что в этом назойливом желании не обсуждать случившееся было больше усталости от происходящего, от каких-то совершенно не нужных Марату вопросов, чем реальной травмы, страха и сожалений. Казалось, вчерашнюю ночь он перенес чуть ли не так же легко, как и на нее согласился.       Провалялись так целый день, в обнимку, смотря телевизор, слушая музыку и почти не разговаривая. Марат отжимался прямо на полу — на кулаках. Андрей играл на пианино, и поначалу деревянные пальцы совсем не слушались, а потом вспомнил, успокоился, весенняя плавная легкость вернулась к рукам, и Марат положил ладони ему на плечи, отбивая ритм знакомой песни. Играл «Дыхание» Наутилуса, недавно разложил ее дома, всё хотел попробовать в реале, и вот — выпала возможность. Пожалел даже, что последний раз был в музыкалке больше месяца назад.       Всё можно было преодолеть, как непослушные, одеревеневшие в драках пальцы преодолевали собственную неловкость, выдергивая из инструмента звук. У всего был шанс наладиться.       Андрей встретился с Зимой около магазина. Вахит махнул ему рукой с зажатой в ней сигаретой.       — Да не лети ты так, там Кегля пока за всех отдувается.       Пожали руки. Зима протянул только раскрытую пачку сигарет.       — Кури, Пальто, — подкурил сам от собственных спичек. — Ты че, с Маратом в одном классе учишься?       Андрей сжал зубы. Отрицать было бессмысленно — понял, что Вахит и так об этом знает.       — Учусь.       — Интересно, конечно. А чего не говорил?       — А зачем?       — Ну потому что это не дело со стукачом за одной партой сидеть. Зашкварно, вообще-то.       — Я его что ли в школу определял?       — Ты пацанам рассказать мог, мы б погнали, быстро бы перевелся. Или у вас взаимный нейтралитет там?       Вахит криво усмехнулся, покачав головой.       — Я его не трогаю, он — меня. Нахрен че-то делать еще, Зима?       — Ты за него вписался, — отрезал Зима с такой тихой, угрожающей злобой, что сразу пало всё его напускное спокойствие. — Илдуса отшвырнул, чтоб он Марату твоему морду не набил. Это уже не нейтралитет получается даже, это ты пацана своего кинуть готов был.       — Че ты от меня хочешь?       Андрей только сейчас затянулся в первый раз. Шаркали люди по сухому асфальту, проезжала где-то машина. Со стороны они с Вахитом выглядели, как кореша, перетирающие о чем-то на перекуре.       — Даже не отрицаешь, Пальто? Таким другом хорошим Марат оказался, да? Не он же тебя вместе со всей группировкой сдал. Я бы на твоем месте его б первым захерачил.       Андрей сжал кулаки. Втянул носом весенний воздух, смотря на Вахита исподлобья. Почувствовал вдруг, что готов с ним драться — вот прям сейчас казалось, что если Зима его ударит — сцепятся, набьют друг другу морды от души. А потом его, очевидно, отошьют.       — Ты сколько Марата знаешь? Полгода? Меньше? — Зима сплюнул себе под ноги, опять затягиваясь. — Я Турбо с двенадцати лет знал. Пришивались вместе, потом вместе в супера поднялись, в каждом замесе бок о бок, и знаешь что — я бы его как нехер загасил, если б он нас сдал. Морду бы ему в мясо расквасил, если б что.       — Один раз.       — Че?       — Один раз — да. Или что, ты бы его каждый день гасил? Не пизди. Не держится злость так долго. Сам говорил: отвечают по заслугам, а не постоянно.       Зима выбросил сигарету себе под ноги, наступил на нее, вдавливая ботинком в асфальт. Он внимательно, изучающее рассматривал Андрея, наклонив голову набок. Злости больше не было, было какое-то очень тяжелое, очень неприятное Вахиту понимание. Он покачал головой, делая шаг в сторону магазина.       — Тебе повезло, что кроме Али с Дино никого больше не было, — медленно проговорил Вахит. — Они трепаться не будут. Был бы Гвоздь какой — соскребал бы сейчас себя с асфальта вместе с Маратом.       — Понятно.       — Че те понятно-то, а? Понятно ему. Еще раз за него впишешься — и за тебя вписаться будет некому.       Андрей кивнул, смотря на тлеющую сигарету в пальцах. Дул майский ветер, забиралась душная погода под куртку, было не вдохнуть.       — Черте что на улице творится, Пальто, — Зима покачал головой, сунув руки в карманы. — Улицы нет ни хрена. Творим, что хотим, законы под себя подминаем, а потом жалуемся, что порядка нет. Откуда ж порядку взяться, если сами внутри своей группировки беспределим, а? С тобой, вон, замял, глаза закрыл. С Кащеем стерся. А че в итоге вышло-то? Голод ушел, опасность осталась, — он пожал плечами, сделав шаг навстречу Андрею. — Мы ж не выстоим нихрена, если облава какая. Повяжут больше половины, а хана — всем. И получится, что это я вас подставил. Ладно, Пальто, — Зима кивнул. — Погнали внутрь, щас пару объявлений сделаю.       Андрей затянулся в последний раз и выбросил скуренную наполовину сигарету в траву.       Вахит остановился. Нахмурил свои почти незаметные брови и поджал губы, будто решая, говорить или нет. В итоге — сказал:       — Ты когда из Универсама выйдешь — не дай бог о наших делюгах кому-то ляпнешь. Предупреждаю: забьем до смерти.       — Я… что?       — Пойдем быстрей. Кегля там щас намутит, до вечера не разберем.       В магазине Кегля раскладывал товар, Гвоздь помогал Олегу Ивановичу на складе, а Рыба сидел около окна, подложив руку под голову.       — Давайте сразу к делу, — Вахит хлопнул в ладоши. — Опять с Кинопленкой контры намечаются. Мы их постоянников, оказывается, переманили навсегда, а не на время, вот они и злятся не на шутку.       — Так че это, готовиться? — довольно ухмыльнулся Гвоздь. — Когда пойдем?       — Договориться не получилось? — спросил Рыба.       — Не получилось. Они еще и Талгата избитого припомнили, короче, на компромисс не пойдут ни хрена. Завтра готовьтесь, в качалке цепи возьмите.       Гвоздь перемахнул через прилавок, крутя Макаров на одном пальце.       — Только цепи?       — Только цепи, — повторил Вахит. — С оружием кого-то увижу — вместо общего веселья отправится сюда на недельную смену. Всем ясно?       Закивали. Андрей сглотнул, сжимая и разжимая кулаки. Давно не дрался по-настоящему, уже почти забыл этот чарующий, тяжелый жар замеса, эту с трудом контролируемую силу в мышцах, эту восторженную скорость и кипящую кровь. Хотелось снова — туда, где не надо думать, где приходится только бить, в запал уличной драки, бессмысленный и беспощадный. Спрятаться в простой, жестокой легкости улицы, в замахе, в пропущенном ударе — туда, вдаль, где не достать ни одной эмоции, кроме холодной безудержной сдержанности.       Смена прошла быстро. День с Универсамом стирался, выбивался из памяти, мыслями Андрей все равно был где-то далеко, не с ними, и даже китайский Токарев со звездой на рукоятке, царапающий поясницу, не отвлекал. Делал что-то, куда-то шел, продавал товар, считал деньги, впаривал шмотки как-то совсем бездумно, неосознанно.       Даже остановился посреди магазина. Тяжело, медленно вздохнул, прислушиваясь к себе — и понял, что всё остановилось, когда ушел от Марата. Вытолкнутый из его квартиры, после прощания с ним двигался по инерции, не останавливаясь и не думая. День был прост, улица безлика. Всё оставалось там, с ним.       Понял — и испугался, будто потерял себя. Увидел наконец, как мерк оставшийся мир. Смотрел на всё, будто из-под пленки, через разводы на стекле — не по-настоящему, не касаясь. Ирина Сергеевна, Юлька, Универсам, мама — все стиралось, ничто не вызывало таких эмоций, как Марат. Был с ними, замороженный.       Раньше как-то отделял, знал, что Марат всегда шел параллельно, в каждом дне была не только улица, но и Марат, и знать это было хорошо и приятно, как приятно было возвращаться к нему. А сейчас — не хотелось от него уходить. Не понимал, куда деваться, если Марата рядом не было — ко всему был почти что безразличен, ничто не трогало сердца, не давило на грудь.       Осмотрел пацанов по-новому, спрашивая себя, кто они ему вообще такие?.. Что он о них знает, кроме домашних проблем и щербатых улыбок? Он хоть к кому-нибудь из них привязан? Идея улицы рассыпалась на сотни мелких осколков, как плитка у Андрея под ногами. Он жаждал силу, что давала группировка, хотел найти себя в ней, и кровь проливал не из-за справедливости, а ради этой самой силы, которую чувствовал в моменте — его вообще, получается, с Универсамом как будто бы не было.       Запутался. Зажмурился, мотнул головой. Подумал о близких — и снова первым делом о Марате. Ударило, огрело прямо в грудь — какое же большое было чувство. Не умещалось внутри — и потому вытесняло собой всё.       Андрей, никого не предупредив, вышел на улицу, судорожно доставая пачку. Долго искал по карманам спички, закусив сигарету зубами. Вдыхал свежий весенний воздух, пока не затянулся. Закрыл глаза.       Какого черта он вообще делает с Универсамом?..       Вечером пришел к Марату, чтобы убедиться — всё так. Жизнь зацвела, когда открылась дверь, воздух свежел с его улыбкой, и Андрей долго, опешив, стоял на пороге.       — Все нормально?       Вздрогнул. Марат шире приоткрыл дверь.       — Заходи быстрей, че такое-то?       Взрывалось яркими красками еще не наступившее лето.       Родители уже приехали, и пришлось скупо здороваться с отцом Марата и перекинуться парой слов с улыбчивой матерью — Диляра всё переживала, что Андрей голодный и таки уговорила его хотя бы на чай. Андрей чувствовал, что нравится ей, и оттого временами сложно было видеть ее расстроенный взгляд, когда он приходил избитый. Не истеричное волнение родной матери, а такой же, как у Ирины Сергеевны, огорченный, печальный взгляд со сведенными бровями и ресницами, которые всегда казались очень длинными в этот момент.       В комнате подперли дверь гирей — как всегда. На магнитофоне крутился ДДТ, и Андрей вслушался в запись, понимая, что версия не студийная, а песня — незнакомая. Шевчук надрывался как-то особенно горько, навзрыд, и Андрей нахмурился, пытаясь разобрать слова.       Марат сел на кровать, опершись на ковер спиной. Поставил чашку с чаем на покрывало, потом, передумав, опустил на пол.       В песне чувствовалась какая-то страшная, бессильная злоба.       Андрей сел напротив, на стул у письменного стола. Включил лампу, и свет теперь бился ему в спину, ложился на плечи. Люстра не горела, из окна еще пробивались остатки дня, и в комнате было относительно светло: если не садиться за уроки или не читать, например. Андрей вздохнул.       Молчали. Тишина между ними была легкой и плавной, как майский ветер. Залетала в квартиру только проснувшаяся мошкара. На Казань падал вечер.       Марат смотрел вперед пустым взглядом. Был будто — не здесь. Андрей не мешал.       — Это выносимо, — проговорил тихо.       Андрей вскинулся, сжав пальцы на спинке стула.       — О чем ты?       — Об этом, — Марат кивнул на пустующую кровать напротив. — Ты был прав. Это выносимо. На сороковой день, казалось, так было, а теперь… Я ж его только в детстве помню. Вова в армию уходил — мне двенадцать было. Я как будто заранее без него привык.       Помолчали снова. Марат бездумно разглядывал стену напротив, и Андрей помнил на ней карту мира, вырезанные из журналов фотографии знаменитых боксеров и пышногрудых девушек в ярких купальниках.       — Ты вспоминаешь отца?       — Редко, — медленно ответил Андрей. — Очень редко.       — Я Вову тоже, представляешь? — Марат как-то грустно усмехнулся, будто разочаровал сам себя. — Раньше всё его мнением мерил: где и как он бы поступил, что сказал бы, что подумал. А сейчас — нет. И мне как будто легче вот так — без оглядки на него.       — Марат, — тихо позвал Андрей. — Вова группировщиком был.       — Вот именно.       Марат опустил глаза, с силой провел руками по коленям и сделал один глубокий, дрогнувший на середине вдох.       — Я бы никогда с парнем встречаться не стал, если б он был жив. Я бы, получается, никогда собой не был. Так боялся, что он узнает! Че, ты думаешь, я вначале с тобой так бесился? Из-за отца, из-за устоев общества? Да нахер пусть бы все пошли, я его, мертвого, боялся, Андрей. Мне перед ним стыдно было.       — Марат.       — Ну че такое?       — А если б он тебя принял?       — Я бы прорыдался у него на плече, а потом бы очень жалел обо всем, что сейчас наговорил, — Марат легко улыбнулся — почти без сожаления. — Но он бы не принял.       Андрею нечего было возразить. Стало только до боли обидно, что Марат, в общем-то, был прав. Скорее всего прав. И, оказывается, именно смерть Вовы дала Андрею шанс.       Казалось, песня крутилась по новой — бесконечное страдание рвущей грудину потери.       Андрей вслушался в слова, и Марат, заметив это, объяснил:       — Это «Беда». Ее Шевчук после смерти жены написал — она от рака умерла, молодая совсем. Мне отец рассказывал.       — Дашь переписать потом?       — Бери, — Марат сел, скрестив ноги, и посмотрел на Андрея уже без тени той зачарованной грусти. — Че в Универсаме у вас?       Андрей безразлично пожал плечом.       Навалилась усталость, прижала плечи к земле — и как-то вышло, что даже мысли об улице начинали тяготить. Будто осужденный на каторге приходилось нести этот крест.       Говорить об этом не хотелось, не хотелось тащить улицу к Марату, но все-таки — начал:       — С Кинопленкой замес будет. Мы их клиентов перетащили, оказывается.       — Опять избитый придешь?       — Наверное. К тебе можно будет?       — Конечно можно, — Марат устало вздохнул. — Нехер Юлю расстраивать.       — Спасибо. Главное пока с ними разобраться…       — Пока?       — Да. Мы там… — Андрей отвернулся, бездумно смотря в окно. Что-то мучило, рвало и дергало внутри — так хотелось поделиться. — Всё плохо. Всё очень плохо, Марат. По сравнению с тем, что творится, мы с тобой — это такая мелочь, Марь, — Андрей покачал головой. — Мы с Вахитом пацана их отходили в феврале еще. Он в коме лежал. А сейчас из комы вышел и нас вроде как ищет.       — Они ж убить попробуют, — тихо сказал Марат. Андрей кивнул. — И че, стоит оно того?       — Нет. Но и отступать уже некуда.       — Коневич…       — Из комсомола твоего тоже достанут.       Марат посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом. Шевчук заголосил на припеве, и так вовремя «навалилась беда», что стало не по себе. Сидел, будто с содранной кожей, обнаженный перед своими поступками.       — Ладно… Раньше надо было думать, — Андрей пожал плечом. — Что сейчас толку.       — И что, типа ждете с Зимой, пока они вас найдут?       — А что делать? Мы ж даже не знаем, помнит нас тот пацан или нет.       — Андрей, так нельзя.       — А как можно?       — Да не знаю я, — Марат махнул рукой, нахмурившись. — Это пиздец просто.       Андрей кивнул. Марат свесился с кровати, дотянулся до своей чашки и повертел ее в руках, выпрямившись. Не сделал ни глотка, только покачал головой.       — Придумать что-то надо, — неуверенно начал он. — Тебя Ильдар не отмажет?       — Меня Ильдар ищет, — вздохнул Андрей. — Талгата этого родители, как я понял, в ментовку завезли, дело открыли. Наших даже на опознание к нему водили, когда попались.       Марат кивнул.       Помолчали. Песня закончилась, и Андрей поставил ее заново, только потом словив одобрительный кивок Суворова. Пересел к нему на кровать — рухнул головой на колени, закрыв глаза. Не было дела до весны. Марат пытался понять, куда деть чашку, и Андрей протянул ему руку.       — Давай на пол поставлю.       Оказывается, всё можно было пережить.       Марат гладил Андрея по волосам, и глаза закрывались сами собой. Мир исчезал. Не доставала даже песня с ее надрывами и заполняющей комнату горечью — всё потерялось, всему не было конца — плыла Казань на весенних волнах, природа дрожала изумрудными листьями, закончились дожди. И всё было неважно. Ничто не доставало. Все растворилось, рассеялось, потерялось.       — Я те всё устрою, если отошьешься, — вполголоса проговорил Марат. — Никуда ты не сядешь и с Кинопленкой замеса не будет никакого.       — Это условие? — Андрей лениво приоткрыл один глаз.       — Это просьба.       Марат улыбнулся. Андрей смотрел на него вверх тормашками — и так было хорошо, будто в детстве, когда, беззаботный, падал в молодую, мягкую траву.       И снова — долго молчали. Андрей жалел, что не отпросился у Ирины с ночевкой, а значит, совсем скоро придется уходить. Прощаться до завтрашнего дня и там, в новой, безликой неизвестности снова думать о Марате, потому что больше ничто, оказывается, не держало на плаву. Сдался ему полностью, и оказалось легко — сдаваться.       — Если б я попросил — ты бы остановился?       Андрей открыл глаза, внимательно, спрашивающе смотря на Марата. Не понимал, о чем он.       — Ну, тогда, ночью, — Марат передернул плечом. — Ты бы остановился?       Андрей нахмурился, поднимаясь. Теперь сидели совсем близко друг к другу, развернувшись пол-оборота так, что касались ногами. Вопрос был настолько странным, что Андрей опешил, непонимающе смотря на Марата — и долго, удивленно молчал.       — Конечно, — выдавил из себя медленно и ошеломленно. Не понимал, как можно по-другому-то? — Конечно да, ты что такое говоришь?       — Хорошо.       Марат кивнул. Андрей все еще не понимал: и резкую смену темы, и такую постановку вопроса. После того утра не говорили об этом — Андрей пытался забить, как и предлагал Марат — а оказалось, что сам он только сейчас был готов не столько к разговору, сколько к постановке проблемы. И проблема в итоге вырисовывалась какая-то совершенно дикая. Неужели с его стороны всё выглядело так? Андрей спросил:       — Почему тогда не сказал мне остановиться?       — Не знаю, — Марат нахмурился, поджав губы. — Растерялся. Так много всего было и… я думал, что потом лучше станет, а оно всё… не знаю.       И где-то здесь, на середине его скомканной фразы, Андрей очень отчетливо понял, что нужно было останавливаться самому. Не ждать Марата, надеясь, что что-то пересилит его упрямство. Знал же, как Марат ведет себя, когда ему хорошо — и сейчас почувствовал себя полным идиотом.       — Мы можем попробовать еще раз, — просто сказал Марат. — Не сейчас, не в ближайшее время точно, но вообще, когда-нибудь — да. Только если ты обещаешь, что остановишься. В любой момент, как я попрошу.       Андрей кивнул. Обещание было простым, элементарным, но давать его оказалось очень и очень волнительно. Чувствовал пробирающую важность, когда смотрел Марату в глаза. Кивнул.       Договорились.       Марат улыбнулся — и протянул руку, чтобы Андрей вложил в нее свою ладонь, — а потом так и сидели, молча, тихо, нужно. Как-то до радостного трепета правильно.       Марату не нужна была ни жалость, ни обеспокоенные взгляды, ни долгие разговоры. Был только один вопрос, который он озвучил для себя спустя несколько дней и сразу задал его Андрею — а дальше всё должно было стать как прежде. Андрей лишь жалел, что не прошел этот путь вместе с ним.       С другой стороны уговаривал себя, что всё, что нужно, он Марату уже сказал. Андрей с ним — в любом случае и до конца, и по хитрому, с ленивой мягкостью взгляду понимал, что Марат это прекрасно знает.       На замесе против Кинопленки не покидало чувство непричастности. Андрей обернул тяжелую железную цепь вокруг запястья — и она была не реальней вчерашней руки Марата, она была совсем неважной и пустой. Предстоящая кровожадность медленно просыпалась в телах вокруг. Тяжелели взгляды, скользила острота в движениях. Нервная дрожь сжатого кулака. Яркая, пылающая готовность.       Андрей вздохнул, отыскивая то же самое в себе — и удивился оглушающей, звенящей пустоте.       Пошел со всеми, утверждаясь в легкости асфальта, двигался рядом с Али, посматривая на лом у него в руках. Зима вёл — вёл не задумываясь, как настоящий лидер, идущий в пекло. Не жалея ни себя, ни других.       Сцепились сразу, как подошли к их территории. План был прост: разделиться на группы около десяти человек и через дворы обойти их место сборов со всех сторон, зажав в кольцо. Налетели сразу же, Андрей дернул первого попавшегося парня на себя, услышав, как трещит порванная по шву куртка. Зарядил кулак в челюсть, упасть не дал, все еще держал за остатки куртки — и ударил еще раз, туда же, чтоб наверняка. Огрел цепью второго, который пошел со спины. С ним же сцепились надолго: валяли друг друга по земле, и песок скрипел на зубах. Лежа нельзя было замахнуться, и цепь оттягивала руку и скорее мешала, чем помогала. Андрей бил левой. Пропускал в корпус так, что потом не мог отдышаться, и все равно не покидало чувство какой-то бессмысленной возни.       Потом, конечно, прошло. Когда Гвоздь сдернул пацана с Андрея, когда Андрей вскочил на ноги и опять влетел в замес, от души размахивая цепью. Знал, что рука вот-вот начнет ныть, но просыпалась, ворочалась внутри привычная злость, и чувствовать ее оказалось так же легко, как и не чувствовать. Бил со всей дури, с трудом разбирая, где свои. Об одного разбил костяшку, показалось, что опять вылетела, и острая боль пронеслась вплоть до локтя. Потом забыл и про нее. Вздохнул, замахиваясь для очередного удара.       Когда крикнули про фараонов, казалось, услышал — но как сквозь толщу воды. Не остановился. Продолжили мутузить друг друга с пацаном со шрамом под челюстью, с какой-то остервенелой, непонимающей саму себя злостью, будто были лютыми врагами. Андрей даже клички его не знал.       Включили мигалки, и только тогда стало ясно, что нужно валить. Отцепились друг от друга одновременно, дернувшись в разные стороны. Андрей с трудом различил Зиму — тот рванул влево, наткнулся на двух ментов, и его быстро скрутили, взяв под руки.       Андрей сделал пару шагов назад, развернулся, поднырнул под мента с дубинкой, дернулся вправо, пробежал буквально пять метров, пока не огрели чем-то по ногам. Колени подкосились — упал на сырую холодную землю, чувствуя, как скручивают руки за спиной.       Вздохнул, успокаивая бешено колотящееся сердце. Теперь ничего не сделаешь — впереди маячил участок и очередной привод. Ирина Сергеевна расстроится.       С Зимой ехали в одной машине, и когда завели Андрея — Вахит подмигнул. Андрей с беззаботной грустью улыбнулся ему в ответ.