Куда податься

      Эфедрин выпускали в аптеках по рецепту. Где Кащей его достал — было неясно, но то что доставал регулярно стало понятно уже спустя неделю. Магазин торговал хламом и остатками товара от Богатырских, клиенты приходили, щурились на новый персонал, но за свою дозу спокойно отпускали рубли. Эфедрон и первитин Кащей делал сам, Зима регулярно мотался к нему на квартиру забрать товар и отнести за прилавок. Скорлупу и середняк начал подпускать только спустя неделю, когда слухи о них мало-мальски разошлись и никто до сих пор не сунулся. На охране по-прежнему стояли по трое-четверо суперов и кто-то один из скорлупы. Когда подошла очередь Андрея — он практически не узнал магазин. В тот день был привоз, и полки не то чтобы ломились, но точно не были привычно полупустыми, а очередь выглядывала своим хвостом на улицу, и Андрей точно знал, что это не к ним. Дедок отсчитывал деньги своими медленными трясущимися руками, вздыхал и бормотал себе что-то в седые усы, топтался за прилавком, ничего не успевая.       Андрей стал рядом с ним. Просто представился помощником и быстро, спорно стал выкладывать продукты на стол, взвешивал овощи на больших весах ярко-голубого цвета, ловко вертелся среди полок, доставая консервы с самого верха, куда дедок не дотягивался. Только потом Андрей увидел задвинутую под стул небольшую треногу, но так ей и не воспользовался. Пацаны вышли покурить: никому в магазине не хватало места.       Своего клиента Андрей увидел не сразу: тот долго топтался у холодильников, и голодная толпа работяг после получки загнала его в дальний угол. Андрей подошел к нему, нахмурившись.       — Мне две, — сказал молодой худощавый парень со светлыми волосами.       — Прям щас? — Андрей вскинул брови, еле заметным кивком указывая на кучу людей. — Подожди хоть, пока разойдутся.       — Щас давай. Быстрее!       Он не повысил голос — как-то зашипел прямо в лицо, и Андрей сунул руку под прилавок, только потом замерев.       — Винт?       — Да, винт.       — Деньги давай.       Парень протянул рубли. Андрей тщательно посчитал, затылком чувствуя недовольство людей, которых дед обслуживал слишком медленно. Деньги были все до копейки. Андрей отдал товар, пытаясь ни о чем не думать. Пытаясь не думать о том, что раньше гасил бы ногами такого нарка, а теперь вот — брал у него рубли. Деньги не пахли. Только были слегка заляпанными с краев.       Уже вечером в качалке опять подняли вопрос.       — Мы раньше за наркоту отшивали! А сейчас что, сами поставляем, что ли?       Зима вздохнул, выбив сигарету из пачки.       — Мы и сейчас отшиваем, братец. Если кто на наркоте попадется — загасим, предупреждаю.       — А че мы другим продаем?       — А ты на дележке был?       — Нет, — качнул головой Самбо. — Ты меня на следующую неделю поставил.       Зима кивнул. Андрей видел как те, кто проработал на магазине эту неделю, молчали. Он сам тоже молчал: выручка была более чем достойная, и все они дружно закрыли рты.       — Значит так, — Зима поднялся со своего места, так и не прикурив. — Мы за улицей следим, чтоб спокойно все было. Если кто из этих нарков вздумает во дворах винтиться — вы гасите не жалея, а то потом с вас же и спрошу. Хотят колоться — пусть валят к Разъезду или еще куда. На нашей улице наркоманов не будет. А чек с них поиметь мы можем, кто ж нам запретит? Они и так под забором подохнут, им уже не надо.       — С этим отребьем связываться себе дороже, — вздохнул Самбо. — Хуже вафлеров сраных.       — Так уж и хуже? — хмыкнул Зима. — Тебя с ними ручкаться никто не заставляет. Взял деньги и попрощался, от тебя больше ничего не надо так-то.       Самбо отступил. Остальные тоже попрятали взгляды, чувствуя, что никто их особо не поддерживает. Вахит тяжело вздохнул, проведя ладонью по голове — он был по-прежнему загруженным и уставшим. Так и не закурил.       — Здесь поменяется всё скоро, — тихо, намного тише, чем когда говоришь для толпы, сказал Зима. — Сильно поменяется. Не за асфальт драться будем… Может, вообще драться перестанем — перестреляем всех нахрен. Я не знаю. Чувствую.       — Надеюсь, хотя бы сейчас чутье тебя подводит, — мягко улыбнулся Али, ударив Вахита по плечу.       — Укрепляться надо. И на улице, и вообще. Это нашим пацанам не чушпанов трясти, пусть хоть дела вести научатся на этом магазине. Кто знает, куда потом жизнь раскидает всех…       — Ты че, Зима? — удивился Кегля. — Мы здесь останемся. С тобой и с улицей.       — Мой ты дорогой.       Улыбнулись. Начали разбирать новую партию, притащенную от Кащея, и как-то сразу затопили дела, не нужно было разговаривать. Андрей смотрел на Зиму, честно пытаясь перехватить его взгляд. Вахит возился с вещами на равных: сидел на полу вместе со всеми, орудуя отверткой и чертыхаясь себе под нос. Почему-то этот его жест был важен — Андрей видел, как парни старались, как пытались обогнать друг друга в починке или сложить все максимально аккуратно, шутили и чихали от пыли в беззаботной тишине.       Дело было в этом: Вахита любили не столько как лидера, сколько как человека. Он был полностью своим. Он был до боли своим, собрав в себе все то, чем парни хотели казаться и чем были на самом деле. Дело было не в лидерстве, не в способности вести за собой — за Вахитом и так шли.       Андрей оглядел сидящих рядом с ним Самбо, Рыбу, Гвоздя и Кеглю. С Рыбой сталкивались коленями и начинали толкать друг друга в шутливой борьбе. Сутулый сидел сзади, спиной к спине Андрея, и когда он распрямлял затекшие мышцы — сваливался Пальто на плечо, и приходилось напрягаться, чтобы его удержать.       Они все сбегали на улицу, выучив ее законы и преданно наступая на ее сырой асфальт упертыми ногами. Брошенные своими родителями, отказавшиеся от школы и полные желания прильнуть к большему, набраться силы кулаков и взрастить собственную — они шли на улицу, теряясь в домах и утверждаясь в хозяйстве, им нужно было на самом деле немного: легкость выполняемых правил, прямая простых действий и общество, которое могло не только защитить, но и приютить. Андрей помнил, как шел сюда, прячась от домашних проблем и взрослых, которых он не понимал, — бежал в желании укрыться старым прокуренным одеялом, обшарпанными стенами и холодной гладкостью асфальта. И получалось. Каждый раз получалось.       Вахит не вел Универсам, он поддерживал состояние улицы, напоминающей покореженную семью, и пацанам было, куда бежать из своих домов.       И — Андрей чувствовал — ему тоже было, куда бежать. Даже сейчас он прекрасно знал, что идти к Ирине Сергеевне в случае чего — напороться на жалость и строгость опасений, идти к Марату — не больше, чем приятно, проблемы он никак не может решить, и оставалась только — улица. И почувствовал себя как никогда своим. Не было жалости, видя свое место на пыльном полу качалки, полуголодным и одетым не по погоде. И было — полное принятие ее поступков. Не хотелось возражать, даже думать не хотелось — окунался в сырой уличный быт, спокойно принимал дела вместе с сигаретами от старших, и Зима больше не вызывал разочарования — Андрей признавал его решения так же покорно, как и жестокость асфальта.       Ближе к вечеру потащили часть товара в магазин на завтрашний день. Андрей вызвался относить вместе с Зимой — и шли, плечом к плечу, совсем близко. Руки затекли буквально через сто метров от качалки. Вахит поудобней перехватил тяжелую коробку, и ее пыльные бока оставили светлые полосы на его дубленке.       — Закурить бы щас… — мечтательно произнес Зима. — Как у тебя с опекуншей дела, Пальто?       — Про Талгата не говорит ниче.       — А ты какой. Я, может, про жизнь спрашиваю.       — Ну так вот она, — пожал плечами Андрей. — Чем тебе не жизнь?       — Они узнают, — тихо проговорил Зима. — Захотят, чтоб мы заплатили.       — А мы?       — А мы отбиваться будем.       — Правильно.       — Неа, — Вахит резко качнул головой. — Не правильно ни хрена. Просто нужно. Улица по-любому ответа стребует, только вопрос в том, как ты отвечать будешь: в драку влетишь или стерпишь, пока пинать будут. А терпят только чушпаны сраные.       Вахит перестал задаваться вопросом, делают ли они правильно. Андрей молча поддержал его и в этом.       — Говорят, у Кинопленки с Перваками недавно замес был, — начал Андрей. — Месилово знатное устроили.       — А че ж не устроить, если могут?       — А мы можем?       Вахит оглянулся, покрепче перехватывая коробку.       — Давай с магазином разберемся сначала, Пальто.       — Задолбало просто.       — Ты чего такой бойкий вдруг?       — Да висит над нами Дамокловым мечом это всё. — Зима нахмурился, не понял выражения. — Я по улицам порой хожу и думаю: Талгат же тоже по ним ходит. На нейтральной встретиться как нечего делать. А я даже не знаю, помнит он нас или нет.       — А ты его помнишь?       Андрей замер. Действительно ведь — совершенно не помнил. Знал только имя, а как тот выглядел, что говорил и как держал удар — не помнил. Даже не помнил, как бил до комы и сотрясения.       Зима понимающе хмыкнул.       — Вот тебе и сила.       И почему-то именно это — то, как не получалось вспомнить лицо Талгата — вдруг отрезвило, напугало намного хуже, чем любые предостережения от Ирины и обвинения Ильдара. И начал — перебирать в голове лица всех, с кем дрались, у кого отжимали деньги и кошмарили по подворотням, находя взамен только холодную, страшную пустоту.       — Я никого не помню, Зима.       — Вот именно.       — Ты тоже?       — Когда как, — Вахит пожал плечами, сделав шаг вперед. — Не стой на месте, окоченеешь. Кого-то хорошо помню, кого-то вообще нет. У Талгата этого только морду избитую узнаю, чистенького вряд ли.       — Я его не узнаю.       — Ну что ж поделать. Это мы у них событие, а они у нас — так, проходные будни.       С первой выручки в магазине Андрей купил торт. Не удержался, проходя мимо, взял для Юли и спокойного вечера, и подумал было притащить Ирине цветы, но так и не решился. Не знал, как она воспримет. Он периодически предлагал ей какие-то деньги с уловов — и она каждый раз расстроено, почти зло отказывалась. Знала, как он их достал. Не хотела такой помощи. Правда, на карманные расходы Андрею Ирина денег тоже не давала: понимала, что у него есть, и Андрей подозревал, что с этим смириться ей было немного легче — все-таки хотя бы одну статью расходов Васильев брал на себя.       Иногда Андрей покупал еду — приносил мешками картошку, а с той же выручки из магазина взял несколько апельсинов, окрасивших серость весенней Казани своими яркими шкурками.       Ирина Сергеевна перестала что-либо говорить. Молча нарезала торт под закипающий чайник и мельтешение Юли под ногами — она всё пыталась съесть тот кусок с розовым цветком из жирного масляного крема. Об ужине даже думать не хотела, и Ирина наконец сдалась, улыбнувшись — положила кусок в небольшое блюдечко и достала ложку.       — Хоть чая дождись!       Юля уже ела. Андрей рассмеялся ее чумазому рту и щербатой улыбке. Хотелось вернуть себе ее мягкую, детскую привязанность к нему, как к старшему брату. Снова хотелось быть — старшим братом, не делить Юлю со строгим взглядом и наставничеством Ирины Сергеевны. Быть для нее добрым и разрешающим, щедрым и понимающим, любить ее как ребенка за беззаботность и смех, защищать и радовать — как старший брат.       Может быть, Андрею даже хотелось от нее вот этой абсолютной преданности, какую Марат отдавал Вове, восхищения и гордости, когда говорил о нем — хотелось примерить на себя, знал, что может подойти. Но Юля была еще слишком маленькая, и Андрей искренне не знал, надолго ли хватит его запала баловать сестру и быть внимательным к ней во всех мелочах.       Ирина Сергеевна помешивала чай маленькой ложкой. Чай она пила без сахара — и ложка внутри была не нужна, но Ира задумчиво, ничего вокруг не замечая, мешала свой пустой черный чай. Они сидели на кухне вдвоем, как сидят взрослые, и Андрею немного, самую малость, почему-то было волнительно. Остаточная влюбленность перетекла в уважение, но трепет — трепет остался. Андрей смотрел на нее мельком, следил за ней, ожидая чего-то важного.       Ничего не произошло.       — В конце весны набор в комсомол будет, — медленно проговорила Ирина. — Пойдешь?       Андрей покачал головой. Отказывать ей теперь было очень легко, даже несмотря на поджатые в какой-то детской обиде губы.       — Так улице предан?       Он не ответил. Не хотелось начинать этот разговор.       — Я хочу, чтобы ты знал, Андрей, — она протянула руку через стол, накрыв ей ладонь Андрея. — Я от тебя не отказываюсь. Я всегда буду здесь — с протянутой рукой стоять буду, но не больше. Я за тебя поручусь, я всё покажу и расскажу обо всем, но в огонь ради тебя не кинусь. Понимаешь? На мне еще Юля, мне нельзя. Я устала пытаться тебя спасти, не буду больше.       Андрей кивнул, перевернул ладонь и так легко взял ее за руку — как не решился бы еще месяц назад, сжал ее пальцы в своих, выдавил из себя улыбку, пока она повторила:       — Я буду здесь, когда ты захочешь вернуться.       Андрей не хотел. Не сказал ей об этом, только крепче сжал ее прохладную ладонь, промолчал о том, что некуда было возвращаться: квартира опечатана, мать в больнице, привычный быт перекочевал в будни Универсама. Вернуться — значило бы начать совершенно новую жизнь с теми устоями, которые улица учила презирать.       — Спасибо вам, — тихо проговорил Андрей. — Ира.       Она улыбнулась — с жалостливой надеждой. Волосы выбились из-за ушей, скользнули прямыми прядками к щекам. Она достала ладонь из руки Андрея, спрятала ее под стол — и Андрей тут же схватил свою ложку, ковыряя ей торт.       Ирина вздохнула, посмотрев в окно.       — Приходи домой хотя бы до темноты. Пожалуйста.       — Почему?       — У Ильдара Юнусовича три трупа на этой неделе. Все на улицах между прочим, — она покачала головой. — Последнего, вон, позавчера из Волги выловили.       — Так может самоубийца?       — Там ножевое было, Андрей.       — Но это ж не на нашей улице всё?       — Пока нет. Но жил он на вашей улице.       — Я не видел ничего. У нас спокойно.       — А фингал у тебя откуда?       И это был первый раз, когда они оба, говоря о группировке, улыбнулись. Андрей смущенно опустил голову, а Ирина совсем невесомо, мелодично засмеялась.       Почему-то чувствовал себя взрослым, сидя напротив нее. Не равным ей — никогда не станет — но взрослым, выросшим, понимающим ее грустную улыбку и тихий голос, который Ирина, кажется, не умела повышать.       И вдруг — тоже ее пожалел. Оказалось легко — жалеть, не чувствовал, что своей жалостью ее унижает, она по-прежнему осталась сильной и стойкой в его глазах, как в тот первый день, когда вошла к Андрею в класс.       — Вы Юле как мама.       Она вздрогнула. Андрей и сам не понимал, зачем это сказал — просто вырвалось, само собой, то, о чем думал на протяжении нескольких недель.       Ирина Сергеевна покачала головой.       — Что ты такое говоришь, Андрей? Она понимает, что я не родная.       — Да даже не в этом дело. Просто, ну… Она к вам относится, как к… — Андрей вздохнул, посмотрев на нее в упор: — Мама ведь уже не вернется, да? Вы не говорите.       Она отвела взгляд.       — Я же сам вижу, что ей не становится лучше. Так теперь всегда будет?       — Никто не знает, Андрей.       — А врачи что?       — Они тоже никаких прогнозов не дают, — она свела брови, жалостливо посмотрев на Андрея. — В ближайшем будущем — да, ничего не изменится. Но никто не знает, что со временем. Может, через пару лет… Будем надеяться.       — Я готов, что она когда-нибудь меня не узнает. Я переживу. А если Юлю, — Андрей вздохнул, беспомощно сжав кулаки. — Я не знаю, как…       — Юля сильнее, чем ты думаешь.       — Она ребенок.       — Ты тоже.       Ее мягкая, нежная улыбка не дала вспыхнуть раздражению. Андрей продолжал на нее смотреть — и принимал ее жалость, как принимают подарок. Оказалось, что за холодом асфальта ему этого не хватало, что стремительные будни, резкие удары и зубастые законы Универсама учили быть сильным, но не спасали, когда все-таки приходилось чувствовать себя слабым.       Ирина поднялась с места, положила ладонь Андрею на плечо и поцеловала в голову, взъерошив волосы — жестом родителя, Андрей видел, как точно так же делала Диляра, когда Марат ворчал и выпутывался, смущенный.       Андрей принял каждую секунду ее всепрощающей близости. Не отстранился, только закрыл глаза. Выдохнул.       — Марат сегодня придет?       — Ага.       — Торт ему оставь, а то Юля все съест.       Андрей закивал, ставя посуду в раковину. Ирина молча посмотрела на него, передав губку — и Васильев закатил глаза, начав мыть свое блюдце, пока Ирина Сергеевна подсунула собственную чашку ему под руку.       — Андрей, — она внимательно посмотрела на него, наклонив голову. — В Универсаме твоем знают, что вы общаетесь?       Андрей покачал головой, сжав губы в тонкую полоску. Марат по-прежнему шарахался от него в школе, если мимо проходил кто-то из группировщиков, старался не пересекаться на улице и курить они теперь ходили в туалет на третьем этаже, а не на площадку за школой. Целовались там же.       Переглядывались в школьных коридорах, Андрей оборачивался к нему во время уроков, пытаясь выловить чужой хитрый взгляд и глазами о чем-нибудь договориться, когда Марат усмехался и жевал карандаш. Чувствовал себя так, будто они оба хранили какой-то секрет, и эта тайна, это обладание ей — жаром разливалось в груди, сбивая дыхание.       Встречались по домам друг у друга. Андрея это не тяготило — с Маратом был другой мир, было спокойно и ненапряжно, как в светлых стенах его квартиры. Прохлада мокрого асфальта никак не касалась трепетного вздоха. Не пересекались жизни.       Он пришел ближе к вечеру, когда только-только начало смеркаться.       — Дарова.       Стоял, опершись на косяк. Куртка нараспашку, какая-то длинная рубашка, незаправленная в штаны, наверное, покупали или на вырост, или вообще не ему. Яркая, угловатая улыбка.       Андрей втащил его в квартиру, потянулся закрыть дверь, прижавшись к Марату всем телом — с удовольствием почувствовал сжавшиеся пальцы на собственном плече: то ли останавливал, то ли удерживал. Андрей быстро поцеловал его в ухо, защелкнув замок. Марат сморщился и заржал.       — Привет.       — Там тучами затянуло, ща ливанет!       — Я тебе зонт дам, когда уходить будешь, — Андрей нахмурился. — Или вообще здесь оставайся.       — Не, отец приедет, заберет.       — Хорошо.       — Юля где? Чего не встречает?       — В комнате у себя.       — Че ты, обидел ее что ли? — Андрей улыбнулся. Марат сказал это такой интонацией, что, кажется, был готов за Юлю драться — даже с самим Андреем.        — Да у нее задание какое-то в садике и торт. Извиняй, приоритеты.       Марат улыбнулся, запустив руку в волосы и слегка взъерошив их. Стояли теперь торчком на макушке, так и хотелось пригладить.       — Пойду поздороваюсь.       Он прошел вперед, спрятав руки в карманы штанов. Андрей долго смотрел ему в спину — смотрел, как Марат стучится в дверь, как здоровается с Юлькой и Ириной Сергеевной, передает ей что-то от Коневича, смотрел и думал, насколько же приятно было видеть Марата в этой квартире, каким он казался своим — нельзя было оторвать взгляд. Теплое, мохнатое счастье топило легкие, мешая вдохнуть.       Уже в комнате Андрея, закрыв дверь, Марат долго пытался закатать слишком длинные рукава своей рубашки, чертыхаясь полушепотом. Андрей ему помогал, чувствуя, как непрошенная улыбка не сходит с губ. Марат лягнул его ногой.       — Че ты лыбишься?       — Да так.       — Морда глупая, — Марат наклонился к нему, поцеловав в подбородок. — Дебил.       — Ага. Руку выше держи.       В ответ Марат чуть не зарядил локтем по лицу. Андрей несильно пнул его ногой в ответ — и в который раз началась бессмысленная, забавная возня, пинались ногами, ребра у Марата уже почти не болели — и оттого он часто забывался, начинал лезть всерьез, и Андрею приходилось тормозить обоих.       Было видно, как Марату не хватает драк. Даже просто легкого, дружеского спарринга, в которым можно было бы размяться до привычной тянущей боли в мышцах и резком уколе сдержанного удара. Андрей его понимал. Обещал, что станет с ним, когда окончательно заживут ребра, когда можно будет — и смотрел, как Марат закатывает глаза, отступая.       С улицы можно было уйти, но вытравить ее — оказалось нельзя. Воспитанный уличным адреналином и закаленный кулаками, Марат с трудом сдерживал прущую из него энергию.       — Запишись на бокс, когда подлечишься, — предложил Андрей. — В ту же секцию, куда Вова ходил.       — Там парни с Универсама.       — Это ж по-любому нейтральная. Да и с нашего возраста никто не ходит, вроде. Супера только.       Марат пожал плечами. Андрей спросил:       — А при комсомоле нет ничего?       — Там только кружки задротские.       — Это ты про иностранные?       — И про них тоже.       — С твоим английским самое то. К малышне определят, будешь на уровне «Май нейм из Марат» балакать.       — Слыш! Сам со мной не занимаешься ни хрена!       — Ты как выучил «фак ю», я от тебя ничего другого не слышу, — Андрей пытался возмущаться, но предательская улыбка рвалась наружу, не получалось быть серьезным. — Научил на свою голову.       — Андрей…       — Не смей.       Марат заржал, уткнувшись лбом Андрею в плечо. Дома, в молчаливых стенах квартиры, перестали бояться совсем. Могли лежать рядом, прерываясь на поцелуи и разговоры и даже не вздрагивая, когда ходили родители за дверью. Когда громко топала Юля в коридоре. Когда кто-то шумел на кухне. Были неуязвимы и спрятаны. Сердце частило только от близости, но не от ужаса, казалось, что никто не сможет узнать, что их тайна так надежно хранима, что не пробьется чужое любопытство, не будет случайности разоблачения.       Целовались за закрытой дверью и сейчас. Андрей поднялся, чтобы скинуть олимпийку и только потом, краем глаза, заметил, что Марат встал вслед за ним. Настиг его у двери, толкнул в грудь — Андрей ощутимо стукнулся лопатками о стену. Марат прижался, скользнул руками к шее, поцеловал в щеку, съехал губами к челюсти и дошел до подбородка. Андрей поцеловал его в нос. Положил руки на спину, спустил ниже, чувствуя, как Марат еле заметно, почти неощутимо, прогибается, становясь еще ближе.       Марат теперь часто целовал сам. Подходил первым, иногда невовремя и когда ситуация вообще не располагала, — подходил и просто, бесстрашно начинал целовать, и Андрей поддавался — так же легко, как и заносил руку для удара.       Наконец, встретились губами. Столкнулись, прижались, сплелись языками. Было хорошо и ярко, и очень тепло, даже жарко от близости тела и своей горящей, пылающей влюбленности, которую нужно было куда-то деть, вложить в поцелуй, в жадные крепкие руки, в легкий вдох прямо в чужой рот, в глаза напротив — такие же, отвечающие тем же. Понимающие всё глаза.       — Сразу надо было снимать, — прошептал Марат.       Андрей не понял, о чем он — не понимал, пока чужие губы не скользнули к шее, поцеловали в плечо. Марат схватился пальцами за ворот простой белой майки, оттянул ее в сторону, припал губами к ключице, и его теплое дыхание, влажность поцелуя и трепет, и руки, и близость — все вспыхнуло заревом, закружилось, завертелось водоворотом желания, жар прильнул к щекам, схватился за уши. Андрей откинул голову, упершись затылком в стену — Марат целовал в кадык, хотелось сглотнуть, чувствовал холод там, где не было его губ, вертел башкой, освобождая ему больше места, прижимал к себе ближе, пока не стали вплотную, впечатавшись друг в друга так плотно и сильно, будто не разделяла ни одежда, ни дыхание.       Было так много — всего, сразу, что шумело в ушах, нельзя было сосредоточиться. Чувствовал глубокий вдох и не понимал, чей. Сливались. Шарил руками по телу, будто по своему собственному, не понимал, где руки Марата. Скользнул ладонями ему под рубашку — почувствовал дрожь, которая передалась в собственное тело отголоском тревожного трепета новизны. Задержал руки там, на пояснице, между повязкой на ребрах и резинкой штанов. Теплая, пылающая жизнью кожа. Впадины на позвоночнике. Легкий, податливый прогиб под ладонью.       Хотел его. Не как в тех фильмах видеосалона, бездушно и возбуждающе пусто, а как никогда себе не представлял, как можно хотеть только живого человека, когда желание сливается с чувством, и все ярче и сильней. Вернулся страх. Неловкий, непонимающий своей природы, стыдящийся страх — Андрей втянул носом воздух, думая отстраниться, но некуда было уходить — сзади стена, спереди — сносящий своей упертостью Марат. Держал его в руках. Держался за него сам. По инерции, совсем не задумываясь, продолжал подставлять шею — там уже всё было мокрое, и мурашки бежали по телу то ли от холода, то ли от происходящего.       Спустил ладонь чуть ниже, поддел мизинцем резинку штанов. Марат не остановился, но — замедлился, замешкался, горячо выдохнул в шею. Андрей задержал ладонь на ямочках на пояснице — и решился, прижимая его к себе и одновременно — сунул колено ему между ног, навалил на себя, принял вес его тела и судорожный вдох.       — Блять…       Приподнял ногу — смелея, примериваясь, вслушиваясь в неспокойное дыхание. Марат покачал головой, возвращая себе контроль над ситуацией. Укусил Андрея в плечо, схватился за него, вжал пальцы в кожу. Андрей поцеловал его в висок. Думал, что успокоится, когда поймет, что Марат тоже возбужден, что тоже хочет — не успокоился ни хрена, стало еще волнительней. Не знал, что делать дальше. Сердце билось где-то под горлом. Хотелось опустить руку ниже, сжать его, почувствовать пальцами — не решился, так и держал ладонь на пояснице, продолжая поглаживать мягкую теплую кожу.       Сердце замерло вместе с Андреем, когда Марат поднял голову — совсем стеклянный, темный взгляд. Поцеловал его в губы, наклоняясь. Закрыл глаза, чтобы не видеть. От затопившего возбуждения, от страха, от нервов, от новизны было сложно дышать. Марат потерся об его ногу, легким плавным движением, горячо выдохнул в губы — Андрею казалось, что он сходит с ума. Не было ни слов, ни мыслей.       Знал, что Марат его тоже чувствует. Упирался стояком ему в бедро — и весь сжался, когда Марат резко, не спрашивая, уронил ладонь Андрею на бок. Опустился пальцами до тазовой кости — дальше не ушел, оставил руку здесь. Андрей сглотнул, справляясь. Голова кружилась, было слишком много всего, слишком жарко и душно, слишком страшно, запретно, неизведанно. Марат слегка опустил голову — Андрей поцеловал его в подвернувшийся под губами лоб. Спросил тихим, охрипшим голосом:       — Уверен?       — Вообще нет.       — Я тоже.       Улыбнулся, сказав. Стало немного легче — и от облегченного выдоха Марата тоже. Андрей опустил ногу. Марат отстранился. И почему-то — Андрею было до ужаса стыдно смотреть ему в глаза.       Марат почесал затылок, опять взъерошивая волосы. Начал:       — Мне надо…       — Ага.       — В ванную.       — Иди.       Марат поджал губы, сдерживая нервный смешок. Потом, не удержавшись, толкнул Андрея локтем.       — Почти через стенку будем.       Андрей страдальчески посмотрел на него.       — Пожалуйста, заткнись.       Марат оправил края рубашки — очень удачно длинной рубашки. Андрею оправлять было нечего, поэтому он просто ждал, пока Марат свалит, и старался не смотреть вниз.       — Тебе салфетки принести?       — Все шутки сказал? — Андрей сверлил взглядом ручку двери, за которую держался Марат. — Здесь есть.       — Я постучусь.       — Марат!       — Всё, всё, иду.       Дверь закрылась. Андрей спрятал счастливую, дуреющую улыбку в ладонях.       Оказывается, на улице шел дождь. Капли врезались в стекло, разбивались об окно, отскакивали от откосов. Наливались лужи во дворе. Небо темнело, резали ночь фонари. В окнах дома напротив зажигали свет — мелкие квартиры кутались в уют и люди спешили туда после работы. Улица отдыхала безмолвием. Казань спряталась в дождь, накрылась темными грозовыми облаками.       — Я покурить взял.       — А обещал постучаться.       Марат улыбнулся, нагло, нахально не сводя с Андрея глаз. Васильев стоял около стола, смотря на ливень за окном. Марат потряс пачкой сигарет перед его носом, усаживаясь рядом.       — Ты дверь закрыл? — Андрей попробовал обернуться, путаясь в занавесках.       — Ты только сейчас решил об этом спросить? — Марат улыбнулся. — Закрыл, закрыл, не кипишуй.       Окно открыли нараспашку — и сразу стало холодно. Марат поморщился, быстро сгонял за олимпийкой и подал ее Андрею. Он взял, кутаясь в тонкую ткань. Закурили. Андрей сел на подоконник, Марат высунулся в окно полностью; выдыхали прямо в дождь.       — Бля, мне ща потушит всё…       — У тебя целая пачка еще.       — А ты щас шторы подпалишь, — Марат нахмурился.       — Да нормально.       Замолчали еще на несколько затяжек. Хорошо было до жути, свежий холодный воздух выбил ленцу из тела, взбодрил. Марат щурился то ли от ветра, то ли от дыма. На его лице оседали мелкие капли.       Свет не включали. Квартира все равно хранила уют — молчаливый и трепетный.       — Походу, до завтра лить будет, — сказал Марат.       — Это как ты определил?       — Пузыри на лужах видишь? — Марат кивнул на лужу у них под подъездом. — Мне бабка рассказывала, что если пузыри — значит, дождь надолго.       — Ни разу не слышал.       — Да че ты вообще слышал.       Андрей легко толкнул его ногой. Марат посмотрел на него с наглой, хищной улыбкой, зажав сигарету зубами — окинул взглядом как-то всего, полностью, и затянулся, выпуская дым через нос. Андрей был от него без ума в этот момент.       — Коневич про тебя спрашивал, — тихо начал Марат.       — Про весенний набор?       — Ага. Ему зашло группировщиков переманивать.       — Мне Ирина тоже про него говорила.       — Сергеевна.       — А?       — Давно ты ее Ириной зовешь? — в голосе Марата проскочило какое-то старое, почти забытое отвращение, как когда он говорил о ментах, будучи частью Универсама. — Это ж не с района девчонка, чтоб так ей — Ирина.       — Я с ней живу сколько.       — Так она тебя старше лет на десять.       — Меньше, вообще. И какая разница?       — Никакой.       — Погоди-ка, — Андрей с трудом сдержал смех. — Ты ревнуешь?       — Ты че, охренел?       — Ну именно! — Андрей легко ударил Марата по плечу. — Прелесть какая.       — Рот захлопни нахер.       Марат выбросил окурок в окно и стал напротив, хмурый до жути и почти обиженный. Андрей все еще пытался сдержать глупую, счастливую улыбку, затягиваясь сигаретой так сильно, что чуть не закашлялся.       — Я в нее не влюблен, Марат.       — Ты за ней как щенок бегал.       — Было, — легко согласился Андрей. — А теперь нет. Она опекун — в первую очередь, Юлькин. Она помогает.       Марат кивнул, ежась от холодного ветра. Потер ладони друг о друга, и Андрей нахмурился: никогда не видел у Марата этого неуютного жеста. Васильев быстро докурил в пару затяжек, закрывая окно. С улицы натекло на подоконник. Небо вспыхнуло, разрезалось надвое молнией где-то вдалеке. Осветило лица на долю секунды. И оба — замерли, пока ждали гром. Он проревел совсем негромко, разнесся слабым раскатом до квартир.       — Ты считал? — спросил Андрей.       — Ага. Одиннадцать.       — У меня двенадцать получилось.       Суворов кивнул.       — Марат. Все хорошо?       — Сейчас — да, — Марат поджал губы. — А потом что?       Андрей сразу его понял. И неуютное, неизведанное тоже иногда крутилось у Андрея в голове, но влюбленность ревниво прогоняла мысли о будущем, сосредотачиваясь на сейчас. Впереди была огромная жизнь — пугающая неизвестность. Андрей понятия не имел, что с ней делать. Промолчал.       — Вот именно, — тихо проговорил Марат. — Школу закончим, в универ пойдем — и родаки начнут вопросы задавать. С кем ходишь, че без девушек? А мы с тобой по квартирам шкеримся. Непонятно по чьим.       Андрей грустно улыбнулся. Университет казался чем-то далеким, он уже давно не думал дальше следующих делюг. А впереди все еще была жизнь — долгая, сложная. И Марат почему-то был уверен, что там, через несколько лет или больше, — они все еще вместе. Что сидят вот так же, только повзрослевшие и погрустневшие, у окна, затягиваясь и разговаривая.       Андрей перестал думать о будущем, будто его не могло быть, а Марат знал, что оно будет — и заранее готовился к нему. И это почему-то вселило такую сильную надежду, о которой и думать не мог в душном воздухе качалки.       Андрей так же тихо ответил:       — Переживем.       — Я жить хочу, а не переживать.       — Значит, будем жить. Как-нибудь. Вместе.       — Иди сюда.       Марат протянул руку, обхватил Андрея за шею и стащил с подоконника поближе к себе. Поцеловал в губы, долго и тепло. Дождь шел за окном, Казань спала, в соседней комнате тихо шумел телевизор — жизнь текла, большая и неумолимая. И в ней нестрашно было только обнимать.