Куда податься

      — Андрей! — какой-то смазанный удар. — Андрей, проснись, блин!       Вынырнул из кошмара, открыв глаза. Сердце припадочно сокращалось под ребрами, сбитое дыхание не давало вырвать легким свой вдох. Кровавая, красная тревога заполняла комнату — как прошедший сон, где всё было в крови, и не было ничего кроме. Андрей перевернулся на спину, сжал пальцами одеяло и долго пытался разглядеть что-то на потолке, зацепиться среди темноты.       Марат вскочил с кровати, дернул шторы в стороны. На улице еще было темно, но мягкая синеющая тьма ночи забралась внутрь, луна облизала стены серебром, и стало полегче. Марат сел рядом, коснувшись коленом Андреевского бедра.       Андрей приподнялся на локтях. Потер ладонью нывшее предплечье.       — Ты меня ногой пнул?       — Ну ты не просыпался, — пожал плечами Марат.       — Придурок.       — Пожалуйста. И часто ты так кошмаришь?       — Вообще нет. Родителей не разбудил?       — Ну не пришли же.       Андрей кивнул. Марат сонно тер глаза, прислонившись лопатками к кровати.       — Не напугал тебя?       В полумраке синеющего утра Андрей не разглядел — почувствовал насмешливый, даже почти обиженный взгляд. Марат потер повязку на ребрах, еле слышно зашуршали пальцы по бинтам. Андрей сел, скрестив ноги и сгорбившись, спиной к окну.       — Вова после Афгана тоже кричал, — тихо сказал Марат. — Я привык.       Андрей опустил взгляд. Он не был Вовой, не воевал в Афганистане — он играл в бессмысленную войну на улицах родной Казани, а заигравшись, по локоть замарался в чужой крови.       Андрей потер лицо ладонью, выдохнув.       — Ложись спать тогда.       — Да как будто уже не хочется, — Марат снова пожал плечами. — Давай завтра школу прогуляем?       — Ты хотел сказать сегодня?       — Я хотел сказать «прогуляем». Идет?       Андрей кивнул. И — закралась, затеплилась приятная мягкая мысль, что это будет еще один день, проведенный с Маратом. Новый, хороший день.       Сердце успокаивалось, забывался кошмар. Андрей смотрел на Марата — вылавливал его движения, его немного сонный взгляд, и пусть не врет, что не хочется спать, — смотрел, как тот медленно моргал, уставившись в одну точку. Бинты все еще стискивали грудь. Плечи, ключицы и шея подсвечивались луной, мягкий отблеск и какой-то неземной, прекрасный оттенок вплавился в кожу, нельзя было отвести взгляд. Андрей сглотнул. Удивленное восхищение поднималось к горлу. Столько нового замечал в полутьме — запоминал глазами, запечатывал в сердце, вдыхал с ночным воздухом каждое его движение. Как наваждение, как мираж — не мог отвести взгляд. Заколдованный и хрупкий, не понимал, как шевелиться — боялся разрушить момент.       Марат медленно посмотрел в его сторону. Слегка улыбнулся, и тень упала на половину его лица, закрыв и спрятав в своей ночи.       Марат протянул руку — и долго, терпеливо держал ее на весу, пока до Андрея доходило. Вложил в нее свою ладонь, сплелись пальцами, приходилось выворачивать запястье, но было так тепло и важно, что тело перестало чувствовать неудобство. Марат кивнул, будто Андрей всё сделал правильно.       Сидели далеко друг от друга, оба скрестив ноги, и приходилось как-то глупо подаваться вперед, сгибая спину.       Ночь шептала в окна, луна размазывала свой свет по коже и обоям, серебрилось Маратовское плечо. Андрей мягко потянул его на себя — и продолжал тянуть, пока Марат не оперся рукой о пол, стал коленом на его одеяло, оказался совсем близко.       — Ложись сюда, — шепнул Андрей. — Полежи немного.       Марат облизал губы, опустил взгляд, раздумывая. Решался, тяжело и неуютно. Андрей спокойно ждал. Знал, что сам бы никогда такое не предложил, не будь на дворе ночи, тишины и темноты вокруг. Было страшно даже сейчас, когда Марат одним быстрым движением стянул подушку с собственной кровати и положил ее рядом.       Укладывались тоже как-то нелепо и неправильно, стараясь не касаться друг друга лишний раз, вздрагивая, когда все-таки задевали коленями и локтями. Андрей быстро накрыл их одеялом, скрывая от собственных глаз. И, когда голова опустилась на подушку, замер, посмотрев вперед. Вначале совсем растерялся, когда увидел Марата так близко, когда опять увидел его по-новому — и пришлось запоминать и темные глаза с длинной тенью ресниц, и дыхание на своем лице.       Луна не доставала до их лиц. Лежали почти в полной темноте, спрятавшись даже от ночи с ее сочувствующим спокойствием в звездных глазах.       Андрей протянул руку, задержал ее над лицом Марата, безмолвно спрашивая разрешения. Марат кивнул — даже не кивнул, просто моргнул так, что это точно значило «да», не могло бы означать что-то другое — и Андрей, осмелевший, коснулся пальцами его щеки. Погладил. Подцепил указательным нижнюю челюсть, довел до подбородка, опять вернулся к щеке, долго очерчивал скулы, ушел за ухо, к волосам, зарылся в них, увидел, как Марат тут же прикрыл глаза, и разлилась, затопила сердце оглушающая нежность.       Вслушивался в нее, как в чужое дыхание. Не мог понять, откуда взялась — такая сильная, такая огромная. Не представлял, что в нем могло быть что-то подобное.       Не сдержал пораженного, судорожного вдоха. Марат откликнулся, открыл глаза — и, наверное, увидел в Андрее это переполняющее чувство, сжалился, улыбнулся ему — и подвинулся ближе, совсем близко, так что сталкивались носами, и воздуха не хватало на двоих, приходилось делиться в заворачивающейся духоте и комнате, пронзенной лунным светом до дальних стен.       Андрей держал руку в его волосах. Гладил по голове, не переставая, не останавливаясь, вздрогнул, когда Марат обхватил ладонью его плечо — легли теплые пальцы на голую кожу, согрели даже там, где не было холодно. Марат поцеловал первым — очень осторожно и тихо, очень аккуратно, будто Андрей мог раствориться и исчезнуть — Андрей бы никуда от него не ушел.       Легкий, радостный трепет. Что-то неземное, не укладывающееся в голове. Его теплые губы. Его требующий язык. Его чарующая близость.       Было, как в запале драки, — не остановиться.       Прижимал его голову ближе, сильней. Чувствовал ладонь Марата на своей лопатке, его короткие ногти, его сильную руку, чувствовал жар его тела, чувствовал сжигающий свой, и было так сильно и по-новому целоваться лежа, что терялся в ощущениях, пораженный и восторженный, видел жизнь с другой стороны, касался неизведанного пальцами, переживал разряд тока, запоминал восхищение сердца.       Целовал, не разбирая. Ушел от губ — целовал в нос, в щеки, в подбородок, щекотал дыханием ресницы, целуя в лоб. Марат вздрагивал и морщился, и смеялись как-то совсем беззаботно и нежно, упав в новое, неиспробованное и разрешенное. Укутались в ночь, как в одеяло, накрыли друг друга руками, спрятались от всего мира, позволили всё и себе, и друг другу, и было сладко и нежно, и тепло, и трепетно, и легко.       Марат укусил Андрея за нижнюю губу. Отстранился, усмехнулся и укусил еще раз — теперь сильнее, ощутимей. Андрей закатил глаза, потянул его за волосы, оттаскивая, поцеловал в линию челюсти, Марат дернулся вперед, слегка лягнул ногой. Андрей попробовал его обнять, Марат запустил руку в его короткие волосы, взъерошил, потянулся поцеловать в нос — и запутались, не понимали, что хочется сделать, одновременно отталкивали друг друга и притягивали ближе, и было радостно, баловались, как балуются дети в игривой песочной возне. Смеяться хотелось в голос, совсем осмелев, но сдерживались. Марат ржал, зарывшись носом в подушку, Андрей сжимал и кусал собственные губы, чтобы не выдать себя, не разбудить родителей Марата, не закончить всё. И сердце стучало в груди, а отдавало под горлом, отскакивал бойкий радостный ритм от стен. Не было у ночи конца.       Постепенно взвинченная громкая радость плавилась в тишине, растекалась мягким молчанием, хорошей расслабленностью, утренним спокойствием летнего дня. Теперь просто лежали рядом, совсем близко, так что с трудом получалось фокусироваться на глазах. Воздух был один на двоих, и воздуха было мало, не хватало на полный вдох. Было неважно. Намного важней была ладонь Марата на плече.       Андрей гладил его по волосам, за кожей под ухом, касался пальцами виска, чувствовал пульсирующую венку и чужое сердце. Марат прикрывал глаза, расслабляясь, и как-то почти незаметно, очень легко подставлялся под руки, мягким отголоском движения, которое Андрей чутко улавливал, настраиваясь, смотрел, как ему больше нравится — и было хорошо и радостно, когда получалось угодить, когда с очередным прикосновением Марат окончательно закрывал глаза, упираясь затылком в ладонь.       Даже луна спряталась за облаками, погрузила комнату в блаженную тьму. Может быть, это было время откровений, раз уж сон не шел.       Андрей тихо, шепотом, спросил:       — Когда ты понял?       Марат медленно открыл глаза. Долго обдумывал вопрос, не отвечая, возможно, даже не понимая его, — но не было страха в глазах, даже когда уточнил:       — Про тебя или вообще?       — Вообще, — ответил Андрей. Это было важней. Это было то, чего он не застал. — Вообще.       Марат опустил глаза — Андрей чувствовал его взгляд на собственной шее. Ждал, смотря на его губы, продолжал спокойно гладить по голове.       — В пионерском лагере, — тихо проговорил Марат. — Мы там с пацаном одним скорешились, я сначала просто за ним хвостом бегал, а потом как понял… испугался сильно, разнылся, что мне там не нравится, просил отца забрать.       — Забрал?       — Ага. Отвез на речку рыбу ловить, — Марат грустно улыбнулся. — Я быстро отошел на самом деле. Ну, когда ясно стало, что с тем пацаном мы больше никогда не встретимся.       — А потом?       — А потом пришился. На улице как-то нет времени влюбляться.       — Есть.       Почувствовал дрогнувшие пальцы на своем плече. Марат отвел взгляд, и Андрей прекрасно знал, что если поцеловать его сейчас — он ответит с пылкостью невысказанного, что будет податлив и ласков, — но не сделал ничего, ничего не взял взамен после своих слов.       Просто хотелось, чтобы Марат знал. Чтобы это было — только у него, сказанное в порыве ночи только ему, и то не напрямую, почти между строк. Честное и понятное.       Марат поджал губы, скрывая то ли улыбку, то ли сожаление.       Поцеловал сам — вместо каких-либо слов. Коснулся губами, выдохнул прямо Андрею в рот, закрыл глаза, ложась совсем-совсем близко.       Андрей широко погладил его от головы до повязки на ребрах. Провел так ладонью несколько раз, касаясь пальцами выпирающих лопаток. Спросил:       — Теперь не страшно? — Марат пожал плечом. — Вот так?       — В темноте-то?       — Хотя бы.       — Так — нет.       Андрей кивнул. Пытался не думать о большем и ничего не ждать. Только легко поцеловал Марата в губы — сейчас, пока можно было. Пока прятались в ночи и мир спал.       — А ты как понял? — спросил Марат.       — Насчет тебя?       Он лукаво улыбнулся, возвращая легкость и разговору, и ситуации.       — Насчет меня.       — Я с самого начала от тебя без ума был, — просто ответил Андрей. — Ты — это же вообще другой мир, я такого никогда раньше не знал. Мы вот дружили сначала, а ты все равно как будто недосягаем был, понимаешь? Я не только о… ну, об этом говорю, я в целом. А потом ты с мамой моей облажался и будто бы ближе стал. — Марат нахмурился. Андрей легко продолжил: — Уже и не такой недосягаемый, тоже вон херню творишь. Я когда думал об этом, мне легче было.       — Дай угадаю, когда совсем легко стало, — ухмыльнулся Марат. — Когда подрались?       Андрей молча кивнул. В улыбке Марата опять проскочила острота, да так и осталась на уголке губ, не ушла.       — Мы и раньше дрались, — напомнил Андрей.       — Раньше я тебя в кругу пиздил, это дракой не назовешь, — фыркнул Марат. — Ты ж ниче не умел.       — А тогда дрались на равных.       — Нет, — отрезал Суворов. — Ты меня ногой пнул, это не равный бой был. Ты так злился, что хотел быть выше. Получилось, че.       — Марат…       — Все, забыли, — Марат вздохнул. — Наворотили мы дел…       Андрей упрямо качнул головой. Хотелось объясниться.       — Мне тогда казалось, ты конкретно меня предал.       — Ты слишком сильно отожествляешь себя с улицей.       — А по-другому как? Марат, я себя до улицы как будто не помню.       — Ты был хорошим. Упрямым, честным и очень хорошим, — Марат улыбнулся.       — Был?       — Да, — он твердо кивнул. — Был. Ты сегодня пришел, измазанный чужой кровью, и мы с тобой оба без понятия, жив тот человек или нет.       — Я тебе потом расскажу.       Марат фыркнул, сдерживая смешок. Никакая серьезность не пробивалась через этот нежный воздух, нельзя было говорить о смерти и боли, касаясь пальцами чужой спины.       Замолчали на какое-то время. Ночь стала поддавливать своей темнотой. Андрей еще раз погладил Марата по спине, прижал ближе, крепко, долго поцеловал в лоб. Марат выпутался, почти смущаясь, и, чтобы скрыть свое смущение и вернуть нагловатую, яркую уверенность, сказал:       — Я бы тебя сделал.       — Давай никогда не будем это проверять, — серьезно ответил Андрей.       — Боишься?       Андрей закатил глаза.       — Очень.       Посмеялись. Марат зевнул. Андрей еще несколько раз провел по его спине вверх-вниз, чувствуя пальцами бинты и теплую кожу на лопатках. Рука ныла, потому что держал ее на весу, боялся опустить Марату на бок, чтобы не давить на ребра. Все равно гладил, смотря на его расслабленное лицо.       — Меня срубает уже.       — Вижу, — Андрей поцеловал его в нос. — Иди к себе ложись.       — Пойду к себе.       Опять улыбнулись. Марат нехотя вылез из-под одеяла, раза три ударив Андрея по ногам. Васильев бросил подушку ему в лицо. Ночь уходила. Все еще было темно — темно будет, даже когда Диляра придет будить их в школу, в которую они решили не идти, но сейчас рассвет как-то чувствовался в небе, еще далекий, ненаступивший рассвет бился предвкушением в окна, и Андрей пытался не улыбаться, лежа в темноте, но губы все равно разъезжались в блаженной улыбке — закрыл глаза, глубоко вдохнув.       Слушал, как Марат укладывается, как шуршит одеялом. Сжал ладонь в кулак, сохраняя память о чужой гладкой коже. Когда открыл глаза в следующий раз — Марат уже спал: Андрей понял это по мерно вздымающейся груди, смотрел на него в полумраке, боясь пошевелиться и разбудить.       Так и заснул с этой мыслью, и сон был мягким и спокойным, будто тоже боялся выбиться из тишины и не дать Марату поспать.       На утро Диляра вошла в комнату с легким стуком.       — Мальчики, просыпаемся! Доброе утро.       — Доброе, — поздоровался Андрей.       — Буди этого соню, — она легко ударила Марата серым вафельным полотенцем по ногам. — А то он точно опоздает. Завтрак в сковородке, пока еще горячий. Андрей, я твою одежду в зале развесила, кофта высохла, куртку у Марата возьми, твоя еще мокрая. Шторы не задернули, — Диляра потерла лоб, став посреди комнаты. — Так, что еще… Вроде, ничего. Я к Любе ухожу сейчас, на дачу поедем, так что всё сами сегодня. Марат, ну хотя бы пошевелись!       — Да я встаю уже…       — Хорошо вам отдохнуть! — улыбнулся Васильев.       — Спасибо, Андрей, — она тоже улыбнулась, поправив темно-синюю блузку из какой-то очень красивой и дорогой ткани, будто шелк. — Не опаздывайте, пожалуйста.       Когда за Дилярой захлопнулась входная дверь, Марат перевернулся на другой бок и накрылся одеялом с головой. Андрей усмехнулся, сидя на полу.       — Ты поэтому прогулять предложил? Знал, что она уедет?       — Какой ты догадливый по утрам… Можешь еще часа два меня не будить?       Андрей кивнул, поднимаясь. Сложил постель, не знал, куда ее деть, поэтому просто положил на кровать Вовы. Теперь его сторона была безликой и пустой. Никогда не скажешь, что принадлежала кому-то. Натянув штаны, Андрей вышел в коридор, закрывая за собой дверь в комнату — долго топтался в ванной, смотрел на ее белые бока, будто ища разводы крови, но все смыло прозрачной журчащей водой, ничего не было из прошлого вечера. Почистил зубы пальцем, и мятная пена на языке взбодрила лучше холодной воды, ушла последняя сонливость. Сходил в зал, дотронулся до рукава куртки — был все еще холодным, неприятно-мокрым, но чистым. Смыло воспоминания, смыло чужую кровь.       Знал, что сегодня нужно прийти в качалку, потом в магазин — совсем потерялся сегодняшней ночью, обо всем забыл, ни о чем не хотелось думать. Реальность прошлой драки испарилась, исчезла, ушла, и впервые не хотелось возвращаться на улицу.       Завтракать Андрей не стал, выпил горячий крепкий чай, смотря в окно. Мимо летали вороны, опускались на землю и ковырялись в ней своими серьезными твердыми клювами, выедая что-то, только вылезшее после зимы. Поднималось солнце. За домами были видны только его первые лучи, ни жаркого диска, ни уходящей тьмы. Тишина спящей квартиры и леность нового дня.       Два часа пролетели незаметно. Андрей сел у окна, поближе к бубнящему радио, и бездумно всматривался в улицу. Увидел даже Кеглю, шедшего по своим делам — спокойного и тоже никуда не спешащего. Не было строгого сбора, не было паники и суеты — значит, улица справится как-нибудь без него. Можно не спешить.       Когда заглянул к Марату — тот уже не спал. Бодрым он тоже не выглядел, щурился на солнце, по-прежнему лежа в кровати и под одеялом.       — По тебе часы сверять можно.       — Доброе утро, — улыбнулся Андрей. — Мы кстати контрольную пропустили.       — Ужас-то какой.       Марат перевернулся на бок, опять закрыл глаза. Андрей подошел ближе. И новое, сильное, нестерпимое чувство ударило под колени — упал на пол, прямо у его кровати, не сдержавшись, начал целовать — а потом нельзя было остановиться, не мог, не получалось расцепить руки, как-то враз обнимающие Марата за шею и плечи — и он цеплялся руками в ответ, морщился, отвечал, улыбался, совсем не успевал за Андреем, беспорядочно, как в припадке, покрывающим его лицо поцелуями, легкими, как утренний вдох. И было хорошо, было блаженно, было много и ярко, и довел Марата до того, что он совсем перестал отвечать, только лежал и улыбался, пока Андрей самозабвенно, не останавливаясь, его целовал. Целовал под челюстью, в шею, чувствовал судорожный удивленный вдох, припал губами к кадыку, гладил ладонями чужое лицо. Это было что-то новое, подходил аккуратно, легко, возвращался к подбородку и губам, когда дыхание у Марата совсем тяжелело, потом снова спускался к шее, и чувствовал его руки на собственных плечах, не дававшие идти ниже, к ключицам и груди — не шел, снова поднимался к губам.       Крутилось возбуждение внизу живота, жар поднимался к щекам, цеплялся за уши, но остановиться не мог — продолжал целовать и сам немного боялся, трепетал судорожный вдох, кралось в голову чувство запретности, казалось, что вот-вот переступит черту — будто было еще, что переступать.       Марат сам приподнялся, обхватил Андрея за шею, дернул на себя — и не было сил сопротивляться, тело доверчиво упало к нему на грудь, целовались уже в губы, Марат кусал и улыбался, и как важно было чувствовать его улыбку губами — важнее, чем дышать.       Чувствовал желание тела — взрослое, немного неуютное, хотелось скрыть и ничего себе не объяснять, но не мог — не было сил оторваться. Сжимал волосы Марата пальцами. Гладил его по голове. Пытался отвлечься и не думать, и как-то со временем заметил, что Марат пытается тоже — стали целоваться глубже, медленней, серьезней — и плотное, тяжелое затрепетало внутри огромными крыльями.       Отпрянули оба, не готовые. Андрей чувствовал себя так, будто взяли с поличным, чувствовал себя раскрытым и разоблаченным оттого, как горело лицо. Марат схватился за одеяло, слегка натянув его на грудь — почти небрежным жестом, если б не выдали сжатые побелевшие пальцы.       Андрей поднялся с колен, оправляя штаны с майкой.       — Я пойду там еду разогрею тогда… То что твоя мама оставила.       — Ага, — Марат кивнул, садясь на кровати. — А ты не ел еще?       Андрей качнул головой, спеша выйти из комнаты. На кухне долго плескал себе холодной водой в лицо, капли скатывались по шее за шиворот, кожа покрылась мурашками, и только потом, спустя несколько минут, мерный шум включенной воды в ванной и тихое шипение зажженной конфорки на плите — возбуждение начало спадать, вернулась мягкость утра.       Марат пришел спустя минут десять, с мокрыми волосами, в домашней растянутой майке и с привычной ленцой в движениях, уверенной и приятной. И только тогда начался день.       И день был бесконечным — но его все равно не хватило. Занимались какой-то фигней, слушали музыку, бесились, пробовали играть в карты, Марат умело выносил Андрея раз за разом, после третьей победы предложил играть на деньги, и пришлось искать звенящие копейки в кармане невысохшей куртки — нашлось. Андрей проиграл всё — пытался считать, надеялся на удачу, обвинял Марата в мухлеже, а тот только лукаво улыбался, взвешивая в руке звенящие монеты. Солнце билось в окна, вылизывало углы светлой комнаты. Андрей играл «седую ночь». Набили старый носок гречкой и связали в тугой узел — получился небольшой мяч. Подкидывали друг другу ногами, чуть не разбили люстру, испугались оба, когда маленький черный мешок вскочил как-то особенно высоко. На обед наелись печенья с сосисками. День не заканчивался, солнце продолжало светить.       Но заканчивались уроки, и Андрей знал, что нужно уходить. В коридоре прощались долго. Просто стояли, обнявшись. Андрей закрыл глаза.       А только выйдя за дверь — остановился в подъезде, у первых ступеней, переживая дикое желание рвануть обратно, остаться там, в чужом доме, окутанный светлом стен и руками Марата. Потеряться, забыться, уйти. Не выходить на улицу. Не вернулся — слышал, как Марат закрыл за ним дверь, и сбежал вниз, перепрыгивая через ступень.       В качалку Андрей зашел спустя час. Раньше не мог, позволил себе праздно шататься по улицам, дошел до коробки, убедился, что там никого нет. Светлый казанский день гладил солнцем по щекам. Горели губы. Не мог перестать улыбаться.       В качалке были Али с Зимой и Гвоздь.       — Ну здравствуй, дорогой! — Гвоздь приобнял Андрея. — Со вчерашнего не виделись. Как у вас?       — Отлично, да, — закивал Андрей. — У вас как?       — Еле ментов дождались! Мы уже половину окон разбили, а они все не едут. Даже неудобно перед людьми было!       — Тебе — и неудобно? — ухмыльнулся Али. — В жизни не поверю.       Улыбнулись, прервавшись на легкую потасовку.       — Свалите подальше, щас коробки разнесете все, — нахмурился Зима. — Пальто, помогай.       В центре качалки стояли две картонные коробки. В одной, побольше, был навален всякий хлам: они также выносили гаражи, хватая всё что бросалось в глаза и плохо лежало. Андрей присел на пол прямо рядом с ней, достав шапку с помпоном и покрутив в руках.       — И че это?       — На первое время, — пояснил Зима.       — Кащей же не это впаривать предлагал?       — Не только это.       — А как вчера разошлись?       Зима вздохнул.       — Терпимо. Кровь замыли, остатки Богатырского забрали, за обрезом Кащей сегодня с утра зашел.       — Там есть сейчас кто из наших?       — Конечно, — Вахит кивнул. — Супера и старшие пока стоять будут.       — Да че мы, не справимся, что ли?       — Это не обсуждается, — отрезал Зима. — Вам там нечего делать за прилавком.       Вахит потер лицо ладонью и бездумно коснулся пальцами коробки. Он выглядел как человек, который только сейчас начал понимать, во что вписался — зная, что соскакивать уже поздно.       — А что с пистолетом? — спросил Андрей, доставая старое радио из коробки. — Его ж Кащеевский забрал.       — Он нам принес. А я Дино отдал, пусть с ним сидит на всякий пожарный.       Дино был в магазине. Зима нарочно посылал туда матерых суперов, вооружив их цепями, камнями и одним пистолетом. Старшего возраста на один магазин было шесть человек. Андрей не представлял, как они там все умещались — но Вахит явно не был расслаблен, опасаясь ответа от оставшихся людей Богатырского и Лешки, которого пырнули ножом. Скорлупу он к магазину на пушечный выстрел не пускал, и Андрею еще долго пришлось сидеть в качалке, разбирая полуполоманные вещи, пытаясь восстановить их до «товарного вида», вооружившись ящиком инструментов, который появился в качалке совсем недавно и как-то очень вовремя. Али периодически подходил и помогал. Рыба, пришедший буквально пару минут назад, присоединился. Оказалось, что раз в три часа Зима гонял Гвоздя к магазину спросить, как дела.       Он был молчаливым, немного, самую малость нервным и загруженным. Андрей всё пытался с ним заговорить, но никак не находилось повода, а когда Пальто задавал очередной вопрос, Зима отмахивался и отвечал односложно, как-то весь ушедший в себя.       Андрей дождался, когда поломанные вещи были починены, а Али с Гвоздем вышли на улицу, помочь закрыть магазин. В качалке остался только Рыба, складирующий весь хлам по коробкам. Пальто зашел в комнатку к Вахиту, прикрыв за собой дверь.       Зима курил, лежа на диване. Он закинул ноги на спинку, даже не сняв обувь, и большие шипастые ботинки оставляли царапины на обоях.       — Мы уже закончили почти, — начал Андрей.       — Молодцы, — Зима поднялся с места, предложив свою пачку сигарет. — Щас пацанов дождемся с закрытия и отпущу по домам.       — Вахит.       — Чего тебе?       — Что с Лешей тем? Которого Кащей ножом пырнул.       — А я почем знаю? — Вахит сжал зубы. — Кащей сказал, что разберется.       — Он сказал, что в больницу отвезет.       — Или так.       — А если он умер по дороге, Зима?       — Ну земля ему пухом.       — Нельзя же так… — Андрей покачал головой.       — И магазин отжимать нельзя. И с обрезом на людей кидаться. Да и чушпанов трясти вроде как нельзя, если по статьям пройтись. Только ты, Пальто, скажи мне, ты по уличным законам жить хочешь или по ментовским?       Андрей поджал губы. Зима смотрел на него, мягко, лениво улыбаясь.       — Я по человеческим жить хочу.       — Люди разные, дорогой, а закон у каждого свой. Где ж ты грань между человеческим проведешь? Кулаками чесать за дело — это когда что? Когда тебе деньжат на сиги не хватает и ты хуком с правой их добыл — это по какому закону?       — Я не понимаю, — Андрей качнул головой. — Ты щас сказать хочешь, что улица не права? Что мы что-то не то делаем, по-твоему?       — Оп-па, — Вахит улыбнулся. — Это ты мне сейчас предъявляешь?       Андрей стушевался, отойдя к стене. Зима кивнул, долго, вкусно затягиваясь, зная, что последнее слово останется за ним хотя бы по праву старшего. Идти против Вахита Пальто бы никогда не решился. Да и не хотел.       — Я, Андрейка, не спрашиваю, чей закон справедливее, — Зима запрокинул голову, выпуская дым. — Это полемика всё. Я улицу выбираю, а дальше не думаю. Закон уличный есть, его блюсти надо, за своих вписываться…       — Хорошо ты за своих вписался, — Андрей не выдержал, — когда Кащея привел.       Вахит вскочил с места, выбрасывая сигарету — хотел на стол, но окурок полетел мимо, на пол, взорвавшись мелкими искрами. Стояли теперь на расстоянии удара — и Андрей заранее знал, что не будет отвечать.       — Он наркоман отшитый, а ты с ним за руку здороваешься, — выплюнул Андрей. — И дела у него тоже наркоманские, можно подумать, мы только хламом этим торговать собрались, смешно даже. Ты нас за идиотов держишь? Зима. Черт. Ты же старший. Ты нахрена нас под него подводишь? Ты же справлялся, отлично всё было.       — Отлично? — Вахит презрительно ухмыльнулся. — С Разъездом месилово перманентное, про Кинопленку я ваще молчу — мы все еще у них на карандаше. Ты вон вообще чуть в участке не засветился. Общак полупустой, пацаны голодные. Отлично, по-твоему?       — Ну без стволов хотя бы. Щас весь Универсам за Турбо отъедет.       — Ты это прекращай, — Зима покачал головой. — Ща выручку получим, уйдешь домой с рублями и без предъяв.       Андрей вздохнул. Вахит, широко улыбнувшись, от души врезал ему в скулу.       — За неподобающее общение со старшим. Принимаешь?       Пальто кивнул, держась за избитое место ладонью: кожа там была горячая, вот-вот нальется синяк. Встретились глазами с Вахитом с измученными, уставшими улыбками. Андрей теперь не чувствовал злости — скорее, поднималось, вставало комом разочарование в груди. Сдавливало ребрами чувство, будто Зима их кинул — хотя он до сих пор был здесь и никуда не собирался уходить и оно, это чувство, так сильно и больно резало, что мешало дышать. Так было, когда Ирина Сергеевна отказалась от него в ночной напряженной тишине кухни. Когда мама встречала пустой улыбкой и запахом больниц. Когда захлопнулась дверь за Ильдаром Юнусовичем, и Андрей точно знал, что помощи от него больше можно не ждать. Когда Юля первым делом бежала обнимать Иру, а не его.       Вспомнилась серебристая ночь. Бинты под руками и теплые желтые стены чужой квартиры.       — Пацаны за тобой пошли. Не за Кащеем.       Это был единственный раз, когда Андрей видел Вахита таким потерянным.