Куда податься

      Андрей щурился на солнце, подходя к качалке. Тяжелая железная дверь нехотя открылась — и тут же дохнуло спертым воздухом и сигаретами, опустило в полумрак. Никто из парней не занимался — стояли около ринга кругом, переговариваясь.       Какой-то ожидающий, напряженный полушепот.       Андрей поздоровался со всеми — и тут же оглянулись на него, отвлеклись.       Пожал руки, и Сено, приблизившись к лицу Пальто, кивнул на прикрытую дверь небольшой комнатки с продавленным диваном.       — Кащей приперся, — пояснил он. — Сидят с Зимой, че-то перетирают.       — Только вдвоем?       — Не, там супера еще, — качнул головой Сено. — Али с Дино.       — И давно трут?       — Не особо.       Дальше — Пальто встал в круг, слился с всеобщей обеспокоенностью, не столько обсуждая происходящее, сколько слушая опасения других. А опасений было много — каких-то глупых, беспочвенных. И вместе с тем закрадывалось тяжелое непонимание в голосах, чуть-чуть перехватывающее у кадыка, когда пробовали возмущаться. Кащея не любили, боялись.       — Зима его сразу к себе увел, типа не было ничего, — начал Рыба, потирая синяк на скуле. — Здрасьте-здрасьте и пошли.       — Он один пришел? — спросил Андрей.       — Ага.       — Там на выходе Дёма из евойных стоит, — вспомнил Радио. — Небось притащил, чтоб было, кому домой оттаскивать если что.       — Не было никого на выходе, — нахмурился Андрей. — Я б заметил.       — Ну, значит, Кащея последние бросили.       Усмехнулись — злорадно, потерянно.       Никто не садился — стояли, мялись, покачиваясь из стороны в сторону. Поглядывали на закрытую дверь. Прислушивались к приглушенным голосам — ни черта было не разобрать.       — Как им не западло с этим отбросом разговаривать? — фыркнул кто-то.       Никто не поддержал.       — Че ему надо вообще…       — Да не кипишуйте, — вздохнул Самбо, первым садясь на угол ринга. — Щас выйдут и узнаем, о чем терли. Ясно ж, что Кащей не просто так пришел.       — Может, делюгу какую предлагает.       — И че мы, впишемся? — сплюнул Рыба.       — Как Зима решит.       Опять никто не стал возражать. Ждали. В нервном, потном ожидании качалки было очень жарко, и Андрей стянул с себя куртку, скидывая ее на канаты.       Сено от скуки долбанул пару раз по груше. Продолжали ждать.       Старшие потянулись за сигаретами, прикурили, запах заполнил помещение, осел дым на кончике языка. Андрею казалось, будто затянулся он сам — но его пачка сигарет была в куртке, перевешенной через канаты, а при старших никто из скорлупы курить не решался. Они же не предлагали — смотрели в пол, напряженно вслушиваясь в бубнеж за дверью.       Обычно Кащея было слышно за версту. Он втирал всякий бред, размахивая руками, цепко вглядывался в глаза и удачно, напористо контролировал каждую интонацию. Андрей помнил, как приходилось вздрагивать от его близости, когда Кащей наклонялся к лицу, сощурившись, дышал перегаром и цеплялся пальцами за плечо, как коршун, скрывая это за панибратским объятием.       Это было похоже на ожидание удара. На стояние на шухере. На минуты перед дракой.       Кащей был опасно непредсказуем, и Андрей, слишком поздно пришившийся к Универсаму, не представлял, какого остальным было взаимодействовать с ним годами, признавая авторитет и закрывая глаза на его подлое распиздяйство.       — Пацана позовите! — крикнули из-за двери. — Ну того, который у вас с ментами живет.       Дверь приоткрылась, и выглянувший Али окинул всех быстрым, ищущим взглядом.       — Пальто! Пришел уже? Иди сюда.       Андрей сорвался с места, протолкнулся через парней, затылком, плечами, спиной и всем телом чувствуя их спрашивающие напряженные взгляды. Зашел внутрь — и сразу же проскочила мысль, насколько всё было как прежде.       Кащей сидел на продавленном диване, подавшись вперед, к пепельнице на низком столике. Рядом с ним расположился Дино, серьезный и хмурый. Зима с Али сидели напротив, у стены, на расшатанных табуретках.       — Здравствуй, дорогой! — Кащей вальяжно махнул Андрею рукой, не поднявшись с места. — Проходи-проходи, бросай кости.       Он кивнул на табуретку около Зимы. Андрей пожал руки Вахита и Дино, Кащея специально пропустил, но тот даже не дернулся в его сторону, будто ему самому было не нужно — и резануло по самолюбию как-то совсем неожиданно и резко.       Андрей спрашивающе посмотрел на Зиму. Тот, с усталым напряжением в плечах и во взгляде, выбил сигарету из пачки и прикурил, кивком головы указывая на место рядом с собой. Али прислонился к стене, сложив руки в карманы.       Кащей ухмыльнулся ровно половиной лица — искусственно и некрасиво.       — Ну, Вахитка, вводи молодого человека в курс дела.       Зима глубоко затянулся.       — Кащей предлагает магаз один под себя подмять.       — Насовсем? — удивился Андрей.       — Нет, до первых петухов, е-мое! — Кащей громко заржал. — Ну чего ты такое говоришь, скрипач? Я к уважаемым людям пришел не шелуху всякую впаривать, я тут, вообще-то, серьезное предложение реализовать пытаюсь.       — А че со своими не реализовал? — фыркнул Зима.       Кащей елейно улыбнулся.       — Потому что магазин, Зимушка, на вашей территории неприкасаемой.       — Или потому что самому у прилавка стоять впадлу? — ухмыльнулся Дино. — Не барское дело.        — А чего же и нет? — удивился Кащей. — И поэтому тоже.       — Кащей говорит, помещение нужно в основном, — вернул всех Зима. — Ну и ощущение, что магаз как и прежде своей жизнью живет.       — А что на самом деле? — спросил Андрей.       — А пацан дело чувствует! — оскалился Кащей. — На самом деле из-под прилавка часть продавать будем, товар разный совсем, от чулочков до цветочков. Главное, чтобы менты не приняли, а для этого, так сказать, необходимо внушающее количество бравых раскаченных молодцев! — он совсем фамильярно потрепал Дино по спине. — Припугнем немножко, количеством поддавим.       — Только количеством давить будем?       — Ну, у моего батьки обрез на антресоли был.       — Ты ебанулся? — нахмурился Али. — Хочешь, чтобы пересажали всех?       — Так я с вами поеду.       — Много радости с тобой на нарах сидеть.       Кащей заржал. Выбросил окурок в пепельницу и с каким-то нервным весельем потер ладони о штаны, ерзая на одном месте.       — Да разожмитесь, мальчики! Пустой обрез у меня, только выглядит страшно.       — А за пустой уже не сажают? Ты с ним на людей замахиваться собираешься.       — Не сгущай краски, дорогой, — Кащей поморщился. — Лучше расскажи, зачем пацана позвали.       Он кивнул на Андрея, и все тут же перевели взгляды на него. Атмосфера чуть-чуть разрядилась, вернулась серьезная загруженность, как когда обсуждали дела. Зима вздохнул.       — Ты ж к опекунше своей на работу ходишь иногда, — начал Вахит, затягиваясь. — Ну вот когда в следующий раз пойдешь, нужно будет журнал там где-то у них надыбать, где дежурства записывают. Посмотреть, когда там у парня одного смена…        — Лёнечка Гришевич, запомнишь? — перебил Кащей. — Лейтенанта недавно дали, но ему Сивуха наш подсобил в свое время очень сильно, парнишка остался должен до самого гроба. Всё не отблагодарит никак, представляешь?.. А он не то чтобы не помнит, просто случая достойного всё не представиться, а что ж мы, нелюди, что ли, случаем не подсобить?       — И как он поможет? — спросил Андрей.       — Честным ментовским бездействием! — Кащей звонко хлопнул себя по ноге. — Патрулировать улицу будет, да пройдет мимо, если где-то разбой какой услышит. Мало ли что почудиться может, он молодой, впечатлительный. Ты, Пальто, главное дежурства его узнай, чтоб мы определенные даты планировали, ну, сам понимаешь.       — Помощь в разговоре нужна будет? — спросил Вахит.       Кащей окинул их оценивающим взглядом. Качнул головой так, что растрепались чуть отросшие кудри.       — Не, благодарю покорно. Сами справимся, своими кулачными силами.       — Вы с Сивухой мента пиздить собрались?       — Боже упаси! Качнем туда-сюда, отпустим. Он сговорчивый.       — Смотри, чтоб вас не запрягли. А то всё закончится, не начавшись.       — А ты что, — Кащей оскалился, подавшись вперед, — уже загорелся?       Вахит не ответил — только безразлично махнул рукой. Это не было четким «нет».       — Я проконтролирую всё, — Кащей подмигнул Зиме, будто они хранили какой-то общий секрет. — В лучшем виде.       Он поднялся, покивал пару раз, сцапал пачку сигарет со стола (Андрей не знал, чья она была изначально), махнул всем рукой и переступил через низкий квадратный стол.       — Я откланиваюсь! Жду с вестями, Зима.       Открыл хлипкую скрипучую дверь.       — Уши греете, скорлупа? Щас-щас, расскажут все, не закипайте раньше времени. Слушайте старшего!       Али прикрыл за ним дверь. Зима все еще сидел на старой, покачивающейся табуретке, не выходя к остальным.       — Че думаешь? — спросил Дино. — Зим.       — Делать надо.       — Уверен?       — Поднимемся хорошо, — медленно проговорил Вахит. — На Кащея сильно надеяться не стоит, но как вариант… Рискнем, в общем.       — А если…       — А если здесь загребут? У тебя, Дино, половина вещей тут ворованная.       — Я Кащею не доверяю.       — Ты мне доверяй, и достаточно будет.       Дино кивнул. Зима бездумно переложил коробок спичек из одного места во второе, смахнул со стола несуществующие крошки и громко вздохнул. Андрею было неудобно сидеть вот так, в узкой каморке, зная, что за его спиной стоит Али. Было — как в безветренную погоду в лесу. Когда пасмурно и рано темнеет, а природа никак не реагирует на вмешательство, и получается только идти вперед, ломая сухие ветки с хрустом какой-то замороженной оцепеневшей беспомощности.       — Он же реально с обрезом пойдет, — вздохнул Али.       Дино пожал плечом, устало усмехаясь:       — Только от пальцев рубленных отошли.       — Он не будет стрелять, парни, — качнул головой Зима. — Если выстрелит — нахер пусть идет со всей своей авантюрой.       — Хорошо бы не стрелял, — покачал головой Али. — Жаль, только в моменте узнаем.       Андрей внимательно, почти умоляюще смотрел на Али с Дино, будто они могли еще остановить намечающееся безумие, могли встать в позу и упереться всеми конечностями, чтобы весь Универсам не наделал делов. Но их опасения разбивались об обреченное спокойствие Зимы.       Он не волновался, он даже как будто слегка расслабился, хотя бы частично отдав вожжи в руки Кащея, — и Андрей видел это чистое, незамутненное облечение, сквозившее в спокойном взгляде Зимы.       Злился на него в этот момент. Так сильно злился, что не мог смотреть — но и сказать ничего не смог, когда Вахит наклонился.       — Завтра с журналом разберись, Пальто. Потом ко мне сразу же дуй.       — Я пойду сейчас, — проговорил глухо.       — К инспекторше своей?       — Домой.       — Ну иди, иди. До завтра.       Андрей кивнул, вяло пожимая руки. Вышел из качалки и на пару секунд так удивился, забыв, что на дворе уже было совсем темно. Редкие фонари вдалеке светили не больше, чем окна чужих квартир. Андрей оглянулся, ища кого-то из кащеевских, но встретил только темноту подворотных углов и редких прохожих у дальнего дома. Пошел — к Марату.       Думал совсем не долго, просто как-то решил в моменте, когда за спиной захлопнулась тяжелая дверь. Не знал, о чем будет говорить, в тайне надеялся, что болтать будет Марат — как умеет, обо всем.       И показалось вдруг, что идти к нему, смотреть на него, волноваться от прикосновений и ожидать отложенного разговора — было в разы легче, чем находиться в качалке, слушать Кащея и видеть, как покорно Зима принимает безумство его идей.       Так долго боялся, так слушал беспокойное сердце, сглатывал сухость в горле, сжимал пальцы, подрагивающие в ожидании касания, что теперь, предчувствуя не столько конец, сколько острую неопределенность, которую вдруг подкинула улица, — не осталось сил бояться Марата. Хотелось решить все прямо сейчас — даже не важно было, в какую сторону.       Казалось, топча ногами холодный асфальт, что даже закончить всё будет не так сложно. Хотелось определенности — любой. Пусть даже горькой и болезненной, не важно было.       Чувствовал себя, как Зима, сказавший, что можно рискнуть. А там или пан или пропал — без разницы.       Открыл Марат — оглянулся вглубь квартиры и вышел на лестничную клетку, к Андрею, осторожно прикрыв за собой дверь.       — Отец дома, — сказал тихо, не смотря на Андрея. — Не надо тебе заходить.       — Хорошо. Привет.       — Привет, — Марат остановился, поднявшись на одну ступень перед Васильевым. Теперь были одного роста и не получалось смотреть куда-либо, кроме глаз. — Ты чего пришел?       Андрей пожал плечами.       — Просто.       — Ну ладно.       Он поднялся на еще один пролет вверх и Андрей, как привязанный, пошел за ним. Сели рядом, совсем близко, и знакомая красная олимпийка Марата касалась Андреевой куртки, невесомо, как касаются пальцами чужих рук.       — У тебя курить есть?       — Есть. А отец не унюхает?       — И что?       Андрей снова пожал плечами, роясь в карманах. В пачке осталось буквально пять штук, и Марат беззастенчиво взял себе две. Одну — за ухо. Отдал спички Андрею, прикурив, а пачку сигарет оставил в руках, сжимая пальцами податливый картон.       Андрей спросил:       — Как его здоровье, кстати?       — Лучше. Не жалуется, по крайней мере. Его от предприятия в санаторий отправить хотят, а он не то чтобы сильно за.       — Работать хочет?..       — Прикинь, — Марат хмыкнул. — В комнату ко мне уже не заходит почти. Даже стучаться стал.       — Хорошо, что тогда…       — Ага. Как Юля?       — Отлично. Даже про маму меньше спрашивать стала, представляешь.       — Они быстро отвыкают.       — Дети, — улыбнулся Андрей. — Она уже в Ирине Сергеевне вся.       — Не думаешь, что стресс будет, когда мама твоя вернется?       — Я не думаю, что мама вернется.       Марат вскинулся, посмотрев на него очень удивленно и непонимающе, но Андрей взгляд выдержал, даже когда он стал слегка разочарованным.       — Что ты такое говоришь?.. Мало же времени прошло, еще неясно ничего.       — Может, после совершеннолетия опекунство на нее смогу оформить, — начал Андрей, не слушая. — Ее к тому моменту должны вылечить настолько, чтоб можно было с больницы забрать.       Андрей задумчиво посмотрел на грязные бетонные ступени у себя под ногами. Странно было думать о совершеннолетии — казалось, до него еще столько жизни, столько замученных неясных дней, что оно наступит где-то далеко и не с ним, где-то в другом месте, с другим человеком, достойным и стойким, с чистым сердцем и благородными порывами, не с ним, никогда с ним, — с кем-то другим, кто еще не заляпался делами улицы по уши.       Марат затянулся, не сводя с Андрея глаз, и когда выдохнул дым — тот встал между их лицами пеленой, и на секунду, в мягком желтом свете подъезда и тишине засыпающих квартир, Андрею показалось, что лучше момента не найти.       Потом, конечно, прошло.       Марат затянулся еще раз, прижал сигарету к губам и совсем слегка прикрыл глаза.       Бестолковое, отчаянное упорство рвалось из Андрея, как рвется наружу дым из горящей квартиры. Вернулось то чувство слепой, рьяной решимости, не учитывающей чужих слов.       — Марат, — позвал Андрей и тут же заметил, как Суворов насторожился, обо всем догадавшись. — Ты соскочить хочешь?       — Откуда, блять?       Мягкую, грустную расслабленность как рукой сняло. Марат напрягся, нахмурился, сглотнул. Сощурил внимательные, ищущие ответа глаза.       — С разговора того.       Марат поджал губы. Взгляд не отвел, но смотрел теперь недовольно и зло.       — О чем ты разговаривать хочешь? Че те неясно, я не понимаю. Ходить вместе будем? — Марат нервно, лающе засмеялся. — Может, еще в ДК на дискач меня пригласишь? Придурок.       — Хочешь сказать, это невзаимно?       — А какая, нахуй, разница?! Те в пидоры охота заделаться, я не понимаю? Тебя ж на улице загасят нахер, долбач ты сраный.       — Да не узнает никто.       Марат аж отсел подальше, чтобы полностью рассмотреть Андрея в упор.       — А ты с хрена ли такой смелый стал?       Андрей только пожал плечам — и, казалось, этим простым жестом выбесил Марата еще больше.       — Это ж не по-пацански всё, Андрюш! Иди вон, Зиме расскажи, что ты с отшитым за ручку здороваешься — и сразу таких пиздов выдадут, забудешь, как домой идти. А ты, что ли, в десна сосаться хочешь? Да от тебя мокрого места не останется потом, идиота кусок.       Андрей тяжело вздохнул. Чувствовал где-то в глубине, как не надо было Марата на разговор выводить — обещал же ему подождать, пока сам не захочет, а теперь вот рванул на себя — и столкнулся со всеми опасениями, приправленными едкой, колючей злостью.       — Марат. А что насчет тебя?       Марат дернулся, будто ударили.       — Ничего насчет меня, — выплюнул. — Сделал-забыл, че ты прицепился вообще.       — Фига ты отходчивый, — улыбнулся Андрей. — Забыл он.       — Андрей, а что ты, блять, хочешь, я не понимаю? О таком не разговаривают вообще, знаешь ли, такое забывают сразу же, как стыдобу по пьяни. Да мне от себя самого противно, мне как отцу в глаза смотреть?       — А как ты смотрел, когда по подворотням пиздился? Тогда отцовское мнение не волновало чёт.       — За базаром следи, блять, — угрожающе прорычал Марат. — Это вообще другое.       — Лучше ж с проломленной башкой лежать, чем с парнем, да?       Марат вскочил, отшатнулся, наткнулся на стену в подъезде. Андрей медленно встал за ним.       — Ты вообще в своем уме?! Ты понимаешь, что ты такое говоришь, блять? Андрей. Это несравнимые вещи. Так нельзя. Это нельзя всё — это ужасно, мерзко, так не должно быть… Так не бывает у нормальных людей, нахрен ты меня в это втягиваешь?.. Это больное всё, не отмоешься потом, — он с какой-то бессильной злобой посмотрел на Андрея. — Ты думаешь, я хочу этого? Да я на тебя смотреть не могу! Это невыносимо всё, это неправильно, это, это… блять!.. — Марат отвернулся, стал в пол-оборота. — Я не знаю. Я не хочу. Я не могу так. Андрей, твою мать! Мин моны тоярга теләмим. Это сложно. Это очень тяжело, я не понимаю. Не хочу. Я не знаю, что…       Дальше слушать не было смысла — основную мысль Андрей уловил. И как-то совсем печально, совсем эгоистично стало все равно на чужие опасения. В них не было ничего нового, всё было знакомым и передуманным, уже неважным — а потому выловил краткую передышку в этой нервной тираде — и рискнул.       В общем-то, знал, что был худший момент, чтобы его поцеловать. Но Андрей решил, что другого может и не представиться — схватил за плечи, развернул к себе, потянулся руками выше, обхватил ладонями чужое лицо — и рванул, сорвался, коснулся губами губ, быстро и судорожно, чтобы не передумать, чтобы Марат не вырвался хотя бы в первые пару секунд, чтобы у него, Андрея, было хоть немного времени.       И — замер. Не знал, что делать дальше. Не знал, как целовать.       Попробовал — в верхнюю губу, было удобно, Марат был ниже, губы легли хорошо и плавно, было тепло, опалило жаром чужого дыхания, когда Марат приоткрыл рот — глубже Андрей все равно не решился.       Поцеловал в нижнюю. Не мог понять, отвечает Марат или нет.       Было странно. Наклонил голову набок, почувствовал, как уперся носом в щеку. Чувствовал чужие теплые губы. Волновался так сильно, что не получалось думать — сердце колотилось как бешеное, отдавало в горло, скользнул немного вбок, остановился на уголке, поцеловал туда несколько раз, почти не отстраняясь. Снова вернулся к нижней — прижался, замер, не шевелясь, накрыло трепетом, перемешанным то ли со страхом, то ли с восторгом.       Не было ничего опять. Мир жил где-то там, за пределами подъезда. Здесь был только Марат. Его руки, которыми он начал медленно отстранять Андрея от себя — полуосознанно, слегка неуверенно, как будто нехотя — но Андрей все равно отстранился. Во многом потому, что не знал, что делать дальше.       Смотрел Марату в глаза. Чувствовал, как краснеет лицо — всё, полностью, как стыдливый жар тянется к ушам и шее, теплом засев в грудной клетке, как под чужим нахмуренным взглядом сжимается всё тело, как неуютно, неспокойно становится под одеждой, как стремительно заканчивается воздух — всё чувствовал, ничего не мог сказать.       Как будто ожидал разбиться, а теперь вот случайно выжил — и приходится жить дальше, сталкиваясь с последствиями, смотреть Марату в глаза.       Однако Марат больше не злился. Выглядел немного, самую малость растерянным; ни в какое сравнение его легкая неспокойность не шла с огромной, кусачей тревогой Андрея.       Марат покачал головой, хмурясь.       — Что ж ты делаешь…       Андрей снова сделал шаг к нему — опять обхватил руками лицо, прижался лбом, стукнулся, специально чуть сильнее, чем нужно. Зашептал:       — Плевать на всех, никто не узнает. Пусть все нахер идут. Мне на всех плевать.       — Да вижу я, что тебе на всех плевать, — с грустным укором проговорил Марат.       Он не отстранялся, даже, казалось, на секунду прикрыл глаза. Андрей чувствовал его выдох на своих губах, и проскользнула мысль про общий воздух, разделенный на двоих. Чувствовал его напряженное тело. Его обессиленное этим напряжением тело.       И в то же время — казалось, что Марату спокойней. Рухнула последняя плотина. Сорвались тормоза. Посыпался на плечи проливной дождь. Что-то было — как будто бы окончательное — в выдохе Марата в его губы. Что-то безвозвратное.       Несло теперь по течению — почти что бесстрашно.       Марат прошептал с привычной, самодовольной улыбкой в голосе:       — Всему учить надо.       Он подался вперед — так неожиданно, что Андрей поначалу чуть не отстранился сам, но в последний момент заставил себя замереть — и что-то замерло внутри, совсем оцепенело, когда Марат поцеловал. С яркой, привычной уверенностью, которую всегда носил в движениях и во взгляде — а теперь она передалась в губы, теперь было понятно, что делать. Его ладонь скользнула на талию, как-то сразу под расстегнутую куртку, к олимпийке, и Андрей даже не вздрогнул, потерявшись в ощущениях. Вторую руку Марат перекинул через плечо, устроил на затылке, наклоняя голову Андрея к себе.       Легкий запах сигарет. Пальцы, сжимающие олимпийку. Полумрак вечернего подъезда и что-то теплое внутри, разрастающееся в груди добрым пламенем, не обжигающим руки.       Марат целовал почти так же, как и Андрей: верхняя губа, нижняя, только разве что действовал намного быстрее, напористей, шире открывал рот, сильнее подавался вперед, пока не коснулся языком нижней губы Андрея, тут же поцеловал просто, потом коснулся еще раз, играючи, увлекаясь. Андрей слабо представлял, что делать. Дал Марату вести.       И так всё было — правильно.       Всё стало на свои места. Улица исчезла вместе с обессиленным взглядом Ирины Сергеевны, не болели синяки, легким ветром сдуло последний страх, с которым немеют ноги, не было смерти и драк, смыло волнения, забылась злость, выветрился душный воздух качалки, пропала тоска последних дней, истаяла твердость сжатого кулака — всё, всё сгинуло, посыпалось по холодным пыльным ступеням, отскакивая от стен подъезда, не касаясь их двоих.       Марат прижался еще ближе, притянул к себе, углубил поцелуй, и встретились языками, и было странно, мокро, как-то по-запретному вкусно, когда коснулся чужих зубов, провел по кромке, чувствуя остроту, Маратовскую остроту, которая была даже здесь — и снова целовал, прижимался к губам, облизывал нижнюю, чувствуя пылкий ответ, абсолютно счастливый и пустой.       Не понимал, как дышать. Не понимал, дышал ли вообще, и тем более не знал, нужно ли. Казалось, можно прожить и так — целуя. Стал неважен ни мир вокруг, ни воздух.       Отстранились. Не отступили, не разжали объятий, все еще держали друг друга, сжимая пальцы, вцепились в одежду, в волосы, не зная, как отпустить. Будто хрусталь над кафелем держали друг друга, боясь, что разобьется, что снова станет — нервно и горько. Андрей не выдержал — поцеловал еще раз, теперь совсем невесомо, почти не касаясь. Почувствовал улыбку губами. Улыбнулся сам.       Слушали тишину подъезда через оглушающе стучащее сердце.       Андрей понял вдруг, что больше всего боялся уйти. Боялся, что уйдет Марат. Что снова не получится пережить случившееся вместе, плечом к плечу — и поэтому положил ладони на чужие плечи, сжал, надавил, с силой опуская вниз.       Марат поддался — и Андрей сел на холодную бетонную ступень вместе с ним. Не было ни мыслей, ни слов. Просто сидели рядом, и Андрей готов был молиться, чтобы этого оказалось достаточно.       Марат громко, медленно вздохнул. Вдруг наклонился, подобрал прямо с пола сигарету — Андрей совсем пропустил момент, когда она выпала. Васильев нашарил в карманах спички, прикурил ему, вдохнул дым с первой затяжки — и внимательно смотрел на стены, чтобы не смотреть на Марата.       Следующую затяжку Марата прервал его же смешок.       — Ну всё, Андрейка. Зашкварился по-полной.       — Весело тебе?       — Не, — Марат резко качнул головой, не прекращая улыбаться. — Мне охуительно страшно.       Андрей аж замер, приоткрыв рот. Казалось, от Марата можно было ожидать чего угодно, только не подобного признания. Это у Андрея со всеми его темными постыдными мыслями, грязными поступками и метаниями еще мог холодеть внутри страх, а Марат бояться не мог. Мог злиться, кричать, бить морды, быть безбашенным, смелым и наглым — но ему не могло быть страшно, потому что Марат никогда не боялся, и Андрей всё не мог отвести взгляд от чужой улыбки, мягко насмехающейся над его наивностью.       Марат курил не взатяг. Андрей молчал, понимая, что не было тишины: во дворе ходили люди, громко переговариваясь о чем-то, жила улица, шумели за дверями квартир.       Нельзя было уходить. Не хотелось прощаться. Андрей сидел здесь, дышал горьким воздухом своих сигарет, закрепляя близость своим присутствием.       — Это не неправильно, — медленно проговорил Андрей. — Мы ж не изменились никак, мы такие же.       Марат вскинул брови, с насмешливой недоверчивостью смотря на Васильева.       — В этом… не должно быть ничего страшного, — неуверенно продолжал Андрей. — Я делал вещи и похуже.       — Ты не понимаешь, — качнул головой Марат. — Это нигде не принимают.       — Да плевать. Я смогу это скрыть, никто не узнает. Мне… я сохранить хочу, а не исправиться там или что-то такое.       Не находилось подходящих слов. Все валилось из глотки, как валятся вещи из рук, и Андрей только с силой сжал зубы, так что челюсть свело — а слова всё не шли. Горло онемело, схватил спазм, как после самой первой затяжки — хотелось вдохнуть.       — Я сначала тоже боялся, — через силу проговорил Андрей. — А потом по морде несколько раз получил, еще там вляпался и, ну… Я как представлю, что всё закончиться может, а я всё боюсь. И так тупо, знаешь. Что боялся и не успел.       — Эй, — Марат нахмурился. — Я тебя с тюрьмы ждать не буду.       Посмеялись — слабо, но искренне. Марат привалился плечом — приятная тяжесть отдавалась в руку — сильная, весомая. Не было окрыленности вечера — была сбывшаяся реальность и веским подтверждением горящие губы.       Как-то в один момент закончились метания. Ушла тревога, накатило приятное спокойствие — стойкое, уверенное, как взгляд, устремленный вдаль. Стало понятно и чисто.       Андрей знал, что это чувство очень скоро пройдет — знал и цеплялся за него, впитывал, поглощал жадными легкими, бесконтрольно улыбаясь в пустоту. Больше не было страха говорить — и потому спросил, просто и смело:       — Можно к тебе завтра прийти?       — Неа, — Андрей не успел еще испугаться, как Марат объяснил: — Бабушка завтра приедет, мы с ней будем.       — Хорошо. Послезавтра?       — Приходи.       Сидели еще долго — будто привыкали друг к другу. Заново. По-новому, по-другому, ясно, трепетно и нежно — без недомолвок, без слов, без взглядов — думали о случившемся в совместной тишине, придерживая друг друга плечами.       Время текло параллельно, неощутимое, далекое, бессмысленное в своих секундах. Андрей чувствовал дыхание Марата. Отмечал каждое его движение. Замирал вместе с ним.       То, что казалось большим, черным и неправильным — стало обычным. Будто бы — перебоялся, понял, что улица страшнее его чувств, что жестокость асфальта в разы хуже трепета, который не принимает общество, что сжатый кулак наносит больше вреда, чем поцелуй — и стало совсем нестрашно. Хотелось рассказать об этом Марату, но слов опять не нашлось, было только его спокойное дыхание, и оставалось надеяться, что ему тоже станет понятно и хоть немного легче.       — Мне идти надо.       Андрей вздрогнул. Марат смотрел на него — нечитаемо, но совсем не враждебно и не потерянно, так что Андрею не нужно было волноваться.       — Окей.       Поднялись. Марат оправил свою красную олимпийку. Андрей слегка ему улыбнулся — просто так, подбадривая. И — не то чтобы проводил до квартиры, просто спустился вместе с ним, но остановились у двери оба, с замершим ожиданием слов, с нечетким порывом действий, на которые не решались.       Так и не решились в итоге — неловко пожали друг другу руки, Андрей опустил взгляд, чувствуя, как краснеют щеки, Марат нервно хихикнул — и ушел, зачем-то пожелав спокойной ночи — время было совсем детское.       А потом Андрей долго, муторно лежал в кровати, чувствуя свое легкое тело и неспокойное сердце — и было хорошо. Было так хорошо, как в детстве: приторность первых конфет из новогодних подарков, ожидание лета, беззаботные брызги на речке, падение в высокую, мягкую траву, шелест осенних листьев, похвала отца, тающий пломбир в горячем довольном рту, ожидание праздника, брызнувший из апельсина сок — и сладость, какая-то нежная сладость жизни, совсем детская и наивная. Думал, что потерял ее совсем, разучился чувствовать — а теперь она вернулась, прокралась в ночь, и горели губы, и невозможно было бояться — встрепенулось чувство, разрослось в груди, и знал, что бесстрашен и смел, что всё ему нипочем.       На топливе этих чувств и скользнул к Ирине в кабинет. Журнала там не было, был у дежурного, и дальше — начал говорить ей про маму, про посещения на выходных, про то, что хочется прийти пораньше, говорил долго и туманно, запутывая ее, и Ирина наконец сдалась.       — Я ж не помню, когда там работаю… Сходи к дежурному, журнал попроси, — она вздохнула. — Ты целый день освободить хочешь?       Андрей кивнул. А когда простой, легкий журнал был в руках — сердце опять забилось часто-часто, встрепенулась спящая сосредоточенность, как когда стоял на шухере, весь обратился в слух, весь был напряжен, и страницы не поддавались, слиплись, листать было тяжело — страницы шуршали в шумных коридорах отдела, безжалостно выдавая, но — никто не пришел, никто его не заметил, остался безнаказанным и смелым.       Леонид Гришевич патрулировал часто. Андрей не знал, когда они собираются идти, запомнил его расписание на две недели вперед — надеялся, что управятся раньше. К Ирине в кабинет зашел, беспечно, довольно улыбаясь.