Куда податься

      — Ну что, придурок, доплясался? — Ильдар от души врезал Андрею по голове. — Как ты, мать твою, через дежурного прошел?       Андрей смотрел в пол. Наручники сняли совсем недавно, а запястья продолжали болеть какой-то новой, непривычной болью — почти как когда порежешь палец о гладкий и тонкий лист. Ирина Сергеевна размешивала сахар в чашке, бездумно водя ложкой по дну.       Мерный, звонкий стук разрезал молчание.       — Молчишь? А может чистосердечное напишешь, а? Расскажешь нам, как парня до комы избил — второй раз, Андрей! — Ильдар ляпнул ладонью по столу, впервые рявкнув прямо Андрею в лицо — так громко и зло, что легче было бы ударить. — Ты не понимаешь, что ли, что по тебе тюрьма плачет? Ты дальше убивать пойдешь? На вон, нож возьми, если и сейчас сбежать захочешь!       Он быстрым, нервным движением бросил небольшой кухонный нож прямо Андрею под руку. Ирина Сергеевна даже не вздрогнула.       — Нас еще прирезать можешь за компанию, — продолжал Ильдар. — Ты ж вообще берегов не видишь!       Он выдохнул, прикрыв глаза. И сразу потянулся за пачкой сигарет, прикурив в чистейшей, звенящей тишине. Ирина Сергеевна спрятала лицо в руках — а потом потянулась к пачке, оставленной на столе.       Закурила тоже — кашлянула с первой затяжкой и глубоко втянула со второй. Ильдар Юнусович посмотрел на нее таким жалостливым, расстроенным взглядом, которым мог смотреть только на очень близких ему людей, и молча передвинул небольшое блюдце, стоявшее вместо пепельницы, ближе к ней. Медленно покачал головой.       — Если попадется — пусть сажают, — проговорил хрипло, стряхивая пепел. — По-другому никак. Ты его жалеть хотела, а его наказывать надо, Ир.       — Юля…       — Насчет Юли я договорюсь, — он пожал плечами. — Ты на хорошем счету, ребенок досмотрен, не заберут. Походят с проверками немного, но ты сильная, переживешь, — Ильдар затянулся. Они оба говорили так, будто Андрея здесь не было. — Помогать надо тем, кто этого хочет.       Ильдар Юнусович поднялся, затушив сигарету в блюдце. Встретился глазами с Андреем, холодно, безразлично смотря в его лицо.       — Ты когда пятками по коридору сверкал, я не окрикнул. Больше такого не будет, Андрей. Спасайся сам.       Он ушел, напоследок сжав ладонью плечо Ирины Сергеевны — так, как выражают соболезнования родственникам умершего. Андрей сидел напротив и всё пытался поймать Ирин взгляд — найти там сочувствие, найти плавную, усталую мягкость, найти надежду на него и какое-то блеклое светлое будущее, которое еще может быть — она не встречалась с Андреем глазами.       — Иди спать, — проговорила тихо, когда за Ильдаром захлопнулась дверь.       Что-то было в ее тоне такое взрослое, спокойное и покровительственное, что у Андрея не повернулся язык с ней спорить. Хотелось оправдаться, даже немо открыл рот, чтобы что-то сказать — и не смог сказать ничего. Ушел в свою комнату, закрыв дверь. Слышал, как Ирина долго что-то шептала проснувшейся Юльке.       Нужно было рвануть к Зиме. Рассказать, что менты до сих пор роют, что Талгат, получается, их помнит, выслушать от него, что контры с Кинопленкой это не Разъезд, тут уже полетят головы, и будет, как говорят ему все, либо тюрьма, либо смерть.       Чувствовал густую, сжирающую беспомощность.       Не знал, куда податься. Ночь сгущалась, воздух темнел, хотелось просто бежать со всех ног, тянуло драться, размахивать кулаками во все стороны, чтобы не думать и не чувствовать.       Впервые понял, что не знает, как справляться.       Лежал в кровати, смотря в потолок, чувствовал легкий запах пыли, забившей нос, и вкус крови на губах: дернул свежую корку перед сном. Звуки затихли, квартира упала в тишину, как падают в молодую свежую траву.       Чувствовал неизбежность.       Не знал, как назавтра смотреть Ирине Сергеевне в глаза.       Только понял вдруг, что старая, злая, жаркая влюбленность в нее исчезла — совсем исчезла, полностью, рассыпалась в труху. Видел в ней идеал, растоптанный его поступками. Видел красоту — отдаленную, к которой не мог даже протянуть руку. Видел, как она сама — живая, улыбчивая и добрая, любящая музыку перемен и верящая в справедливость — была так от него далеко, что бессмысленно было тянуться.       С горьким, стыдливым смешком вспомнил все свои попытки и ее отвечающую жалость.       Не осталось ничего. Будто тоже — повзрослел. И на смену пришла совсем другая влюбленность, черная и беспросветная, и болезненная, и сильная, и какая-то отчаянная, какая-то резкая, как удар, пьянящая, как кровь. О такой влюбленности не мечтают, о ней даже боятся подумать, и Андрей тоже сначала — боялся — а сегодняшним вечером все стало в разы сложней и опасней, и получалось скрыться только так, вспоминая о скуренных возле школы сигаретах, шраме на чужом ухе и нахальной, озорной улыбке, будто всё ему нипочем. И так хотелось, чтобы всем им было — нипочем.       Чтобы ночь закончилась чем-то лучшим, чем следующий день.       Но назавтра вечерний кошмар смыло сонной, ленивой волной, и безмятежное утро заглядывало в окна, а Юля капризничала, не желая есть кашу. Ирина ничем не выдала вчерашних слез. Андрей думал, что будет мучительно сложно смотреть ей в глаза — а оказалось совсем легко, и ничто не дрогнуло, когда ответил, что пойдет после школы в качалку.       И она тоже — не дрогнула, будто приняла его выбор не спасать себя и тоже вмиг отказалась его спасать. Было пусто — облегчающе пусто.       Юля болтала ногами, не доставая до пола. Учили держать ее ложку ровно, но сегодня она специально проливала половину каши, и Андрей смотрел на нее строго, нахмурившись — а она еле сдерживала маленькую улыбку в уголке своих тонких детских губ. Но ямочки на щеках выдавали, и когда Ирина отвернулась, Андрей подсунул Юльке свою тарелку, и она, довольная, скинула ему больше половины порции.       Хорошо было так — не задумываясь.       По дороге в школу пересекся с Рыбой — он подбежал к Андрею первым, нагнав на полпути.       — Ну ты рванул вчера! — крикнул, пожав руку. — Мент этот усатый даже не дернулся, прикинь? От он за тебя стоит!       — Талгат не заметил?       — Да хрен его разберешь, — Рыба качнул головой, идя рядом с Андреем. — Не хочешь школу прогулять?       — Не.       — Как знаешь. Зиме уже рассказали, кстати. Говорит, ты молодец. Он терок с Кинопленкой не хочет ни хрена.       — Правильно делает, — Андрей кивнул.       — Правильно не правильно, а Талгат этот ваш до сих пор в городе. Когда он в Московию свою уедет-то, блять?       — Я откуда знаю?       — Да не кипятись, Пальто, — Рыба легко ударил его по спине. — Не, ну а Комсомольцы вчера слово ух как держали! Никого не сдали, прикинь. Есть же люди среди блядей.       — Люди везде есть.       — И среди ментов тоже?       — Опекун мой кто?       — Она ангел, Андрюх. Че с нее взять?       Андрей бездумно кивнул. Рыбе Ирина Сергеевна тоже нравилась — говорил как-то, что, когда попался в первый раз, смотрел на нее и совсем не слушал, что она там болтала про места сборов и клички. Завидовал даже, когда узнал, что Андрей с ней живет.       Пальто говорил, что Рыбе все равно бы не перепало — а тот фыркал и закатывал глаза, отвечая: «Я бы просто смотрел». Андрею это было знакомо — просто смотреть. И знаком был чистый, звенящий восторг, когда просто смотреть не получилось, все равно вышла близость в итоге, и оказалось, что взгляд никогда бы не запомнил кожу под губами, и теперь смотреть не получалось совсем, потому что хотелось — касаться.       — Ну ты вообще дебил? — Марат дернул Андрея в сторону. — Че вы там с комсомольцами не поделили?       — А ты как узнал? — Андрей тупо хлопал глазами, смотря в это живое, подернутое нервной пеленой лицо.       Марат не ответил и продолжил смотреть так, будто последний вопрос задал именно он. Андрей сдался.       — У одного нож был.       — И поэтому вам капец повезло.       — Почему?       — Потому что разбой бы влепили, вот почему, — Марат закатил глаза. — Че те всё жевать надо.       — Мы в машине договорились сказать, что не было драки никакой. Чтоб сутки не влепили.       — Могу поспорить, что не с вашей стороны предложение прилетело, — Марат зло ухмыльнулся. — Вы б не додумались.       Андрей тяжело вздохнул. Марат вроде как спрашивал, интересовался чем-то, а от самого сквозило такой неприкрытой желчью, что хотелось сплюнуть весь разговор. Чувствовал, как на Марата не осталось сил. И оттого чуть ли не впервые было мучительно сложно встречать его живой, подвижный взгляд, полный явной злости, бойкой и острой. Хотелось увернуться от его глаз, как от удара — но Марат держал Андрея за предплечье, с силой сжимая пальцы.       — Какая разница, кто предложил? — спросил Андрей, поморщившись. — Замяли вон всё.       — Вообще никакой, — выплюнул Марат. — Пусть тебя хоть посадят.       Вот здесь и накатила усталость — такая же, как после разговора с Ильдаром. Не осталось сил даже стоять. Хотелось завалиться в кровать и проспать до лучших времен, но школа жила, дышала своими коридорами, плясала гулом голосов, содрогалась, когда по ней бежали дети, время невозможно было остановить, время не интересовала усталость Андрея.       Андрей медленно дернул плечом, сбрасывая руку Марата.       — Отстань.       Сказал, и сам поразился своему замученному голосу.       Марат отступил буквально на полшага, опешив, и прежде чем развернуться и уйти, Андрей видел его удивленные глаза — не мог не заметить, и теперь его лицо, не перекошенное какой-то отчаянной злостью, было в разы легче запомнить и выноси́ть — но больше ничего выносить не хотелось.       Когда Назира улыбнулась Андрею — вот тогда стало легко.       — Ты такой усталый… — сказала как-то шепотом, опять немного краснея, и Андрею показался очень правильным начинающийся разговор, где он не говорит правду, а она принимает ложь, и всё в порядке, всё пластиковое и не тревожащее души.       Васильев пожал плечом.       — Не выспался просто.       — Учил, что ли?       — Ага, сейчас блистать буду, — Андрей усмехнулся, а потом сделал вид, что надолго задумался, пока учитель листал журнал. — А знаешь… как-нибудь в другой раз.       Она захихикала, прикрыв рот ладошкой.       Хотелось вот этого чувства какой-то безбрежности, безразличия к происходящему, где любая эмоция лишь касается волос на голове, как треплет их майский ветер. Где ничто не пробирает, ничего не трогает так сильно, чтобы бросаться в это с головой, чтобы рискнуть — всё ровно, монотонно и безопасно.       Казалось вот здесь — с проблемами школьного журнала, строгими беззубыми учителями, девчонкой, которая хранит трепет первой влюбленности, смотря на него, — вот здесь было лучше, здесь хотелось остаться, дрейфуя на мягких волнах спокойствия.       Но на следующей перемене снова подошел Марат, и спокойствие рассыпалось в труху.       — Чего тебе?       Марат нахмурился, внимательно смотря на Андрея.       — Пошли покурим.       Андрей пожал плечом. Сделал первый шаг совершенно бездумно, смотря, как Марат вздергивает плечом, поправляя сумку. Курить не хотелось, но когда Марат вел — было неважно, куда. Можно было не думать и ничего не решать, отдать всё на откуп Суворову, у которого больше сил.       Дошли до гардероба, и Марат принципиально остановился у легкой, не так давно отжатой у какого-то чушпана куртки Андрея.       — У меня нет сигарет, — сказал просто, кивнув на одежду Васильева.       Андрей достал свою пачку. Спросил, оглянувшись через плечо:       — А спички есть?       — Тоже нет.       Насмешливый взгляд Андрея Марат выдержал стойко. Взяли сигареты, вышли из гардероба — и тогда Суворов снова схватился за его предплечье.       — Ну нахер на улицу, там дождь идет. — Андрей кивнул. — Давай в тубзик на третьем.       На третьем обычно курили старшаки. Андрей особо туда не совался, чтоб не пересекаться, а сейчас просто, спокойно пошел за Маратом — и не обратил внимания, когда тот кивнул какому-то парню с красным галстуком и гордой такой, строгой осанкой. Комсомольцев было видно за версту — и Андрей всеми силами заставлял себя не морщится, когда они пересеклись.       Васильев кивнул безразлично и не подал руки. А вот Марат руку того парня пожал сразу же, быстрым уверенным жестом, коротко посмотрев в глаза.       — Есть там кто? — спросил, кивнув на дверь в мужской туалет.       — Сейчас нет. Вы курить?       — Ага.       — На шухере постоять?       — Да я щас мелких припрягу.       Комсомолец закатил глаза, ухмыльнувшись, но спорить не стал. Марат действительно выцепил первого попавшегося парнишку, дернув его за ворот школьной формы.       — Стоять, — улыбнулся нахально, наклоняясь к ребенку. — Тут требуется помощь в виде присутствия конкретно на этом месте. Время примерно до конца перемены.       — Ребят, у меня урок скоро начнется…       — У нас тоже! Уроки вообще прогуливать нельзя, а опаздывать можно, если за благое дело, — Марат приобнял парнишку за плечи, чтобы не убежал. — Смотри. Я комсомолец, мне помощь нужна. А ты как раз помочь можешь, — он отвел ребенка к подоконнику. — Вот здесь постой, пока мы не выйдем. Блюди порядок, тебе потом в билете зачтется. Лично поручусь! А если кто из учителей идти будет, ты по двери постучи три раза, ясно?       Парнишка кивнул.       Марат, довольный собой, схватил Андрея за запястье и поволок в туалет, закрыв за ними дверь. На всякий случай подпер вход своей сумкой. Только они остались в туалете, как сразу же в нос ударил запах сигарет, и внутри было надымлено, как посреди морока. Андрей покачал головой, проходя к окну — окно открывалось совсем слегка, подпертое каким-то старым деревянным шкафом, стоящим прямо на подоконнике.       Оглянулся на Марата.       — Как на улице. Законы все те же.       — Это я со своими, — ответил Марат. — Старая привычка.       Андрей кивнул.       Снова показалось, что было — никак. Марат стоял напротив, отчего-то не решаясь подходить, и Андрей смотрел на него и не имел ни малейшего желания тянуться.       Точнее, оно, желание-то, было всегда, но такое фоновое, неважное, что уже научился не обращать на него внимание. А теперь Марат стоял напротив, а делать что-либо не хватало сил, заморозилось все, выела тревога последние порывы, прошлый вечер выл где-то в ребрах, засев острой болью на вдохе. Не получалось вытравить, даже смотря на Марата.       Андрей вздохнул. Спросил, просто чтобы не молчать:       — Быстро ты к ним привык?       — Вполне, — Марат поджал губы. — Че не привыкнуть-то? Почти та же группировка, только с бравыми речами. Ну, хоть людям помочь стремятся.       — И как, помогают?       — Стремятся.       Андрей усмехнулся. Нашарил пачку сигарет в кармане и протянул Марату.       — На, кури.       — А ты?       — Ты ж хотел.       Марат взял только одну, затянувшись. Подошел к Андрею, оперся на подоконник точно так же, как и он, оставив между ними только пачку сигарет и густую завесу дыма на выдохе.       Молчали еще несколько затяжек. Андрей прикрыл глаза.       — Я ж не к комсомолу, Андрюх. Я от улицы.       Андрей кивнул. Понимал этот порыв — сбежать хоть куда-нибудь, где примут. Чтобы не встречаться со слабостью лицом к лицу. Сам так в Универсам когда-то пришел, а Марат вот — из Универсама вышел. Отшился.       — Ты никакой сегодня, — тихо проговорил Суворов. — Нормально всё?       И стало так очевидно его беспокойство, что затеплело в груди. Наконец-то сказал — словами сказал, через рот, а не вот этими нападками, в которых злости на свои реакции было так много, что никак не удавалось разглядеть там озабоченность чужими проблемами. Андрей даже улыбнулся — вяло, но честно.       Хотелось боднуть Марата лбом в плечо. Хотелось окунуться в дурачества первой дружбы, в легкость морозных дней.       Не сделал ничего из этого. Между ними все еще была пачка сигарет и отложенный разговор — и потому нельзя было претендовать даже на прошлую близость. Была негласная дистанция, перейти которую значило бы сделать все последующие жесты однозначными.       — С мамой что-то? — спросил Марат.       — С мамой в порядке всё. Ну, относительно.       — Юля?       — Да нет, это… Улица.       — Ясно.       Марат поджал губы, затянувшись.       — Неудивительно. Все проблемы оттуда.       — Давно комсомольскими речами заговорил? — спросил Андрей. — Коневич поднатаскал, что ли?       — А что я, не прав? У тебя когда всё по накатанной пошло, напомни?       Перевел взгляд на Андрея — посмотрел своими злыми, хищными глазами, как-то весь напрягшись, и сам Андрей мысленно закатил глаза, готовясь выносить очередную тираду.       Марат не заставил себя долго ждать.       — Что такое, Андрюш? — спросил едко. — За дела спрашивают? Так а хули ты от улицы хотел. Пересажают вас всех скоро, нахер пересажают, точно тебе говорю. Нельзя ж херню творить и делать вид, типа нормально.       — Марат, ну ты-то не начинай.       — Че вы там натворили, а? Срок грозит, небось? Ну пусть Зима разруливает, он же старший теперь, ответственный, — выплюнул Марат. — Или не получается у него? Наверное, сам вам делишки и подкидывает, за которые закрыть могут как нахер. Вы ж, блять, по-другому не умеете деньги брать, животные.       — Марат, — с нажимом проговорил Андрей. — Это теперь не твое дело.       — Да хоть подохните там все! — рявкнул Суворов. — Улицы чище будут.       Андрей резко качнул головой, закуривая, и когда он потянулся к пачке сигарет, лежащей на подоконнике — заметил, как Марат дернулся, сжав кулаки. Готовился к удару, ждал, что подерутся.       Андрей насмешливо взглянул на него, затягиваясь.       — Че, Маратка, кулаки чешутся? Сложно человеком быть?       — На морду твою смотреть сложно.       — Ну так вали отсюда.       Марат дернулся вперед, туша окурок о плитку. Погулял от раковин до кабинок, несильно пнул кроссовком стену, сплюнул себе под ноги. Сжал и разжал кулаки — и снова посмотрел на Андрея.       Не ушел.       Сощурился, приглядываясь — и Андрей не сдержал насмешливой улыбки, коротко покачав головой. Ругаться не хотелось, но Марат вел себя так, что приходилось отвечать, вступая в эту затянутую, ненужную борьбу.       Марат отчего-то очень сильно бесился, и где-то там, в глубине его раздражения, Андрей прекрасно видел беспокойство, но вытягивать его на поверхность не было сил. Не хотелось до него добираться, скалывая ногти о чужие шипы. Не сегодня.       Курить тоже не хотелось — и Андрей затушил сигарету прямо о подоконник, оставив там черное, грязное пятно. Попробовал выбросить окурок в раковину и ожидаемо не попал. Марат фыркнул.       Он стоял напротив, сложив руки в карманы и держа локти немного в стороны, чтобы лишний раз не касаться ребер. Андрей не спрашивал, носил ли тот повязку, но по выверенным движениям, легкой деревянности корпуса и осторожным вдохам догадывался, что носил.       Марат тяжело вздохнул, посмотрев исподлобья.       Взгляд был до оглушающей боли знакомым — как улыбка матери. Андрею хотелось провалиться. Не мог выносить такой взгляд — так много там было заветного прошлого, беззаботного и легкого, как первые дни лета. Светлого и чистого, как свежий снег. Такого, к которому хотелось возвращаться раз за разом, когда станет совсем плохо, когда все будет валиться из рук, и ощущение беспомощности напомнит слякоть умирающей зимы.       — Тебе Коневич предлагал вступить, предлагал же? Так а че ты в руку протянутую харкаешь-то, а?       Марат поджал губы, как-то болезненно скривившись.       — От тебя ж не отворачивается никто, — начал с какой-то новой, уговаривающей интонацией. — Не отказывается. Когда улица отошьет, будут те, кто примут, Андрей.       Андрей медленно покачал головой. Дико было слышать это от Марата, которому верил — единственному, может, верил до конца — а теперь все его слова были не больше, чем уговорами, и Андрей не мог не скривиться, отвернувшись к окну.       Дождь лил мелкий, назойливый, бесшумный. Затянутое хмарью небо безрадостно смотрело в окна, и гулкая тишина улицы забралась даже сюда, в школу.       — Ну что ты к этой улице прицепился? — Марат шагнул вперед. — Можно подумать, на ней свет клином сошелся. А че, удобно. Словами верчу как хочу, никто не указ, пока удрать можно, бей себе и не думай — хорошо, правда? Пока не догонят.       Это были не слова Марата — Андрей не верил, что он бы так сказал.       Хотелось ответить ему: «Мне на улице — практически всё. Мне там понятно, легко, там дома больше, чем у Ирины Сергеевны». Не сказал ничего. Пожал плечом.       Марат чертыхнулся, с силой потерев лицо ладонями.       Снова накатила усталость. Казалось, бесполезно было даже стоять вот так, смотря друг на друга в какой-то бессмысленной попытке сойтись словами, не говоря самого главного.       Андрей мягко, лениво улыбнулся, внимательно разглядывая Марата.       — Такой ты, конечно… — сказал тихо, почти шепотом, с трудом скрывая смешок. — Агитатор, блин.       — А что я, не прав?       — У тебя даже галстук спизженный.       Тут Марату нечего было возразить. Он быстрым, неосознанным движением коснулся завязанного на шее галстука кончиками пальцев — и сам не сдержал ухмылки, опустив взгляд.       — Ну его нахрен, Марат.       — Кого?       — Не знаю, — Андрей вздохнул, как-то совсем расклеившись. — Комсомол. Универсам. Разговор этот.       — М-м-м, — Марат вскинул брови. — Да от вас засквозило фатализмом, юноша.       Андрей еле сдержал смешок. Слышал, как там, за спиной, о стекло ударялись капли. Дождь усиливался, ветер метался в окна, в спину поддувало со всех щелей. Перемена давно закончилась, и Андрей не знал мира дальше Маратовских глаз. Не знал даже, стои́т ли тот паренек на шухере, или школьные коридоры давно пустуют, провалившись в строгое безмолвие уроков.       — Марат.       — Чего?       — Обними меня.       Видел эти секунды метания. Видел, как Марат скользнул взглядом к двери, будто та вот-вот могла открыться. Как пытался не смотреть Андрею в глаза.       А потом плюнул на все, как-то даже махнув рукой, подошел — раскрыв ладони в сторону — и Андрей подался на встречу хоть чему-то хорошему в этом дне.       Марат остановился, поджав губы и прислонив локти к корпусу, чтобы спрятать ребра.       — Нет, подожди… — он попытался неловко улыбнуться. — Руки сверху положи, а то…       Марат не договорил, но Андрей уже понятливо кивал, смыкая ладони на его плечах. Притянул к себе ближе, чтобы скрыть сконфуженность. Марат скользнул ладонями ему на поясницу — сжал, сомкнул с силой, так, как Андрей сомкнуть бы не смог. Навалился всем телом, вдавил в подоконник — и Андрей очень отчетливо понял тот момент, когда у Марата перехватило дыхание на глубоком вдохе — не понял только, от боли или от чего-то другого.       Тяжелое, удушающее тепло разливалось внутри. Думал, что будет страшно даже пошевелиться — а оказалось, что тело, звенящее, как струна, нервное тело, не выносящее подавляющей строгости последних дней, тут же расслабилось, выдохнуло, утешилось чужим теплом.       Как легко было дышать сдавленной грудью! Андрей зарылся носом в чужое плечо, потерся лбом о школьную форму, положил руку на лопатку, второй придержал затылок — и чувствовал колючий трепет, когда большим пальцем касался коротких волос.       Марат гладил его по спине — легко и как-то бездумно, как гладят почти заснувшего человека.       Андрей пропустил мягкую улыбку. Было не как в прошлый раз — было дозволено. Не приходилось ничего воровать — Марат сам был в руках, стоял спокойно, дышал осторожно, положил подбородок Андрею на плечо, водил по его пояснице пальцами, задевая кромку школьного пиджака.       В этот момент казалось, что и говорить ни о чем не надо. Совсем не нужно заводить тот разговор, который Марат предложил отложить, можно только обниматься под монотонный стук дождя, и всё будет понятно и просто. Будет чисто и звеняще легко.       И как хотелось, чтобы так вот было всю жизнь.       Седьмой позвонок под пальцами. Перекатывающаяся лопатка под ладонью. Острота чужого подбородка на плече. Сдавленное дыхание грудной клетки, которое встречается, вбивается Андрею в грудь.       Черт знает, сколько так простояли. Был лишь дождь и тишина, засевшая в дымных углах. Марат гладил его по спине.       Усталость выгнала страх. Не было на свете места безопасней подоконника в школьном туалете на третьем этаже. Не было легкости большей, чем легкость чужих рук на пояснице.       Андрей осторожно, мягко прижал Марата к себе, внимательно отслеживая реакцию. Оказывается, было еще, куда прижимать. Еще можно было стать ближе, вжаться друг в друга, прячась от всего мира.       Можно было ничего не решать и ничего не знать. Остановить время, перекроить реальность, наплевать на окружающий мир — быть всесильным в момент слабости, быть смелым и решительным, лишь касаясь пальцами чужого затылка. Ни в одной драке не было такой четкости. Такого полного, тотального осознания происходящего. Такой ценности каждого жеста.       — Нәрсә эшлисең син үзең белән? — зашептал Марат. — Минем гаебем, синең җаваплылыгың. Алып килергә кирәкми иде.       Андрей ни слова не понимал — и оттого каждое слово было важным, нельзя было пропустить. Замирал, вслушиваясь, ловил интонацию — сожалеющую и горькую, — окунался в шепот, как в молоко.       Трепет встал комом в горле. Хотелось куда-то деться. Хотелось целовать.       Слышал дыхание улицы через капли на стекле. Закрыл глаза на пару секунд, вдохнув запах сигарет и свежий, порошковый запах от чужой одежды. Зарылся пальцами в волосы, провел по голове.       Не сдержался — поцеловал Марата в плечо. Ткань формы под губами. Красный галстук на периферии. Его вздрогнувшее тело.       — Синең өчен авыртам. Мин куркам. Мин нәрсә эшләргә белмим.       Андрей покачал головой.       — Я тебя не понимаю.       — Яхшы.       Марат отстранился, чуть разжал объятия, но не сделал и шагу назад. Теперь стояли, дыша одним воздухом, очень близко. Поднимался страх вместе с возрастающим желанием. Марат внимательно осматривал его лицо. Задерживался на каждом синяке. На разбитых губах. На ранке над бровью. Потянулся туда рукой, но коснулся не раны, а рядом, провел ногтем полосу, нахмурившись.       Там был шрам от последней драки с Разъездом. Андрей порой про него забывал, и часто удивлялся, когда натыкался на длинную розовую полосу в зеркале. Марат скользнул пальцами к виску. Положил ладонь на щеку.       Андрей вспоминал, как точно так же касался лица Марата губами: теми же осторожными, изучающими движениями. Знал, что нельзя было шевелиться. Даже не дышал.       Сказал зачем-то:       — Я с улицей останусь.       Марат упрямо качнул головой.       Схватил Андрея за подбородок, больно сжал пальцами — и ничего не сделал, так и стоял, тоскливо смотря в глаза.       В дверь постучали три раза. Марат отстранился первым, Андрей быстро сунул в карман пачку сигарет. Тяжелая безысходность последних дней нашла наконец выход — стало полегче, когда смотрел Марату в затылок, помня его руки на своем лице.