Куда податься

      Ильдар Юнусович снова ошивался в их квартире. Андрею казалось, что он видел его даже чаще, чем когда тот заходил к матери, и Андрей каждый раз окидывал его злым, настороженным взглядом исподлобья и натыкался на усмешку, будто самого Ильдара эти беззубые взгляды жутко забавляли.       Иногда они с Ириной Сергеевной запирались в комнате и подолгу о чем-то разговаривали. Андрей пытался подслушать — выхватывал короткие бессмысленные фразы о больнице и улучшениях и думал, что они обязательно говорят о его матери. Оттого и было тяжело смотреть на Ирину после, когда она выходила из комнаты загруженная и мрачная. Хороших вестей Ильдар не приносил.       Иногда он приходил к Андрею на кухню — садился на соседнюю табуретку, спиной к холодильнику, и в тянущем напряженном молчании смотрел на Андрея. Иногда курил, иногда сжимал края столешницы пальцами.       — Терпеливое сердце, — сказал как-то в очередной раз. — Как она тебя выносит? Я б вышвырнул.       Андрей поднял на него мрачный, тяжелый взгляд. На одной из делюг сильно прилетело, и теперь на челюсти расцветал ярко-красный синяк. Разбитые губы до сих пор болели и часто кровили. Костяшки не заживали вообще — зато стали больше, грубей, наросла костная мозоль, и чувствительность потерялась почти полностью — недавно пролил кипяток на руку и как будто даже не почувствовал.       — А я опять с тобой про Талгата поговорить хочу, — продолжил Ильдар Юнусович.       — Мне не о чем говорить, — буркнул Андрей. — Сколько спрашивать можно?       — Пока не ответишь.       — Я ж и так отвечаю.       — Пока честно не ответишь, — он вздохнул, подавшись вперед. Оперся рукой на свою ногу и будто бы стал выглядеть намного больше. — Я же вижу, что знаешь.       Андрей смотрел в столешницу. Выхватил взглядом мелкие крошки, хотел было смахнуть их рукой, но не решился пошевелиться. Знал, что такие разговоры нужно просто пережить, как переживают зиму — и Ильдар уйдет, в который раз ничего не получив. И Ирина Сергеевна посмотрит на него напряженно и разочарованно, но ничего не скажет, потому что у нее больше нет для Андрея слов.       — У Талгата этого родители серьезные люди, сам понимаешь, как они правосудия хотят, — медленно проговорил Ильдар Юнусович. — А брат его на уровне группировок решать захочет, если найдет, кто — и тогда будет как с мальчиком тем, с Мишей Тилькиным, помнишь же его? — Андрей кивнул. — Только вместо пацаненка того, может, ты в морге лежать будешь. Может, пацаны твои — я не знаю, мне все равно.       Он замолчал, досадливо покачав головой. Сел ровно, положил сухую жилистую ладонь на стол — прямо на крошки.       — А можем по закону поступить. Без смертей и тяжких телесных.       — Я не знаю ничего.       — Ты, Андрей, могилу сейчас роешь. И себе и пацанам своим.       — Я не знаю.       — Да твою ж!.. — процедил сквозь зубы, всплеснув руками.       Его запал закончился, так и не перерастя в тяжелую ярость. Ильдар Юнусович как-то враз выдохся, вздохнул и полез за сигаретами, опять придвинув к себе небольшое блюдце с красными краями и белым дном. Андрей только сейчас понял, что Ирина Сергеевна ставила это блюдце специально для него, зная, что курит — но каждый раз Васильева все равно передергивало, когда видел, как размазывает серо-черный пепел по фарфоровому дну.       Почему-то именно в этот момент казалось, что у Ильдара в разы больше прав находиться в этой квартире, чем у самого Андрея.       — Ладно, давай про друга твоего поговорим.       Андрей нахмурился.       — Про Марата Суворова, — Ильдар пожал плечами. — Я вообще поражаюсь, что вы еще общаетесь, Петров и Васечкин, ё-мое. Избили его, знаешь же?       — Нет.       — Вот морду твою запомню, когда врешь, — Ильдар покачал головой. — Ирина сказала, ты к нему подорвался сразу же, когда узнал.       — Не дошел.       — Да ты что? А если я родителям его позвоню, узнаю, как ты мимо квартиры их прошел, что тогда?       — Звоните…       — Андрей, хватит, — Ильдар Юнусович снял очки и от души затянулся. — Есть же только два варианта: ты не знаешь, кто это, и вот тебе причина, почему у тебя руки не рассаженные в мясо. Или знаешь, но против них не пойдешь. Потому что свои. Он понимающе улыбнулся.       — Марат отшитый, я бы за него вписываться не стал.       — Не верю, — Ильдар быстро качнул головой. — Стал бы, как пить дать.       — Нет.       — Потому что твои пацаны его и избили.       — Я не знаю, кто его избил.       — Универсам твой. Мотив есть, картина чистой мести: деньги не забрали, не ограбили, выждали в тихом месте, знали, как он домой возвращается, подкараулили. Напали со спины, чтобы не запомнил. И били — долго, жестко, — Ильдар затянулся. — А тебе, Андрей, не сказали. Потому что ты бы даже тогда вписался, и главный ваш об этом знает. Я не прав?       Андрей коротко качнул головой, не глядя на Ильдара.       — Ну, молчи. Оно, может, не так стыдно, когда молчишь.       Андрей сжал зубы — челюсть тут же свело. Хотелось провалиться. После слов Ильдара Юнусовича действительно заворочался внутри стыд — за собственное знание и бездействие. Это там, в обшарпанных стенах и душном воздухе качалки всё казалось правильным и закономерным, а сейчас было очень неуютно и на секунду показалось вдруг, что он как-то по-страшному Марата предал.       Ильдар Юнусович даже не наблюдал за ним — усмехался снисходительно в свои усы, показывая, что всё ему известно, да затягивался сигаретой, прикрыв глаза. Вел себя так, будто видит Андрея насквозь, но Андрей прекрасно помнил, что тому все еще нечего ему предъявить.       Ильдар затушил сигарету в блюдце. За новой не потянулся: потер ладони о собственные штаны, тяжело вздохнув, и снова посмотрел на Андрея — теперь спокойно и немного тоскливо, ничего не спрашивая.       — Парень вон на путь нормальный наконец встал, — сказал задумчиво. — В Комсомол вступил, с ОКОД-ом ходит, вещи хорошие делать пытается, от группировки открестился. Человеком стал, — он тяжело вздохнул, покачав головой. — Так нет же, достали, сволочи.       Андрей смотрел на свои ноги. Хотелось сбежать.       — Ему и так прилетело, бедному. Девушка спрыгнула, группировка, которую второй семьей считал, не то что не помогла — ногами отпинала за преданность. Брата застрелили, отец из больниц не вылезает. А такая семья хорошая, приличная… — Ильдар покачал головой. — Видишь, Андрей? Никто не застрахован.       Ильдар Юнусович надолго замолчал. Сидел, смотрел в окно, потирая усы и хмурясь на разводы на стекле. Андрей продолжал молча рассматривать его вымотанное поисками лицо.       Ждал, когда уйдет, не мог думать о чем-то другом.       С очередным порывом ветра, ударившимся в окно, Ильдар будто отмер — посмотрел на Андрея спокойным, отстраненным взглядом.       — С Афгана человек вернулся, — тихо начал он. Андрей нахмурился: говорили же о Марате, чего Вову трогать сейчас? — Живой. Не все живыми возвращаются, а он вот вернулся — отцу на радость. Ты ж на похоронах был? — резко спросил Ильдар. — Как его хоронили вот? Как убийцу или как героя?.. А всё одно: и там, и здесь людей стрелял.       Ильдар замолчал — и резкими какими-то, несобранными движениями, которых Андрей у него никогда не видел, потянулся за сигаретой, снова прикуривая. Предложил Андрею зачем-то — Васильев взял, закурил вместе с ним.       И тоже стряхнул пепел на белое дно фарфоровой тарелки, и стало немного легче — теперь она стояла здесь и для него. И эта чужая кухня, чужая квартира, чужой стол и блюдце с красными краями вдруг стали как будто бы — для него, он тоже имел на них право, больше не потерянный в новом мире, где нет тыла матери и со всем получается взаимодействовать только через борьбу.       Ильдар ушел. Затушил сигарету, вмял окурок в белоснежное дно и просто, ничего не сказав, собрался и вышел из кухни. Андрей смотрел в его спину, до последнего ожидая запоздалого вопроса, уточнений, попытки снова заставить его сдать своих — но Ильдар Юнусович лишь аккуратно прикрыл за собой дверь, и стало тихо и пусто, даже несмотря на густой дым, заполнявший пространство хуже свалившейся вмиг тишины.       К Марату тем вечером шел, преодолевая какой-то страшный, мучительный стыд.       Но Марат с каждым разом встречал всё радостней. Ему было ужасно скучно дома — Андрей это видел и как-то легко, с доброй усмешкой, его жалел.       Своим положением больного Марат беззастенчиво пользовался: гонял Андрея на кухню к маме, просил приносить всякую хрень, стрелял у Андрея сигареты — не поштучно, а пачкой сразу. Васильев закатывал глаза, но отдавал. Курить ходили на лестницу, и Марат аккуратно садился на ступеньки, держа спину очень ровно. Затяжки делал маленькие, дышал по-прежнему осторожно, а руки совсем перестал держать по швам и никогда не складывал на груди — все время немного в стороны, чтобы лишний раз не касаться корпуса. Андрей видел, что ему всё еще больно, но ничего не спрашивал, а Марат ничего не говорил.       Слушали музыку, смеялись — Марат научился смеяться неслышно, одной лишь улыбкой, чуть приподнятыми плечами, запрокинутой головой. Однажды притащил ему банку сгущенки, а потом долго ели вдвоем, большими ложками, и всё вокруг было липкое и не оттиралось — пальцы, губы, одежда, а сгущенное молоко тянулось от ложки к банке, как тянется мед или расплавленный сыр.       Не говорили ни об Универсаме, ни о Коневиче с его ОКОД-ом — запирались в своем особенном мирке, предаваясь глупым бессмысленным разговорам, перепалкам, которые никак не переходили на личное, беззаботному отдыху квартиры.       Однажды перед уходом Андрей замер посреди чужого коридора, окутанный мягкостью персиковых обоев, и понял вдруг: смерти в стенах больше не было. Вовы не было тоже, но и боль-то, пропитавшая каждую комнату, ушла.       Только однажды Марат сказал, откидывая голову на стену:       — Даже хорошо, что со мной это случилось. Отец хоть вспомнил, что у него еще один сын есть.       К концу фразы запал иссяк — и Марат как-то стыдливо опустил голову, поджал губы, будто жалея о сказанном. Андрей мог его понять: ревновать внимание отца к уже мертвому брату было ужасно неправильно, еще хуже было до жути по брату скучать. Но в ответ Андрей сказал лишь:       — Это правда. Он как будто ожил.       Марат после этих слов тоже — как будто ожил.       Дальше тему не продолжали. О Вове Марат ни с кем не говорил, и сидя в их общей комнате Андрею порой было очень неудобно смотреть на чужую кровать, медали и плакаты с полуголыми фигуристыми девушками в купальниках — они хранили не призрак присутствия, а память — порой навязчивую, ненужную.       Марат не задерживал взгляд ни на чем, кроме магнитофона, окна и лица Андрея.       Что-то все-таки изменилось. Дружба была другой — будто бы сильнее и глубже, и привязанность, какая-то неправильная, какая-то чересчур преданная, слепая абсолютно — теперь покоилась в груди инородным телом. Сидели, как раньше, плечом к плечу, а казалось, что забирали друг у друга воздух, и было жарко, неуютно, тревожно.       Андрей пытался об этом не думать, стойко игнорировал большое и страшное чувство, растущее внутри, а потом приходил к Ирине Сергеевне домой и подолгу смотрел в потолок, когда сон не шел, а тягучие, темные мысли затягивали туманом голову, и было не выбраться. Обещал себе, что на следующий день к Марату ни ногой, но все равно шел, ведомый какой-то огромной силой.       Сам себя боялся, когда смотрел ему в глаза.       То, о чем нельзя было даже думать, перекочевало в телесность. Частый физический контакт, какие-то необязательные прикосновения, кожа к коже, чтоб пережить замершее на миг дыхание и дальше делать вид, что всё в порядке, упиваясь мелким теплом чужого плеча. Андрей протягивал Марату руку, когда он вставал с кровати, касался его пальцев, дав сигарету, притягивал его ладонь со спичкой к своему лицу, закуривая, и ни в одном жесте не должно быть двусмысленности — однозначно-дружеские, простые, они все пропитывались жаром тревоги, когда происходили, — они все были немыми бестелесными знаками, которые Андрей подавал в пустоту.       Марат или не обращал внимания, или делал вид, что ему все равно. Иногда, конечно, его выбивало: замирал, пристально рассматривая Андрея, будто от него можно было ожидать угрозы, но в остальном он вел себя практически так же, как и раньше, быстрый и резкий Марат, с цепким внимательным взглядом и немного нервными движениями. В квартире, в комнате, в любом пространстве, его всегда было так много, что Андрея — Андрея будто не оставалось вообще. Растворялся в порывистых взмахах чужих кистей. В царапинах на щеке. В беззвучном смехе и громком, заявляющем о себе голосе, даже когда Марат нес полную чушь.       Не хотелось ничем это называть. Страшно было даже думать — поэтому всё переросло в чистые желания, потребности, которые мозолили глаза, когда Марат сидел особенно близко.       Андрей терпел.       Когда он провел рукой по свежевыбритой голове Андрея — тоже терпел. Марат смотрел на него, слегка улыбаясь, нечитаемо как-то, то ли грустно, то ли нежно — Андрей не понимал.       Васильев стоял в коридоре, сжимая в руках портфель с тетрадками и конспектами, готовый разбирать с Маратом не только английский, а всё, что он пропустил. Но Марат качнул головой, делая шаг назад, к своей комнате.       — Родаков сегодня нет, — сказал тихо и заговорщицки. — Помоги вещи Вовины убрать.       — А куда ты их потом?..       — Я ключи от подвала взял, — Марат зашел к себе, Андрей — за ним. — Там оставлю.       Он уже подготовил коробки, большие и пыльные, непонятно от чего, они стояли посреди его комнаты на ковре; еще две, поменьше, лежали на кровати. Андрей бы в жизни не поверил, что у Адидаса было столько вещей. Казалось, они на двоих с Юлькой переезжали к Ирине Сергеевне с меньшим количеством.       — Не многовато? — спросил Андрей, кивая на картонные коробки.       — Не знаю, — Марат пожал плечом. — Я всё что было взял.       Осталось самое сложное — начать. Как-то нужно было подступиться, делая вид, что не выносишь вещи покойника, не думая, что предаешь его память, и всё втихую, без разговора с родителями, без обоюдного согласия не натыкаться на шипы скорби как только входишь в комнату.       Марат не решался. Стоял на пороге, смотрел на коробки и стол, чесал голову, то ли придумывая, что убрать первым, то ли думая, что оставить. Никогда Андрей не видел его настолько растерянным — даже неудобно было смотреть. Хотел было предложить оставить до завтра и сам себя одернул: родителей не было только сейчас, да и решиться во второй раз будет сложней.       Похоронили уже, отплакали.       Память внутри останется — выудишь, когда захочется, а вот мозолить глаза напоминанием о смерти совсем не стоило. И нужно было отказываться — как Андрей отказывался возвращаться в их с матерью квартиру.       Андрей сделал шаг вперед, ноги коснулись мягкого ковра на полу. Стал с Маратом плечом к плечу и обернулся на него, спрашивая:       — С чего начнем? Со шкафа?       Марат будто отмер — вздрогнул едва заметно, кивнул, но еще некоторое время не двигался с места, рассматривая Андрея в ответ. Потом, конечно, прошло. Обогнул коробки, раскрыл высокий шкаф и как-то быстро, не думая, выдернул оттуда первую попавшуюся вещь — черные спортивные штаны.       — Я доставать буду, ты складывай, — сказал тихо. — А то мне нагибаться больно.       — Не вопрос.       Дальше Марат передал олимпийку — заношенную к чертям, с разводами машинного масла на груди и внизу, с порванной тканью на локте — скорее всего, в драке. Потом был тяжелый вязанный свитер, черно-зеленый, Андрею казалось, что видел у Марата такой же, но спрашивать Васильев конечно не стал. Дальше шли алкоголички, тельняшки, тоже порванные, зашитые и порванные снова, еще какие-то поношенные штаны. Первая коробка заполнилась чересчур быстро. Андрей попробовал ее закрыть, отставляя подальше, но вместо этого только взметнул огромное облако пыли, забившее нос.       Андрей громко чихнул. Марат усмехнулся, обернувшись на него.       — Она на антресоли стояла.       Марат выбрасывал всё, вплоть до нижнего белья и носков — Андрей вообще поверить не мог, что носки у них не были общими. Полки освобождались стремительно и быстро, и теперь смотрели голым отполированным деревом на Андрея и комнату рядом, пустые и безликие, и Андрей вдруг подумал, не будет ли эта пустота напоминать о случившемся так же, как напоминают вещи? Делают ли они лучше?       Времени отвечать не было — Марат бросил очередную вещь через плечо.       К одежде он был абсолютно безжалостен: делал все на автомате, быстрыми бездумными движениями, лишенными сожалений. Андрей перехватил темно-синюю рубашку в мелкую, еле заметную полоску, и непонимающе посмотрел в спину Марата.       — Это ж твоя.       — Это Вовы, — ответил Марат. — Я просто носил иногда.       Как Юлька играла с его, Андрея, игрушками.       — Мы так половину твоих вещей не выбросим?       — Не.              Марат качнул головой. Рылся в шкафу и дальше, но уже долго ничего не доставал. Андрей смотрел ему в спину — на зажатую линию плеч, опущенную голову и резкие дерганья рук. Напускное безразличие держать оказалось сложно — Марат переставал справляться.       Андрей подобрался, готовясь непонятно к чему.       Марат протянул ему куртку — прямо так, на деревянной тяжелой вешалке. Куртка была совсем легкая, на позднюю весну, до которой Адидас не дожил.              Вешалку Андрей отложил на пол рядом с собой.       Это было похоже на ожидание взрыва. Когда фитиль уже подожжен, и всё внутри наполняется предвкушением грохота даже в абсолютной тишине. Когда знаешь, что безмятежная картина совсем скоро разломится надвое огненным заревом. Андрей смотрел в спину Марата и чувствовал — скоро рванет. Совсем скоро разобьется к чертям его уверенность, и нужно будет собирать ее заново, как они собирают вещи Вовы Адидаса по коробкам.       Ждал этого, как ждут конца.       Но Марат держался — даже когда достал красивый серый костюм. Андрей не мог представить Вову в костюме, но почему-то был уверен, что тот вполне ему шел, и когда Адидас надевал его — неизменно приковывал взгляды. Модный, уверенный, немного расхлябистый, он, пожалуй, с легкостью покорял девчонок, держась за их талии в медленном танце и шепча какие-то глупости на ухо, а девушки смеялись ему в губы, и он был молодым, жадным до женского внимания, довольным собой и живым.       Андрей не удержался — провел ладонью по лацканам, некстати подумав о том, какая хорошая и дорогая была ткань. Никогда такой не трогал, даже швов таких не видел — наверное, привезли откуда-то, — и почему-то кольнуло, порезало мысли странное чувство: не хотелось эту память терять. Будто он, Андрей, имел на нее хоть какое-нибудь право.       — Да засунь ты его в коробку уже.       Вздрогнул, подняв голову. Оказывается, Марат давно на него смотрел — и что-то было в его взгляде такое страшное — такая дикая, невыносимая усталость, что Андрею тут же захотелось сбежать, чтобы не встречаться с ней лицом к лицу.       Снял костюм с вешалки и сунул в коробку, судорожно скомкав дорогу ткань. Тряпки, и только.       Марат закрыл шкаф — хлопнули дверцы в оглушающей тишине.       — Там всё? — спросил Андрей, прочистив горло.       Спросил просто так, чтобы Марат сказал что-нибудь, и можно было бы отследить его состояние.       — Всё, — на выдохе ответил Суворов. — Щас здесь и… пойдем коробки отнесем.       — Я сам вынесу, ты дверь открой только.       — Да че я, развалюсь что ли?       — Марат, у тебя ребра сломаны, — напомнил Андрей.       — Ну не руки же.       Марат держался — по-прежнему с трудом. Смотрел на Андрея в упор, огрызался привычно и громко, даже дыхание сбил и как будто бы не заметил, а все-таки — нижняя челюсть еле заметно, совсем по-детски дрожала, когда говорил.       Андрей закрыл очередную коробку, заполненную наполовину. Как тяжело было находиться с Маратом в одной комнате! Как веяло от него беспомощной тоской, и как эта тоска передавалась Андрею, спутывая мысли и руки, как немело от бессилья тело и как хотелось ему помочь, что-то исправить, починить своими словами или делами — хоть что-то, хоть как-то.       Ничего не мог поделать со смертью. Мог только не уходить.       Марат отошел к окну. Постоял там несколько секунд, потом дернулся к стене, став коленом на матрас — и начал снимать медали. Бросал их на кровать рядом с собой, и Андрей поднимал одну за одной, едва касаясь пальцами чужого колена, вешал себе на руку, и медали звенели, ударялись друг о друга, весело раскачиваясь на своих широких лентах.       Было судорожно, с легким предвкушением конца в каждом дерганном движении. Сейчас рванет.       Срывал дрожащими руками фотографии бойцов — бросал их туда же, на кровать, и легкие, картонные, вырезанные из журналов листки разлетались во все стороны, и Андрей поднимал их с пола, с кровати, и не поднимал те, которые падали за кровать. Повешенные на руку медали все время звенели — и звон от них был хуже колокольного.       — Блять!       Андрей дернулся.       Марат со всей дури ляпнул ладонью по стене — там, где не осталось ни одной медали и фотографии, где напоминанием служил только одинокий гвоздь и оборванные в некоторых местах обои. За ними виднелась не стена — еще одни обои, кажется, в полоску — они некрасиво выбивались из общей картины, и это было всё равно что пытаться стереть с себя смерть родного человека, срывая слой за слоем.       Не рвануло и сейчас. Марат все еще держался.       Стал уже двумя коленями на кровать, выбросил за спину тренировочный синий шлем — Андрей с трудом его поймал, и медали снова зазвенели. Отложил все в коробку. Марат бросал флажки с соревнований и сборов, долго, остервенело срывал карту мира со стены — и повешенные прямо на нее фотографии девушек в купальниках тут же попадали за кровать, и Марат не обратил на них никакого внимания — будто не видел вовсе.       Карту долго комкал в пальцах, она шуршала и рвалась, мир становился меньше, торчал край Африки и кусок Антарктиды, а со стороны Бразилии всё совсем смялось в большой, непонятный ком, и мир теперь не казался таким огромным, а они, запертые в казанской комнате со своими проблемами, имели значения больше, чем всё, что происходит вокруг.       И так хотелось в этом спрятаться и в это поверить.       Марат развернулся к Андрею, все еще стоя обоими коленями на кровати, и протянул боксерские перчатки красного цвета. Андрей взял, пальцы встретились, коснулись друг друга в немой поддержке и в чем-то большем и важном со стороны Андрея, что у Марата, сосредоточенного на другом, никак не было возможности прочувствовать и понять.       Андрей подумал вдруг, что ему должно быть очень больно стоять вот так — в пол-оборота, плечами почти под девяносто градусов от линии бедер, так, как стоят с природной гибкостью, но не со сломанными ребрами и тугой повязкой поперек груди.       Андрей взял перчатки как можно быстрей — потянул на себя, забирая, и Марат еще какое-то время держал их пальцами, как до последнего держатся за край, но Андрей нашел в себе силы улыбнуться ему спокойно и нежно, и пальцы разжались.       Марат продержался еще совсем недолго: набрал себе в руки хлама вместе со второй парой боксерских перчаток, кубком со стола, какими-то тетрадками, книгами с закладками где-то на середине, недочитанными до конца — и сел прямо на пол, подтянув к себе пыльную коробку.       Он уже весь дрожал, запрокидывая голову, моргал часто-часто, сжимая пальцы на этом чертовом кубке — красивом, золотом, который, должно быть, Адидас принес домой с гордостью и теплом, и Марат теперь складывал кубок в коробку, на ощупь найдя дно, и нужно было что-то делать или что-то говорить, но Андрей лишь неумело молчал. Накрыло оторопью, когда увидел, как покатились чужие слезы по щекам — и Марат еще пытался их стереть, размазывал по лицу тыльной стороной ладоней, а кубок так и держал в руках, не отпускал, совсем не отпускал, даже когда первый задушенный всхлип вырвался из груди.       Отворачивался от Андрея, хотя тот сидел ровно напротив, и вертел головой, то закидывая ее наверх, то опуская вниз, стирая слезы рукавом, и самому Андрею было грустно от того, что Марат от него прячется, было жалко и как-то болело, страдало в груди притихшее сердце, когда не смог перехватить чужой взгляд.       Раскрыл руки, дернулся вперед.       Сказал шепотом:       — Иди сюда.       И заметил, как Марат отпустил кубок, и больше не осталось преград — рванул, свалился Андрею в руки, одним плавным мягким движением, порывом, волной. И стало легче — самому Андрею. Рот онемел, слова потерялись, не было даже мыслей в голове, но руки сомкнулись у Марата за спиной, очень осторожно прижимая его к себе — и держал ладони сильно сверху, на лопатке и на затылке, чтобы не касаться ребер. Не сжимал, хоть и тянуло, придерживал, мягко и аккуратно, будто Марат был хрустальным — но Марат был стальным, намного сильнее Андрея, и оттого, какими чистыми и искренними были чужие слезы, Суворов казался Андрею еще сильней — как он это выносит? Как выносил так долго то, что сейчас выливалось в задушенные всхлипы у Андрея на плече?       Гладил его по волосам на затылке. Чувствовал пальцами линию бинтов на спине. Чувствовал, как намокла собственная олимпийка на плече — и чужое теплое дыхание, и руки, сжатые у Андрея за спиной, и подрагивающее в его объятиях тело, и легкий-легкий, едва уловимый запах сигарет.       Всё чувствовал. И как билось собственное сердце, как бросило в жар, как легко можно было чертить чужие черты пальцами, когда Марат оказался так близко, буквально у Андрея в руках.       Как было трепетно и страшно.       Как пьянила горькая близость — на другую и не мог претендовать.       Как легко было обхватывать его руками, держать пальцы в его волосах и гладить их, чувствуя теплую кожу, как просто оказалось принять его боль, закрыть от мира, от этих пыльных коробок и золотых медалей, от смерти, с которой нельзя было ничего сделать, от жизни, с которой делать что-то не было сил, забрать к себе, держать ревностно и крепко, положив пальцы на простую темную майку и бинты под ней.       А Марат не успокаивался — будто начал плакать сильней, и это последнее, невыплаканное, непрожитое уходило из него со слезами прямо сейчас, с вещами Вовы из квартиры, с этими судорожными выдохами, за которыми обязательно придет чистое легкое дыхание, с последней опустошающей скорбью, с Андреем, с которым не нужно было быть сильным.       Марат сжал в пальцах чужую олимпийку на пояснице. Ворот натянулся, начал немного душить. Андрей не обращал внимания — гладил его по спине, словно мантру читал, запоминая чужое подрагивающее тело в руках, горячее судорожное дыхание на плече, пьянящую, крылатую близость.       Понял наконец, что хотелось сделать. Пришло, наступило на горло желание, как приходит озарение, как откровение взрослых фильмов, как яростная пьянь первой крови, как загнанное в погоне сердце, как страх беспощадной жизни — понял, всё понял, всё осознал у себя в голове — как провалился.       Некуда было бежать — оттого и застыл с Маратом в руках, утягивая его за собой. Это был даже не страх — ужас какой-то неизбежности, что-то совершенно немыслимое, с чем нельзя было жить и дышать, и чувствовать, и смыкать свои руки у Марата за спиной.       Андрей медленно вздохнул, прижимая голову Марата еще ближе. Погладил большим пальцем кожу за ухом — и как-то не думая, не позволяя себе думать, повернулся к нему, зная, как близко окажется к чужим волосам. Поцеловал его — коснулся губами, зарылся носом в волосы, вдохнул их запах, зашептал бессвязно:       — Всё пройдет… Всё хорошо будет. Полегчает.       Прижал его к себе, надавил на лопатку ладонью, почувствовал, как Марат отозвался и обнял его сильней.       И — сорвало последние тормоза. Не понимал, что делал. Не мог остановиться. Целовал короткие волосы, зарывался в них пальцами, прижимал к себе как святыню, как ценность, как сокровище — не мог смотреть ему в глаза, но губы коснулись виска, и мягкая горячая кожа, заплаканное дыхание, пальцы, сжатые у Андрея на пояснице — всего стало мало, всему не было конца.       Отстранил от себя, сжимая руками его шею сзади. Продолжал целовать — водил губами по лбу, по бровям, шептал, повторяя себе:       — Всё пройдет. Всё хорошо будет. Марат. Всё будет хорошо.       Не узнавал свой голос. Был другим человеком в этот момент. Не был человеком вовсе. Не знал ничего — целовал в висок. Коснулся губами заплаканных глаз — Марат еле заметно вздрогнул и замер, оцепенел, закончились всхлипы, скорбь ушла, нашлось место чему-то новому, непонятному.       Глаза все еще плакали. Слезы катились по щекам — и Андрей сцеловывал их тоже, ловил прямо под нижними ресницами. В исступлении целовал скулы. Переносицу. Бровь и висок. Лоб. Всего его губами запоминал. Чувствовал трепетный, звенящий восторг.       Время остановилось — и потому времени было много. Не считал. Ничего не ждал — лишь продолжал целовать, бездумно и отчаянно, в первый и последний раз. Держал лицо Марата в своих руках. Упивался безнаказанностью. Не знал, что так можно было — даже представить себе не мог.       Не чувствовал своего тела, не знал, было ли холодно или тепло, потому что от Андрея остались только губы, и все они были отданы Марату и этому моменту, все они касались его лица, ничего не было вокруг, ничто не имело значения.       Взрывались города, умирали правители, гибли парни на чужой войне, менялась страна, рушились старые устои — ничего не видел, ничего не знал.       Всего себя оставил на ковре чужой комнаты. Казалось, теперь можно было даже не возвращаться домой.       Пальцы на пояснице исчезли — сжали запястье, с силой надавив.       Андрей тут же остановился. Знал, что всё сейчас рухнет. Не успел еще пожалеть.       Марат смотрел на него, и его ресницы слиплись, лицо было мокрым от размазанных по нему слез, скулы блестели, дыхание не выровнялось — губы Андрея теперь помнили всё.       Марат сжимал его запястья. Держал крепко, строго. Не отстранял от себя, и в его прямом взгляде больше не было ни слез, ни недоумения. Андрей молчал. Слишком точно помнил его лицо под своими губами, и потому бездумно смотрел в ответ. Не успел еще отойти.       Все движения у Марата были резкие, нервные. Порывистые, как осенний ветер. Яростные, как огонь. Бойкие, как его характер.       И таким же было и следующее — Андрей ничего сделать не успел. Марат наклонился к нему, рывком, в котором слепого отчаяния было в разы больше, чем решимости, — и коснулся губами его губ, застыл так, и время застыло вместе с ним.       Андрей зажмурился, не верил в происходящее. Не мог себе объяснить. Запомнил лицо Марата своими губами, а губы его не запомнил — будто не было.       В первый раз кого-то целовал. В первый раз целовали его.       Не знал, что делать дальше, не решался даже двигать губами, просто прижимался к чужим, соленым; пустая голова и громкое сердце — всё что осталось в моменте, всё что можно было понять.       Прошли секунды — ничтожные припадочные дерганья тонкой стрелки на часах, и Андрей почувствовал, как грубо Марат скинул его руки со своего лица, как отстранился, вскакивая и отворачиваясь.       Не было сожаления в этот момент. Готов был даже плыть по течению, уверенный, что теперь в его жизни было всё.       Марат, словно загнанный в угол, остановился у окна.       — Блять! — выкрикнул в пустоту, всплеснув руками. — Пиздец!       Утер слезы рукавом, прижал ладонь к губам — Андрею показалось, будто хотел стереть ощущение от поцелуя, но выглядело так, словно запечатывал его, сохранял.       — Это пиздец нахуй, — Марат зарылся пальцами в волосы, сделал шаг в сторону и снова вернулся к окну.       Не было дела до коробок с чужими вещами, и Андрей так и остался сидеть среди них на полу, молчаливый и готовый ко всему, что бы ни случилось. Медленно ширилось опустошение в груди.       Воровато взглянув на Суворова, Андрей быстро облизнул собственные губы, уверяясь, что всё было только что — что это не сон, а какая-то немыслимая реальность.       Марат смотрел на него в упор — дышал тяжело, его лицо раскраснелось, плечи медленно вздымались и видно было, с каким трудом он пытался вернуть себе самообладание и не сосредотачиваться на боли сломанных ребер. А еще видно было, как ему хотелось сбежать.       — Уйди, — попросил уже тише, смотря на Андрея. — Сейчас же.       Ничего не ёкнуло в груди. Андрей спокойно, заморожено поднялся со своего места, оправил олимпийку, сжимая пальцами края. Кивнул на коробки.       — Давай я хоть в подвал отнесу.       — Андрей, просто съебись отсюда! — рявкнул Марат. — Свали нахрен!       — Ты как это всё потащишь, а?       — Да блять!       Марат быстро прошел мимо, вышел в коридор и схватил связку ключей, весело звенящую в этой нервной, опасной, как оголенный провод, тишине.       Бросил ключи даже не Андрею в руки — просто на пол, у его ног и коробок с вещами.       — На нахуй! Дверь захлопнешь потом.       И свалил на кухню, закрывшись там.       Время восстановило свой ход. Светило в окно солнце, пыль летала по комнате и оседала на коробках. Монотонное тиканье часов отсчитывало секунды. Теперь можно было дышать.