Куда податься

      Андрей зашел в качалку — и сразу дохнуло едким запахом пота, оглушило гомоном чужих голосов, ударило приглушенным светом. Ринг был занят: спарринговались Али с Дино, на тренажерах висели супера, Гвоздь отбивал кулаки о завешенную матрасами стену. Зима сидел на скамейке и с безразличным видом смотрел за чужим поединком, затягивась. Держал в руках консервную банку вместо пепельницы, и края вскрытой крышки опасно поблескивали совсем рядом с бледной кожей Вахита, одно неверное движение — и рассадит ладонь.       Но сигарета становилась всё меньше, а чужая рука как была целой, так и оставалась. Андрей поздоровался со всеми — прошел по кругу качалки, пожимая чужие потные мозолистые ладони, махнул рукой парням на ринге и наконец дошел до Зимы.       — Здравствуй, дорогой, — Вахит подал руку, отложив импровизированную пепельницу на пол. — Не соскучился?       Андрей вяло усмехнулся. Последние два дня сборы проводили супера, и не столько обсуждали происходящее на улице, сколько возились на коробке, придумывая развлечения и играя в футбол. Андрей думал было, что Зима так и бухает в подвале и носа на улицу не сует, но Зима выглядел бодрым и как-то даже непривычно веселым, будто ему не терпелось что-то рассказать.       Андрей хотел спросить про Марата, но понятия не имел, как. Скользнул взглядом к рукам Вахита, осматривая костяшки — сбитые, как и всегда, с небольшими ранками на первых двух. Вспомнил, что Марата пинали ногами.       — Чего такой груженый, Пальто?       — Не, нормально всё.       Зима внимательно на него посмотрел — хитро, подозрительно прищурившись. Не было и тени того Вахита, который признался, что ходил к Кащею, и Андрей понимал, что Зима предпочел бы раз и навсегда забыть тот день слабости и пустую бутылку водки, стоявшую на столе — и очень хотел, чтобы Андрей, ненужный случайный свидетель, тоже об этом забыл.       — Че по новостям последним? — спросил Зима. — Принес что?       — Не, — Андрей качнул головой, игнорируя внимательный, цепкий взгляд. Зима чего-то от него ждал — или пытался понять, стоит ли ждать хоть чего-нибудь.       — Разъезд не обижает?       — Я их вообще на улицах не вижу.       — То-то же, — Зима закивал, туша сигарету в пепельнице. — Теперь не будет.       — Кого не будет?       — Обижать не будут, — фыркнул Зима.       — Чего так?       — А щас расскажу!       Вахит вскочил, хлопнув в ладоши, и все будто отмерли — или наоборот — замерли, прекратив все свои дела. Универсам подобрался, повернулся в его сторону, монотонные удары о матрасы прекратились, скрип старых тренажеров затих, Али с Дино, мокрые от пота, с блестящими влажными телами, выдохнули, как-то одновременно отпустив друг друга. Подошли к канатам, зубами пытаясь расстегнуть перчатки.       — Я с Разъездом вчера говорил, — начал Вахит, сунув руки в карманы. Пацаны совсем замерли в тягучем, напряженном ожидании. Андрей нахмурился. — Со старшими их. С пальцем отрезанным вы конечно перегнули, но и они не по-пацански в школе гасить начали. Да на Рыбу на ровном месте налетели, так что по заслугам всё. Взаимные косяки признали, о компенсации добазарились.       — Кто кому компенсировать будет? — выкрикнул Гвоздь       — Это не твое дело. Кому надо, тот и будет.       — И че теперь, типа перемирие? — ухмыльнулся Дино. — Ручкаться будем?       — Не типа, Илдус, а самое настоящие пацанское перемирие, — Вахит поджал губы, сделав шаг в сторону ринга. — Никто ни на кого не пылит, на нейтральных территориях не взаимодействуем.       — Может еще в ДК по расписанию будем ходить? — хмыкнул Гвоздь.       — Может и будем, если ты еще не все пальцы им пересчитал.       — Да ладно, Зима, — спокойно начал Али, перепрыгивая через канаты. — Всё хорошо порешал, красава. Сколько с ними махаться можно? Живем по соседству, мы ж так охренеем против них выходить.       Вахит потрепал Али по голове.       — Не, я просто не понимаю, — продолжал Гвоздь, — они два раза по-скотски поступили, а мы с ними на короткой ноге, типа ниче страшного, живите спокойно, асфальт топчите себе на здоровье, че вам. Они пацанов наших гасят, а мы им перемирие!       — Всё уже, порешали, когда к ним пошли, — Вахит передернул плечами. — Восемь человек из ихних до сих пор в больничке отлеживаются, заплатили они уже за свои косяки, выдыхай.       — За дело отлеживаются. Поделом им.       — Вот и поделом. А всё остальное порешали уже.       — Они у ДК на наших кинулись, чет не заметно, что порешали. — Андрей видел, как Али закатил глаза на очередную предъяву от Гвоздя. Остальные не вмешивались. — Лезут как твари последние, краев не видят ни хрена.       — У ДК наш первый ударил.       — Он за дело ударил.       — Ты там был?       — Вместе же потом сидели, Зима…       — Там, где замес устроили, ты был?       Гвоздь потерялся, забегал глазами, открыв и закрыв рот.       — Вот именно, — надавил Вахит. — Ты в зале в кругу плясал. Ни разговора не слышал, ни того, кто первый кинулся не видел. Че ты возникаешь тогда? Бой нормальный был, три на три, растащили быстро, предъяв ни у кого не было потом. Между собой замяли и разошлись. Это вообще не твое дело, получается. И не мое, и не Пальто, и не Дино. Или нам за каждый косой взгляд на них идти? — Вахит подошел еще ближе к Гвоздю, заглянул ему в лицо — тяжело, но как-то совсем не зло, без предъяв. — Ты в первых рядах на замесе будешь?       — Если надо — буду.       — А до каких пор? Пока сотряс не получишь? Или пока пол-ладони не отхреначат?       — Ты щас предъявляешь, типа я сольюсь если что?       Гвоздь сжал кулаки, опасно дыша. Смотрел на Вахита злыми, налитыми кровью глазами. Али молча, тенью скользнул Зиме за спину, готовый растаскивать если что. Дино пошел за спину Гвоздя. Андрей подобрался, замер, как и был, почти между ними двумя — и ноги напряглись, чуть задрожали, готовясь к рывку.       Зима и сам понял, что перегнул.       — Я к тому, — сказал Вахит, немного выставляя руки вперед, — что не хочу, чтоб тебе башку пробили. А с тем, как ты на рожон лезешь — шансы повышаются.       — Я с этой улицы не сдвинусь, насмерть стоять буду, если надо, — тихо, яростно проговорил Гвоздь. — И за пацанов наших стоять буду. И впишусь, чуть что.       — Уж рвение-то вписываться в тебе есть, — с усталой усмешкой проговорил Вахит. — Не отнимешь.       Гвоздь тоже как-то вмиг расслабился — передернул плечами, скидывая напряжение, и когда заговорил снова, в его голосе было обычное, житейское непонимание, без тени конфликта:       — Я просто не понимаю, че мы с ними вошкаемся? Я как считаю: наказывать надо так, чтоб потом второй раз даже и мысли не было на наших пацанов лезть. За каждый косяк отдача втрое больше прилетит, чтоб неповадно было.       — Наказывать надо по заслугам, — спокойно пояснил Зима. — Иначе вообще с катушек слетим от вседозволенности.       Расслабились. Тихо, спокойно отошли друг от друга, разжали кулаки, восстановили дыхание. Зима схватился за сигареты, бездумно предложил одну Андрею и зачем-то отдал всю пачку Али. Тот разделил с Дино и Гвоздем, и когда все разобрали себе по сигарете, Али заглянул внутрь, проверяя, сколько еще осталось. Положил почти пустую пачку на ринг.       — С Разъездом замято, — еще раз повторил Вахит, и теперь никто не стал ему возражать. — Мы на своей улице сидим, они на своей.       — Улица у них… — задумчиво произнес Дино, ни к кому конкретно не обращаясь. — Места́ больно жирные.       — Вот о местах сейчас поговорим, — сыто ухмыльнулся Зима. — Кома с Хлыстом на нашего, универсамовского, где напали? На территории нашей. И в качестве компенсации мы к ним на территорию пойдем через пару дней, гаражи приберем. Официальное разрешение от старших Разъезда.       — О! — Дино со всей дури ударил Андрея по плечу. — Другое дело!       — Вот это разговор, — закивал Гвоздь. — Это я понимаю!       — От уже, аж светитесь, — Зима затянулся, широко, зубасто улыбаясь. — Сено на шухере стоять будет, мы выносим всё. Возьмите плоскогубцы у кого дома есть.       — У меня есть, — кивнул Дино.       — Там же кооператив гаражный, не? — спросил Андрей.       — Губа не дура, — засмеялся Вахит. — Че, несколько вскрыть предлагаешь?       — Почему нет.       — Смотри, чтоб унесли.       — Впятером унесем, че не унести-то? — пожал плечами Али. — Вон Дино штангу таскает все время, готовится.       — Зато удар покрепче твоего будет.       — Слыш, ты!       Али бросился на Дино, пытаясь сделать проход в ноги. Илдус заржал, замолотил руками по чужой спине, уперся спиной в столб и оттолкнул от себя Али. Начали шутливо, смеясь, бодаться, и Андрей отошел подальше, чтобы не прилетело — краем глаза заметил, как Вахит, по-прежнему расслабленно улыбаясь, смотрел на чужую возню, делая одну затяжку за другой.       Никакой потерянности прежнего Вахита в нем не было. Он снова был лидером — может, не таким ярким и идейным, как Вова Адидас, но все-таки четким, хорошим лидером для их пустых голов, жадных ртов и злых, тяжелых кулаков. И дела давал им, чтоб злость попусту не копилась, чтоб не бросались на людей почем зря, и пацанские принципы разъяснял в перерывах между спаррингами. В общем, всеми силами отнимал у них чувство потерянности и незащищенности, которое вдруг резко накрыло Универсам после предательства Марата, смерти Вовы и тюрьмы для Турбо. Разве думали эти глупые, жадные души о последствиях? Они только хотели взять себе больше, потому что по-другому почувствовать силу не получалось — а чувствовать ее надо было хоть где-то, среди нищеты и грязи, и потерянности, и ненужности.       И идти сюда, в жаркую, душную качалку, дышать прокуренным воздухом и бить грушу до ссаженных кулаков, потому что не хватило перчаток, всем им было в разы милее, чем идти домой.       Андрей поддался общему порыву: скользнул за ближайший тренажер, поставил себе несложный вес и таскал его долгие минуты, не столько думая над техникой, сколько отдыхая башкой.       — Локоть, локоть в сторону не уводи, — поправил Дино.       — Дыши ровней, — подсказал Гвоздь, хлопая Андрея по плечу. — А тебе не тяжеловато там, а, Пальто?       — В самый раз, — ответил Андрей на выдохе.       Дино добавил вес, усмехаясь. Снова потянулся за сигаретой, красивым щелчком выбивая ее из пачки, пошарил рукой вокруг себя, ища спички. Нашел их в кармане растянутых, протертых на коленях, штанов. Закурил, выдыхая в сторону, но тяжелый, густой дым все равно добрался до Андрея, скользнул в ноздри, запершил в горле знакомой приятностью, так что тоже потянуло курить.       — Хорошо на делюгу пойдем… — задумчиво произнес Дино, обращаясь больше к Гвоздю, нежели к Андрею. — А то засиделись чет.       — Сутулый с Рыбой же с рыночных норм так стряхнули, — припомнил Гвоздь. — На прошлой неделе еще.       Это была правда — тогда перепало здо́рово, и бо́льшая часть ушла в общак, но на карманные тоже досталось, даже им, скорлупе, по два рубля. Мелочь, а грела неплохо так, учитывая, что старшие делили между собой в первую очередь.       — Дак не мы ж трясли.       — Кулаки чешутся? — хмыкнул Гвоздь. — Понимаю.       — Я вчера чушпанов одних тормознул, моднявые-е-е… К кому-то с родственников в гости приехали, один с барсеткой такой, җитди кеше!       — Забрал?       — Спрашиваешь! — Дино затянулся, довольно улыбаясь.       — А че обновку сюда не притащил?       — Чтоб ты не позарился.       Гвоздь шутливо, несерьезно ударил Дино кулаком в плечо. Андрей отпустил тренажер, теперь просто наблюдая за их перепалкой. Очень сильно хотелось закурить, но никто из старших не предлагал — поэтому и дырявил отстраненным взглядом пачку сигарет, оставленную Али на ринге еще минут десять назад. У самого Андрея в его пальто была такая же, почти полная, но чтобы достать ее, пришлось бы прощаться с удушливым теплом качалки и выходить на улицу с ее промозглым ветром и лужами на асфальте, а оно совсем не хотелось.       — И главное, что по шапке им надаешь, что реально отпинаешь — херня, — продолжал Дино. Начало разговора Андрей благополучно пропустил. — Духу не хватает отвечать. Башку руками закроют и ждут себе, пока мы отойдем, ну что с них взять? Ссыкло оно и в Африке ссыклом будет. Даже Марат закрылся сразу же, а раньше только так в толпу влетал… Лежит себе, отбиться не пробует. Улица закаляет, а так вон, всё растерял тут же. А как его, дух-то, сохранить при ОКОД-овцах?       — Да не было там ни хрена, — ухмыльнулся Гвоздь. — За брата прятался, а то что в толпу влетал — так это по тупости. Мало били вообще.       — На первый раз хватит, — пожал плечами Дино. — Потом добавим как-нибудь.       Андрей оглядел их по-новому, внимательно задерживаясь на лицах. Увидел с неявным облегчением, что в глазах их больше не было той едкой, тяжелой испепеляющей злости, когда говорили о Марате — только сытое удовлетворение свершившейся мести.       А все-таки — подтвердилось. То, чего Андрей больше всего не хотел и о чем в глубине абсолютно догадывался: избили Марата универсамовские. Это не резануло — вскрытая правда показалась такой закономерной, что была почти правильна, если б речь не шла о Марате.       Андрей встретился взглядом с Зимой — тот внимательно, практически не моргая, смотрел на Андрея, будто пытался найти в его лице злость или обиду, но ничего там не было: Пальто взгляд выдержал, не потерялся.       И держался еще долгое время — когда спарринговался на ринге с Гвоздем, морщась от плохо затянутых перчаток, когда пропустил обидный и совсем простой хук в челюсть, и когда закуривал вместе со всеми, стряхивая пепел в консервную банку, поставленную в центре. Держался, ничем себя не выдавал, запретив себе спрашивать о Марате, вел себя так, будто обо всем знал до их бессмысленных разговоров в качалке — и Зима совсем перестал обращать на него внимание, затягиваясь вместе со всеми.       Потихоньку расходились. Кто на улицы, кто домой.       Андрей дождался, когда Вахит уйдет к себе в комнатку с продавленным старым диваном, грустной лампой на потолке и грязной плиткой на стенах — и скользнул за ним следом, прикрыв дверь.       Вахит закурил.       — Че такое, Пальто?       Андрей замялся. Спрашивать вот так сразу не хотелось, но что еще спросить он не придумал.       — Бушь? — Вахит предложил пачку. — Или тебе уже хватит?       — Буду, — пожал плечами Андрей.       — Морду попроще сделай, а то молоко глядя на тебя скиснет, — Зима вкусно, с удовольствием затянулся. — Поговорить хотел?       — Ага, — Андрей подкурил. — Вы Марата щемили?       Зима разуулыбался — широко, довольно, будто только этого и ждал. Кивнул сам себе несколько раз, стряхивая пепел прямо на пол. Консервная банка вместо пепельницы осталась там, в самом зале.       — Было дело.       — А че меня не позвали?       — А чтоб ты между не стоял.       Андрея прошибло холодным по́том. Глаза забегали, заметались по лицу Вахита, а он спокойно и расслабленно смотрел в ответ, и понятно было, что ему всё известно, что всё он замечает и замечал. Андрей почувствовал себя вскрытым, разложенном на операционном столе, а Зима, как его палач, ковырялся в том, что скрывалось под кожей ото всех, доставал это наружу и молча, с привычным покойным безразличием, засовывал обратно.       Вахит пожал плечами, как-то даже добродушно улыбнувшись.       — Не пыли только, Пальто. Так надо было.       — Не собирался мне говорить?       — Неа, — Зима покачал головой. — Крепче спал бы.       Андрей смотрел на сигарету, тлеющую в пальцах. Курить не хотелось и только от мысли о затяжке подступала к горлу тошнота.       — Да живой он, живой. — Андрей с трудом проглотил чуть не вырвавшееся «я знаю». — Нас не видел, опознать не сможет. А так… — Вахит равнодушно пожал плечами. — Ему за поступок ответить нужно было по-любому. Оставался только вопрос, кто спрашивать будет.       Андрей сглотнул, внимательно, недоверчиво посмотрев на Зиму.       — Если б пацаны одни спрашивали, хрен знает, чем бы закончилось. Бошки у них пустые, кровь горячая — смеси худше не придумаешь, че уж. А так, если всё спланировано и под контролем — так и они управляемы, сечешь, Пальто? Пальцы не режут, до смерти не пинают — любо-дорого смотреть. Так что забудь, порешали всё в лучшем виде: и стукач цену заплатил, и пацаны пар выпустили.       — Ясно.       — Ну ты кулаки-то разожми, ясно ему.       Андрей непонимающе посмотрел на свои руки — в одной все еще была зажата сигарета и эта рука слегка, еле заметно подрагивала, а вторая, сжатая, не дрожала совсем.       — Всё узнал? — спросил Зима, туша сигарету об плитку. Андрей пожал плечом. — Ну иди тогда, до завтра.       — И тебе.       Андрей пожал Зиме руку — тоже просто, абсолютно спокойно, не задумавшись. Новое знание не принесло облегчения, не последовало и предъяв — кому предъявлять-то? Гвоздю с Дино? Бред какой.       Как Андрей был уверен, стоя в затемненной комнате Марата, что впишется за него по-любому — так легко и отказался от этой мысли, захлопывая тяжелую дверь качалки. Вопрос казался решенным — месть свершилась, больше не нападут. Это у Андрея была возможность сцепиться с Маратом после его вступления в Комсомол, у Универсама — не было. И как просто Пальто воспользовался этой возможностью, так и они воспользовались, когда подвернулся случай. Не за что тут было впрягаться.       Зима знал, что Андрей против них не пойдет — поэтому так легко и рассказал всё.       И эта предсказуемость выбора вдруг резанула что-то в груди — больно и тяжело. Где-то внутри всё еще клокотала злость, поднимаясь от живота к горлу, злость странная, будто бы несильная, но на самом деле такая большая, что заполняла собой всё и вдруг оказывалась частью самого Андрея. Злоба бесцельная, колючая, морозная — от такой цепенеешь, оглушенный ее размерами. Злоба на всю ситуацию в целом, даже на Марата, который всё это спровоцировал, на Зиму, который прекрасно видел, как там, на трассе, Андрей готов был встать между Маратом и Сено, — видел и молчал, выжидая; злоба на пацанов, которые били так сильно и подло, налетев со спины, на родителей Марата, которым нужна была правда, но больше всего, конечно, на себя. И так оно было — почти что невыносимо. Оттого и сжимались кулаки.       Но Андрей к себе не прислушивался, гнал все посторонние мысли прочь, идя к дому Суворовых. Времени было меньше часа до прихода отца, и словно нужно было что-то успеть — на деле же просто еще раз взглянуть на Марата, удостоверившись, что он отделался малой кровью и что сам Андрей был прав, когда молча, не возникая, принял версию Зимы.       Вспомнил легкие очертания чужого плеча и осторожное дыхание сломанных ребер. Стало как-то отчаянно грустно.       Дверь открыла Диляра. Улыбнулась Андрею, будто старому знакомому, и пропустила в квартиру совсем без прежней недоверчивости. Ее заплетенные в низкий хвост волосы топорщились выбившимися черными прядками с двух сторон. На ней была рубашка, расстегнутая на первые пару пуговиц небрежным стилем, тоже светлая, как и комнаты в их квартире.       — Проходи, — улыбнулась по-прежнему, совсем как раньше, когда Андрей играл на старом пианино у них в гостиной. — Голодный?       — Нет, спасибо.       — Ну как знаешь, — она оправила края рубашки. — Покажи Марату последние темы в школе, что вы там проходили, пожалуйста. Он и так пропускает много.       — Да, конечно.       — А ты… — она замялась, поджала губы, снова став обеспокоенной и немного нервной — посмотрела на Андрея так ожидающе, что нельзя было трактовать ее взгляд как-то по-другому.       Андрей покачал головой.       — Я спрашивал на районе, — ответил он, — и возле дома шестого ходил, не видел там никто.       — Ладно, — она кивнула, снова улыбнувшись. — Ты, главное, расскажи, если что-нибудь узнаешь. Нам или Ирине Сергеевне расскажи.       — Конечно. Хорошо.       Голос не слушался — звучал тихо и сипло, как после долгого молчания. Вдруг накрыло чувством стыда, когда метнулся взглядом в приоткрытую комнату с торчащей сбоку шведской стенкой и слабым, тихим звучанием какой-то песни. Ни слова́, ни мелодию Андрей не разобрал — был занят другим. Представил, как неуютно и стыдно будет смотреть Марату в глаза, зная, что минуту назад так спокойно врал его матери — и это ощущение заполнило тело, голову, добралось до легких, перекрыв кислород, чтобы стало совсем невыносимо.       Сбросил его с себя, передернув плечами. Вошел, постучавшись, но не подождав разрешения.       — Привет.       Марат дернулся. Он лежал на вовиной кровати, головой совсем близко к магнитофону — то ли спал, то ли отдыхал, ни о чем не думая, но на посторонний шум вскочил, распахнул глаза, посмотрев на Андрея.       — Блять, — проговорил одними губами. — Здарова.       — Как ты?       — Лучше, — Марат пожал плечами. — Че, досталось в прошлый раз от папаши моего?       Он улыбнулся — широко и криво, как-то почти издеваясь. Но Андрей не поддался, лишь закатил глаза, не делая ни шага в глубь комнаты, будто ему нельзя было даже ступать на ковер.       — Не особо, — Андрей потупил взгляд. — Он узнать хотел…       Марат отмахнулся. Он все еще лежал на кровати, не подняв головы, и новенькая серебристая Яуза распиналась песней Высоцкого. Андрей узнал лишь по голосу, а вот песня была незнакомая — пропустил как-то.       — Что это? — спросил, кивком указав на магнитофон.       — О звездах, — ответил Марат. — Не слышал?       — Не.       — Вова иногда включал. Мне никогда не нравилось, если честно.       И это прибавленное, сказанное как бы вскользь «если честно» как-то очень показывало, насколько сильно Марат был к Вове привязан. Андрею сразу представились тихие темные вечера с падающим снегом за окном, настольной лампой, которая не дотягивается до кровати, и однообразным, так много повидавшим голосом Высоцкого, которого Адидас включает раз за разом, песня за песней под гитарные переливы и ясную грусть. И Марат упорно, своим подвижным, жаждущим жизни сердцем пытается вникнуть в слова человека о войне, на которой он никогда не был, которую совсем не знает и оттого не жалеет о смертях и не понимает о звездах.       А все-таки слушает, потому что слушает его брат. И, наверное, в такие моменты ему кажется, что становится к Вове ближе, тоже взрослый и всё понимающий. По крайней мере, Андрею бы казалось именно так.       «В небе висит, пропадает звезда — некуда падать».       И грустная точка затихшей фразы в конце. Андрей тяжело вздохнул — посмотрел на Марата, скользнул взглядом по его сведенным бровям и какому-то сложному, разочарованному взгляду в потолок.       — Ну и чего ты себя мучаешь тогда? — просто спросил Андрей. — Давай Наутилус поставлю.       Все еще не сделал и шага в комнату, стоял на пороге, будто без разрешения Марата к нему нельзя было подходить. Эта новая осторожность проявлялась только в последнее время, когда растоптанную дружбу приходилось восстанавливать и замечать, что расцветает она как-то по-другому, по-новому, не так беззаботно и легко, как раньше. Но как будто — глубже и сильней. Андрей не мог себе этого объяснить.       Марат не реагировал долгие секунды, и Андрею уже начало было казаться, что он перегнул: все-таки во всем, что касалось Вовы, в чужую тоску вмешиваться не стоило. Однако Марат моргнул несколько раз подряд и улыбнулся уголком губ, посмотрев на Андрея.       — Ставь.       Просто сказал, а Андрею показалось, будто разбились оковы на ногах. Снова можно было идти — в глубь комнаты, по мягкому притоптанному ковру, к окну и кассетам, к Марату и совсем небольшой Яузе восемьдесят седьмого года. С облегчением выключил сожалеющую гитару Высоцкого и долго копался в кассетах, перебирая одну за другой. Глаз выцепил Алису, но поставил, как и обещал, Наутилус.       Включил Казанову, и Марат, все еще лежа на кровати, как-то сразу подхватил этот быстрый ритм и истеричное крикливое веселье припева, затряс ногой, и лицо расслабилось, печаль вмиг ушла, легкая-легкая улыбка засела в уголках губ. Андрей стоял ровно над ним, и Марат смотрел ему в глаза, все еще лежа головой на кровати, даже без подушки, примяв тонкое темное покрывало своим телом.       — Другое дело, — пожал плечами Андрей.       Марат начал подниматься. Сначала немного, на локтях, подышал несколько секунд, и его перевязанная грудь еле заметно вздымалась, аккуратно и медленно. Потом сел полностью, свесил ноги с кровати, подтянулся к противоположному краю и оперся о твердую деревянную спинку.       — Садись, че ты как этот.       Кивнул на место рядом с собой. Андрей обернулся, подхватил две небольшие подушки с кровати Марата, одну из них сунул ему под спину, вторую взял себе, чтоб было удобней. Сели снова — плечом к плечу.       — Нельзя под такую песню просто сидеть, — поделился Марат, отбивая ритм пальцами по ноге так, будто играл на пианино.       — Отпляшешь свое еще.       — Я так задолбался ниче не делать, ты бы знал.       — Может еще по школе соскучился? — усмехнулся Андрей. — Химичка про тебя спрашивала. У тебя там отработки какие-то висят.       — Я на этих отработках сам повешусь. Пусть тройбан ставит, хер с ней.       Андрей пожал плечом. Подтягивать Марата по химии особого желания не было — сам понимал ее с трудом, может быть, старался бы больше, если б не Назира, всегда дающая списать и очаровательно краснеющая как-то всем лицом сразу.       — Долго тебе еще на больничном отлеживаться?       — Хер его знает, — Марат вздохнул. — На неделю дали, потом сказали, что посмотрим. Как у тебя дела?       Казалось, Марату больше не хотелось разговаривать о себе, будто эти разговоры, один за другим, подтверждали его слабость, пусть и временную и незначительную, но — быть слабым Марат явно не любил. Быть в чем-то ограниченным — тем более. Даже если речь шла про школу.       — Нормально, — Андрей пожал плечом. И начал говорить о матери, чтобы не говорить об Универсаме. — К маме в больницу опять ходили.       — Как она?       — Как и раньше.       — Ей вообще помогают?       — Я уже не понимаю. Ничего не меняется.       Марат посмотрел на него — с серьезным лицом, сведенными к переносице бровями, живыми глазами, отчего-то очень сильно сожалеющими, и Андрею стало так отчаянно, так невыносимо грустно. И как захотелось — вернуться в первые дни. Не обсуждать ничего серьезнее синяков на чужом и своем лице, не знать горя болеющих родителей, не чувствовать беспомощность своего возраста — быть всесильным и наглым, шагая по асфальту в расстегнутой куртке.       Марат откинулся головой назад, на спинку чужой кровати, и его затылок с глухим звуком ударился о тонкий прямой кусок дерева. Бутусов пел о шаре цвета хаки, и крикливое, резкое «марш, марш левой!» вынуждало Андрея чуть ли не подскакивать. Песня не подходила их притихшему настроению, но ставить что-то другое было так скучающе лень.       Марат повернул голову набок — Андрея сразу же прошибло теплым дыханием на шее, у уха и на щеке. Стало жарко и как-то запретно, как когда воруешь что-то ценное, зная, что тебя обязательно спалят — Марат смотрел на него, разглядывая, Андрей не поворачивал головы. Знал, как близко окажется, если повернет — так близко, как находиться можно было только с женщиной.       — Отросли уже, — охрипшим, тихим голосом сказал Марат.       Он кивнул на голову Андрея — Васильев и не пошевелился. Не знал, у кого из них сломаны ребра, потому что дышать вдруг оказалось тоже невыносимо сложно, так сложно, что не дышал вообще — питался дыханием Марата, которое чувствовал на своей коже.       Сдался — повернул голову. И тут же немного отстранился, испугавшись того, как близко были чужие губы, глаза, острые скулы и ямка на подбородке.       Глаза Марата блуждали по его лицу — Андрей чувствовал чужой взгляд, будто по коже водили мокрой тряпкой, и вот его лоб, глаза, виски, нос и щека, и губы, и подбородок, и опять губы, и опять глаза — всего касался ищущий, спрашивающий взгляд Марата, и Андрей не понимал, ждал ли он чего-то или вообще ничего не ждал.       Сидел на кровати, как пригвожденный, как онемевший, как вылепленный из воска чужими глазами — не шевелился и не дышал, и даже как будто не жил в тот момент. Не было ни страха, ни тревоги, ни предвкушения — нельзя было что-то чувствовать, чтобы потом не дать этому чувству воплотиться в реальности, признать его, как признают вину.       Марат начал шевелиться — так плавно и медленно, как стекает с ложки мед, пересаживался, разворачивался в пол-оборота, чтобы опереться плечом о стену и смотреть на Андрея в упор, не поворачивая головы — или, может, не для того, чтобы смотреть вовсе.       Но что-то случилось — тень боли пробежала по лицу, Марат раскрыл рот, шумно выдохнув, опустил взгляд и сел обратно.       — Больно? — спросил Андрей, мельком удивившись, как вообще нашел в себе силы говорить.       — Щас пройдет.       Марат снова откинул голову на спинку дивана — как и сидел до этого. И все рассыпалось, зазвенело разбитым хрусталем по плитке. Оказывается, Бутусов продолжал петь, Диляра шумела чем-то на кухне, мир не остановился, пока они смотрели друг на друга.       — Поставь Алису, — попросил Марат. — Тебе вроде нравится.