Куда податься

      — Парень поступил с пальцем отрезанным, — задумчиво сказал Ильдар Юнусович. — Из ваших.       — Каких наших?       — Не поясничай, Андрей. Из мотальщиков.       — Не слышал о таком.       Ильдар стукнул ладонью по столу, наклоняясь к Андрею.       — Ты на лицо свое посмотри, не слышал он. Вас же после замеса того по всему району отлавливали. Или что, хочешь сказать, ты так на гололеде поскользнулся?       — Именно.       Ильдар сжал кулаки, и Андрею вдруг показалось, что именно сейчас его терпение лопнет: ударит, как пить дать. Но Ильдар Юнусович сдержался, достав сигареты. Закурил прямо дома у Ирины Сергеевны, стряхивая пепел в аккуратное блюдце, поставленное для сладкого.       — Это не пепельница, — сквозь зубы проговорил Андрей.       — Здесь ничего твоего нет, чтобы ты на защиту вставал. А Ирина не обидится.       Он скурил сигарету в несколько затяжек, и только к концу его дыхание наконец успокоилось, жесты потеряли свою нервозность, рассеялась, вместе с дымом, злость.       — Пацаны те почти все на учете стоят. Сутки получат, а я допрашивать буду, Андрей. И кто-то расколется, точно тебе говорю, — Ильдар протер ладонью лицо, откидываясь на стуле. — А когда в показаниях будет твое имя — я за тобой приду.       Андрей промолчал. Сжимал руки под столом, так, чтобы Ильдар не видел, как сложно ему дается этот разговор. Как рядом с Ильдаром мешаются разные чувства: от отвращения до злости, пока всё не стирает настороженность, причем такая сильная, что хочется рвануть в сторону, закрыться в комнате, захлопнув дверь.       Чтобы знать, что Ильдар не достанет.       — Двое ваших в земле лежат, — он зло поджал губы, — Туркин на нары отъехал. А ты все еще не понимаешь, к чему идет ваша дележка асфальта. У вас у всех конец один.       — А вам какая разница?       — Мать твою жалко, придурок, — Ильдар снова полез за сигаретой. — Она поправится, а ты в колонии сидишь. Или тебя похоронили уже, могилка остыла — ты такого ей хочешь? Сестренку на опекуна сбагрил, а сам опять на улицу свою свалил.       — Я не…       — Рот закрой, — Ильдар выдохнул Андрею в лицо. — Что — ты не? Ты не за пацанов своих ответственен, а за семью. Точней за то, что от нее осталось.       Андрей вскочил, сжимая кулаки. Злость встала красной пеленой перед глазами, пока Ильдар Юнусович медленно затягивался, лениво смотря на этот жалкий протест — а все-таки, незаметно пересел на своем стуле так, чтобы увернуться если что.       — Сядь, не кипишуй. Никому до твоих психов дела нет, — он снова стряхнул пепел в блюдце. — Имена, клички, место сборов скажи. Хотя бы той, другой группировки, с которой вы дрались.       Андрей качнул головой, рухнув на табуретку. Ильдар Юнусович тяжело вздохнул.       — Ладно. А Сакаева Талгата знаешь?       Андрей пытался не подавать виду, но что-то в его лице выдало, что-то изменилось, когда услышал знакомое имя. Ильдар Юнусович тоже это изменение считал: подобрался, вздернув брови, даже не пытаясь скрыть удивление.       — Оп-па… — протянул он, затягиваясь. — И как ты к нему причастен?       Андрей промолчал.       — Не может быть, чтоб никак. Его на улице избитым нашли, там, где Универсам ваш тусуется. Парень в коме был, представляешь? Ради кошелька человека чуть на тот свет не отправили.       — Я не знаю, о ком вы.       — Ну конечно. Только он при памяти, он знает. Подлечится чуть-чуть, и на опознание поведу, — Ильдар пожал плечом. — Или ты мне можешь сказать, кто его так. Скажешь, Андрей?       Андрей молчал. Долго-долго, так что сигарета Ильдара Юнусовича дотлела, и он затушил окурок в блюдце, размазав черный пепел по белоснежному дну.       — Ну, не говори, — Ильдар поднялся, с громким скрипом отодвинув стул. — Раз тебе никого не жаль.       Андрей остался сидеть на кухне, покачиваясь на неудобной табуретке — вслушивался, как Ильдар Юнусович одевался, шуршал верхней одеждой, как он тяжело и громко вздыхал. Ирина Сергеевна вышла его провожать.       — Ну что там? — спросила тихо, но не настолько тихо, чтобы Андрей не услышал.       Ильдар сказал:       — Ты с ним не справишься, Ир.       Она ничего не ответила — только хлопнула закрытая дверь, и Ирина Сергеевна быстро прошла в свою комнату, не обращая внимания на Андрея. До конца дня не разговаривали — даже не виделись.       В школе узнал, что Фуру забрали в ментовку.       Назира испуганно смотрела на его разбитое лицо и каждый раз, когда она обращалась к Андрею, ее голос становился таким тихим, что Андрей с трудом разбирал чужие слова.       — Очень болит? — спросила она прямо посреди английского, когда учительница отвлеклась.       Андрей улыбнулся.       — Нет, не очень. Зубы лечить больней.       Она усмехнулась, сморщив нос. Андрей повертел в руках ручку, ничего не записывая, и потом долго разглядывал ее волосы, слегка вьющиеся на концах — мягкой волной распавшиеся по плечам. Она вся олицетворяла легкость, на которую даже страшно было смотреть.       — А тебе бровь шили? — спросила Назира, в картинном удивлении округлив рот.       — Зашили все-таки? — спросил Марат на перемене.       Андрей невесомо коснулся пальцами брови — Марат наклонил голову набок, оценивающе смотря на его лицо.       — Ирина Сергеевна ночью повезла. К знакомым, прикинь.       — Не в больницу?       — Неа, — Андрей качнул головой, наклоняясь к Марату ближе, будто рассказывал какой-то секрет. — На кухне мужик какой-то шил, а Ирина лампу держала, так тупо всё…       Марат усмехнулся, поправив галстук.       — Она уже почти на твоей стороне.       Андрей поджал губы. Это было отчасти правда: то, как она покрывала его, как закрывала глаза на очередные синяки, непонятно откуда взявшиеся деньги и вещи, поздние приходы домой, раны его — он перетягивал ее на свою сторону с минимальными уступками, и то, как точно это заметил Марат, обнажило проблему намного больше, чем все несмелые ночные мысли Андрея.       — Не надо было ей опекунство оформлять, — задумчиво проговорил Андрей.       Марат как-то несерьезно фыркнул, закатив глаза.       — Че, реально? В детдоме-то тебе точно лучше было бы?       — Ей бы лучше было.       — Ну так сделай, чтоб ей лучше было.       — Отшиться, что ли? — Андрей вгляделся в Марата, пытаясь понять, насколько он серьезен на самом деле. — Это ты меня на свою сторону так переманиваешь, ОКОД-овец?       — Да кому ты там сдался, — съязвил Марат, слегка отворачиваясь, как-то всем телом показывая напускное пренебрежение. — Законы пацанские из тебя еще выбивать, прежде чем человеком сделать.       — Ну из тебя-то быстро выбили.       — Я сам от них отказался, потому что херня всё.       — А джинсу варить не фигня? Или ты там за идеалы стоишь?       От этой перепалки так и сквозило агрессией — но какой-то несерьезной, такой, после которой никогда не полезешь драться, не ударишь в глаз. Только вздохнешь устало, как вздохнул Марат.       — Там сила будет, Андрей.       — Да не нужна такая сила.       — А какая нужна? Грубая? Морды бить?       — За порядком следить, чтоб на улицах спокойно было.       — Да на улицах неспокойно только из-за вас, — Марат оскалился.       — Быстро ты переобулся.       — И за порядком вы доследились уже, что Айгуль спрыгнула.       На это Андрею нечего было возразить. Марат посмотрел ему в глаза — и Андрей с трудом выдержал этот взгляд, так много там было уже застаревшей боли. Той боли, которая болеть будет всегда, независимо от времени и перемен.       Марат поджал губы, как-то судорожно вздохнув.       И — Андрей вдруг понял, что ни разу не говорил с Маратом об Айгуль с того момента, как она умерла. Он так позорно зассал сказать о ее смерти, что побежал просить о помощи его брата, который был старше и ближе к Марату, чем он сам, у которого точно найдутся правильные слова, и смерть он видел в Афгане своем, и мать он похоронил в детстве, и друзей потом, и Вова Адидас был в разы привычней к тому, что люди, которых мы очень любим, порой умирают — Андрею казалось, что найдет он для Марата нужные слова с легкостью и горечью понимания.       А на деле он же просто оставил Марата одного.       Скинул его на других людей так же, как скинул сестру.       Говорил ли хоть с кем-то Марат об Айгуль? С кем-то, кого волновал бы он сам, а не его пацанство и честь перед Универсамом? Кто не ждал вторичной выгоды, жалея девочку и мягко подсовывая бумагу с ручкой?       Вместе с предательством Марат переживал злость, вместе с ударами по безразличному кирпичу переживал отчаяние, вместе с Коневичем — новую, непонятную жизнь. Но с кем он пережил боль? Кто разделил с ним этот ужас безысходности, когда понимаешь вдруг, что не осталось ни одного шанса на то, что что-то изменится?       — Мне очень жаль, Марат.       — Д-да? — голос у Марата дрогнул. — Ты ж ее не знал почти.       — Мне жаль, что тебе пришлось это пережить.       Глаза у Марата как-то вмиг заслезились, и он сам засуетился, заморгал часто-часто, не зная, куда деться. Они стояли в школьном коридоре, у бледно-зеленой стены, совсем рядом с окном в белоснежной раме — и вокруг ходили безразличные люди, переговариваясь о чем-то своем, и Марат тяжело как-то, судорожно задышал, отворачиваясь к стенке, потом — к Андрею.       Он очень неуверенным, дерганным жестом раздвинул руки в стороны, будто хотел обнять, потом сам же одернул себя, опустив их по швам, и Андрей с сдавленным сердцем сжал ладонью его плечо — сильно-сильно, так что Марат покачнулся из стороны в сторону, грустно усмехаясь.       Что-то было в нем жалкое, надломанное в этот момент — и такое уставшее, что Андрей притянул его к себе, приобнимая, — но как-то боком, не по-настоящему. По-настоящему, крепко, сочувствующе здесь бы точно не решился, не в школе, когда они у всех на виду.       Марат уперся плечом ему в грудь и еще ниже опустил голову.       Стояли так совсем недолго, как-то одновременно дернувшись в разные стороны, будто делали что-то неприличное. Марат тяжело вздохнул и ушел в класс, Андрей долго смотрел в приглашающе открытые двери кабинета биологии, смотрел, даже когда чужой силуэт пропал внутри.       На выходных Ирина Сергеевна долго собирала, причесывала Юльку, одела ей красивое, выглаженной платьице, пахнущее порошком. Почистила обувь, накинула теплую вязанную кофточку с длинными рукавами на вырост, которая почти доставала ей до колен.       Закутала ее в шубку, повязала шарф, натянула на голову шапку — Юлька сразу раскапризничалась, что ей жарко, и Андрей еще долго носил ее по коридору на руках и рассказывал, что это сейчас она набирает под одежду домашнего тепла, а как выйдет на улицу — тепло начнет тратиться, и будет очень неприятно и может быть даже больно. И тепла надо набрать как можно больше.       Юлька хмурилась, ворчала, но не плакала.       — Ты в этом пойдешь? — спросила Ирина Сергеевна, окинув Андрея хмурым взглядом.       — Ну да. А что, плохо?       — Свитер какой-нибудь надень… И школьную рубашку под низ.       — Да на кого я похож буду?       — На приличного человека.       Андрей закатил глаза, отдал Юльку Ирине Сергеевне и ушел переодеваться. С досадой снял олимпийку, подаренную Маратом, и влез в школьную форму, морщась. Ирина стирала ее вчера вечером, и за ночь рубашка совсем плохо высохла, прилипла прохладной тканью к рукам — Андрей вздохнул, застегивая одну пуговицу за другой.       — Андрей, давай быстрее! — крикнула из коридора. — Мы уже готовы.       — Андр-р-рюша! Я уже набралась тепла!       Ехали к маме. Ирина Сергеевна весь вечер суетилась, бегала из угла в угол, собирала всех, собирала себя — Андрей видел, как она долго стояла перед зеркалом, то затягивая волосы в хвост, то распуская их. Причесывалась, улыбалась своему отражению и опять тяжело вздыхала, чем-то недовольная.       Долго, нахмурившись, смотрела на Андрея. Синяки у него не сошли, только посинели еще больше и теперь были намного заметней, чем даже в первый день. Швы еще эти бросались в глаза буквально сразу же — Андрей сам к себе в зеркале не мог привыкнуть.       — О, так лучше, — улыбнулась Ирина, когда Андрей вышел из комнаты. — Надевай обувь и пойдем.       Вышли в метель. Юлька засмеялась, сощурившись, начала хватать ртом снежинки, и Ирина с нежной обеспокоенностью смотрела на ее веселье, не выпуская детской руки.       — Не заболеешь?       — Нет! Нет! Нет! — Юля засмеялась. — Они тают!       Уже чистый, оттаявший асфальт снова покрылся снежной стружкой, и зима как-то опять вернулась на улицы — добрая, новогодняя зима, с мягкими хлопьями в свете уличных фонарей.       У мамы был такой же взгляд: добрый, но холодный. Она смотрела немного отстраненно, немного сквозь, будто все они ей казались, будто их не было на самом деле, — но все равно ласково улыбалась, целовала Андрея в щеку, долго-долго прижималась сухими горячими губами — и так же долго гладила Юлю по волосам, сжимая ее маленькие детские плечи. И даже если в ее голове они были только образами, она все равно показывала, что очень эти образы любила, буквально ни на секунду не отпуская их от себя.       Андрею так хотелось ей что-то рассказать — какие-то мелочи про школу, про оценки, только про хорошие, конечно, про снег за окном, про ненастоящую весну, которая была только в цифрах календаря, но никак не на улице — про Юльку и обеды в столовой, про цены на хлеб, даже про Ильдара Юнусовича, про всё, что он переживал без нее, про целый мир, который остался за выбеленными стенами больницы.       А ей будто было неинтересно. Ей было все равно на весь мир, за исключением их присутствия — и этот взгляд, потерявший реальную жизнь, пугал Андрея до кома в горле и слезящихся глаз.       Мама гладила его по лицу — прямо по синякам, по ранам, по свежим швам — гладила, будто не замечая их, не чувствуя под пальцами, не видя, как он морщится от боли — будто его лицо было прежним, без тех следов, которые оставляла улица. Повторяла свое ласковое, задумчивое:       — Андрей… такой ты у меня хороший.       Андрею хотелось встряхнуть ее за плечи, закричать в лицо: «Мама, это я!», но он молчал, сжимая разбитые губы, выдавливал из себя улыбку и старался не пересекаться взглядом с Ириной Сергеевной, чтобы она не поняла, что он чувствует.       Юля сидела рядом с мамой, молча прижавшись щекой к ее руке. Если вначале она скакала вокруг, радовалась, взвизгивая, и лезла целоваться, то теперь совсем притихла, даже как будто немного испугалась — не узнавала мать, чувствовала своим детским хрупким сердцем какой-то подвох, что-то ненастоящее в ее улыбке, что-то загубленное лекарствами и стенами больничных палат с решетками на окнах.       Как будто и не мама была вовсе. Другой человек с ее лицом. Другие движения, заторможенные реакции, пустой, принимающий всё и вся взгляд. Такого человека нельзя было разочаровать, нельзя было разозлить — она совсем не смеялась, как смеются в моменте, с легкостью веселья в плечах. Ее собранные в косу грязные волосы. Халат с выцветшим на груди рисунком. Блаженная улыбка, отдаленная от реальности.       Андрей тихонько поцеловал ее в плечо — раньше никогда так не делал, а теперь вдруг поддался этому порыву стать хоть немного ближе, разрубить дистанцию многочисленных лекарств, вдохнуть ее запах, подтвердив хотя бы себе, что вот она, родная, — вдохнул и почувствовал только едкий, вгрызающийся в кожу запах больниц — ничего домашнего, ничего хотя бы отдаленно знакомого.       К концу посещения Андрей перестал понимать, для кого он здесь: для матери, которая любила, но как будто не узнавала, или для себя, даже если видеть ее в таком состоянии было очень страшно. Подумал с тяжелой грустью, что зря готовились: переодевали Андрея, натягивали на ворчащую Юлю новые колготки, в слепой бесполезной попытке показать маме, что всё у них хорошо, что Ирина справляется, дети досмотрены, и ей не о чем волноваться. Не знали же, что она и так не волнуется.       Ирина Сергеевна притихла, замолчала, смотря только в пол, слилась со стеной, вжалась в нее, искоренив свое присутствие, словно тоже не знала, как это вынести — а, может быть, не знала, как объяснить всё Юле, если она вдруг начнет задавать вопросы.       Выходили в метель с тяжелым, грузным молчанием.       Андрей нес Юльку на руках — и она как-то ткнулась носом ему в шею, обняла руками — и задрожала, расхныкалась, тихонько так, будто было нельзя.       — Чего ты? — Андрей погладил ее по спине, и шубка под его пальцами была такая мягкая, такая успокаивающе пушистая — подарила вдруг чувство легкой-легкой защищенности, невесомой поддержки, как если гладишь животное, когда плохо. — Всё нормально будет. Все вместе прорвемся.       Он поцеловал ее куда-то в шапку, с трудом сдержавшись, чтобы тоже не расклеиться.       Уже ближе к ночи спросил у Ирины:       — Какие прогнозы?       — Никаких, Андрей, — она опустила глаза в пол. — Врачи ничего не обещают.       — А может быть такое, что ее как-то неправильно лечат? Может, они что-то не то делают?       — Ильдар Юнусович договорился, это лучшая больница у нас в городе. И врачи отличные, к ним все попасть хотят. Просто… не всем можно помочь.       — Ей можно, — Андрей неосознанно повысил голос. — Ей можно помочь, слышите?       — Конечно, — она кивнула, слабо-слабо улыбаясь ему. — Иди сюда, я швы обработаю.       Вышел в тот вечер покурить в подъезде, и Ирина Сергеевна точно заметила, втянула носом запах сигарет, когда он вернулся, но ничего не сказала. Сигареты были чуть ли не самым безобидным, что он творил — и она с грустным молчанием, застывшим в сжатых губах, смотрела на Андрея так долго, будто решалась сказать ему что-то очень важное — и так и не решилась, пожелала спокойной ночи, уйдя в свою комнату и прикрыв дверь.       Андрей еще полночи смотрел в потолок.       По дороге в школу увидел Марата — мелькнула голубая куртка у деревьев. Почти на территории, так рядом, что попасться на глаза учителям было как никогда легко. Марат курил, совсем не оглядываясь и никого не боясь, и Андрей как-то внутренне ему позавидовал: сам-то периодически получал от Зимы.       Он сидел на старой, ледяной лавке недалеко от детской площадки — сидел на спинке, забравшись с ногами на сидение, — и курил, задумчиво стряхивая пепел. Как всегда был один — резкий, как осенний порыв ветра, взбалмошный, с этими быстрыми движениями в кистях — порывистая уверенность готовности к броску. И — никакой расслабленности, никакого спокойствия, даже когда затягивался, от удовольствия прикрыв глаза.       Андрей свернул к нему сразу же. Пробрался через сугробы, чувствуя, как в ботинки тут же забился снег, спугнул стаю ворон в стороне, и когда они взлетели, маша черными крыльями, Марат наконец его заметил.       Недовольно поджал губы и заозирался по сторонам.       — Не надо… — проговорил как-то жалобно.       — Да плевать всем, успокойся.       Андрей стал напротив и протянул руку — Марат полез за пачкой сигарет в карман.       — Это в школе никто внимания не обратит, потому что универсамовских нет, а здесь-то.       — Я разберусь, — Андрей вытянул сигарету из пачки, мельком взглянув, сколько еще осталось. Больше половины — пачка была новая, вскрытая совсем недавно.       — Это с тобой разберутся, — фыркнул Марат.       Он зачем-то достал коробок спичек, будто у Андрея могло не быть своих — чиркнул по боку, зажег. Сам поднес к лицу Васильева.       — Спасибо, — сказал Андрей, прикурив.       Молчали еще какое-то время. Марат почти докурил, держа сигарету во рту — и часть пепла упала ему на штаны. Суворов не обратил на это внимания, продолжив смотреть в другую сторону, не на Андрея — вообще на Андрея старался не смотреть, будто из-за этого ему могло бы меньше влететь, если в Универсаме узнают, что они просто рядом стояли.       — Ты на первый не идешь? — спросил Андрей, затягиваясь.       — Иду, конечно, — Марат пожал плечом. — Че еще делать.       Опять замолчали.       Подмерзшая земля оттает где-то к середине дня, и уже привычные ручейки потекут вдоль дорог, встречая весну. Ближе к вечеру, может быть, выпадет снег, как выпадает почти всю последнюю неделю — сугробы питаются этой подачкой, которая никак не дает им растаять, исчезнуть, освободив улицы из своего холодного плена. А ночью будет мороз. Слабый, неуверенный, он только коснется отметки в минус и с трудом додержит ее до утра — но что-то да заморозит, обязательно дотронется до голых веток на деревьях, схватит талую воду, прижмет к земле коркой льда. И будет по-прежнему — непонятно. Неопределенно. С стойким, смиренным ожиданием тепла.       Марат достал вторую сигарету — или третью, четвертую — Андрей не знал, сколько он тут сидит, и прикурил, глубоко затягиваясь, так что закрыл глаза, и ресницы затрепетали, так по-новому и интересно, что Андрей засмотрелся, с трудом сдерживая улыбку, застывшую на губах.       Поддавшись какому-то порыву, забрался на лавку рядом с ним, сказав в полголоса:       — Двигайся.       Марат отсел совсем слегка, на пару сантиметров буквально — и Андрей пристроился рядом с ним, плечом к голубой дутой куртке, ногой к ноге, близко, как-то слишком близко, что даже Марат напрягся на пару секунд.       Было тесно и тепло. Марат шевелился, дергал рукой, и его плечо под плечом Андрея все время двигалось, когда он отнимал сигарету ото рта и снова затягивался — но каждый раз возвращался обратно, садился, как было, плечом к плечу, куртка к куртке, и так на несколько следующих секунд, долгих и спокойных, тянущихся дымом к небу.       — Че с Разъездом слышно? — спросил Марат.       — Молчат, — Андрей затянулся. — Многих в больницу забрали, часть еще в опорке.       — Зима к старшим не ходил?       Андрей качнул головой. Обсуждать Универсам с Маратом было до боли привычно, но сейчас — не хотелось. Будто Суворов, спрашивая об улице, мог потом этим воспользоваться — и тянуло звериное опасение под ребрами, отдаваясь легким недоверием во взгляд.       Марат не обратил внимания — затянулся, повернул голову в сторону Андрея — и оказался как-то слишком близко к его лицу.       Андрей отпустил взгляд на чужой подбородок с небольшой ямкой внизу. Смотрел недолго, но задумчиво, так что Марат уже вроде как перестал ждать ответа, но Андрей все равно сказал:       — Мне кажется, он боится со старшими взаимодействовать.       Андрей поморщился, передернув плечом: слово еще какое выбрал — боится.       — Ну… опасается, то есть, — поправил себя Васильев. — Будто они могут не принять.       — Дом Быта и Вову не приняли, — задумчиво проговорил Марат. — Какая хрен разница.       Андрей смотрел себе под ноги. Говорить с Маратом об Адидасе было немного страшно — что-то замирало, насторожившись, стоило Марату просто упомянуть Вову в разговоре. Было, как и с Айгуль, тревожно и непонятно встречать чужую боль плечом к плечу.       И тут же вспомнилось, как Марат практически сразу же спросил про его, Андрея, маму. Может быть и боялся, и точно не знал, как поддержать, и жутко ему было на самом деле встречаться с чужими проблемами так в лоб — а все равно спрашивал. Потому что это и значило интересоваться человеком — всем, полностью. Не сделанными уроками и любовными похождениями, не сплетнями с улиц, а тем, что болело больше всего, что разъедало беззаботную картину весенней жизни.       Марат никогда не боялся, и как он умел принимать бой — так и принимал проблемы дорогих ему людей. И этому Андрею тоже стоило у него поучиться.       Вспомнился отец, стоящий у гроба. Его пустой, бессмысленный взгляд — будто не узнавал собственного сына, будто все происходило не с ним: и похороны, и слезы жены, и холодный ветер на кладбище. И какие-то люди, которым было очень жаль. Которые понимали, кого им жаль и почему, а папа Марата словно не понимал. И это было страшно — хуже, чем спрашивать о нем теперь.       Андрей посмотрел на него по-новому — на сведенные брови, закушенную до крови губу, сигарету, зажатую в пальцах — уже почти дотлевшую до конца. Спросил вдруг:       — Как отец?       И сразу понял — Марату было, что рассказать. И этого было так много, так долго копилось в нем всё, не находя выхода, что Суворов будто растерялся, не зная, с чего начать — и потому долго-долго молчал, решаясь.       — Плохо, — сказал наконец, вложив в это слово больше, чем можно было вложить, говоря часами.       Выбросил сигарету. Потер лицо ладонью, сбрасывая все чувства перед тем, как заговорить снова.       — С подозрением на инсульт в больнице лежал. Только выписали недавно, — Марат шумно сглотнул. — Сейчас дома постоянно, на больничном. Его… его уволят, наверное.       Посмотрел не на Андрея — немного сквозь, проехался взглядом по чужому лицу и вернулся к талому снегу, тяжело вздохнув.       — Ему совсем плохо без работы. Он по дому ходит как неприкаянный, вещи Вовины перебирает постоянно, медали его…       Улица совсем опустела — ни одного человека не проходило мимо. Только стая ворон опять собиралась рядом с их лавкой, ковыряя что-то в снегу, топая своими маленькими лапкам, но так и не проваливаясь в сугроб.       — Если и с ним еще… Я не знаю, как…       — Ты чего, — Андрей положил руку на спину Марата — так легко далось это движение, будто делал так уже сотни раз, не задумываясь. — Он поправится. И жить будет, и работать — у него ты есть, куда он от тебя. И мама твоя. Оно же надо… ради живых.       Марат поджал губы и легко, еле заметно кивнул.       Сидели на ледяной, промерзшей до каждой деревяшки скамейке еще несколько минут. На улице было не холодно, но промозглый ветер так и забивался под воротник, сквозь школьную форму и молчание, и казалось, что еще чуть-чуть — и он пробьется своими настырными резкими порывами насквозь, и от них ничего не останется.       Андрей все еще держал руку на чужой спине — так долго, как нельзя было держать. Марат достал пачку сигарет — и протянул ее Андрею.       — По последней?       — Давай.       Андрей погладил его по спине, зашуршала под пальцами голубая куртка. Потянулся за сигаретой, выудил ее из пачки, подкурил от спички Марата. И снова сидели плечом к плечу долгим, муторным зимним утром.       На урок так и опоздали — вдвоем.