Куда податься

      Весны как и не было. Уже второй день валил снег — мягкий, плюшевый, он ширил сугробы и, веселясь, заметал дома. Голые кусты оделись в меховые шапки, погода держалась минусовая и Юля сразу начала кашлять, но в остальном была абсолютно беззаботным и здоровым ребенком. Коробку тоже замело — и бортики теперь стали на пару сантиметров выше из-за снега, лежащего сверху, и стоять на коробке оказалось очень зябко: поэтому и собирались чаще всего в качалке, за закрытыми дверьми.       Под мягким ласковым снегом, легким, как пух, пряталась мерзлая земля. Падать было больно, но так или иначе приходилось, когда под обманчивым слоем был лед или когда шутливо дрались, как котята, на коробке, с вялой, тяжелой возней — бросали в лицо друг другу свежий снег, смеясь и крича. Даже не было времени лепить снежки — так ожесточенно провожали зиму своими играми. Рыба с Кеглей обсыпали Андрея, подойдя сзади, и снег забился под воротник, потек по спине талой водой — и было очень звонко и весело и так легко, как бывало только в глубоком детстве.       Перехватил взгляд Зимы — стоял, весь такой взрослый и отстраненный, затягивался и смотрел на их возню своим по-отечески спокойным взглядом. А потом Лампа поскользнулся на ровном месте, как-то совершенно по-глупому, шел-шел и упал, нелепо взмахнув руками, шапка отлетела в сторону, снег забился за шиворот, Лампа забрыкался, пытаясь подняться, замолотил ногами по земле — и Зима наконец улыбнулся, смотря на него.       Что-то в этом нелепом падении очень его развеселило, сбросив с лица спокойную хмурь — и Андрей теперь улыбнулся именно Вахиту — широко, довольно, показывая, мол, конечно ты не сможешь сдержаться, тут ни у кого нет шансов, в этом снежном радостном безделье, и Зима кивнул, будто они разговаривали вот так — мысленно, через наполненную смехом коробку.       После таких сборов смотреть на Марата было вдвойне грустно. Жалко, что он к ним не относился, что шел в школу, втянув голову в плечи, и только бесился на рыхлый, глубокий снег. Абсолютно неприкаянный, он сплевывал себе под ноги и все время хмурился, поглубже засовывая руки в карманы расстегнутой куртки. Вернулась потерянность во взгляд — теперь немного усталая, с которой и бороться сил не было совсем. Марата снег не веселил, блудная зима тягостью мокрой обуви повисла на плечах — он все время неуютно ежился, как перед болезнью, и Андрей обеспокоенно заглядывал ему в лицо.       Курили возле школы, вдвоем, не заходя на территорию. Сегодня была очередь Андрея предлагать свою пачку и свои сигареты — Марат снова стащил две, пристроив одну за ухом. Забудет же потом — так и придет на урок.       А все-таки — молчания было больше, чем слов. То ли так теперь выглядела неожиданная взрослость, которую Андрею хотелось смыть с себя чистым снегом с коробки, то ли все еще мутило от совершенного ими двумя. Особенно — Маратом. Особенно — когда вспоминал подброшенный пистолет.       На смену подростковости разбитых губ пришла тяжелая, мрачная сила колонии, забравшая Турбо, и Андрей, как мог, старался об этом не думать, глядя на Марата. А все-таки, спрашивал, бывало, сам себя: сдал бы Марат его так же легко, как сдал Турбо? Как сильно они должны поссориться, чтобы Суворов подставил Андрея? Где та грань, за которой удара в морду становится недостаточно?       Особенно неприятно думать об этом становилось теперь, когда они с Маратом не просто силились установить перемирие, но и потихоньку восстанавливали дружбу — когда оказалось вдруг, что ни с кем другим настолько не интересно, когда так и тянуло продолжить общение, раз за разом предлагая пачку сигарет — как мировое соглашение, как протянутую руку, как бой спиной к спине.       Как запоздалое признание — мне с тобой было лучше, чем со всеми остальными.       Как не сказанное вслух — я не хочу это терять.       И даже если каждый раз при общении с Маратом приходилось преодолевать недоверие, которое сидело в нем намного глубже, чем Андрей мог представить, все равно в моменте было лучше, чем без него, все равно было хорошо, правильно и привычно.       Даже когда Марат задумчиво молчал, пиная сугробы. Андрей смотрел на него мельком, зная, что если пялиться всерьез — Марат начнет беситься, станет острым и колким, как заточенный нож, и с ним таким будет в разы сложнее, нервно и опасливо.       Но сегодня Марат молчал, докуривая сигарету. Сейчас, если не попросит еще одну, — возьмет ту, которую спрятал за ухо, и Андрею не придется напоминать ему об этой сигарете, когда будут заходить в класс.       — Отец вчера Вовины вещи детские нашел, — начал Марат. — Когда ему лет двенадцать было, чет там одежду какую-то, не знаю, грамоты его, за бокс и за дела в школе, он же класса до седьмого круглым отличником был. Галстук его пионерский, кроссовки какие-то…       Марат достал сигарету из-за уха и прикурил, глубоко затягиваясь. Он теперь свободно мог начать рассказывать Андрею об отце и о том, какая черная скорбь питает их квартиру — и это было еще одним шагом к доверию, которое медленно и нервно строилось между ними на переменах и перед школой, когда Андрей был больше школьником, чем мотальщиком, а Марат больше другом, чем предателем.       — Сложил всё в коробку, я уже подорвался, думал, он выбросить хочет — а он бутылку открыл и бухает над вещами его, — Марат вздохнул, посмотрев на Андрея. — А ему нельзя пить, ваще нельзя, врачи запретили. Я забрать попробовал, а он вцепился в нее намертво, не отпускает.       Марат замолчал, сделав несколько затяжек подряд — больших, глубоких. Втягивал щеки, прикрывал глаза, выдыхал дым в небо и снова тянул сигарету к губам. Андрей так сильно сжимал в кармане пальцы в кулак, что, казалось, прорвет кожу ногтями до крови. У него снова не находилось для Марата слов — и это оказалось как-то больнее всего.       — Разлилось всё. На одежду ему, на ковер, на коробку с вещами. Воняло пиздец.       Подходили к воротам школы, и Марат легким движением выбросил недокуренную сигарету себе под ноги, наступил на нее, вдавив в снег.       Проговорил сквозь зубы:       — Я уже в доме находиться не могу.       — Приходи ко мне.       Марат вскинулся и посмотрел на Андрея как-то по-новому, более осознанно что ли — и покачал головой, будто это простое предложение, вылетевшее изо рта Андрея раньше, чем он его обдумал, самого Марата пугало.       — Не, ты что… Ментовка твоя не поймет.       — Ты у нее в любимчиках, — усмехнулся Андрей. — Галстук только надеть не забудь.       — Придурок, — Марат закатил глаза, усмехнувшись.       — Реально, приходи, если хочешь.       Марат слабо улыбнулся — с какой-то мелькнувшей на секунду нежностью, мягкой-мягкой, благодарной и спокойной, так что сразу стало тепло, опасения растопились, как растаявший по весне снег.       Проговорил одними губами «хорошо» — абсолютно неслышно, чтобы у Андрея еще был шанс его не ждать, и зашел в школу, дернув на себя массивную, тяжелую дверь.       А потом оказалось — не ждать нельзя. После сборов Андрей шел домой, помогал Ирине Сергеевне, убирался и готовил еду на ужин, играл с Юлькой — и все-таки ждал. Это было где-то внутри, мелкое копошащееся ощущение, очень тонко зудящее, как комар в темноте, не слишком навязчивое, не слишком слабое, чтобы о нем забыть — оно все время витало на периферии домашних дел и мыслей о домашних делах, чесалось и щекотало, отдаваясь легкими нервными движениями в руки.       И чувствовать его было так странно, как носить неразношенную обувь, как прыгать в воду в одежде, как смотреть на большие медленные хлопья снега весной. Но Андрей чувствовал это тягучее ожидание каждым тиканьем минутной стрелки, и если б не она — ему бы казалось, что время застыло совсем.       Ирина Сергеевна, заметив это непривычное томление, вынесла ящик с инструментами и поставила его в центр комнаты.       — Помоги, раз уж сегодня дома. Там дверцы у шкафов подбить.       Андрей схватился за это дело, как за спасательный круг — и пошла, поехала мягко и стремительно свалившаяся работа. Забылся надолго — не только шкафчики, конечно. Прошелся по всей квартире, забивал гвозди, перевешивал полку, держал ее, тяжелую, то над кроватью, то над креслом, пока Ирина Сергеевна с Юлькой задумчиво смотрели, маша то влево, то вправо. Руки у Андрея подрагивали, и опять стало хорошо, забылось тягучее тревожное ожидание.       Марат не пришел — и ближе к ночи это перестало волновать.       Как-то на неделе завалился в подвал, ища Зиму. Нашел, как и хотел, одного, чтобы переговорить с глазу на глаз после очередной встречи с Ильдаром.       Не учел только, что Зима его совсем не ждал. Сидел в одиночестве, пялясь в стену, пока перед ним красовалась, блестя в неярком свете ламп своими боками, бутылка водки.       Даже рюмок не было — пил, значит, с горла.       — О, Андрейка, — Вахит медленно посмотрел в его сторону. — Проходи давай, — похлопал по дивану рядом с собой. — Садись.       — Я к тебе тут…       — Да погодь ты, — Зима протянул ему руку, пожал, тут же перевесившись через край и нашарив где-то на полу две алюминиевые кружки. Андрей помнил, как их еще Вова Адидас притащил, достав из своего огромного военного рюкзака. Так и оставил здесь — пацанам. — Будешь?       Андрей не успел даже головой качнуть — Зима уже разлил по чашкам.       Выпили — не чокаясь, без тоста, даже не посмотрев друг на друга.       — Ты чего здесь один? — спросил Андрей.       Вахит пожал плечом. Все его движения были медленными и заторможенными, а взгляд какой-то совсем расслабленный и безразличный. Никакой наблюдательности прежнего Вахита. Никакого понимания в замутненных, усталых глазах.       — Я про Талгата рассказать хотел.       Зима отмахнулся. Андрей покачал головой, наклоняясь ближе к его лицу.       — Нет, подожди. Ильдар говорил…       — Да по боку, Пальто. Куда ни глянь — везде вляпаешься в пиздец.       — И че теперь, бухать?       — Отдыхать.       Опять замолчали — сейчас надолго. Зима разлил по чашкам, выпил, не дожидаясь Андрея. Андрей пить не стал. Пытался не так внимательно разглядывать Вахита, но глаза каждый раз так и косились на него в неприятном, скользком любопытстве. Андрей ни разу не видел Зиму пьяным. Видел, как тот пил — редко, но видел, и каждый раз выпивавший Зима ничем не отличался от Зимы обычного.       А теперь вот Вахит был сильно, до отвращения пьян. И такая явная, неприкрытая слабость вызывала тяжелое, нервное отторжение, когда смотрел в его пустое лицо. Что-то в образе лидера, который и так давался Зиме с трудом, рассыпалось окончательно.       Вахит выпил еще раз — и теперь с досадой посмотрел на Андрея, который к своей чашке даже не притронулся.       — Ну составь компанию, ты че? Старший разрешает, — он вальяжно махнул рукой. — А то куда это — одному пить. Когда один — это уже алкаш, а с людьми-то, оно можно…       Андрей поднял кружку, но даже не донес до рта — Вахит уже не смотрел. Закурил, выпуская дым в потолок, предложил Андрею — тот взял сигарету так же, как и водку — нехотя, но не отказываясь.       — Вы ж берегов не видите… — медленно, задумчиво проговорил Вахит. — Херачите всех и вся, а я по шапке даю уже после. Гвоздь вперед лезет, самодеятельностью занимается он, блять. Пальцы рубит… А че дальше, Пальто? Когда на огнестрел перейдем-то? Адидас старший вон перешел, да так, что отдача потом замучила. Фу-у-х.       Он протер лицо ладонью, крепко зажмурившись.       Андрей затянулся, только сейчас вспомнив про сигарету, тихо тлеющую в пальцах. Было тяжело сидеть здесь и слушать то, что слушать не мог и не хотел.       — Дак он за девочку заступился… — тихо возразил Андрей.       — За гордость свою он заступился. Его Желтый не принял — вот и резануло по самолюбию. Унизили пацана.       — Как унизили?       — Никак, — Зима отмахнулся, тоже затягиваясь. — Не за Айгуль это он… Но отмазка была хорошая.       — О чем ты вообще?       Зима как будто не слышал — налил опять в две кружки и выпил, не обращая внимания на Андрея. И вдруг — закрыл глаза, как-то совсем по-глупому усмехнувшись.       — Мы ж вообще не готовы, Андрейка, — нараспев произнес Вахит. — Вова не готов был, а я тем более. Че с улицей этой делать-то, блять? Я домой прихожу — родаки в запое, жрать нечего, а у них глаза такие — голо-о-одные. И тянутся одинаково то к бутылке, то к хлебу, который принесу. Сюда сваливаю — а здесь вы с такими же глазами. С голодными, злыми. Че вам дать-то? Что ты думаешь, я вам больше мамы с папой дать могу? Больше, чем дома вам дают?       — Вахит…       — Не, ты, Пальто, погоди. Знаю, что дома пиздец у многих, у самого так же. Так мы ж этот пиздец и сюда несем, Андрейка, — Зима затянулся. — Что у нас осталось, кроме асфальта и кулаков — ничего, шиш. Мы когда в последний раз занимались хоть чем-то, за что менты не примут? Вы ж хуйню все творите и я вместе с вами творю.       Зима разлил водку, до последней капли сцеживая им в кружки. Получилось — больше половины.       — Че ты думаешь, я жизни получше не хочу? Для вас, звиздюков, для себя тоже — всем хочу, только получается так, что мы в сторону этой жизни хорошей даже не смотрим. И как так оно выходит? — он наконец посмотрел Андрею в глаза — с растерянной, непонимающей саму себя злостью. — Че, ты думаешь, я к старшим с Разъезда не пошел? Да потому что в душе не ебу, как за вас говорить за всех. Я себе объяснить не могу, как так вышло, что вы Хлысту палец рубанули, а им мне как объяснять? Рыбу тряпкой промокнули — и пошел домой, мало ли что не поделили, а вы с ножом на пацанов.       — Зима, они ж нашего…       — А мы ихнего. А потом все друг на друга. Расходиться как? Когда стопорнуть, скажи мне, а.       Андрей не знал. Больше всего Андрею хотелось уйти, дождаться, когда Вахит протрезвеет — и снова смотреть на него привычного и спокойного. Будто ничто не может вывести его из себя, и все у него правильно и справедливо. И злость на них тоже — справедливая, наказание справедливое, дела справедливые, чтобы возвратить иллюзию того, будто Вахит знает, что делать.       — Давай подумаем, что еще сделать можно, — тихо предложил Андрей. — Завтра с пацанами соберемся, обсудим. Как видеосалон этот — за него ж не закроют. И другое что-нибудь подыщем, Зима, только не бухай, как Кащей…       — А Кащей молодец, — вскинулся Вахит, будто только и ждал момента, чтобы обсудить его, — вовремя отшился. Попинали чутка, зато сейчас на квартире бухает, бед не знает совсем. Вот кому заебись — потому что насрать ему было. Кристально похуй, че там на улице творится, — Зима как-то потерянно ухмыльнулся. — Мне иногда кажется, он к старшим на разговор ходил, только потому что там наливают.       Вахит наткнулся взглядом на свою чашку — и схватился за нее, будто до этого не видел. Сжал в побелевших пальцах, посмотрел внутрь, словно водка могла превратиться во что-то другое, во что-то хорошее, что действительно стоило бы выпить. Но водка осталась водкой — и Вахит проглотил ее, как родниковую воду, даже не морщась.       Зима откинулся на спинку дивана и запрокинул голову, смотря в потолок. Андрей теперь рассматривал его в лоб, не скрываясь — и било по мозгам какое-то жалостливое отвращение, от которого ком подступал к горлу — обидный такой ком, как перед слезами. За этой мелочной, позорной слабостью Зимы угадывалась их общая слабость, и Андрею было страшно и потерянно смотреть на нее широко раскрытыми глазами, как смотрят на что-то неизбежное.       Вахит задумчиво, медленно проговорил:       — Я ж к Кащею ходил.       Андрей неосознанно сжал пальцы на своей алюминиевой кружке.       — Вернуться ему предлагал, представляешь? Говорю, сделаем из тебя старшего опять, только лидерство держи хоть как-то, а то я не удерживаю. Даже не думал о том, что вы не примите, что с другими улицами хер договоримся потом: они-то Кащея помнят, но обратно не хотят. Он мне в лицо скалится, молчит, когда я перед ним распинаюсь, а я смотрю на него и думаю: «Этот — добазарится. Этот же всё может, язык как помело, че ему сложно разве?» Он всё устроил бы, если б не распиздяйство его сраное. Он всё может, если захочет. Или если припрёт.       Андрей болезненно свел брови, вглядываясь в потерянное лицо Зимы. И понял вдруг, что для самого Вахита Кащей был тем же, кем Зима был для него, Андрея, и для всей универсамовской скорлупы — всесильным. Андрей тоже думал про старшего, что тот всё может — а теперь сидел с ним в темном сыром подвале, на продавленном диване, и слушал о чужой беспомощности, которая очень быстро становилась беспомощностью общей.       Андрей спросил, хоть и так было понятно:       — Отказался Кащей?       — Конечно, — фыркнул Вахит. — Сказал, ни хера мы не можем и нам же это и разгребать. И что одному ему лучше, чем за нами смотреть. Я раньше думал, он за право быть старшим вцепится, как зверь, а он так легко отпустил…       Вахит перевел взгляд на Андрея — встретился с ним глазами, улыбнулся широко и пьяно и потянулся рукой, приобняв его за плечо.       — Съебусь как-нибудь в закат, как Адидас хотел. В Абхазию или куда там.       — Ты чего.       — Шучу, шучу, Пальто. Расслабься, — он притянул Андрея к себе, прижал к груди его голову и больно потрепал по волосам. Дохнуло сыростью старой одежды, перегаром и застаревшим, въедливым запахом сигарет. — Куда я от вас. Лучше с вами — в никуда.       Андрей попытался вырваться, но Зима держал крепко. Со второй попытки получилось — и Пальто вывернулся, спасаясь от удушливой близости какой-то темной, давящей безысходности.       Вдруг — Зима схватился за его кружку, посмотрел, что Андрей почти ничего не выпил, и опрокинул в себя быстрым, плавным движением, как иногда затягивался, понтуясь перед девчонками. И засмеялся — тихонько, потерянно, как не смеялся никогда. Посмотрел своими жалостливыми глазами на Андрея, покачал головой. Опять предложил сигарету — Пальто взял ее и сунул за ухо, потому что курить не хотелось; так и сидели в молчании, когда больше всего тянуло уйти.       — Ладно, Андрюх… — Вахит затянулся, долгим, протяжным взглядом смотря на Андрея. — Ты прости, что я тут нагружаю… и за Суворова тоже прости, — вздохнул, смотря в опустевшие кружки. — Всё, иди, родной. Завтра в четыре сбор.       Пожали руки, и Андрей пулей выскочил из подвала, плотно закрыв дверь. Даже пресловутое «пацаны не извиняются» не сказал, только потом подумал, поднимаясь по лестнице наверх, с предвкушением холодного морозного вдоха.       Дышать хотелось как никогда сильно — глотать вечерний воздух жадными легкими, забывая, стирая, срезая с себя этот вязкий, страшный разговор. Пообещал себе, еще не дойдя до дома, что о сегодняшнем не будет даже вспоминать — как не бывало. Пусть Вахит остается старшим в глазах остальных — тем старшим, на которого они всё еще равняются. Это Андрей случайно увидел его таким. Андрею это видеть не надо было, как и не надо было знать, что он к Кащею ходил. Это всё слабости — их на улице не показывают. Их скрывают до той поры, пока они не исчезнут совсем.       Сказал себе, что тоже будет скрывать слабости Вахита, раз одному ему не получилось. Пусть так.       — На тебе лица нет, — встревожено прошептала Ирина Сергеевна. — Не заболел?       Андрей качнул головой, выдавливая улыбку. Встретил Юльку в комнате — она что-то очень сосредоточенно рисовала, держа в руке огромный, слабо заточенный карандаш.       Ирина Сергеевна готовила ужин, Андрей ушел к себе в комнату делать уроки, а на деле долго, скучно смотрел в окно, не зная, чем заняться. Ворочалось какое-то тяжелое, неприятное чувство, от которого не было ни настроения, ни аппетита. Обещал себе забыть про Зиму и тот разговор, а он так и вертелся в мыслях какой-то нелепостью, и Андрей всё пытался представить, как Вахит предлагал Кащею вернуться обратно, и как Кащей ухмылялся, качал головой, курил, махал своими руками, весь такой резкий и взбалмошный, опасный и насмешливый — он всё понимал и, может быть, как говорил Зима, даже всё мог, но — не хотел.       Или понимал, что ни черта не может, и поэтому отказался.       — Андрей! — крикнула Ирина с кухни. — Там в дверь звонят. Иди открой!       Пошел совершенно бездумно, даже в глазок не посмотрел. И тем более удивился, увидев Марата.       Казалось, даже дернулись друг от друга одновременно, испугавшись непонятно чего. Марат выглядел так, будто ему было очень неудобно, будто вот-вот хотел сбежать, не сказав ни слова.       Но — стоял. Руки в карманы, болтающийся шарф и голубая куртка нараспашку. Молчание — неудобное, вязкое, бездействующее.       Андрей отмер первым — улыбнулся и спросил:       — Чай?       — Чай.       Пропустил Марата в квартиру, закрыл за ним дверь. И сердце забилось очень часто, как перед отчетными в музыкалке. Старался на Марата не смотреть, пока он снимал куртку и вешал ее на крючок, стягивал с себя обувь и шарф.       — Андрей! — крикнула Ирина. — Кто там?       — Это ко мне.       Марат вопросительно посмотрел на Андрея, словно вот-вот уже собирался уйти. Перевел взгляд в сторону кухни, кивнул еле заметно.       — Не вовремя? — спросил одними губами.       — Не, ты что. Наоборот, щас есть будем.       Вышла Ирина Сергеевна — с распущенными волосами и фартуком. Попыталась улыбнуться сквозь явное, неприкрытое удивление.       — Здравствуйте.       — Здравствуй, Марат, — она мельком посмотрела на Андрея. — Есть же будешь? Мы скоро садимся.       — Да, спасибо большое, — он кивнул, улыбнулся очень широко и просто.       — Вы потом уходите куда-нибудь или дома будете?       — Дома, — ответил Андрей.       Ирина Сергеевна, кажется, выдохнула. Улыбнулась им обоим теперь уже совсем искренне, красиво и нежно, и кивнула, уйдя на кухню.       Остались в коридоре одни — с тем же неудобством друг перед другом, как когда встретились на пороге. Марат оправил свою красную олимпийку и посмотрел на Андрея в упор, скользнул от его глаз к швам на брови — и еле заметно, как-то вскользь, усмехнулся.       Андрей подумал вдруг — невыносимо ему дома, раз пришел.       И что теперь делать с этим знанием, не понимал. Как вести себя с Маратом, что ему предложить? Как облегчить это тянущее чувство, которому не было названия? Что сделать для Марата именно сейчас?       Или — не сделать ничего. Он же пришел не чтобы его развлекали.       — С Юлькой поздороваешься?       — Конечно.       Марат шагнул вглубь квартиры сам — первый, оставив Андрея за спиной. Будто находиться здесь ему было в разы легче, чем самому Андрею.       Юлька по-прежнему рисовала, сидя на полу, и Марат не вошел в комнату сразу: постучал, всовывая голову.       — Слава труду, леди!       — Мар-р-р-ра-а-ат!       Она вскочила, побросала карандаши и подбежала к Суворову, обняв его за ноги. Довольная до жути. Андрей непонимающе развел руки в стороны, но никому не было до него никакого дела.       Марат поднял Юлю на руки, подбросил слегка, и она смешно закричала, вцепилась в него, обхватила ручками за шею. Устроившись поудобней, начала перебирать замок на его олимпийке, тянула то вниз, то вверх — и Марат высоко задирал подбородок, чтобы не прищемила.       — Меня так не встречает, — закатил глаза Андрей.       — Она тебя каждый день видит, — Марат погладил Юльку по спине. — Хрен соскучишься.       — Язык!       — Извини.       Юля не обратила внимания. Щебетала что-то Марату на ухо, показывала пальцем на разбросанные на полу листы. Марат занес ее в комнату, сел вместе с ней на пол и тут же взялся за карандаш.       — С ней посидишь?       — Ага, — Суворов кивнул.       И принялся что-то рисовать, сосредоточенно выводя линии на бумаге. Юлька висла у него на руке, говорила без умолку, и Андрей всё смотрел на них двоих, внутренне заходясь каким-то нелепым смехом. Марат будто и не к нему пришел.       А с другой стороны, так было даже лучше. Андрей к Марату присматривался, со стороны наблюдая за ним, пытаясь привыкнуть, что он так просто может сидеть в чужой квартире, играть с его, Андрея, сестрой, улыбаясь радостно и беззаботно и даже как-то по-детски, совсем не как с ним. Вряд ли, оставшись наедине, они не скатятся в разговор об отце Марата и смерти Вовы, а это было ненужно, как сдирать корку со свежей раны.       Андрей вздохнул, садясь на диван. Сел сбоку, на самый край, будто был чужим здесь — и осторожно, молча наблюдал за возней этих двоих. Марат перехватил его взгляд и улыбнулся, пожав плечом.       И — до Андрея дошло, за чем он пришел. За вот этим вот беззаботным весельем, за пьянящей легкостью, которая бывает только в глубоком детстве. И находить в себе ее отзвуки получалось только при общении с детьми, заряжаясь их неосознанной простотой жизни, и Марат спасался на ковре чужого дома, сохраняя в себе беспечную придурковатость, в которой можно было спрятаться, отдохнуть.       Он за этим и пришел — за отдыхом в чужой квартире, чьи стены не хранили смерть.       — Это гусеница? — спросила Юлька, чуть не наступив на лист.       — Это кобра! — возмутился Марат.       — Кто?       — Змея такая.       — Я боюсь змей!       — Тогда гусеница.       Юля напрыгнула на него со спины, снова хватая руками за шею, и Марат закашлялся, покачнувшись вперед.       — Юль, осторожней, — с улыбкой сказал Андрей.       — Мар-р-рат!       Чужое имя Юлька выкрикивала так же, как имя брата: старательно выговаривая букву «р». Она засмеялась Марату на ухо, и тот сморщился, втягивая голову в плечи. Так и сидели еще долгое время — Андрей смотрел по сторонам, Марат возился с Юлей, вырисовывая каких-то зверей из книги, брошенной тут же, на полу. Рисовал Марат немногим лучше, чем Юлька, но старался-то! Высовывал кончик языка, прикусывал его зубами, наклоняясь к полу. Штриховал там что-то, как-то искренне расстраивался, если не получалось — брал всё от этих минут спокойствия, и Андрею снова сделалось смешно с того, как Марат не походил на себя самого.       И как у него получалось таким быть. Несмотря на смерть девушки, брата, отшив и больного, тонущего в утрате отца.       Марат засмеялся, спрятал в руку небольшой мяч, который дала Юлька, показал пустую ладонь, развел руками и достал мячик у нее из-за уха — так легко, будто делал этот фокус сотни раз. Андрей даже не знал, что он так умеет.       И вдруг словил себя на — захотелось к ним, туда, на пол, где сидят только дети, чтоб вот так же возиться с игрушками, карандашами, рисунками, шутливым дурачеством, беззаботной возней, и смеяться, смеяться заливисто и громко, как уже разучился, наверное. Чтобы не было ничего за стенами квартир.       Чтобы опять — в детство, туда, где мелкие проблемы кажутся большими и страшными, но мир по-прежнему больше хороший, чем злой, а ты сидишь на ковре в окружении собственных рисунков, таких же добрых и смешных, как твоя чистая улыбка, и нет вокруг ни смертей, ни предательств, ни потерянности. Чтобы не знать вкус водки, не уметь курить и удивляться собственной силе, когда кулак разбивает чей-то нос.       Словил на себе долгий, жалостливый взгляд Марата.       Он еле заметно качнул головой — так, что это движение можно было бы списать на что угодно, но Андрею хотелось думать, что Марат вдруг понял его мысли, прочитал их по его глазам и теперь ответил на вопрос, который Андрей не задал вслух. Ответил своим грустным взглядом, сведенными бровями и поджатыми, обветренными губами — мы туда не вернемся, Андрей.       Ирина Сергеевна позвала ужинать.       А после — не нашлось ни единой причины оставаться со всеми. Так и ушли в комнату вдвоем, захватив кружки с горячим еще, обжигающим горло чаем.       Марат зашел первым, поставил чашку на пол — так, что Андрей сразу подумал, как легко ее будет сбить ногой, — и завалился на кровать, спиной опираясь о стену. Закрыл глаза, как-то долго, протяжно вздохнув.       Андрей сел рядом с ним — привычной близостью плечом к плечу.       Разговор первым не начинал. То ли ждал Марата, то ли боялся скорого откровения, которое польется вот-вот и окончательно сотрет то легкое и воздушное, что было до. А Марат всё молчал, и чем больше эта тишина заполняла комнату, тем тяжелее становилось.       Сидели, кажется, несколько минут. Может, больше. Андрей не знал, смотря в стену напротив, а Марат всё не открывал глаз.       — Отца опять в больницу забрали, — тихо проговорил Марат. — Я со школы шел, а там скорая возле дома стоит. Мама говорит, ему плохо стало, когда в комнату нашу зашел.       Он наконец открыл глаза — посмотрел на Андрея таким тяжелым, замученным взглядом, что хотелось выть.       — Я уже сам думаю Вовины вещи собрать и отнести куда, чтоб не напоминало. Да хоть выбросить, что ли, — в отчаянии прошептал Марат. — Чтобы не натыкаться на них постоянно, и отец чтоб тоже не натыкался. Как думаешь?       Он посмотрел на Андрея так, будто его слово могло что-то значить. Будто Андрей имел право говорить о том, как справляться чужой семье.       Андрей сказал лишь:       — Я б на стены лез, если б мы с Юлькой в нашей квартире остались. Раньше всё казалось, что мама вот-вот позовет.       — Я уберу, — уже тверже проговорил Марат. — На этой неделе обязательно надо, пока отец в больнице.       — Помочь?       — Да.       Марат закивал, садясь поудобней. Еще сильнее прижался к плечу Андрея, сглотнув.       — Я хочу… — он замолк, осекся, нахмурившись, будто сам не понимал, что чувствует. Попробовал еще раз: — Я же тоже по нему скучаю. Мне тоже плохо, только это как-то…       Он передернул плечом, не найдя подходящих слов. Андрей тихо предположил:       — Только всё время нужно делать вид, что ты справляешься. Потому что родители — нет.       Андрею было знакомо — это ужасное, детское чувство внутреннего непонимания, свалившееся на плечи, когда мама плакала по ночам, утром и порой среди дня, пока собирала Андрея в школу, и самому Андрею было так жалко мать за ее страдания, что никак не было времени скорбеть по отцу. И приходилось — быть стойким. Пытаться быть стойким. Заменять горечь от утраты заботой о родителе, и тогда Андрей чувствовал своим маленьким сердцем ответственность за каждую улыбку, которую получалось вырвать из заплаканного рта родной матери. И если она снова плакала — это чувство ответственности, которую он никак не мог потянуть, разбивалось вдребезги, разлетаясь на осколки разочарования в себе самом.       Марат повернул голову — и встретились глазами как-то чересчур близко, так что даже дыхание чужое ощущалось теплом на лице.       И стало снова — неправильно, жарко.       — Мы завтра с мамой к нему в больницу пойдем. Врачи говорят, что не так плохо всё, конечно, как в первый раз было, но все равно следить надо…       Андрей сидел, боясь пошевелиться. Сам на себя злился, потому что Марат говорил о важных вещах, а в голове у Васильева разом стало пусто, будто чужое дыхание совсем близко выгнало все мысли из головы, и хотелось отстраниться, отсесть, но — не было сил.       Марат смотрел куда-то вниз, на его плечо и того, что происходило с Андреем, не замечал.       — Коневич еще этот… Говорит, поможем если что. А что они помогать собираются? Он и так в больнице хорошей лежит, и лечат его тоже хорошо, мама говорила. Он сам себе не помогает, вот в чем дело.       Жар расползался по груди, лез выше, к шее — и будто бы не хватало воздуха, но одновременно с этим хотелось ближе — к нему, к Марату, сесть еще плотней, чтобы не то что воздух, чтобы никакое пространство их не разделяло. И от этого желания, которое возникло так внезапно, стало очень страшно.       Так было раньше, иногда, когда Марата еще не отшил Универсам, но ни разу это чувство не заполняло с такой силой, ни разу не было таким отчаянно неконтролируемым. Андрей тяжело, шумно сглотнул, прижимая пальцы к ногам, чтобы не сделать чего-то такого, о чем мог бы потом пожалеть.       Марат жест заметил, как-то бездумно скользнул взглядом по его рукам и продолжил говорить о своем:       — Я реально вещи Вовины вынесу. Поговорю с мамой, может, она знает куда. Выбросить не смогу, но перевезти просто, чтоб перед глазами не маячили постоянно.       — Да, это… Так лучше должно быть.       Андрей сам свой голос не узнал — тихий, хриплый. Марат наконец посмотрел на него — в лицо прямо заглянул, так отчаянно близко, что снова поднялся, закружился водоворот непонятных эмоций, и стало не то что душно, стало так тревожно и страшно, что даже бежать перехотелось — тело снова онемело, заморозилось от этого нового, непонятного желания.       Марат наконец почувствовал перемену — вскинулся на нее, как на опасность, как-то по-животному, на уровне инстинктов, но — не отстранился. Смотрел в глаза своим острым, изучающим, напряженным взглядом — и словно нужно было что-то делать, что-то говорить, игнорируя накал, возвращаться в прежнюю озабоченность чужими проблемами, или еще дальше, туда, в озорство напавшего детства, куда-нибудь, лишь бы не здесь, не так, когда сбитость чужого дыхания чувствуется кожей, когда аккуратно очерченные губы замирают, не сказав ни слова, и жажда сделать с ним хоть что-нибудь такая сильная, что не получается сделать ничего.       Марат заморгал часто-часто, будто ему в глаза что-то попало. Андрей, вылучив долю секунды, когда Марат на него не смотрел, чуть отстранился — слегка совсем, чтобы не показывать, что отстраниться хотелось очень сильно, далеко, чтобы не видеть Марата вообще.       И эта царящая в комнате неловкость вмиг разрослась до таких размеров, что об нее разбивалась даже тишина.       Жар наконец добрался до щек, пока Андрей смотрел в стену напротив, совсем по-глупому игнорируя Марата в принципе. Тот тоже сконфузился, отвернулся слегка, передернул плечами и громко вздохнул. Посмотреть друг на друга сейчас казалось чем-то нереальным, что Андрей не сделал бы даже под страхом смерти.       — Как-то так, короче, — проговорил Марат. — Курить хочется…       — У меня нет ничего.       — У меня тоже.       Марат снова тяжко вздохнул. Потом чуть сполз по стенке, поджал ноги, сбивая стопами покрывало, и Андрей наконец посмотрел в его сторону — Марат теперь сидел сильно ниже и как будто немного, незаметно ближе к Андрею — так, что ничего не стоило ему привалиться головой к чужому плечу.       Андрей одновременно ждал этого и боялся, как боялся, что его посадят в тюрьму, заберут Юлю или что мама никогда не будет прежней. Как боялся каких-то фундаментальных, очень значимых в жизни вещей.       Смотрел на острые коленки Суворова перед глазами. Чувствовал еле слышное чужое дыхание — Марат периодически шмыгал носом, шевелился по чуть-чуть, пересаживаясь удобней. Видел, как он сложил руки на животе.       — О! — неожиданно произнес Марат. — У тебя «Маяк» стоит?       Он кивком головы указал на магнитофон на столе.       — Это Ирины Сергеевны.       — Ну так че, тебе к нему подходить запрещают? — по голосу слышал, что Марат закатил глаза. — У меня «Князь Тишины» есть, хочешь, принесу?       — Да, — Андрей закивал. — Хочу.       Марат тоже кивнул. А потом отстранился, слегка отвернулся от Андрея — и навалился на него как-то полубоком, лопаткой под плечо, а головой, как и хотелось — на плече. И стало тяжело, неудобно и по-прежнему жарко.       И как-то очень, очень радостно внутри. Как-то совершенно по-глупому, весело и легко — и сердце билось так громко, как не звучал ни один магнитофон, выкрученный на полную.